Бисмарк. «Железный канцлер»

* * *

В апреле 1856 года Бисмарк отправил в Берлин так называемое «Большое послание» («Обзор современного политического положения в свете истории»), в котором изложил свою точку зрения на сложившееся международное положение и внешнюю политику Пруссии. Он вновь призывал встать на позиции здорового прагматизма и поддерживать хорошие отношения с Францией, не связывая в то же время себя какими-либо прочными союзами, держать открытыми все пути. Основным противником для него является Австрия. «Венская политика делает Германию слишком маленькой для нас двоих; пока не достигнуто честное соглашение по поводу сферы влияния каждого из нас, мы обрабатываем один и тот же спорный участок, и Австрия остается единственным государством, которому мы можем проиграть и у которого можем выиграть в долгосрочной перспективе (…) У нас огромное число конфликтующих интересов, от которых ни одна сторона не может отказаться, не отрекшись одновременно от той миссии, которую считает своей (…) Я ни в коем случае не хочу сделать из этих утверждений вывод, что мы должны ориентировать всю свою политику на то, чтобы вызвать решительное столкновение с австрийцами при наиболее благоприятных для нас условиях. Я лишь хочу высказать свою убежденность в том, что в не слишком отдаленной перспективе мы вынуждены будем воевать с Австрией за свое существование, и не в нашей власти избежать этого, поскольку развитие событий в Германии не оставляет иного выхода»[152].

Эта точка зрения во многом расходилась с убеждениями берлинских покровителей Бисмарка. Начиная с середины 1850-х годов прусский посланник все больше попадал в изоляцию. Лидеров «камарильи» особенно возмущали его симпатии к Франции. В Париже в результате революции 1848 года к власти в конечном итоге пришел Наполеон III, племянник знаменитого императора. Консервативные дворы Европы относились к нему как к опасному выскочке, который своим возвышением обязан революции. По мнению Бисмарка, это совершенно не должно было мешать хорошим отношениям с Парижем. В августе 1855 года он впервые посетил французскую столицу, избрав в качестве повода проходившую там Всемирную выставку. Здесь он встретился с императором Наполеоном, к личности и политике которого проявлял живой интерес. Французский монарх «в разговорах на различные темы дал мне тогда понять лишь в общих выражениях о своих желаниях и намерениях в смысле тесного франко-прусского сближения. Он говорил о том, что эти два соседних государства, по своей культуре и внутренним порядкам стоящие во главе цивилизации, нуждаются во взаимной поддержке»[153]. Очевидно, Наполеон тоже посчитал нужным установить контакт с прусским дипломатом.

Интерес к «логову революции» вызвал гневные упреки со стороны Герлаха, и Бисмарку пришлось оправдываться: «Вы упрекаете меня в том, что я побывал в Вавилоне, но Вы не можете требовать от любознательного дипломата политического целомудрия (…). На мой взгляд, я должен лично познакомиться с теми элементами, среди которых я должен вращаться, если мне представляется возможность для этого. Не бойтесь за мое политическое здоровье; в моей природе многое от утки, у которой вода стекает с перьев»[154]. Два года спустя, в апреле 1857 года, Бисмарк снова посетил Париж, найдя для этого первый подвернувшийся повод. Он смог еще более тесно пообщаться с императором, который демонстрировал по отношению к молодому дипломату весьма значительную откровенность. По всей видимости, Наполеон понимал, как к нему относятся при берлинском дворе, и стремился через Бисмарка повлиять на позицию Пруссии. Своему собеседнику он заявил, что собирается в обозримом будущем воевать с Австрией и хотел бы рассчитывать на прусскую поддержку. Тот, в свою очередь, ответил, что является, по всей видимости, единственным прусским дипломатом, который не станет использовать эту информацию во вред Наполеону.

Интонации Бисмарка в письмах Герлаху становились более жесткими. В мае 1857 года он написал серию посланий, в которых уже открыто заявлял о несогласии со своим бывшим покровителем. Разрыв с «камарильей» начинал обретать зримые черты. «Я не могу согласиться с Вашими взглядами на внешнюю политику, которые заслуживают упрека в игнорировании реальности, — писал Бисмарк. — Вы исходите из того, что я приношу принцип в жертву человеку, который импонирует мне (…) Если Вы подразумеваете Францию и принцип легитимности власти, то я признаю, что полностью подчиняю этот принцип моему прусскому патриотизму; Франция интересует меня постольку, поскольку она реагирует на ситуацию в моем Отечестве, и мы можем вести политику лишь с учетом той Франции, которая есть в наличии, но не исключать ее из комбинаций. (…) Подчинять интересы Отечества чувству любви или ненависти к чужаку, на это не имеет права даже король, по моему мнению, хотя в этом он несет ответственность перед Богом, а не передо мной». Представлять себе Наполеона как воплощение революции по меньшей мере нелепо, на деле он является абсолютным властителем, который мало чем отличается от других монархов Европы. Идея о том, что Пруссия является извечным врагом Франции, глупа и вредна, она недопустима в международной политике: «Я определяю свое отношение к иностранным правительствам, основываясь не на стагнирующей антипатии, а на их пользе или вреде для Пруссии».

«Я не требую, — продолжал Бисмарк, — чтобы мы заключили союз с Францией и замышляли заговор против Германии. Однако не было бы более разумным придерживаться дружеских, а не холодных отношений с французами, пока они оставляют нас в покое?» Противостояние с Францией является не только бессмысленным, но и опасным, поскольку выгоду из него извлекают другие державы. Гораздо более опасным противником является Австрия: «Я хочу спросить Вас, есть ли в Европе кабинет, который имеет в большей степени естественную и врожденную заинтересованность в том, чтобы Пруссия не стала сильнее, а ее влияние в Германии упало; кабинет, который преследует эту цель более активно и умело?»

И далее прусский посланник перешел к резким упрекам в адрес внешней политики Пруссии в целом. «Можете ли Вы назвать мне цель, которую ставит перед собой наша политика, или хотя бы план на несколько месяцев вперед? Знает ли кто-нибудь, чего он хочет? Знает ли это кто-нибудь в Берлине, и верите ли Вы в то, что у руководителей других больших государств также отсутствуют позитивные цели и идеи? Далее, сможете ли Вы назвать мне хотя бы одного союзника, на которого Пруссия могла бы рассчитывать, если сегодня начнется война, или который вступился бы за нас при оказии, или сделал бы что-нибудь для нас, потому что рассчитывает на нашу помощь или боится нашей вражды? Мы — самые добродушные, безопасные политики, и все же в нас никто не верит, нас считают ненадежными товарищами и неопасными противниками»[155]. И в завершение этой мысли, в следующем письме: «Пассивную безыдейность, которая счастлива тому, что ее оставляют в покое, мы не можем позволить себе в центре Европы. Она опасна для нас сегодня так же, как и в 1805 году, и мы станем наковальней, если не сделаем ничего ради того, чтобы стать молотом»[156].

Идеи, высказывавшиеся Бисмарком, были вполне разумны. На протяжении всего предшествующего десятилетия в Европе в сфере международных отношений постоянно происходили значительные потрясения. Революция 1848 года, встряхнувшая практически весь континент, попытки объединения Германии и Италии, Восточный вопрос, Крымская война, целый ряд кризисов и конфликтов более мелкого масштаба — европейская система государств находилась в подвижном состоянии, где соотношение сил менялось едва ли не каждый год. Такая обстановка давала в руки каждому из игроков шансы, но одновременно создавала массу угроз. Политика «камарильи», заключавшаяся в том, чтобы сознательно отказаться от всех представлявшихся шансов, была в этой ситуации едва ли не самой худшей стратегией из возможных.

Эта переписка, по всей видимости, окончательно убедила лидеров «камарильи» в том, что их протеже вышел из-под контроля. Беспринципный авантюризм, предательство общенемецких интересов, карьеризм — вот далеко не полный перечень грехов, в которых упрекали прусского посланника. «Бисмарк постоянно использует и злоупотребляет своими соратниками, — писал в эти дни один из видных консервативных деятелей граф Пурталес. — Они для него почтовые лошади, на которых он едет до следующей станции»[157]. Упрек, который трудно признать совершенно необоснованным — отношение Бисмарка к своим сподвижникам как к инструментам, с помощью которых он достигал своих целей, впоследствии отмечали многие.

Отсутствие четкой цели и плана прусской политики, на которое жаловался Бисмарк, имело по крайней мере одно позитивное последствие для него. В условиях, когда пропасть между ним и его покровителями расширялась с каждым месяцем, это давало ему необходимую свободу действий для того, чтобы проводить собственную политику, по-прежнему направленную на жесткое противостояние с Австрией. Его оппонентом весной 1855 года стал граф Иоганн Бернгард фон Рехберг-унд-Ротенлёвен, шваб по происхождению. Маленький человек в очках и с аккуратной прической, Рехберг был профессиональным дипломатом, отличавшимся, однако, достаточно бурным темпераментом. Уже вскоре после своего прибытия он вызвал Бисмарка на дуэль. Хотя последняя по инициативе австрийского посланника и не состоялась, отношения остались весьма напряженными. Как пишет Райнер Шмидт, «фактически Бисмарк не упускал ни одной возможности действовать наперекор, злить Австрию и выставлять Германский союз на посмешище»[158]. К примеру, когда Рехберг решил отправить на заслуженный отдых двух пожилых чиновников, Бисмарк употребил массу усилий для того, чтобы доказать, что оба они большую часть жизни находились на австрийской службе, а значит, пенсию им должна платить именно Австрия.

В июне 1857 года дело дошло до прямого ультиматума: прусский посланник, не имея на то никаких полномочий из Берлина, заявил своему австрийскому коллеге, что если тот и дальше будет проводить антипрусскую линию в бундестаге, то это приведет к конфронтации. В частности, заявлял Бисмарк, в случае войны Пруссия не придет на помощь монархии Габсбургов. Чтобы усилить моральное давление на Рехберга, он часто показывался на людях с послами Франции, России и Сардинии, у каждой из которых были свои счеты к Австрии.

