Помоги проекту - поделись книгой:
Консьержку с собой привел из гостиницы, она, говорит, тоже художник, – очень мило. Собираем экспозицию. Ю. С. ходит, обижается: на меня, дескать, внимания мало обращают, два зала сами без меня уже собрали. Подходит ко мне, спрашивает интимно:
– Где можно поспать?
– В смысле?
– Ну, сидя поспать.
– А, это во дворе Мраморного дворца, пожалуйста, на лавочке.
Ушел. Через час возвращается:
– Какой у вас город красивый. А какая речка красивая. Тут рядом, недалеко – набережная. Речка прямо как у Сурикова, на картине, где Ермак.
Вообще-то Нева имелась в виду, но так даже лучше – просто «речка». Замечательный художник семидесяти восьми лет. Дай нам Бог, в его возрасте.
Злотников много говорил на камерном закрытии своей персоналки. О том, как по-новому смотрелись его работы именно в Петербурге, с его архитектоникой пространства. О том, что он уже пятьдесят лет в искусстве и «нужно идти дальше» (!). О том, что современный отечественный акционизм это «плохой Комеди Франсэз». О том, что живопись это не музицирование. О многом говорил Злотников. Объемно, с художническим пафосом, требовательно, ревниво, с неприязненным вниманием к отвлекающимся слушателям (это я и про себя) – то есть говорил несовременно. Да он и всегда был настроен на непреходящие категории. И от работ его не отмахнуться, автор требует – поглубже плуг в почву, еще поглубже, и – пахать, не останавливаясь! Толстовство по рабочей нагрузке получается, не меньше.
Истории про выставки
Монтируем выставку. Коллега заходит посмотреть, как мы справляемся. В первом же зале говорит: «У меня катарсис». Я: «Как-то быстро он у вас случился». Подумали, сформулировали: искусство, вызывающее преждевременный катарсис. Но ведь сейчас все лечится, или хотя бы регулируется, правда? Очень надеемся на это.
Смотрели выставку незнакомого прежде художника в виде электронных изображений, показалось интересным. Пришли оригиналы работ, коллега ознакомился и говорит: «Посмотрел я внимательно на технику, и знаешь что? А художник-то – мелкая личность, жлоб!»
Ленинградский художник Т. живет в Париже и рисует очень русские картины. На них узнаваемые русские люди отмечают, выпивают, дерутся, валяются, празднуют, грустят. «Всюду жизнь» – назвал А. Д. статью о социально озабоченном живописце. Художник оказался увлекающийся своим искусством, нервничающий при развеске и даже один раз потребовавший все свернуть и увезти назад в Париж. Потом вроде присмирел, но на утро открытия выставки пришел в музей в очень тяжелом состоянии. А. Д. ему говорит: «Прими рюмку и поспи до вернисажа». Тот ушел. И пропал. На вернисаж не пришел и где находился – неизвестно. Первый раз такое было – художник не пришел на открытие своей выставки в Русский музей. Позвонил Т. через три дня уже из Москвы. Вывод напрашивается следующий: «Художник оказался одним из своих персонажей».
Делает В. Г. выставку знаменитого австрийского художника.
– Иди, – предлагает мне, – экспозицию посмотришь, а то я уже две статьи о нем в каталоге прочел, авторы – наперсточники какие-то получаются!
Я посмотрел, говорю:
– Ну, эта работа еще более-менее.
– Говно, – откликается В. Г.
– А вот та – ужасная.
– Говно, а эта просто куском говна и написана.
– Может, – говорю, – рядом с картинами дезодоранты для туалета поставить?
– Нельзя, – отвечает мне В. Г., – это уже инсталляция получится.
Куратор выставки объясняла: «Мы отобрали только живопись, потому что графика у этого художника – интересно, но ничего особенного». Закономерно, что живопись оказалась – что-то особенное, но не интересно.
