Как стать искусствоведом

Федоров: Я еще вчера софит сказал поменять! Ну, Валера! (Достает мобильный, набирает номер.) Сейчас сделаем, это быстро! Ефим Серафимович, я на фуршете вас найду, обязательно!

Федоров с трубкой около уха быстро уходит в те кулисы, откуда пришел.

Берзоев пытается немного поправить «Скворечник», слегка поворачивает его, раздается резкий треск. Берзоев отдергивает руки и отходит на несколько шагов. Тяжело вздыхает и уходит по анфиладе. «Скворечник» покачивается. Вдалеке слышны веселые звуки начавшегося фуршета.

Сцена четвертая

Из анфилады появляется Роберт Спец, которого догоняет практикантка Соня Пылкина – девица средних лет в свитере до колен и берцах.

Пылкина: Роберт Гербертович, а как Вам тот голландский художник, в музее выставка была в прошлом году?

Спец: Говно.

Пылкина: Да нет, Вы меня не поняли, другой: тот, который инсталляции привозил, общительный такой?

Спец: Говно.

Пылкина: Подождите, Роберт Гербертович, я ошиблась, он из Финляндии был, помните?

Спец (с подъемом): А-а-а, этого отлично помню: говно!

Пылкина (после паузы): Ну что Вы так! Я вот его стратегию рассматривала в контексте треугольника Фреге-Гумбольдта, и Василий Моисеевич мою статью одобрил. Мне бы еще побольше найти по межгендерной проблематике, вот как тот монохром в последнем зале. Вы же видели?

Спец: Да, мерзкие старухи. Было такое в Гудзонской школе лет тридцать назад… Вон, лучше посмотри, что Федоров здесь повесил (показывает на «Скворечник»). Совсем ополоумел, галерейная вещь!

Пылкина подходит к произведению, которое еще покачивается, и рассматривает его. Спец тихонько уходит. С вернисажа возвращается Наварский, читает что-то в айфоне.

Пылкина: Василий Моисеевич!

Наварский: Что ты, Сонечка? Сходи туда, там «Просекко» наливают.

Пылкина: Я хочу спросить…

Наварский (перебивает): Ни одного поцелуя без любви, запомни!

Пылкина (улыбается): Это я помню! Василий Моисеевич, скажите, какая главная задача современного искусства?

Наварский: Главная задача современного искусства – совместить наконец-то фуршет с катарсисом!

Наварский уходит довольный собой и записывает сказанное в айфон. «Скворечник» издает внезапный треск. Пылкина дергается и поворачивается на звук.

Сцена пятая

Входят Бурсилова и Федоров.

Федоров (продолжая разговор): Вот это, кстати, я и хотел показать.

Подводит Бурсилову к «Скворечнику», Пылкина оглядывается на них.

Федоров: Это Соня, вы знакомы? Это Варя, наша коллега из…

Бурсилова (перебивает): Да это в сущности и неважно – откуда я. А с Соней Вы нас знакомили уже.

Пылкина: Да, мы знакомы по конференции. У Варвары доклад был гениальный!

Бурсилова: О! Приятно.

Федоров: Простите! День сегодня, сами понимаете. Вот, смотрите – классный объект, думали, он с подсветкой, а оказалось – аудиальный, трещит, зараза!

Пылкина: Да, вот прямо сейчас он трещал, это же антропология, Леви-Стросс, шаманизм!

Федоров: Соня широко берет, по дискурсу! Но штука хорошая, только владелец – зануда, фамилию ему на этикетке!

Бурсилова: Цвет интересный.

Пылкина: А почему, Варя, Вы все время ходите в черном? Межгендерной проблематикой интересуетесь?

Бурсилова (оживленно): Я ждала этого вопроса!

Черный «Скворечник» резко вздрагивает, трещит и с грохотом падает на пол. Свет в залах гаснет. Слышен голос Федорова: «Ё-моё! Дискурсом накрылась вся проблематика!»

Занавес.