Самодеятельность прусского посланника не могла не вызвать новую волну недовольства в Берлине. Получив из Вены официальную жалобу на действия Бисмарка, Мантойфель заявил: «Я готов подписаться под всем, что граф Буоль пишет в этом письме. Возня во Франкфурте жалка и отвратительна»[159]. Сам дипломат, чувствуя сгущающиеся над его головой тучи, писал в декабре 1857 года Герлаху: «В первые годы моего пребывания здесь я был любимцем, сияние королевского расположения ко мне отражалось от лиц придворных. Все изменилось; то ли король понял, что я такой же обычный человек, как и все остальные, то ли услышал обо мне плохое, возможно, правду, потому что на каждом можно найти пятна. Короче говоря, Его Величество реже имеет потребность видеть меня, придворные дамы улыбаются мне прохладнее, господа пожимают мне руку более вяло, мнение о моей пригодности изменилось в худшую сторону (…). Я не испытываю потребности нравиться многим людям, я не страдаю современной болезнью, стремлением к признанию, а расположение двора и людей, с которыми я общаюсь, я изучаю скорее с точки зрения антропологической науки, нежели личных эмоций. Такое хладнокровие не умножает число моих друзей, а жизнь за рубежом ослабляет мои связи с ровесниками и людьми моего круга, с которыми я был в хороших отношениях до тех пор, пока не подался в политику»[160]. Одному из друзей Бисмарк со вздохом заявил: «Если бы можно было самостоятельно распоряжаться всем! Но тратить силы под руководством человека, которому меня заставляет повиноваться лишь религия…»[161]

Однако расположение короля к тому моменту уже мало что значило. Осенью 1857 года у Фридриха Вильгельма стали очевидны признаки помрачения рассудка. Прусская столица утопала в интригах. Как писал Вернер Рихтер, «весь политический Берлин напоминал термитник, в боковых ходах которого ориентировались лишь посвященные, где все кишело шпиками и шпионами и агенты Мантойфеля, например, вскрывали конверты с депешами, которые курсировали между королем и министрами. Это была запутанная игра в передних и на черных лестницах»[162]. Имя Бисмарка, который стал к этому моменту самостоятельной величиной, постоянно всплывало в ходе этих интриг, увеличивая число противников дипломата даже без его непосредственного участия.

Заместителем короля, а год спустя регентом стал его младший брат, принц Вильгельм Прусский. Ставший в 1850-е годы носителем надежд умеренно-либеральной оппозиции, он открыто заявлял о своей готовности учитывать требования времени. Начало его правления связывалось многими с надеждами на перемены в прусском государстве. И действительно, Вильгельм на первых порах оправдывал ожидания. Осенью 1858 года он провозгласил «Новую эру» и сформировал весьма либеральное министерство во главе с дальним родственником короля Карлом Антоном фон Гогенцоллерн-Зигмарингеном, которое 8 ноября выступило с программой достаточно масштабных преобразований. В их число входили отмена ряда сословных привилегий, ограничение влияния церкви, расширение свободы прессы и образования. Во внешней политике акцент делался на «моральных завоеваниях» в Германии — Пруссия должна была в первую очередь создать себе имидж современного и прогрессивного государства, который привлекал бы к ней немецкую общественность. Казалось, что в Берлине подул ветер перемен. Далеко не сразу выяснилось, насколько поверхностным являлся либерализм нового правителя. Воспитанный как солдат, Вильгельм был известен своими пристрастиями к армии и полагал наилучшей формой правления просвещенный абсолютизм в стиле Фридриха Великого.

Все эти перемены не радовали Бисмарка. Вместе с Вильгельмом к власти пришли его противники — «партия еженедельника». Как бы сложно ни складывались отношения с Герлахами, Бисмарк все же считался их сподвижником, человеком «камарильи». Поэтому вполне понятен тот негатив, с которым он относился к новому правительству. Особенно резкую реакцию вызвало назначение на пост министра иностранных дел графа Шлейница, любимца принцессы Аугусты, которого Бисмарк называл «гаремным министром». В запальчивости он писал сестре: «Если меня отправят в отставку к радости охотников за должностями, я уеду под защиту пушек Шёнхаузена и полюбуюсь на то, как они будут управлять Пруссией, опираясь на левое большинство (…) Надеюсь, что почувствую себя на десять лет моложе, оказавшись на тех же позициях, что и в 1848/49 годах»[163].

В реальности Бисмарк вовсе не собирался сдаваться без боя. Наладить контакты с Вильгельмом он старался еще в первой половине 1850-х годов. В сентябре 1853 года он писал принцу, предостерегая его от излишнего увлечения либеральными взглядами: «Пруссия стала великой не благодаря либерализму и свободомыслию, а усилиями череды могучих, решительных и мудрых правителей (…). Эту систему мы должны сохранить и в дальнейшем, если хотим укрепить монархию. Парламентский либерализм может быть временным средством для достижения цели, однако он не может быть целью нашей политики»[164]. В том же документе он защищал позиции традиционного юнкерства против профессионального чиновничества, которое называл «самой опасной заразой, которая есть в организме Пруссии».

Весной 1858 года Бисмарк предпринял еще одну попытку, направив Вильгельму обширный — около сотни страниц — меморандум по вопросам внешней политики, озаглавленный «Некоторые замечания о положении Пруссии в Германском Союзе». В нем он развивал свои идеи о необходимости проведения Берлином самостоятельной линии, ориентированной на защиту собственных интересов. Описывая попытки Австрии добиться гегемонии в Германии, Бисмарк отмечал: «В этой системе для Пруссии, если она не хочет отказаться от своего положения европейской державы, места нет. Большое государство, которое хочет и может вести свою внутреннюю и внешнюю политику самостоятельно, опираясь на собственные силы, может пойти навстречу централизации Германского союза лишь постольку, поскольку само будет участвовать в руководстве последним». Более того, по мнению Бисмарка, Пруссия вообще не заинтересована в существовании Германского союза, в котором она изолирована. Однако это вовсе не значит, что ее противником является Германия. «Прусские интересы полностью совпадают с интересами большинства стран Союза, исключая Австрию, однако не с интересами их правительств. Нет ничего более немецкого, чем развитие правильно понятых прусских интересов (…). Пруссия получит полную свободу для выполнения своей миссии в Германии только в том случае, если перестанет придавать большое значение симпатиям правительств малых государств».

И здесь Бисмарк предлагал обратить внимание на национальное движение, которое может стать естественным союзником прусской монархии. «Пруссия может без всякого риска предоставить своему парламенту и прессе больше пространства для действий, в том числе в решении чисто политических вопросов. (…) Королевская власть покоится в Пруссии на столь надежных основах, что правительство может, не подвергая себя опасности, активизировать работу парламента и тем самым получить очень действенный инструмент влияния на ситуацию в Германии. (…) Необходимая Пруссии политика может только выиграть через свою публичность и общественные дискуссии». Помимо всего прочего, активная и целеустремленная внешняя политика будет способствовать решению внутренних проблем — «Пруссак в обмен на рост своего самосознания легко забудет о том, что его беспокоит во внутренних делах»[165]. По сути своей это был революционный план, предлагавший прусской монархии вступить в союз с прежним противником во имя укрепления своих позиций в Германии и Европе. Несомненно, Бисмарк учитывал при этом взгляды самого Вильгельма, однако столь же несомненно, что все его рекомендации носили вполне искренний характер и давались всерьез.

Однако принц оставил текст без внимания, а при дворе его иронично назвали «Маленькой книгой господина Бисмарка» и сочли попыткой карьериста выслужиться перед новым господином. Уже в январе 1859 года Бисмарк узнал, что его отзыв из Франкфурта является решенным делом. Новая прусская политика «моральных завоеваний» требовала нового лица, и твердолобый реакционер, каковым многие продолжали считать Бисмарка, здесь не годился. Однако просто отправить его в отставку было уже невозможно. Это был не тот молодой депутат ландтага, которому доверили ответственный пост восемь лет назад. Несмотря на то, что Бисмарк стоял фактически вне каких-либо группировок внутри прусской политической элиты, он стал величиной, имевшей самостоятельное значение. К тому же опытный дипломат, хорошо известный в европейских столицах, представлял во все времена значительную ценность. В начале марта 1859 года он был назначен «чрезвычайным послом и полномочным министром при петербургском дворе».

Годы, проведенные во Франкфурте, стали весьма важным этапом в жизни Бисмарка — в первую очередь, его политической биографии. В период революции он сделал первые шаги, выступил в роли дебютанта, который при не слишком благоприятных условиях мог исчезнуть с политической арены столь же быстро, как появился на ней. Должность прусского посланника в бундестаге, которую он занимал в течение достаточно длительного по тем временам срока, превратила его не только в опытного и искушенного дипломата, но и в государственного служащего высокого ранга. Теперь с Бисмарком можно было не соглашаться, но сложно игнорировать. С этого времени он входил в состав политической элиты Пруссии и уже мало зависел от покровительства кого бы то ни было, за исключением монарха. У него были политические друзья, но не менторы и не наставники. Во время его пребывания во Франкфурте с завидной регулярностью возникали слухи о его возможном повышении, вплоть до назначения министром иностранных дел или главой правительства, что само по себе говорит о многом.

* * *

Если подводить итог деятельности Бисмарка на своем посту, то он окажется на первый взгляд не слишком впечатляющим. Прусскому посланнику не удалось всерьез поколебать позиции Австрии и добиться для своей страны равноправного положения рамках Германского союза. Все, что он сумел — это отразить посягательства Австрии на гегемонию в Германии. Был бы результат принципиально иным, если бы на месте Бисмарка находился другой человек, менее одаренный и хуже сознающий интересы Пруссии дипломат? Ответ окажется скорее отрицательным; политика Австрии, нацеленная на достижение гегемонии и сохранение своей позиции по всем азимутам — в Германии, Северной Италии, на Балканах — была изначально обречена на поражение.

Однако это не значит, что усилия Бисмарка пропали даром. В первую очередь потому, что в процессе деятельности в бундестаге у него самого сформировалось более четкое представление о действительных интересах своей страны. В процессе работы он получил огромный опыт дипломатической деятельности, который существенно помог ему в дальнейшем. Весьма полезными оказались и контакты с политической элитой европейских государств, которые он приобрел за время своей работы во Франкфурте.

Впрочем, некоторые биографы Бисмарка видят в этом и свою отрицательную сторону. Так, Эдвард Крэнкшоу писал: «Недостатком этого франкфуртского назначения, если рассматривать его как важный этап становления государственного деятеля, было то, что Бисмарк слишком рано сконцентрировался на внешней политике, занимаясь исключительно ею. Он немного знал о финансах, но почти ничего о промышленности и торговле. Он вообще не имел представления об огромной мощи, которую придаст прусскому государству развитие железных дорог, горного дела и фабрик, в первую очередь угольной, сталелитейной и химической промышленности»[166].