На выставку «Врата и двери» привезли «Ротонду» Александра Бродского, причем доставили прямо с Елисейских полей. Произведение пришло в разобранном виде, по чертежу – шесть на шесть метров, такой деревянный садовый домик, но с большими амбициями. Двадцать четыре двери, овал в плане. Двери без коробок, крыша плоская. Собирали «Ротонду» до этого уже два раза, в Перми и Париже. Есть схема сборки, но сам автор при монтаже не присутствовал и помочь ничем не может. Я нашел местных умельцев, бригаду под руководством Анатолия Мишталя. Они, невзирая на схему, сумели собрать это сооружение, после чего бригадир мне говорит: «Хочу с автором побеседовать, лично. Если в конструкции ничего не менять, то эта „Ротонда“ на кого-нибудь ёкнется. Причем довольно скоро». Поставили мы это белодверное чудо во дворе Мраморного дворца. В. Г. посмотрел на него и говорит: «Бродский, Мишталь… Это же сионистский плевок в лицо русскому народному деревянному зодчеству!»
Придумайте выставку трех художников, объединив их произведения объемной темой типа «Опасные связи» или любой другой.
Мысленно пригласите на нее одного классика прошлых веков, одного ныне живущего всемирно известного и одного малоизвестного, но знакомого и симпатичного лично вам.
Соберите по три-четыре картинки каждого из этих авторов в Сети и сделайте коллаж – виртуальную экспозицию. Подумайте: кто из них будет в выигрыше, если эта выставка состоится?
Подумали?
Ответы могут быть разными, но правильный ответ такой: в выигрыше должны быть вы.
Это было упражнение «Игра в куратора», и если вы смогли придумать и организовать такую сложную выставку, вас и вашу работу должно быть видно лучше, чем любого из приглашенных вами художников.
Стакан как решение
Современное искусство зачастую гонит зрителя в тупик: что это, зачем, где здесь смысл и почему оно такое? То есть сегодня классические категории формы и содержания как бы неприменимы к совриску, и только «простыня» кураторского текста-аннотации напитывает информационный голод зрителя каким-то эрзацем объяснения. Впрочем, его без спецподготовки очень трудно задержать в уме, и, подобно быстрым углеводам, такая информация растворяется в нутре алчущего смысла, красоты, а то и истины посетителя выставки совриска. Ну действительно, если вам подробно рассказывают про автобиографическую транзитивность художника, посттравматический опыт гендерной самоидентификации и продуктивность, которая измеряется размахом эффектов, вызываемых ею в символическом порядке? Это же как развернутый диагноз на латыни повторить, тем более что там у автора этой инсталляции ехало-болело так никто и не понял.
Хочу вам сказать: можно в любом продукте современной индустрии актуального искусства найти и форму, и содержание, и ответы на прочие «простые вопросы» рядового посетителя выставки модных и продвинутых художников.
Вот мне недавно попался прекрасный пример: не называя автора и место, скажу, что это показывали в центре Питера на одной из крупнейших площадок. Объемная композиция из зеркальных пластов, которая напоминает карту, появилась (читаем в кураторской аннотации) как размышление художника на тему классической английской философии: Томас Мор, Кампанелла и т. д. Но я почти сразу вижу, что все эти куски пластика слегка приподняты над полом, так сантиметров на 15–20. И сделано это очень остроумным способом – в качестве многочисленных опор использованы прозрачные пластиковые стаканы. И я сразу понимаю, что это нечто инородное, к авторскому замыслу отношения не имеющее, но на всякий случай перечитываю аннотацию. Там – ничего. Ничего, с чем можно связать такие подставки, а связать их можно – ох, как много – с чем! В плане содержательности это может быть: критика общества потребления, безликость масскультуры, экологический коллапс, постколониальная агрессия и т. д., сколько не лень дискурс разматывать. А в плане формы, особенно если речь идет о связях с русским авангардом (что акцентируют авторы выставки)? Тут и художники-промышленники, и Вера Мухина как автор эталонного граненого стакана, и башня Шухова (а чего мелочиться) и – далее везде.