Задание

Теперь, дорогой читатель, вспомним действующих лиц этой пьесы. Все они (кроме такелажника Валеры) так или иначе зависят от искусствоведения. Широкие и узкие специалисты, начинающие практиканты и завершающие эксперты, галеристы и коллекционеры – на все эти амплуа арт-сцены вправе претендовать тот, кто станет искусствоведом. Искусствовед может пробоваться на любые роли в этой пьесе и даже последовательно играть несколько из них. Мысленно попробуйте себя в тех ролях, что вам приглянулись. Представьте другие акты этой пьесы, других персонажей и сюжетные повороты, пофантазируйте. Здесь есть из чего выбирать, арт-сцена ждет своих новых героев!

Памятка

Куратор – не должность, не звание и не призвание. Это – обязанность. Обязанность сделать выставку, организовать конференцию, подготовить встречу и так далее. За солидным римским словом, увы, особой весомости не наблюдается. Чтобы стать куратором, даже не нужно образования и опыта. Куратора назначают для того, чтобы знать, кто виноват. Независимо от того, что произошло.

Вильям и Антуан

Он всё затмил.

То есть: я зашел в отдел и – ничего больше не вижу, поскольку вальпургиническое цветное пятно въехало в мою сетчатку. Произошло визуальное ДТП. Бах! – и вылезай разбираться. Причем это пятно – живой человек с фееричной растительностью в районе головы. Одежда на нем слоями, как будто в гостинице оставить побоялся или мерзнет, а взял с собой только летнее. Я как-то мимо аварийного участка пробрался, проморгался и пытаюсь про «чего хотел» вспомнить.

Ко мне В. Г. подходит: «Видал, говорит, фрика? Пойдем, познакомлю». Подводят меня, мы раскланиваемся, и эта разноцветная катастрофа мне представляется, причем на чистом русском языке: «Вильям». Ну, я, без раздумий: «Антуан» (вот подумать мне иногда не мешает!). И взрыв палитры, назвавшийся Вильямом, сразу встрепетал и спрашивает: «Вы из Франции? Парле… Сэ муа…» – и что-то еще, непроизносимое при моем немецком акценте. В общем, как оказалось, это действительно натуральный Вильям по фамилии Бруй. И приехал из Франции обратно к нам со своим покоряющим мир творчеством в виде выставки у нас в музее. (Кстати, что-то последнее время с фамилиями у художников: Бруй, Плющ, Дрозд. А еще есть Борщ, Орел, Циркуль… Я уже про псевдонимы типа Ростроста и Нибиру не говорю. Впрочем, фамилия Бруй очень хороша как рифма. Для частушек: «А у нашего Бруя искусства было очень много».)

Потом уже, за чаем, я у него спрашивал про технологию кручения того, что у него находится в промежутке, на равном расстоянии от тех мест, где у остальных растут рога и усы. И он рассказывал и показывал, что можно это наматывать на уши и так делать подтяжку лица, а присутствующие дамы выразительно молчали. Как он вовремя однажды проснулся, когда его малолетняя дочь уже занесла над его особенностями тяжелые ножницы (перед этим ребенок укоротил хвост кошке).

Наконец-то было куда надеть мои вишнево-розовые штаны! И не только мне – в цветовую воронку, образованную шляпой Бруя, засосало всю пеструю часть Питера. Всё, что казалось стыдно или марко в другие места, здесь смотрелось скромненько-неброско. Был даже один подбруйщик в недобруйной шляпе, но его неотчетливость полностью искупала спутница – роскошный самодвижущийся торт в покрывалах с бахромой и букетом, который оказался не частью платья, а букетом…

Это я о чем? – Мы открыли выставку Вильяма Бруя. Он был в этом городе последний раз почти сорок лет назад, в 1970-м. Довольно много людей тогда его последний раз и видели, и пришли сейчас (настоящих бруйных мало). И он всех приглашал и пригласил. Брую даже дали некрупную золотую медаль за вклад. Прямо на открытии на ступеньках Мраморного дворца, и на следующий день он носил этот пиджак уже омедаленный. Пока Боровский говорил речь, Бруя накрыло «Русским хлебом» пару раз, то есть реклама спонсора от ветра потревожила шляпу вместе с головой. Бруй сказал, что он сорок лет ходил по пустыне и пришел обратно, в Египет. Египтяне устроили овацию, не вникнув в описание бруевского маршрута, и впитались в залы выставки…