Согласиться с упреком английского историка довольно сложно. В конечном счете, лишь немногие государственные деятели — исключая монархов — могли похвастаться тем, что их долго, целенаправленно и всесторонне готовили к занятию высших должностей. «Железный канцлер», действительно, в течение всей своей жизни считал внешнюю политику важнее и интереснее внутренней — однако это объясняется в первую очередь особенностями его личности, тем, что он предпочитал дипломатическую игру с ее риском, обилием вызовов и вариантов действий спокойному и планомерному государственному строительству. «Его полем была неопределенность», — писал о Бисмарке автор самой знаменитой его биографии Лотар Галл[167].

Во Франкфурте Бисмарк нередко соприкасался с миром экономики, причем в самых разных его ипостасях. Он активно участвовал в переговорах по Таможенному союзу, общался с франкфуртскими банкирами, в первую очередь с Ротшильдом. Это привело к постепенному изменению его взглядов на экономику. Если в эпоху революции он был активным защитником землевладельцев, считая современную промышленность едва ли не болезнетворным наростом (он выступал даже с мыслью о воссоздании цеховой системы для ремесленников), то в 1850-е годы он стал уделять должное внимание современным тенденциям в экономике, развитию индустрии и финансового капитала. В своей последующей деятельности он также демонстрировал достаточно адекватное понимание экономических факторов в государственной политике.

Во Франкфурте произошли изменения во взглядах Бисмарка и на внешнюю политику. Изначально ориентированный на защиту прусских интересов, он, тем не менее, во время своего назначения считал возможным компромисс с Австрией. К концу 1850-х годов Бисмарк все чаще склонялся к выводу, что австро-прусское столкновение неизбежно. «Моя почти семилетняя деятельность здесь, — подводил он итог в марте 1858 года, — есть непрерывная борьба против всевозможных атак, против неустанных попыток использовать Союз как инструмент для возвышения Австрии и ослабления Пруссии»[168]. Изменились и воззрения Бисмарка на либеральное и национальное движение — в тогдашней Германии эти понятия были во многом идентичны. Если раньше это движение и его представители были для него врагами, опасными революционерами, с которыми можно только бороться не на жизнь, а на смерть, то теперь он считал возможным заключать с ними тактические союзы для достижения целей, которые ставила перед собой Пруссия.

Более того, именно в 1850-е годы складывался стиль Бисмарка как политика. Этот стиль находил свое явное выражение в документах, которые он направлял из Франкфурта в Берлин. Суть его заключалась в отказе от любых теорий и построении политики на основе чисто прагматических соображений, не учитывающих ничего иного, кроме реально существующих сил и интересов. Как писал Лотар Галл, «под маской дипломата, занимающегося внешней политикой и решительно возражающего против того, чтобы рассматривать международные отношения через призму отдельных аспектов внутренней политики, скрывалась важная перемена. Произошел переход от консервативного политика к особому виду политического деятеля, который возник не только в Пруссии в условиях движения от монархически-бюрократического абсолютизма к партийно-парламентской системе. Это был тип балансирующего между обеими упомянутыми системами, относительно самостоятельного министра»[169].

И действительно, Бисмарк, начавший свою политическую карьеру с борьбы на стороне «старого» строя против «нового», вряд ли смог бы выдвинуться, не будь угрозы со стороны этого «нового». Кроме того, он быстро научился использовать элементы новой системы — парламент, партии, прессу, общественное мнение — для достижения собственных целей. Это была политика постоянного баланса между различными силами и интересами, которую Бисмарк рекомендовал для Пруссии на международной арене и придерживался сам на прусской политической сцене. Удастся ли ему получить в свои руки достаточно полномочий, чтобы самостоятельно проводить эту политику? В 1859 году этот вопрос оставался открытым.

Именно во Франкфурте сложился характерный для Бисмарка стиль политического мышления и действия. Как считает Эрнст Энгельберг, его базовая политическая концепция сложилась самое позднее к 1858 году[170]. Политику он воспринимал как шахматную игру, где есть игроки и есть фигуры — об этом свидетельствует множество его высказываний, относящихся к самым разным проблемам. Это позволяло ему просчитывать различные варианты, изобретать альтернативы, оценивать расстановку сил, а главное — понимать необходимость четкой стратегии, в отсутствии которой он упрекал прусскую политику. При этом Бисмарк умел учитывать различные факторы — экономические, военные, конфессиональные, особенности принятия политических решений и общественное мнение — и мастерски использовать их в своих комбинациях. Его главной стратегической задачей, которой было подчинено все остальное, являлось сохранение и усиление позиций монархии и юнкеров внутри Пруссии, а самой Пруссии — в Германии и на европейской арене.

Для этого годились все средства, что часто становилось поводом для обвинений Бисмарка в беспринципности. Использование слабостей других людей, игра на их эмоциях и убеждениях, тонкая интрига, стремление изолировать и уничтожить своего противника — все это входило в арсенал тех приемов, с помощью которых он проводил в жизнь свою политическую линию. Однако было бы ошибкой представлять Бисмарка чем-то вроде равнодушного компьютера, хладнокровно просчитывающего комбинации; не чужды ему были и эмоции, в частности, личная неприязнь ко многим политическим противникам, которая заставляла его порой совершать не вполне обдуманные поступки в стремлении их уничтожить. Будучи прекрасным стратегом и тактиком, Бисмарк тем не менее совершал и ошибки, и неверные шаги. Последние, однако, не имели для его карьеры в конечном счете фатального значения — во многом потому, что он лучше, чем большинство его современников, умел улавливать требования времени и подчинять им свои действия. Впоследствии он сказал, что максимум того, что может сделать хороший политик — это уловить общее течение и плыть, сообразуясь с ним; эти слова можно, без сомнения, отнести и к самому Бисмарку.

Глава 5

На берегах Невы

Решение об отправке Бисмарка прусским послом в Петербург до сих пор не получило однозначной оценки. Формально это было повышение, однако сам он считал его чем-то вроде опалы, удалением неугодного дипломата от центра событий. В своих мемуарах Бисмарк приводит диалог, состоявшийся между ним и регентом 26 января 1859 года:

«Я сожалею о предполагаемом моем перемещении, потому что во Франкфурте, этой лисьей норе бундестага, я изучил все входы и выходы вплоть до малейших лазеек и полагаю, что мог бы быть там полезнее любого из моих преемников, которому придется заново осваиваться с очень сложным положением, обусловленным взаимоотношениями со множеством дворов и министров. (…) Каждый немецкий государь, каждый немецкий министр знаком мне лично точно так же, как придворные круги в княжеских резиденциях союзных государств, и я пользуюсь в сейме и при немецких дворах всем тем влиянием, которое только возможно для представителя Пруссии. В случае отозвания меня из Франкфурта этот капитал, накопленный и завоеванный прусской дипломатией, будет бесцельно утрачен. (…) Регент: „Я не понимаю, почему это вас так огорчает; место посланника в Петербурге всегда считалось высшим постом для прусского дипломата, и вы должны видеть знак высокого доверия в том, что я посылаю вас туда“. В ответ я: „Коль скоро это является выражением доверия вашего королевского высочества, я должен, естественно, молчать, но при той свободе выражать мои взгляды, которую ваше королевское высочество всегда предоставляли мне, я не могу не сказать, как я озабочен нашим внутренним положением и его влиянием на германский вопрос“»[171]. Иоганна в эти дни писала: «Бисмарк в Берлине заболел от злости, узнав, что все было сделано за его спиной»[172].

Досаду Бисмарка можно понять — ему хотелось и дальше находиться на острие внешней политики Пруссии, своими действиями влиять на позиции Берлина в германском вопросе. Однако, если мы отвлечемся от системы координат и приоритетов самого Бисмарка, новое назначение трудно было назвать опалой, скорее перемещением опытного дипломата туда, где, как считалось, он может принести максимальную пользу. В германском вопросе Вильгельм рассчитывал проводить иной курс, нежели Бисмарк, поэтому его отзыв из Франкфурта выглядел вполне логично. Однако регент не обманывал своего собеседника, говоря о большом значении, которые имели для Пруссии отношения с Петербургом.

После Наполеоновских войн контакты с Россией играли в прусской политике особую роль. И дело было отнюдь не только в родственных связях между династиями Гогенцоллернов и Романовых. Российская империя рассматривалась прусской политической элитой в качестве гаранта стабильности существующих порядков, мощного бастиона против революционной угрозы. В обмен на эту защиту Гогенцоллерны были готовы признать себя в некотором смысле младшими партнерами. Разумеется, утверждение известного публициста Себастьяна Хаффнера о том, что отношения между Россией и Пруссией в 1850-е годы были примерно такими же, как между СССР и ГДР в 1950-е[173], содержит серьезное преувеличение, однако совсем безосновательным его назвать нельзя. И тем более трудно согласиться с мнением Л. Галла, считающего, что с приходом к власти Вильгельма значение отношений с Россией резко упало. В условиях перманентной, как считалось в Берлине, угрозы со стороны бонапартистской Франции и весьма неопределенных отношений с Веной «нить в Петербург» играла большую роль. Для выполнения ответственной задачи — укрепления отношений между двумя державами — следовало назначить дипломата, во-первых, опытного, а во-вторых, настроенного дружественно по отношению к России. Поскольку Бисмарк на тот момент продолжал считаться — особенно за рубежом — членом пророссийской «камарильи», он удовлетворял обоим этим условиям. Именно такими обстоятельствами и объясняется его назначение в Петербург.

Для Бисмарка, однако, оно стало тяжелым ударом. До этого способный похвастаться богатырским здоровьем, он теперь слег на несколько недель из-за того, что сам называл «желчной лихорадкой из-за Петербурга». На самом деле, новое назначение стало лишь последней каплей — постоянная дипломатическая борьба во Франкфурте, особенно в последние годы, когда ее пришлось вести фактически на два фронта, истощала нервы дипломата. Отнюдь не отличавшийся спокойствием и уравновешенностью, Бисмарк весьма эмоционально реагировал на все происходившее, в первую очередь на невозможность проводить казавшуюся ему правильной политику в германском вопросе. Когда эмоции приходилось подавлять, они постепенно подтачивали его нервную систему.