Самое главное: никакого отношения эти идеи, накиданные мной сходу и без особого старания, не имеют к показанной инсталляции. Было все, я уверен, очень просто. «На пол положить нельзя, – сказал куратор выставки, увидев зеркальные пласты. – Затопчут. Надо бы как-то их приподнять. Есть идеи?» И кто-то придумал прекрасное решение: купить штук 500 пластиковых стаканов – просто, недорого и проблема решена.
То, что такой экспозиционный ход должен по сути поменять и формальное решение, и содержательность инсталляции – никто не задумался. Потому что здесь не классическое искусство или модернизм, а самое что ни на есть современное. То есть толерантное, устойчивое к любым воздействиям, тем более в конкретном случае – инсталляция. То так ее можно инсталлировать, то эдак, главное – что в аннотации написано – читай и запоминай. А смотреть широко или просто себе под ноги на выставке, находить там какие-то левые пластиковые стаканы, думать о них и затем писать такие заметки, – это дело спецов-профессионалов, крохоборов дискурсов и зануд арт-сцены.
О чем это я? О том, что такое «резиновое» искусство натягивается куратором или художником-куратором на любую идею без потерь качества: хочешь – авангард, хочешь – утопия, такой оверсайз и унисекс – любому подойдет. Неуязвимое искусство.
Большая часть зрителей ценит фигуративное искусство как мошенник фальшивые банкноты – по степени сходства с оригиналом.
Нужно подобрать картины для воображаемой галереи, которую вы, в соответствиями с условиями задания, собираетесь основать. Допустим, что вы слегка разбогатели на заготовках ягод-грибов и хотите в своем небольшом северном русском городе открыть картинную галерею. Ограничимся только живописными работами: холст, масло. Ваша задача имеет три основных разветвления: чтобы культурой попахивало, люди к вам с интересом ходили и продажи шли.
Выбираем для галереи картины четырех любых стилей на ваш вкус, но с обязательным прицелом на продажу. Достаточно найти по два примера картин для каждого стилевого направления. Кроме этих картин выбираем еще одну особую – не в галерею, а к себе в кабинет директора. Где найти будущие экспонаты? Проще всего в Сети, на тех ресурсах, где пасется продажное искусство демократического, то есть недорого толка. Однако гораздо продуктивнее получится, если вы пойдете на реальный художественный рынок. На центральных столичных улицах такие места всем известны, например, на Невском в Питере – как прямо на улице, так и в небольших коммерческих салонах. Сходите туда, где искусство действительно активно продается, и сфотографируйте там референсы для картин своей галереи. Сделайте это с запасом, чтобы потом было что отобрать.
При этом руководствуйтесь своим собственным вкусом, не надо играть в маленького бизнесмена из северного города и придумывать: «Что бы на моем месте выбрал король грибных консервов?» Будьте собой в предлагаемых обстоятельствах.
Когда вектор для развития галереи будет найден, проверьте свой выбор на близких и родных: покажите им «экспонаты» и послушайте, что они скажут. Если вы не собираетесь действительно становиться галеристом, большой травмы эти замечания вам не нанесут. А если собираетесь – вам всё по силам.
3. Мастерская
Мастерская для современного художника – о чем, собственно, может идти речь? О последней модели электронного устройства или о разбросанной по миру сети смежных высокотехнологичных цехов?
Проницаемость, вариативность и дискретность сегодняшнего художественного пространства предполагают любые ответы на этот вопрос.
Для множества художников образ и вид мастерской остается максимально близок типу ателье конца XIX – начала XX века, и мы вправе увидеть здесь основу самоидентификации артиста.
Это и тусовочное место, и родовой зал, и капище искусств, и производственное помещение, и чертог уединения, и – самое важное предназначение – приют гедониста.
Если же художник не испытывает удовольствия как от своего занятия, так и от пребывания в мастерской, то тяжело приходится всем.