Далее перехожу на пунктирный стиль. Художник Леня Б. вместо «привет» сказал мне: «И какого еще Бруя вам надо?!» Банкет был сидячим в белом зале дворца по спецпропускам. «Русский хлеб» оказался теплой водкой в настораживающих количествах. Уже насторожившиеся на стороне как-то сразу устроили танцы. Ну, по крайней мере, им-то казалось, что это танцы. Девушка с альтернативной внешностью обнялась с мальчуганом без носков, что подчеркивали закатанные брючины. Девушка была украшена повядшей сиренью и съемками у раннего Сокурова. Ее кавалер отличился позже, старательно пытаясь побить партнершу.

Художница Ольга Т. пришла в такой шляпке… В общем, у нее на голове была застеленная двуспальная кровать с ночничком и подушечкой. От таких шляпок у самого Филиппа Трейси может трейснуть. Что у трезвого на голове… Пели «Чемпионки мира» и ставили фонограмму Хвоста, который посвятил Брую стих, который тот потерял вместе со сборником Хвоста на вернисаже. «Русский хлеб» оказался всему голова. Пришел Влад Монро в форме небесного хунвэйбина, надел темные очки и стал похож на заслуженного муравья. Лера была так прекрасна в вечернем платье, что я это понял, только когда сказал ей это. И – если бы только это…

Русского хлеба было вволю. Мы дождались катарсиса, то есть горячего, и свинтили. На краю Марсова поля, ближнего к банкету, спали в той же позе, что и танцевали, сиреневая и безносковый.

Мы пошли в «Компот».

– О…

– Ну…

– Еще…

– Зачем…

Наутро я вспомнил – в «Компоте» был вроде как ремонт и спреем делали граффити, вот от этого запаха и – не очень. Всем. А утром я был на работе и делал экспозицию отличного китайца, живущего во Франции.

А каталог Вильям мне подписал – «Антуану».

Задание

Сходите на выставку современного искусства в одиночестве. Постарайтесь там ни с кем не разговаривать и, что важно, не читать никакие текстовые материалы. Доверьтесь только своему зрению.

Отследите свои первичные импульсы восприятия и отметьте работы, вызвавшие наиболее резкие оценки по шкалам «красиво – некрасиво», «интересно – скучно», «приятно – противно».

Не читайте названия работ на этикетках, поскольку это может сбить чистоту вашей оценки. Название пластического произведения – литературный импульс от автора работы, бьющий прямо в ваш растущий и пока не достаточно защищенный критический организм.

Проведите анализ и поиск причин своих оценок, прежде всего в пластических, затем в содержательных категориях произведений.

Сначала, к примеру, вы понимаете, что вам понравились вот те синие урбанистические контуры, поскольку синий – модный оттенок в этом сезоне (и кстати – прямо сейчас вы в кроссовках оттенка индиго).

Затем вы понемногу начинаете узнавать абрис печально известных башен-близнецов, вроде бы догадываясь, о чем хотел сказать художник.

И только потом читаете этикетку «Модест Штукевич. График расхода синего кобальта за сентябрь 2019 года. Из цикла „Проза моей жизни в искусстве“». Добавлю для начинающих: это произведение концептуалиста с социально-критическим подвывихом.

Вы обманулись? Это был полезный опыт: вы увидели значительное в незначительном и добавили в произведение собственное содержание. При этом вы были доверчивы, внимательны и поверили в потенциал художника – все эти качества необходимы для начальной стадии знакомства с произведением.

Музей в музее

Служба моя как научного сотрудника проходит в Мраморном дворце. При входе снаружи две таблички: «Мраморный дворец Русского музея» и «Музей Людвига в Русском музее». Во дворе стоит группа экскурсантов. Один подходит к табличкам, изучает и возвращается к группе: «Знаете что здесь? А я знаю: помните, у Петра Первого был арап? Так вот – здесь его музей!»