К этому моменту ему стало понятно, что достижение Пруссией гегемонии в Германии требует новых путей. В конце своего пребывания во Франкфурте Бисмарк вновь осторожно намекал в своих донесениях в Берлин на необходимость прозондировать возможность союза с германским национальным движением. И здесь, и в дальнейшем он руководствовался принципом «враг моего врага — мой друг». В середине марта 1859 года он встретился в берлинской гостинице с одной из видных фигур национального движения — Виктором фон Унру. Как вспоминал последний, Бисмарк начал разговор с того, что эффектным жестом отшвырнул свежий номер «Крестовой газеты», заявив, что это издание лишено даже капли прусского патриотизма. Далее он долго говорил о той враждебной политике, которую по отношению к Берлину проводит Вена, и о проавстрийских симпатиях правителей малых германских государств. «По его твердому убеждению, Пруссия полностью изолирована. У нее есть лишь один союзник, если она сможет привлечь его на свою сторону. Я с интересом спросил, какого союзника имеет в виду Бисмарк. Он ответил: „Немецкий народ!“ Видимо, у меня было ошарашенное выражение лица, поскольку Бисмарк рассмеялся. Я объяснил ему, что меня изумила не мысль сама по себе, а то, что я слышу ее из его уст. „Ну, что Вы думаете, — возразил Бисмарк, — я все тот же юнкер, что и десять лет назад, когда мы познакомились в парламенте, но я должен был бы не иметь ни глаз, ни рассудка, если бы не осознавал реального положения дел“»[174]. В ответ Унру заверил Бисмарка, что, если тот говорит искренне, то он с удовольствием видел бы дипломата прусским министром.

Контуры союза между Бисмарком и немецким национальным движением начинали обозначаться. В дальнейшем Унру стал одним из лидеров основанного летом 1859 года «Национального союза», общегерманского объединения умеренных либералов, ставившего перед собой задачу способствовать единству страны. Лидеры «Национального союза» на первых порах рассматривали Бисмарка как своего возможного союзника в стане политической элиты. «Мы бы весьма обрадовались, если бы состоялось Ваше назначение министром иностранных дел. Пруссия нуждается сейчас более чем когда-либо в ясной, прочной и смелой политике. Самое смелое в нынешних условиях есть самое безопасное», — писал Унру Бисмарку в сентябре того же года[175].

В начале марта 1859 года назначение Бисмарка в российскую столицу состоялось, и он в одиночестве отправился в долгое путешествие на восток. Прямое железнодорожное сообщение между Берлином и Петербургом тогда еще отсутствовало. Поездом удалось добраться только до Кенигсберга, а путь оттуда до Пскова, где начиналась линия российской железной дороги, пришлось проделать на санях. Путешествие оказалось достаточно утомительным. Однако прием, оказанный Бисмарку в Петербурге, с лихвой окупил дорожные неудобства. 29 марта он прибыл в столицу России, разместившись в гостинице Демидова на Невском проспекте, а уже 1 апреля был удостоен аудиенции у императора, продолжавшейся необычайно долго — два часа. «Общество приятно и хорошо воспитано, — писал он брату 8 мая, — и после франкфуртской грызни это настоящий отдых, иметь дела по службе с приятными людьми»[176].

В Российской империи, только начавшей восстанавливать свои силы после Крымской войны, настойчиво искали возможность выхода из внешнеполитической изоляции. Австрийцам, которые отплатили черной неблагодарностью за великодушную помощь в период революции, никто не верил. В своих воспоминаниях Бисмарк рассказывал о том, как во время своей поездки в Москву в первой половине июня 1859 года он «получил возможность убедиться, как велика была ненависть русских к Австрии. В то время как московский губернатор князь Долгорукий водил меня по одной библиотеке, я увидел на груди служителя в числе многих военных орденов также и Железный крест. На мой вопрос, по какому случаю он получил его, служитель отвечал: „За битву при Кульме“ (…) Я поздравил старого солдата с тем, что у него и через 46 лет такой бодрый вид, и услыхал в ответ, что он и сейчас пошел бы на войну, лишь бы позволил государь. Я спросил его, с кем бы он пошел — с Италией или с Австрией, на что он, вытянувшись в струнку, с энтузиазмом заявил: „Всегда против Австрии (…) Честный враг лучше неверного друга“. Этот невозмутимый ответ привел князя Долгорукого в такой восторг, что не успел я оглянуться, как генерал и унтер-офицер заключили друг друга в объятия и горячо облобызались»[177]. «Ненависть безгранична и превосходит все мои ожидания. С тех пор как я тут, я верю в войну, поскольку вся русская политика не имеет, кажется, иной цели, кроме как осложнить жизнь Австрии» — писал он жене из Петербурга в апреле 1859 года[178].

Оставалось лишь два пути: сближения с недавним противником, бонапартистской Францией, и старым соратником, Прусским королевством. За первый из них ратовал Горчаков, ставший к тому моменту канцлером Российской империи. Однако при дворе была сильна и другая группировка, с подозрением относившаяся к «гнезду революций» и выступавшая за сближение с «родственной» Пруссией. Поэтому Бисмарку был оказан весьма радушный прием. Его всячески выделяли знаками внимания из череды других дипломатических представителей. Прусский посланник стал непременным участником придворных мероприятий, он часто удостаивался аудиенции у императора, молодого Александра II. Покровительницей Бисмарка стала вдовствующая императрица Александра Федоровна, которая была сестрой Вильгельма Прусского и в девичестве носила имя Шарлотта. Описывая в одном из донесений парад в Петербурге, Бисмарк подчеркивал: «Император во время всей церемонии держал меня подле себя и называл мне по-немецки каждую воинскую часть — небывалая милость для лейтенанта. (…) Его Величество сказал мне самые лестные слова относительно наших войск и учреждений и обратил мое внимание на то, что они переняли у нас»[179]. В своих посланиях в Берлин Бисмарк, естественно, несколько преувеличивал то внимание, которое ему оказывалось в России, однако в наличии особого отношения к прусскому посланнику сомневаться не приходится.

Достаточно близкие отношения сложились у Бисмарка и с министром иностранных дел Александром Михайловичем Горчаковым. Общение двух будущих «железных канцлеров» стало впоследствии благодатной темой не только для отечественных историков, но и для беллетристов, иногда изображавших дело так, что «учитель» Горчаков обучал дипломатической грамоте «ученика» Бисмарка. Возможно, российский дипломат, который был старше прусского посла на 17 лет и, соответственно, гораздо дольше находился на государственной службе, действительно позволял себе время от времени тон более опытного наставника, тем более что его самолюбие, переходившее в тщеславие, было известно и друзьям, и врагам. Однако в основе их взаимоотношений лежал общий интерес — ослабление позиций Австрии в Европе. Именно поэтому общение Бисмарка и Горчакова довольно быстро стало настолько доверительным, что русский министр порой показывал прусскому гостю депеши, официально не предназначенные для посторонних глаз. Каждый из них вел при этом свою игру, о какой-то личной симпатии речь не шла. Бисмарк весьма скептически относился к талантам Горчакова еще в период их франкфуртского знакомства, да и Горчаков был не настолько наивен, чтобы считать Бисмарка пешкой в своих руках. Тем не менее, они встречались чуть ли не ежедневно, предметом их бесед становились как текущие дела, так и общие тенденции международных отношений в Европе. «Мы планировали и обсуждали, как будто собирались жить вечно» — иронично писал Бисмарк жене[180].

* * *

В весенние месяцы 1859 года, когда Бисмарк только-только начал осваиваться в Петербурге, прусская внешняя политика вновь оказалась перед весьма серьезным испытанием. Оно было связано с Итальянской войной.

Объединение Италии, как и объединение Германии, являлось одной из крупнейших европейских проблем XIX века. Эти два процесса были во многом похожи. Обе страны были расколоты на мелкие государства, в обеих в первой половине столетия начался национальный подъем и были предприняты попытки достичь единства в ходе революции 1848–1849 годов, которые потерпели поражение. Преградой для обеих во многом стала Австрия — в Италии она владела весьма значительными территориями, в первую очередь Венецией и Ломбардией на севере страны. «Итальянская Пруссия» — Пьемонт (Сардинское королевство) — находилась на северо-западе Апеннинского полуострова. Обеспечив себе союзника в лице Франции, которая таким образом рассчитывала усилить свое влияние в Европе, Сардиния начала готовиться к войне с Австрией. Решив упредить противника, держава Габсбургов 29 апреля 1859 года объявила войну Пьемонту. Франция немедленно вступилась за своего союзника.

В верхах прусского государства образовались две партии. Одна, более влиятельная и многочисленная, считала необходимым «защищать По на Рейне» и ударить по Франции в союзе с Австрией. Вступление в войну — считали эти государственные деятели — умерит пыл Наполеона III, позволит укрепить авторитет Пруссии в Германии и улучшить отношения с империей Габсбургов. Такую позицию высказывали, в частности, лидеры «камарильи». Кроме того, большая часть общественности разделяла эту точку зрения. Противники этой партии считали необходимым придерживаться политики нейтралитета. Спор Австрии с Францией не касается Пруссии, обе эти державы стоят на пути объединения Германии, и в этом между ними нет существенной разницы — считали они. К их числу относился ряд видных деятелей «партии еженедельника». Вильгельм, которому предстояло сказать решающее слово, колебался. В этом он был похож на своего старшего брата, с которым в остальном у него было не так уж много общих черт. Как всегда в те минуты, когда ему приходилось чувствовать на себе весь груз ответственности, он не мог принять четкого и однозначного решения. В середине мая он предложил австрийскому императору Францу-Иосифу «вооруженное посредничество» при условии верховного командования всеми неавстрийскими войсками Германского союза. Это предложение было отклонено.

Бисмарк, находясь в Петербурге, пытался оказывать посильное влияние на внешнюю политику Берлина. Собственно, этим он занимался в течение всего своего пребывания в городе на Неве. Бисмарка можно было сравнить с двуглавым орлом: одна голова смотрела на российские дела, взгляд второй был неизменно направлен в сторону Центральной Европы.