Самому автору, его произведению и тому, кто окажется в зоне влияния такого художественного продукта.
Ник Ник
Был у меня сосед по мастерской в Рязани – Коля, Николай Николаевич, Ник Ник. Редкой доброты человек, к тому же исключительно не пошлая личность.
Обстановка Колиной мастерской по своей скудости была сравнима с интерьером диогеновой бочки. Контрастом светился лишь телевизор известной фирмы – подарок кого-то из знакомых. Знакомые были люди богемные, часто его мастерскую оккупировали художники и поэты, привлеченные бесстрашным гостеприимством хозяина. Заработки Коли составляли редкие халтуры дизайнерского толка и консультации для дипломников художественного училища. Вкус и чувство меры оказались самой устойчивой частью его натуры, самой антиэрозийной ее основой. В прошлом Коля был очевидно талантливым художником, однако дар его постепенно перешел, так сказать, в газообразное состояние. Творческие способности проявлялись крайне редко, находясь в опасной зависимости от любых дуновений и исчезая как легкое облачко в непогоду.
В один из вечеров я сидел в мастерской за эскизами, разложив на столе с десяток вариантов композиции. На лестнице послышались шаги, чей ритм подчинялся усталым синкопам. Дойдя до нашей общей площадки, некто позвенел ключами и, потеряв направление, ввалился в мою незапертую дверь. Это был Коля, взволнованный и потерянный одновременно. Случайный импульс донес его до моих эскизов, над которыми он вдруг завис подобно соколу над поляной с грызунами. С лёту хищник выбрал самого жирного, спикировал и нанес ему удар когтем указательного пальца. На этом его полет иссяк, глаз перестал гореть и облачко таланта ощутимо истаяло. С моей помощью Коля добрался до родного гнезда.
Всего раз я видел Колину живопись, когда он принес на выставком два пейзажа. Небольшие холсты производили отчетливо автопортретное впечатление. Если внешность автора была выбелена и вымыта «рекой времен», главный поток которой составлялся из мужских напитков, то гамма пейзажей была переполнена всевозможными оттенками высветленного цвета. Избегая неприятного, грязного и мрачного, художник спасался неумеренным количеством белил как синонимом всего светлого. На практике все краски предельно сблизились и взаимно ослабли, утонув даже не в туманных шлейфах, а в нежных испарениях прачечной.
Из окна мастерской я однажды наблюдал, как тетушка в нашем дворе уговаривает своего кота слезть с дерева, чтобы затащить его домой. А кот делал вид, что с хозяйкой не знаком. Коля, проходивший мимо, остановился, задумался и мягко так этой страдалице сказал: «Вы его всё же оставьте. Пускай он какое-то время побудет самим собой».
Как-то раз Коля неаккуратно упал и сломал передний зуб. Этот обломок портил его легкую улыбку. Потом я долго Колю не встречал. И вот, сталкиваемся на лестнице, Коля счастлив и общителен. Щедро рассказывает мне о моих достоинствах и свойствах. Я вежливо парирую.
– Знаешь, – делится Коля, – какая у меня радость – у меня ведь зуб вырос! Сломан был до корня, а теперь – вырос заново!
И указывает пальцем на бывшую щербину, где вровень с другими стоит белый зуб.
– А все потому, – объясняет Коля, – что я хорошо питаюсь. Зайди ко мне, сам всё увидишь.
Зашел я, в коридоре три мешка выставлены рядом.
– Вот, – касается Коля холстины, – здесь все, что нужно для правильной жизни: гречка, лук и картошка. И зуб – вырос!
Правда, еще один ингредиент Коля упустил. Но он и так подразумевался. По умолчанию.