Время лечит

Время лечит. Иначе говоря, оно исправляет то, что мы не в состоянии исправить сами. В старые времена, например, у Лескова это называлось «выжидательный метод». Одна попадья была уверена, что «время большой фокусник, способный помочь там, где уже, кажется, и нет никакой возможности ждать помощи».

Искусство тщится заменить время, опередить его результатом срочной терапии. Отстав от поезда, суметь прибыть раньше его на станцию назначения – вот маневр настоящего художника.

Живопись возврата лечит погружением в анабиоз ради пережидания неблагоприятного периода, оттаявшая весной лягушка ничего не знает про зимний холод.

Живопись опережения и предсказания – есть ли такая? Разве как побочный продукт медитативных практик и субкультурных обрядов.

Живопись современная, переливающая кровь напрямую – рисковая практика, способная сразу обновить живые клетки.

Художник отвлекается от настоящей жизни, погружаясь в процесс творчества. Погружаясь на глубину и затем испытывая компрессию при всплытии. Возвращаясь к жизни, которая шла без него, он восполняет пробел отсутствия заплатой искусства. Даровитый ставит с запасом, перекрывая края прорехи, неумелый оставляет дыру. Боязнь ущерба знакома каждому, кто рисковал заняться творчеством, изъян упущенного времени не всегда восполняется искусством.

Большой художник выныривает к жизни с таким качеством творческого продукта, что потребители искусства отвлекаются от естественного течения времени и становятся искусственниками, предпочитая авторские смеси художника знакомому молоку жизни. Болезни перехода налицо: компрессионная болезнь, травмы перемен питательной среды.

Время продолжает ускоряться и подходит к какому-то предельно малому участку, который еще непонятно как показать на прежнем графике, отражавшем его ход с начала времен. Жизнь поспевает: быстрые деньги, быстрая еда, быстрая социализация. Почти все дистанционно. Фаст-фуд приучает к фаст-арту.

Жизнь капсулируется, уменьшаясь в объеме и прибавляя в насыщенности. Искусство торопится следом. Обеды из двенадцати перемен блюд сохранились на соревнованиях поваров, романы в двенадцати частях читают критики на конкурсах, картины-полиптихи ушли в прошлое станковой живописи. Рядовой потребитель жует энергетические батончики, читает анекдоты на десяток строк, слушает фрагменты кавер-версий, пролистывает визуальный поток в режиме скроллинга. Все это одновременно.

Современное созерцание – режим не замедления, а ускорения зрительских реакций. Недаром сегодня пытливые визуалы сделали столь популярными курсы лекций и мастер-классы узких специалистов по совриску. Созерцание современной живописи, как даровитой, так и не слишком, требует серьезной аналитической работы и подталкивает зрителя на место арт-критика. Так и в магазине передовой бытовой техники полноценное созерцание пылесоса требует от чистюли знаний о технологических новациях и подталкивает его на место менеджера-консультанта.

В цеховой сговор художника и критика вмешивается зритель, претендуя на роль третьего участника профессиональной конвенции. Он хочет пользоваться искусством без посредников, ищет контактов первого рода. Зритель все меньше времени отдает созерцанию произведения, зато все больше времени готов отдать подготовке к этому созерцанию. Полагаю, идеально подготовленный зритель должен потерять интерес к непосредственному контакту с искусством, как это порой происходит у пресыщенных профессионалов.

2. Выставка

Выставка – событие всесторонне важное и обоюдоострое.

Удача или провал сказываются на всех многочисленных участниках и разнородных сторонах выставочного процесса. От смотрительницы, уставшей сидеть на экспозиции возле мрачного произведения, до куратора, желающего поскорее отправить несложившийся проект в прошлое.

Делать серьезную выставку обычно нелегко: художник нервничает и срывается, смежные службы валят вину друг на друга, сроки переносятся непонятно по чьей вине, руководители процесса переходят на крепкие выражения и так зарабатываются, что порой не успевают даже как следует пообедать в любимом ресторане.

Удачные выставки случаются редко, запоминаются их организаторам и мозолят глаза всем остальным, делающим выставки незапоминающиеся.