В Итальянской войне он увидел очередную благоприятную возможность для усиления Пруссии в Германии. Выступая категорически против того, чтобы таскать каштаны из огня в интересах Австрии, он посылал в Берлин донесение за донесением. При этом опытный дипломат подчеркивал вероятность возможного российско-французского сближения, в результате которого Пруссия, вступившаяся за Вену, может в очередной раз оказаться в изоляции. Он умело использовал страхи, существовавшие на этот счет в прусской правящей элите. «Россия, пока она сохраняет хоть какую-то боеспособность, не допустит того, чтобы Австрия вышла победительницей из текущего конфликта, — писал он Шлейницу в начале мая. — Австрия делает очень высокие ставки, рискуя большой войной, но если она выиграет, то приз будет также исключительно велик. Если ей удастся победоносно возглавить возникшее на основе австрийских импульсов и окрашенное в австрийские цвета германское движение против Франции, возможно даже привести его в Париж, то Австрия (…) приобретет в Германии, несмотря на все прошлые и будущие государственные банкротства, столь доминирующие позиции, что Пруссия на долгое время окажется в тени и на вторых ролях. Если даже мы примем участие в австрийских победах, более того, обеспечим их нашей мощной помощью, это лишь (…) создаст нам репутацию державы, которая не дает импульсы германской политики, а лишь пассивно принимает их. (…) Мы не можем допустить, чтобы Австрия триумфально выполнила задачу, которую она поставила себе в текущей войне». В конце донесения Бисмарк делал вывод: «Мы должны избегать участия в войне, если не сможем или не захотим использовать его для выгодного нам изменения нашего положения в Германском союзе; мы заинтересованы в том, чтобы не допустить ни победы Австрии над Францией, ни захвата Францией части немецкой территории»[181].

Одновременно Бисмарк писал Густаву фон Альвенслебену, новому генерал-адъютанту регента, пользовавшемуся полным доверием последнего. Здесь он выступал против пассивного нейтралитета, лишенного всякой позитивной цели и способного принести лишь убытки. Бисмарк намечал два возможных варианта действий. Оптимальным было бы воспользоваться ситуацией для того, чтобы одним быстрым ударом закрепить гегемонию Пруссии в Германии. Австрия и Франция, занятые войной, не смогут этому помешать, а Россия будет настроена скорее благожелательно. «Двинуть все наши армии на юг, прихватив в ранцах пограничные столбы и вновь вкопав их в землю на берегах Боденского озера или там, где заканчивается доминирование протестантской веры. Есть ли другое европейское государство, между плохо пригнанными друг к другу составными частями которого проживают (…) 14 миллионов человек, которые хотят только стать его подданными? Все эти люди спустя 24 часа после того, как окажутся в нашей власти, будут сражаться за нас лучше чем за своих прежних господ, особенно если принц-регент доставит им удовольствие и переименует королевство Пруссию в королевство Германию. Нам не надо будет производить никаких перестановок, никого сгонять с земли, только ввести другое федеративное устройство, по которому таможня и армия будут в руках прусского председателя». Это был весьма смелый и рискованный план. С позиций сегодняшнего дня он выглядит слишком оптимистичным. Сознавая, что прусскому правительству вряд ли хватит мужества последовать его совету, Бисмарк предложил в том же письме более умеренный вариант — «использовать этот благоприятный момент, чтобы освободиться или видоизменить нынешнее устройство Германского союза, которое не обеспечивает нам ни достойного положения, ни соответствующих нашему вкладу и нашей мощи прав»[182].

Насколько реалистичными были эти рекомендации? Принесли бы решительные действия успех в ситуации, когда значительная часть германской общественности рассматривала бы предложенную Бисмарком активность как удар в спину «единокровной» Австрии? Видел ли сам Бисмарк определенную долю авантюризма в своих предложениях? По мнению ряда исследователей, он вел достаточно тонкую игру, предлагая смелые альтернативы исключительно для того, чтобы дискредитировать находившихся у власти людей из «партии еженедельника» и тем самым проложить себе дорогу к ответственным постам. На самом деле, если отбросить существующий в умах многих историков тезис о безошибочности действий Бисмарка, можно предположить, что его оценки текущей ситуации были не совсем реалистичными, он переоценивал силу австро-французских и русско-австрийских противоречий, а также мощь немецкого национального движения, позиции которого на юге Германии были далеко не доминирующими.

В любом случае, Бисмарк весьма болезненно реагировал на происходившее в Пруссии. В письме Иоганне он высказывался следующим образом: «Наша политика приводит меня в дурное настроение; мы остаемся челноком, который бесцельно носится по собственным волнам под порывами чужих ветров; и это грубые и дурно пахнущие ветра. Как редки все же самостоятельные люди в столь примечательной нации, как наша»[183]. В свою очередь, противники Бисмарка жаловались на то, что он слишком своевольно ведет себя в Петербурге. В итоге Шлейниц вынужден был в конце июня направить ему пожелание «во внеслужебных разговорах и отношениях по возможности оставаться на позициях своего правительства»[184]. То есть, попросту говоря, не критиковать действующее министерство за его спиной.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, но события развивались слишком быстро. 4 июня при Мадженто австрийская армия была разбита франко-итальянскими войсками. 24 июня последовало аналогичное по своим результатам сражение при Сольферино. Пруссаки сначала мобилизовали 14 июня шесть армейских корпусов, затем всю свою армию и в начале июля двинули ее на Рейн. Одновременно в бундестаг было внесено предложение о создании союзной обсервационной армии из контингентов южногерманских государств. Но было уже поздно. Активного вмешательства Пруссии не хотел никто — ни французы, ни австрийцы. Против войны выступал и прусский министр иностранных дел Шлейниц. 8 июля на коронном совете в Берлине разгорелись горячие споры. Они оказались беспредметными: в тот же день было подписано перемирие в Виллафранке, согласно которому Австрия отказывалась от Ломбардии.

Пруссия вновь оказалась не у дел — затратив большие средства на мобилизацию, не оправдав надежд немецких патриотов, не использовав положение в своих государственных интересах. Рекомендации Бисмарка остались гласом вопиющего в пустыне. Как писал Лотар Галл, в обоих случаях «он всеми силами пытался заставить прусскую политику использовать происходящие изменения, не обращая внимания на краткосрочные цели и интересы, не беспокоясь о том, что ее действия могут разрушить благоприятную для контрреволюции расстановку сил в Европе. Оба раза ему это не удалось. Напротив, он существенно увеличил число своих политических противников и по общему мнению свел практически к нулю надежду занять пост, который позволил бы ему решающим образом влиять на внешнюю политику Пруссии. Его репутация — не только реакционера, но и беспринципного авантюриста, не знающего меры и, возможно, даже не имеющего четкой цели — значительно укрепилась. Но в то же время он прошел суровую школу аутсайдера, от провала и неудачи к новому и новому обдумыванию и совершенствованию своей концепции»[185]. Этот опыт пригодился ему в дальнейшем, когда он был назначен главой прусского правительства.

Однако пока что Бисмарку было не до политики. В июне 1859 года он сильно простыл в сравнительно холодном и сыром петербургском климате и некоторое время страдал от ревматических болей. Кроме того, напомнила о себе старая рана на ноге, полученная в 1857 году на охоте в Швеции в результате падения со скалы. Очевидно, что причиной недомоганий было в большей степени все то же нервное напряжение, чем какие бы то ни было внешние факторы. Дипломат и сам отдавал себе в этом отчет. «Болезнь, ревматически-гастро-нервозная, — писал он сестре, — поселилась в районе печени, и врачи боролись с ней кровососными банками и шпанскими мушками и горчицей по всему телу, однако в итоге мне удалось, после того как я уже наполовину переселился в иной мир, убедить медиков, что мои нервы были ослаблены непрерывной напряженной деятельностью и раздражением в течение восьми лет, и дальнейшие кровопускания попросту сделают меня слабоумным (…) Но моя крепкая натура быстро справилась, особенно с тех пор как мне в умеренных дозах прописали игристое вино»[186].

Сложнее было с ногой, из-за которой Бисмарк чуть не отправился на тот свет. Приложив рекомендованный немецким врачом пластырь к больному месту на ноге, он вскоре почувствовал сильную боль. Прибывший медик попытался осуществить легкое хирургическое вмешательство, которое окончилось тем, что оказалась повреждена вена. Одно время Бисмарк даже подозревал, что стал жертвой коварства австрийцев, которые подкупили врача. Как оказалось впоследствии, врач был на самом деле сыном кондитера, который никогда не сдавал экзаменов и являлся по существу нахальным самозванцем. В июле дипломат отправился на корабле в Берлин, чтобы продолжить лечение. Несмотря на прогнозы российских медиков, которые предрекали ампутацию ноги, ему удалось поправиться, однако на это потребовалось около двух месяцев. Это время Бисмарк провел в основном на водах.

В сентябре он встретился с регентом в Баден-Бадене и принял участие в совещаниях монархов Германского союза. Кроме того, был продолжен диалог с Унру, который выразил готовность от имени национального движения сотрудничать с прусским государством, однако предупредил, что «мы ничего не будем делать в прусско-германских интересах, если прусское правительство бросит нас на произвол судьбы»[187]. Бисмарк довел эту точку зрения до сведения министра иностранных дел Шлейница. Однако последний, хотя и приветствовал доброжелательный настрой либералов, к самой идее сотрудничества с национальным движением отнесся настороженно. Шанс не был использован. С этого момент авторитет Бисмарка среди деятелей «Национального союза» начал неуклонно падать.

Поздней осенью 1859 года Бисмарк отправился к месту службы, в Петербург. Однако проблема с ногой вновь напомнила о себе. На пути в российскую столицу вместе с семьей он в начале ноября навестил своего друга Александра фон Белов в его имении Хоэндорф. Здесь у Бисмарка оторвался тромб, закупоривший ранее поврежденную вену. К этому добавилось воспаление легких. «Врачи считали мою болезнь смертельной, но я выздоровел, прохворав несколько месяцев»[188]. На самом деле, боли были настолько сильными, что Бисмарк в какой-то момент воспринимал возможную смерть как желанное избавление от страданий. Однако могучий организм одержал победу, хотя она далась ему нелегко. Иоганна всячески помогала ему в этой борьбе, при этом весьма своевольно; однажды она просто выкинула в окно склянки с йодом, прописанным врачами. Видимо, с этого времени берет свое начало ее глубокая неприязнь и недоверие к медикам и их советам. Окончательное выздоровление произошло весной 1860 года, причем только в марте семья смогла покинуть Хоэндорф.