Чудесные истории не были для него чрезвычайным происшествием. В те времена по телевизору почти каждый день выступали люди с необычными способностями, которые они предлагали использовать для решения насущных проблем телезрителей. Коля рассказывал: «Смотрел как-то передачу, где лечат всякое. Ну, если у мужика не стоит, таким помогает, говорят. Но я не за этим, просто не спалось. А тут специалист говорит: я еще могу чинить разные приборы, часы, например. А у меня ведь будильник сломался. Вот этот деятель и говорит: „Заведите свои часы и поставьте у экрана телевизора“. Я так и сделал, а что дальше он творил – не знаю, заснул я. Утром просыпаюсь – тикает будильник! Так до сих пор и ходит».
Приходящей хозяйкой в Колином жилище была Лера Васильевна, самая сострадательная из его бывших жен. Раз в неделю она заходила прибраться, а вот готовил Ник Ник самостоятельно. Как-то он угостил меня солеными грибами – крепкими, хрусткими и начисто промытыми от песка. Загадка таилась не только во вкусе, ведь воду в мастерскую Коле приходилось носить ведрами из колонки за два квартала, поскольку труба его водопровода лопнула в одну из морозных зим.
В другой раз он принес нам с приятелем «пирожки». Именно так он назвал четыре крупных предмета, похожих на закопченные булыжники. Отважно надкусив один, я опознал вкуснейший жареный пирог с картошкой и мясом. Редкий для мучных изделий цвет мореного дерева Коля объяснил тем, что, начав замешивать тесто, он обнаружил полное отсутствие сахара-песка. И добавил вместо него сироп, случайно оставшийся от вишневого варенья.
По утрам Ник Ник выходил из мастерской идеально выбритым и одетым так чисто, как ребенок, которого только что высадили в песочницу. Неверно было бы сказать, что в одежде он предпочитал светло-серые тона, чаще всего он носил свой единственный костюм-двойку, в холодное время сочетая его с плащом и шляпой близкого оттенка. Особенно эффектно такая фигура смотрелась морозной зимой, решительно отделяясь от темной, меховой массы обычных горожан. Выражение лица, не замаранное решением бытовых проблем, вкупе с предчувствием улыбки, бесповоротно относили образ Ник Ника к разряду пришельцев. Не знаю, как проходил его день, но обычно он возвращался уставшим, порой растратившим легкость взгляда, порой избыточно воодушевленным. Повстречав знакомых, он всегда был вежлив с мужчинами, галантен с дамами, зачастую избыточно участлив и щедр на комплименты.
Один раз, исчерпав при встрече со мной весь запас своего дружелюбия и выставив мне высочайшие оценки по всевозможным критериям, Ник Ник явно был подавлен своим истощением. Тогда, в последнем приступе жертвенного самооговора он признался мне: «Знаешь, а ведь я – твой отец!»
В мастерской современника
Как будто на ногах две жвачки натянуты, розовые с лимонным. Остальным гардеробом он не выделялся в толпе около метро Нарвская, но кроссовочки сильно диссонировали цветовой среде. Вот его, оказывается, мы и ждали, молодого перспективного абстракциониста.
Решили всем новейшим отделом съездить посмотреть живых художников по месту прорастания. Приехали, он встретил нашу критическую массу из шести моих женских коллег и меня, сопроводил. Мастерская, по французской школе: мансарда, наклонный потолок, холсты, тюбики, творческий и не очень мусор повсюду. Обувь сняли – у владельца мастерской ковровое покрытие на полу было когда-то, так вот – в память о нем. Лампа белого света освещает коробочку-комнату, где во всю стеночку холст, черно-желто-зелененький. По-честному беспредметный, ничего опознать нельзя.
Мы стоим, сомлевши, а Олеся, которая нас сюда завела, вопросы бодро так задает:
– Расскажите (на «Вы», естественно) о Вашем искусстве. Вот мы знаем, что с живописного факультета Вы на искусствоведческий перешли, чтобы свободней быть в плане того, чего можно рисовать.