Очень живой классик

Перед большой выставкой Юрия Савельевича Злотникова мне поручили съездить в Москву и помочь автору в отборе работ. Мастерская Злотникова находилась в одном из уцелевших столетних столичных переулков, опустевшем и будто нежилом, по сравнению с соседним нервическим проспектом. Беседовать Ю. С. начал не видя собеседника, еще через входную дверь до меня доносился его узнаваемый требовательный голос. В мастерской уже в коридоре стояли холсты, и мы сразу начали их перелистывать. На белом фоне цветные элементы вели свою особую жизнь, возникновение и эволюцию которой знал только автор. Холсты были похожи на Злотникова – каждый требовал внимания и каждый рассказывал свой неостановимый монолог. Линии возникали как тезисы, пятна утверждались как аксиомы, вся композиция выглядела как теорема. Сам художник называл это «сигнальная система». Было чувство, что мы перелистываем учебник квантовой (или какая там есть еще?) физики, автор которого стремится донести до меня, безнадежного гуманитария, смысл каждой страницы.

Через час я стал реагировать медленней, через два был способен лишь на междометия, через два с половиной я переполнился сигналами и замолчал. Через три Ю. С. решил сделать перерыв: «Сейчас будем обедать! У меня есть суп и второе. Готовил сам!» Одна из комнат мастерской была назначена гостиной-столовой с газовой плитой, буфетом и широким столом у стены. После возвращения из вселенной сигналов у меня гудела голова, сквозь закрытые окна в белую комнату набиралось апрельское солнце, стены казались новыми, не начатыми холстами. Ю. С., собирая на стол, двигался как командный игрок, вступая с предметами в спарринг, кого-то обводя, кого-то прессингуя. Один из его пасов принял в свои руки я: «Сними крышку!» В объемной эмалированной кастрюле стала видна не злотниковская гамма: поверхность забытого супа покрылась волшебной порослью – махровой плесенью нежных расцветок ар-нуво. Тут я впервые за день составил декламативное предложение: «Это надо вылить!» В туалете рядом со стиральной машиной висела авторская графика – рукодельная инструкция управления, перерисованная маркером на ватманском листе, где режимы стирки, в стиле художника, излучали нечто интенсивно сигнальное.

Вернувшись, я узнал о новом испытании: Ю. С. раскалял сковороду с тем, что он называл «рагу». Мне был выдан батон: «Режь!» Затем масло: «Мажь!» Отказываться было немыслимо, в том числе и от тревожащего меня рагу. Вероятность спасения пришла вместе с бутылкой: «Наливай!» Между тем художник и за столом продолжал свою речь, чьи отдельные фрагменты про генетику и музицирование я начинал узнавать. Воздух наполнялся словами, становилось всё теплее, послышалось какое-то зудение. Рядом с бутербродами на замасленном лезвии ножа муха вела себя как нетрезвая жертва гололеда. Я поднял голову: на липкой ленте под лампочкой оказалась коллекция насекомых в разных стадиях живости и подвижности. Похоже, тогда я впервые пил водку как лекарство.

Бутылка опустела, Ю. С. оставался полон сил и сделал первую ощутимую паузу с начала нашей встречи. Помолчав, вскинул свою монументально слепленную голову и произнес увесисто: «Знаешь, кто такой художник? Художник – это не футбол!»

Два месяца спустя, когда мы начали делать экспозицию его выставки, я встречал Юрия Савельевича ранним утром на Московском вокзале. На фоне стеклянной стены питерского ливня живой классик появился в обнимку с новым вагонным другом, продолжая обмениваться номерами телефонов с проводницей.

– Какая у вас погода! А у нас в Москве зонт не нужен.

Втроем пошли к гостинице. Друг с папкой работ, я с дорожной сумкой и невеселый художник.

– Такси!

А до гостиницы всего метров восемьсот. Ползвезды с трудом, но считается гостиница – бывшая страшная коммуналка, с легкими припахами прежней жизни. Лампочки в подъезде нет, чуть не растянулся наш художник. Сопроводил я друзей и пошел в музей под дождем. К часу дня наш герой подтянулся:

– Ничего кисленького нет? Монпансье? А «спрайт» вы не пьете?