Однако уже вскоре Бисмарк включился в активную политическую деятельность, принимая участие в заседаниях палаты господ прусского ландтага. Он всячески откладывал свой отъезд в Петербург, рассчитывая получить пост в правительстве. Однако Вильгельм не хотел вводить явного реакционера в состав кабинета «Новой эры»: «Не хватало еще взять в министерство человека, который поставит все с ног на голову»[189]. Тем не менее, в апреле он вызвал к себе Бисмарка и Шлейница и попросил их высказать свои взгляды на внешнюю политику. Посол заявлял, что необходимо сотрудничество с Россией и немецким национальным движением против Австрии, министр защищал взаимодействие с Австрией против французской угрозы. Выслушав обоих, регент заявил, что в министерстве иностранных дел все останется по-прежнему, чем весьма расстроил Бисмарка, метившего в кресло своего начальника. По свидетельству Теодора фон Бернгарди, дипломат в тот момент активно искал контакта с либералами и «заявлял каждому, кто был готов его слушать, что его не поняли, даже оклеветали — по сути он настроен либерально»[190].

Из этой попытки тоже ничего не вышло. За Бисмарком к тому моменту закрепилась репутация «бонапартиста», которая вредила ему одинаково как среди консерваторов, так и в лагере их противников. Он постепенно попадал в изоляцию, и в то же время пытался восстановить контакты как с национальным движением, лидерам которого заявлял, что идет с ними одним и тем же курсом, и с окружением регента, где он предпринимал значительные усилия, чтобы развеять слухи о своих симпатиях к Франции.

* * *

Летом 1860 года Бисмарк вернулся в Петербург. Иоганна предпочла бы, чтобы он покинул службу и удалился в родовое поместье, где, как она полагала, его здоровье мигом восстановится, но вынуждена была покориться воле мужа. «Ему нужен покой, но для этого он слишком беспокоен и чувствует себя в высшей степени несчастным без дела», — писала она Койделлу[191].

Во время отсутствия Бисмарка дела вел второй секретарь посольства Курт фон Шлёцер. Профессиональный дипломат, отличавшийся твердостью характера, далеко не сразу нашел общий язык со своим шефом, который был старше его на семь лет и привык руководить весьма авторитарно. В апреле 1859 года, вскоре после прибытия Бисмарка в российскую столицу, Шлёцер писал: «Мой новый шеф — человек, который действует безоговорочно, человек силы, любящий театральные эффекты, который хочет нравиться, который знаком со всем, хотя многого даже не видел, который знает все, хотя очень многого не знает. Он привык к молоденьким атташе во Франкфурте, которые при его появлении вставали навытяжку и дрожали»[192]. Действительно, Бисмарк все в большей степени вырабатывал свой личный стиль руководства, авторитарный, базирующийся на уверенности в собственной правоте и нетерпимый к чужой критике. Однако после первой фазы «притирки» друг к другу два дипломата нашли общий язык. Более того, Шлёцер стал доверенным лицом Бисмарка, который оценил способности и самостоятельность своего подчиненного и позволял ему спорить с собой, что, вообще говоря, терпел лишь от очень немногих людей. «Он — воплощенная политика. Все кипит в нем, стремится к деятельности» — характеризовал секретарь своего шефа в конце 1860 года[193].

В столице России прусский посол разместился во дворце графини Стенбок на Английской набережной, окна которого выходили на Большую Неву. Дворец был сравнительно невелик, однако вполне вместителен. «В доме есть большие и удобные жилые комнаты, а также достаточно места для канцелярии, — вспоминал Койделл, посетивший чету Бисмарков летом 1860 года. — Красивый рабочий кабинет посланника находился на северной стороне; из двух окон открывался вид на реку, мост и леса вдалеке»[194].

В любом случае, жалованье в 30 тысяч талеров не позволяло жить на более широкую ногу, особенно учитывая петербургскую дороговизну. Здесь Бисмарк провел последующие два года, занимаясь активной дипломатической деятельностью. Помимо всего прочего, прусское посольство должно было выполнять консульские функции — в Российской империи проживало около 40 тысяч прусских подданных. Это позволило Бисмарку достаточно близко познакомиться с положением дел в России, в том числе за пределами столицы.

Летом семейство Бисмарков часто гуляло на островах в устье Невки, зимой совершали выезды на санях и катались на катке. Глава семьи в теплое время года купался прямо в Неве. Большое внимание он уделял обучению своих сыновей, для которых был нанят домашний учитель, и регулярно устраивал им экзамены. По воскресеньям семья посещала богослужения в лютеранской кирхе святого Михаила на Васильевском острове.

В обязательную программу входило большое количество светских визитов, что несколько угнетало Иоганну. Как всегда, все хозяйственные заботы легли на ее плечи. Стремясь сэкономить, а заодно тоскуя по родным краям, она выписывала из Померании картофель и овощи. Некоторые обычаи чужой страны шокировали ее. Бисмарк впоследствии рассказывал историю, как извозчик потребовал от него удвоить и без того щедрое вознаграждение за свои услуги. «Я схватил его за шиворот и дал пинка. Моя жена, которая еще не привыкла к здешним нравам, спросила меня испуганно, не сошел ли я с ума. Я успокоил ее, сказав, что такое обращение является в России нормой, а мой гнев объясняется целесообразностью»[195].

Бисмарк всерьез взялся за изучение русского языка, наняв в качестве репетитора студента по фамилии Алексеев. «Я знаю, насколько чертовски сложно говорить на Вашем языке, — заявил он своему учителю, — но я должен освободиться от рати переводчиков (…) я сыт ими по горло»[196]. Вечера семейство обычно проводило дома, за чтением, причем Бисмарк часто читал русские книги. Иногда приходили друзья — например, Александр Кейзерлинг, на тот момент ставший уже известным российским ученым и государственным деятелем. Частыми гостями в прусском посольстве были и другие российские немцы, служившие Романовым, но ощущавшие тесную связь с германской культурой. К их числу принадлежали, например, Родерих (Родриг Федорович) фон Эркерт и Иоганн (Иван Федорович) фон Бреверн[197].

Лето 1861 года Бисмарки провели в Померании и на побережье Балтики. В европейских столицах того времени летние месяцы были «мертвым сезоном», когда политическая элита разъезжалась на европейские курорты — в Спа, Биарриц, Ниццу, Баден-Баден, Эмс, Гаштейн, Карлсбад… Если на горизонте не маячил масштабный кризис, дипломаты тоже могли отдохнуть.

Прусский посланник активно вращался в придворных кругах, часто ездил на охоту, выучил значительное число русских фраз, некоторые из которых употреблял до конца жизни (например, знаменитое «авось» на полях дипломатических донесений). В районе Любани он охотился на медведя. Современный историк называет эти поездки «высшей точкой его охотничьей биографии»[198]. С одной из таких охот он вернулся с двумя маленькими медвежатами. Звери некоторое время жили в его особняке; однажды Бисмарк выпустил их на стол, за которым обедали прибывшие из Пруссии гости, объяснив, что таков русский обычай. Подросшие медвежата отправились в германские зоопарки[199].

Однако глубокой симпатии к стране пребывания Бисмарк не испытывал. Как справедливо отмечает В. С. Дударев, «было бы неверным считать Бисмарка русофилом»[200]. Во многом «железный канцлер» разделял стереотипы, господствовавшие в Западной Европе. К примеру, в 1868 г. в ходе одной из бесед он заявил: «Русские ничего не могут без немцев. Они не умеют работать, но ими легко руководить. У них нет воли к сопротивлению, они следуют за своими господами»[201]. То же самое он повторил и восемь лет спустя: «Хорошие, толковые русские все имеют в своей крови иностранную, в первую очередь немецкую примесь»[202]. «Ненависть русских является следствием зависти, — рассуждал Бисмарк в 1880 году, в период обострения отношений двух стран. — При этом русские едят только немецкий хлеб и немецкие колбасы и покупают лекарства только в немецких аптеках»[203].

Не следует забывать, что именно на этот период пришлась отмена в России крепостного права, с которой фактически началась эпоха реформ. Бисмарк пристально наблюдал за происходившим в стране и считал возможным даже масштабное крестьянское восстание. По мере знакомства с положением дел укреплялось его убеждение в том, что «внутренние сложности, в первую очередь финансовые, будут удерживать здешний кабинет от активного участия в европейской политике в еще большей степени, чем прежде»[204]. Он одобрял отмену крепостного права, однако в то же время критиковал целый ряд аспектов проводимой крестьянской реформы.

Много лет спустя в своих «Мыслях и воспоминаниях» Бисмарк описывал Россию как страну, в которой царят коррупция и чинопочитание, перлюстрация писем является вполне обычным явлением, которого даже не стесняются, а бюрократия превосходит все разумные пределы. «Был такой случай, когда прусских офицеров, долго живших в одном из императорских дворцов, откровенно спросили их русские добрые приятели — действительно ли они поглощают столько вина и прочего, сколько на них требуют; если так, то остается позавидовать их способностям и озаботиться их дальнейшим удовлетворением. Оказалось, что люди, к которым был обращен откровенный вопрос, отличались умеренностью; с их согласия обыскали занимаемые ими апартаменты и обнаружили в стенных шкафах, о которых они не знали, большие запасы ценных вин и разных деликатесов»[205].

Классической стала история о солдате, охранявшем цветок. «В первые весенние дни принадлежавшее ко двору общество гуляло по Летнему саду, между Павловским дворцом и Невой. Императору бросилось в глаза, что посреди одной из лужаек стоит часовой. На вопрос, почему он тут стоит, солдат мог ответить лишь, что „так приказано“; император поручил своему адъютанту осведомиться на гауптвахте, но и там не могли дать другого ответа, кроме того, что в этот караул зимой и летом отряжают часового, а по чьему первоначальному приказу — установить нельзя. Тема эта стала при дворе злободневной, и разговоры о ней дошли до слуг. Среди них оказался старик-лакей, состоявший уже на пенсии, который сообщил, что его отец, проходя с ним как-то по Летнему саду мимо караульного, сказал: „А часовой все стоит и караулит цветок. Императрица Екатерина увидела как-то на этом месте гораздо раньше, чем обычно, первый подснежник и приказала следить, чтобы его не сорвали“. Исполняя приказ, поставили часового, чтобы его не сорвали». Рассказав этот анекдот, Бисмарк завершает: «Подобные факты вызывают у нас порицание и насмешку, но в них находят свое выражение примитивная мощь, устойчивость и постоянство, на которых зиждется сила того, что составляет сущность России в противовес остальной Европе»[206]. Не ощущая особой любви к России, Бисмарк все же испытывал к ней уважение и не поддерживал существовавшее среди многих жителей Западной Европы представление о «Московии» как дикой варварской стране. В своих письмах на родину Бисмарк высоко оценивал старшее поколение российских дворян, которых называл настоящими сливками европейского общества, воспитанными в лучших традициях галантного века. Молодое поколение, напротив, заражено бациллой национализма в форме панславизма, включавшего в себя отрицание всего немецкого.

В октябре 1860 года Бисмарк вместе с Александром II и его свитой отправился в Варшаву на встречу российского императора с прусским регентом и австрийским императором. Однако свидание трех монархов стало лишь бледной тенью было союза «трех черных орлов». Никакие важные договоренности достигнуты не были; австро-российские отношения по-прежнему находились рядом с точкой замерзания.

Внимание Бисмарка было сосредоточено на событиях, происходивших в Западной Европе и Германии. Он по-прежнему отправлял в Берлин донесения, в которых давал свою оценку ситуации. Большие надежды Бисмарк возлагал на Сардинское королевство, под эгидой которого в 1861 году произошло объединение Италии. «Говоря между нами, я считаю Пьемонт нашим естественным союзником, против Франции как и против Австрии» — писал он Шлейницу[207]. Обе упомянутые державы он считал естественными противниками Берлина — в письме графу Бернсторфу Бисмарк говорил, что «Франция и Австрия, каждая на свой лад, призваны быть врагами Пруссии, и это определяется не волей их сегодняшних властителей, а силой долговременных исторических тенденций»[208]. «Я убежден в том, что если бы королевство Италия не появилось на карте, нам следовало бы его изобрести» — писал он годом позднее[209]. Такие взгляды еще больше укрепляли при дворе уверенность в том, что прусский посланник в Петербурге является на деле замаскированным «демократом». Подобные опасения не были лишены почвы — в это время Бисмарк все больше возлагал свои надежды на сотрудничество с национальным движением. Других возможных долговременных союзников у Пруссии он не наблюдал. В итоге то, что было для него изначально всего лишь тактикой, стало стратегией.

Летом 1861 года он отправился в Берлин. Поездка была предпринята им в надежде на министерский пост — в Пруссии нарастал внутренний кризис, и кабинет министров в полном составе ушел в отставку. Хотя его надежды снова не сбылись, по указанию Вильгельма, ставшего в январе королем Пруссии, он составил меморандум, посвященный решению германского вопроса. В нем он в основном повторил свои прежние тезисы. Новым было то, что Бисмарк обращал внимание Вильгельма на немецкий народ как потенциального союзника прусской монархии. «Во всем населении Германии растет недовольство унизительным ощущением того, что большая и могучая нация из-за недостатков своей внутренней организации вынуждена не только отказаться от достойного положения в Европе, но и жить в постоянном страхе перед нападением соседей, которое она в других обстоятельствах могла бы легко парировать». Это недовольство будет неизбежно обращаться против действующих правительств немецких государств. Однако в рамках нынешнего Германского союза изменить сложившееся положение — крайне невыгодное и для Пруссии — невозможно. И Бисмарк делал революционное предложение, выдвигая идею создания общегерманского парламента, который дал бы Пруссии возможность привести свое влияние в Германии в соответствие со своей действительной мощью: «Возможно, национальное представительство немецкого народа при центральных органах Германского Союза стало бы тем связующим средством, которое создаст противовес центробежным тенденциям политики отдельных династий». Сформировать его в нынешних условиях не представляется реальным; возможно, более эффективным стало бы постепенное вовлечение малых государств в политическое объединение под эгидой Пруссии, как это произошло с Таможенным союзом, созданным на основе системы двусторонних соглашений. Однако сначала необходимо открыто предложить реформу Германского союза — «такое объявление в качестве первого шага к лучшему положению дел произвело бы глубокое впечатление в Германии и особенно облегчило бы прусскому правительству решение внутренних задач с выборами и парламентом»[210]. Фактически Бисмарк намечал тот путь, по которому — с определенными изменениями — пошел сам пять лет спустя.

Гораздо более откровенно он высказывался в своем письме военному министру Альбрехту фон Роону, с которым его связывала старая дружба. «Мне кажется, наша главная ошибка заключалась в том, что мы действовали либерально в Пруссии и консервативно за рубежом. (…) Только изменения нашей внешнеполитической линии могут, на мой взгляд, защитить позиции короны внутри страны от натиска, который он в длительной перспективе не сможет выдержать» — писал он. Решение внутриполитических конфликтов должно быть осуществлено путем активной политики в германском вопросе. И далее — слова, которые, несомненно, глубоко потрясли бы прежних покровителей Бисмарка: «Из монарших домов от Ганновера до Неаполя ни один не поблагодарит нас за наши симпатии, и мы практикуем по отношению к ним чисто евангельскую любовь за счет безопасности собственного трона. Я верен своему князю вплоть до Вандеи, но по отношению ко всем остальным я не чувствую ни в единой капле своей крови даже тени желания пошевелить пальцем во имя их спасения»[211].

В октябре 1861 года Бисмарк присутствовал на коронации Вильгельма в Кенигсберге. «Король избегал говорить со мной о политике, опасаясь, вероятно, прослыть реакционером, имея дело со мной.(…) Он считал меня фанатичнее, нежели я был на самом деле», — писал Бисмарк много лет спустя в своих воспоминаниях[212]. Ощущение, что события чем дальше, тем больше развиваются без его участия, усугублялось продолжающимися недугами. То ли болотистый климат Петербурга, то ли постоянное нервное напряжение, то ли не до конца покинувшие прусского посла болезни способствовали тому, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии. Хронические боли в желудке, бессонница, ослабленный иммунитет — все это вызывало депрессию.

В январе 1862 года Бисмарк писал сестре: «Для меня уже все слишком поздно, и я просто продолжаю выполнять свой долг (…) Моя болезнь сделала меня внутренне столь изможденным, что у меня нет больше необходимой энергии для действий в меняющейся обстановке. Три года назад я еще был годен на то, чтобы стать министром, теперь я думаю об этом как больная скаковая лошадь, которая должна перепрыгивать препятствия. Еще несколько лет я должен буду оставаться на службе, если проживу этот срок. Через три года закончится аренда Книпхофа, через пять Шёнхаузена, но я пока не знаю, где буду жить, если уйду в отставку (…) Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной»[213]. В течение всех трех неполных лет своего пребывания в Петербурге он время от времени играл с мыслью вернуться к образу жизни сельского юнкера, покончив с государственной службой. В одном из своих писем Бисмарк говорил о том, что его склонность к политике не столь уж и велика, и он готов расстаться с ней без особого сожаления.

Однако это были лишь временные перепады настроения. На самом деле Бисмарк стремился к активной деятельности, пребывание в Петербурге казалось ему слишком скучным. Фридрих фон Гольштейн, на тот момент младший чиновник в прусском посольстве, впоследствии ставший одной из самых влиятельных фигур германской внешней политики, вспоминал, что его шеф производил впечатление крайне неудовлетворенного человека: «Он не смеялся, даже если рассказывал комические истории (…) В его высказываниях чувствовалось, что деятельность и жизнь для него — одно и то же»[214]. На тот момент Бисмарк уже предполагал, что ему предстоит новый пост — летом 1861 года ему сказал об этом лично министр иностранных дел. К тому же внезапно для себя он оказался в центре внимания петербургского придворного общества — до российской столицы дошли слухи о скором назначении Бисмарка главой правительства. Через некоторое время эти слухи наконец-то стали реальностью, но до того момента дипломату пришлось пережить еще несколько довольно напряженных месяцев.

Глава 6

На берегах Сены

Пока Бисмарк находился в столице Российской империи, в Пруссии разворачивались драматические события, которые в конечном итоге проложили ему путь к власти. Речь идет о так называемом «военном конфликте».

В 1814–1815 годах в Пруссии была проведена реформа, позволявшая в случае войны мобилизовать большую армию. Действующая армия состояла из двух половин — линейных частей и ландвера (по сути, ополчения). Важное преимущество заключалось в том, что в мирное время эта система обходилась недорого. Однако как военная эффективность, так и политическая надежность ландвера вызывала у прусского руководства растущую озабоченность. В конце 1850-х годов под руководством Роона, ставшего в 1859 году военным министром, был составлен проект радикальной реформы. Он предусматривал увеличение числа линейных полков, а также ежегодного призывного контингента. Ландвер оттеснялся на сугубо вспомогательную роль.

Проблема заключалась в том, что на реорганизацию (и последующее содержание новых полков) были нужны деньги. Согласно конституции, парламент — ландтаг — обладал бюджетным правом, то есть должен был утверждать государственные расходы. Составлявшие большинство в нижней палате прусского парламента либералы были согласны с необходимостью военной реформы, однако видели в ландвере воплощение «народной армии» и не хотели с ним расставаться. Во всяком случае, они требовали от правительства уступок — хотя бы в виде сокращения срока службы с трех до двух лет.

Однако Вильгельм, воспитанный в солдатском духе и считавший армию сферой исключительной компетенции монарха, уступать не собирался. Поэтому, когда в феврале 1860 года военный законопроект был внесен на рассмотрение ландтага, все усилия достичь компромисса провалились. Конфликт удалось отсрочить, предоставив правительству на год дополнительные средства в обмен на обещание дальше проводить согласованную с ландтагом политику. В течение этого года военная реформа была проведена явочным порядком.

Летом 1861 года представители различных либеральных группировок, недовольные действиями правительства в военном вопросе, образовали Прогрессивную партию. Именно она стала главным оппонентом правительства в разгоравшемся конфликте. В конце 1861 года прогрессисты одержали убедительную победу на парламентских выборах. Почувствовав свои силы, они решительно отказались принять предложенный правительством проект бюджета на следующий год, пока не будет достигнут компромисс в военном вопросе.

В 1862 году кризис достиг своего пика. За роспуском ландтага и отставкой либеральных министров последовала новая, еще более оглушительная победа прогрессистов на выборах. Новая попытка добиться компромисса на переговорах к успеху не привела. Депутаты требовали сокращения срока службы в армии до двух лет, ограничения военных расходов и сохранения прежней роли ландвера. Роон был готов пойти на частичные уступки, но король был несгибаем. Он скорее отрекся бы от престола, чем капитулировал в вопросе, связанном с армией. К середине года ситуация практически зашла в тупик.

«Большие кризисы формируют погоду, которая способствует росту Пруссии» — писал Бисмарк еще в 1854 году[215]. То же самое можно сказать и о нем самом. Первым кризисом, который вынес его на поверхность прусской политики, стала революция 1848–49 годов. Теперь назревал второй, и Бисмарк внимательно следил за его развитием. Он прекрасно знал, что его друг Роон понемногу склонял монарха к тому, чтобы назначить его главой правительства. «Если б мои противники знали, какое благодеяние они совершают мне своей победой и как искренне я желаю им этой победы!» — писал Бисмарк в одном из своих писем[216].

В марте 1862 года Бисмарк был отозван из Петербурга. Симптоматично, что на первых порах место нового назначения оставалось неясным, о дальнейшей судьбе дипломата решение предстояло принять только после его возвращения в столицу. Бисмарк прибыл в Берлин 10 мая, в разгар кризиса. Слухи о том, что именно он возглавит правительство, множились с невероятной скоростью. «Во имя Господа, только бы он не стал министром! — писала в эти дни продолжавшая глубоко и искренне ненавидеть Бисмарка королева Аугуста. — Ошибается в своих расчетах тот, кто верит, что такой человек может послужить нашей стране, ведь он готов рисковать всем и является всеобщим кошмаром»[217].

Сам «железный канцлер» в своих «Мыслях и воспоминаниях» писал о том, что вовсе не стремился окунуться в водоворот борьбы. «Не скажу, чтобы эта перспектива была мне приятна и настраивала меня на деятельный лад, — писал он. — Меня угнетало сознание, что мне предстоит трудное и ответственное дело взамен приятного и не обязательно ответственного поста влиятельного посланника. При этом я не мог составить себе точного представления о степени и характере поддержки, на которую я мог рассчитывать со стороны короля, его супруги, моих коллег и в стране для борьбы с надвигавшимися волнами парламентского господства»[218]. Однако любой мемуарист склонен задним числом приукрашивать реальность, и к Бисмарку это относится еще в большей степени, чем ко многим другим. Разумеется, он прекрасно понимал, что занимать пост главы правительства в самый разгар внутриполитического кризиса — дело крайне сложное и рискованное. Но только так у него мог появиться шанс претворить в жизнь свою политическую концепцию, получить возможность действовать самостоятельно. Поэтому, как бы сильны ни были на самом деле его сомнения, Бисмарк в любом случае стремился возглавить прусское правительство.

«Относительно Лондона и Парижа не принято никакого решения. По степени вероятности варианты в настоящий момент выстраиваются так: Берлин, Париж, Лондон. Возможно, в ближайшие дни это снова поменяется» — писал он 15 мая Шлёцеру[219]. Но время шло, а определенности не прибавлялось. Вильгельм колебался. Проведя в Берлине две недели, Бисмарк обратился к королю с практически ультимативным требованием: или отправить его в отставку, или принять, наконец, решение о новом назначении.

Однако Вильгельм не решался на данном этапе поставить во главе правительства человека, который явно будет стремиться обострить ситуацию. По его мнению, назначение Бисмарка министром-президентом окончательно перекрыло бы дорогу к компромиссу с парламентом. «Бешеного юнкера» стоило пока придержать в резерве. 26 мая Бисмарк, награжденный в ознаменование своих прежних заслуг орденом Красного орла первой степени, был направлен в качестве посла в Париж. На прощальной аудиенции король попросил его не обустраиваться слишком капитально, одновременно заметив в разговоре с Гогенлоэ: «Думаю, его надо отправить еще в Париж и Лондон, чтобы он повсюду познакомился с влиятельными людьми, прежде чем стать министром-президентом»[220]. Роон также сообщал своему протеже, что тот вряд ли надолго задержится во французской столице.

Уже 1 июня Бисмарк вручил свои верительные грамоты в Тюильрийском дворце. На самом деле, его назначение в Париж было весьма удачным решением. Французская правящая элита, в первую очередь император, была в курсе того, что новый посол являлся сторонником франко-прусского сближения, поэтому отношение к Бисмарку было весьма благоприятным. В то же время, находясь во Франции, Бисмарк мог в случае необходимости быстро прибыть в прусскую столицу — по крайней мере, быстрее, чем из Петербурга. В Париже он, следуя указанию короля, не стал обустраиваться капитально и перевозить сюда семью. «Посреди большого Парижа я более одинок, чем ты в Рейнфельде, и сижу здесь как крыса в пустом доме (…) Я ложусь в большую кровать с балдахином, длина которой равна ее ширине, и остаюсь единственным живым существом на всем верхнем этаже» — писал он Иоганне вскоре после прибытия[221].

В июне Бисмарк активно действовал сразу по двум линиям. С одной стороны, он вел активную переписку со своими берлинскими покровителями, в первую очередь с Рооном. В своих посланиях он демонстрировал жесткую позицию по вопросу о вхождении в прусский кабинет. Стать главой правительства, причем в короткие сроки — такую задачу ставил перед собой Бисмарк. «Я спокойно ожидаю, будет ли решено и как что-нибудь относительно меня. Если в течение ближайших недель ничего не выяснится, то я буду просить об отпуске, чтобы привезти сюда жену; но в таком случае мне необходимо знать определенно, как долго я тут пробуду» — писал он Роону уже на следующий день после прибытия в Париж. «Надеюсь, в высших сферах не возникнет мысль назначить меня министром без портфеля (…) Это невыгодное положение: ничего не скажи и за все отвечай, всюду будь непрошеным гостем, а когда захочешь действительно заявить свое мнение, тебя оборвут»[222]. «Слишком долго неизвестность не может продолжаться, подожду до 11-го, — писал он несколько дней спустя, продолжая оказывать давление на Роона, а через него на короля. — Если до тех пор ничего не произойдет, то я напишу его величеству, что позволяю себе считать свое теперешнее назначение окончательным и устроить свои домашние дела в расчете на пребывание здесь до зимы и долее. Мои вещи и экипажи находятся еще в Петербурге, мне нужно куда-нибудь девать их; кроме того, мне свойственны привычки заботливого отца семейства и, между прочим, потребность иметь определенное место жительства»[223].

Одновременно Бисмарк воздействовал на Вильгельма, однако в несколько другом направлении. Прекрасно зная, что король не вполне доверяет ему, он стремился в своих донесениях рассеять существующие подозрения. Бисмарк подробно разъяснял свои взгляды, причем иногда делал это опосредованно. Вторым направлением стала активная дипломатическая деятельность. Пользуясь представившейся возможностью, Бисмарк стремился узнать точку зрения государственных деятелей различных европейских стран на германский вопрос и завязать полезные контакты.

Основным его собеседником стал, конечно же, Наполеон III. В начале 1860-х годов именно Франция претендовала на то, чтобы выступать в роли ведущей державы Европы, и для проведения активной политики в германском вопросе необходимо было заручиться согласием Парижа. Бисмарк проводил аккуратный зондаж позиции Наполеона, а французский император, в свою очередь, видел в нем дружественного своей стране дипломата и охотно шел навстречу. В начале июня Бисмарк писал Вильгельму, что Франция будет согласна с любым решением германского вопроса, кроме объединения страны под скипетром Габсбургов. Он рассказывал о своей беседе с Наполеоном, в которой французский император высказался в том смысле, что «общественное мнение оценивает любое правительство по общему итогу его деятельности, и если оно симпатично нации, то необходимость и справедливость отдельных шагов не подвергается строгой оценке», и в Пруссии «правительство, которое даст пищу и надежду национальному направлению общественного мнения, обеспечит себе положение, в котором оно будет стоять над борьбой партий и будет иметь по отношению к палатам такую меру власти и свободы действий, которая необходима монархии». Эрнст Энгельберг, цитируя эти строчки, предполагает, что Бисмарк вложил в уста французского императора свою собственную политическую концепцию[224]. Во всяком случае, сказанное полностью соответствовало реальным взглядам обоих собеседников. «Я был в положении Иосифа у жены Потифара, — вторил Бисмарк в письме к министру иностранных дел Берсторфу в конце июня. — У него на языке были самые неприличные предложения союза, и если бы я пошел им навстречу хоть немного, он выразился бы гораздо яснее. Он пылкий сторонник планов объединения Германии, имеются в виду планы малогерманские, без Австрии»[225].

Бисмарк стремился подтолкнуть прусское руководство к активной политике в германском вопросе, одновременно умалчивая о том совершенно очевидном факте, что любовь французского императора к Пруссии была отнюдь не платонической — взамен он рассчитывал получить немецкие территории на левобережье Рейна, которые являлись объектом притязаний Парижа на протяжении многих десятилетий, если не веков. Естественно, Бисмарк не собирался заключать союз без смысла и цели, который связал бы прусскому правительству руки, не давая ничего серьезного взамен. Тем более он не собирался предоставлять Франции компенсации, на которые она рассчитывала. Поэтому в беседах с императором дипломат предпочитал говорить как можно меньше, внимательно слушая своего собеседника.

В конце июня Бисмарк отправился в Лондон на открывшуюся там Всемирную выставку. Это дало ему прекрасный повод для того, чтобы пообщаться с британскими политиками. В течение недели он встретился с главой правительства лордом Пальмерстоном, министром иностранных дел лордом Расселом и главой консервативной оппозиции Бенжамином Дизраэли. Из этих разговоров он вынес ощущение того, что английская политическая элита не заинтересована ни в активной прусской политике в германском вопросе, ни в появлении на континенте новой державы. Одновременно он был разочарован тем прохладным приемом, который ему оказали — казалось, прусского дипломата вообще никто не принимает особенно всерьез. Российский посол в Англии граф Бруннов писал в эти дни Горчакову: «Отстраненность, которую встретил господин фон Бисмарк в Лондоне, его поразила тем сильнее, что он полагал, что вскоре сменит графа Бернсторфа в Берлине. Он думал, английские министры придадут больше значения тому, чтобы завязать с ним личное знакомство. Разочарованный в своих ожиданиях, он был почти зол на них из-за их отношения»[226].

Это свидетельство тем более ценно для нас, что сам Бисмарк в своих донесениях королю намеренно сгущал краски по поводу отсутствия перспектив взаимодействия с Лондоном. Продиктовано это было чисто политическими соображениями — противники Бисмарка при прусском дворе были сторонниками тесного сотрудничества с Британией, и, докладывая в Берлин о симпатиях английских политических деятелей к прусским либералам, он набирал себе очки. Британские политики на страницах его донесений беспардонно вмешивались во внутренние дела Берлина, причем в наиболее неприятной Вильгельму форме. Лорд Пальмерстон, писал Бисмарк, плохо разбирается в государственном устройстве Пруссии, но уверен, что король должен сформировать министерство из числа деятелей парламентской оппозиции, как будто дело происходит в Англии[227].