А мы – все остальные – стоим, ничего не знаем (честно говоря, вслепую шли, на доверии) и несколько опешили от того увиденного, что наделано в свободе от живописного факультета. Олеся не простаивает:
– Вот, Влад пишет диплом об абстрактном экспрессионизме. Сейчас он расскажет, чем его экспрессионизм, как мне кажется, поллоковского типа, отличается от классического. То есть расскажите нам, какая между вами разница, что Вас с Поллоком, так сказать, разделяет.
Я чувствую: слабеет художник от вопроса, и подсказываю про себя: «Тихий океан, Тихий океан».
Все четыре холста, прикнопленных к стене, наш астеничный абстракционист понемногу листал, а мы двигались вглубь его творчества.
– Цвет люблю питательный, и размазывать пальцем нравится, – откровенничал автор.
Стало появляться что-то узнаваемое, сначала глазки вроде в джунглях, потом какие-то су ставчики-косточки, нарисованные поверх сложно-зеленой гущи. Рисунки еще отдельные посмотрели – по авторскому умеренному замыслу в программу много не входило. Мне на ухо коллега шепчет: «Помню, у моей девочки очень похожий рисунок получился, когда ей три годика было».
Потом вино с сыром предложил хозяин, правда, предупредил – бокалов не хватит, да и вина немного осталось. Тут пришла девушка запоминающейся внешности, «друг Влада» – как ее представила Олеся. Конечно, тоже рисует. Влад о трудностях в работе рассказал – отправил холсты в Москву на выставку, все вверх ногами повесили. Он остался в печали, а этим невнимательным галеристам и так понравилось, бочком. Девушка-друг говорит: «Очень мы любим вместе на лекции про современное ходить. Потом разговариваем допоздна, стараемся всякие выводы делать, до чего-нибудь договариваться. Но пока не всегда получается».
Тут я уже к выходу потянулся, да и остальные за мной, просят еще абстрактных картинок прислать почтой, приглашают к нам в музей заходить. Он говорит: «Чуть позже, мне тут по-быстрому нужно съездить в Непал». Ну, поблагодарили мы друг друга, почувствовали, что называется, взаимную заинтересованность.
Ателье вне формата
Я пришел к Сергею Бугаеву сфотографировать его работу «Ребус» и узнать про художника Черкасова. Сергея я застал в непростой, даже пургоносный момент – он рассказывал девушке с телевидения про фильм «Асса». Девушка задавала такие вопросы, что я начал их запоминать.
– Скажите, Сергей, а в какое время года Вы снимали зимние сцены в Анапе?
– В Анапе, Вы сказали?! Мы снимали в Ялте, и шел снег, то есть это было зимой.
– Вы поете там свою песню про воздушные войска, которая называлась «ВДВ» и, говорят, была очень популярна?
– Мне начинают нравиться Ваши вопросы! Все песни, которые исполнял мой герой, написал Борис Гребенщиков, а песня «ВВС» – про военно-воздушные силы, действительно была очень популярна среди летчиков, и они меня за нее не раз благодарили. Пользуясь случаем, я прошу тех, кто умеет писать песни про летчиков, сделать это – песни им очень нужны.
– В фильме есть сцена, в Вас тыкают ножом… или вилкой? Трудно было это снимать?
– Мне все больше нравятся Ваши вопросы. Меня по фильму убивают ножом, а не тыкают, и был специальный нож с задвижным лезвием. Но один опытный человек с Ялтинской киностудии предупредил, что этот нож у них на вооружении с 1910 года, и с тех пор было только два случая со смертельным исходом, то есть процент незадвигания лезвия совсем невелик. Я сам сделал алюминиевый корсет, который надел под одежду, и не зря – когда меня ткнули ножом, он сложился, но от удара у меня был синяк и до сих пор побаливает свернутая тогда набок шея. Пользуясь случаем, я хочу напомнить Союзу кинематографистов про страховку.
– Скажите, а те предметы, которые были в комнате Вашего героя, – правда, что это снималось в Вашей мастерской?
Поделиться книгой: