Стратегия. Логика войны и мира

Провинции Римской империи завоевывались одна за другой, зачастую жестоким насилием. Но империя сохранялась благодаря легитимности, которой она добилась, успешно привлекая на свою сторону местные элиты разных культур и народов. Любая карьера открывалась перед ними в обмен на лояльность, ни одна должность во власти, даже императорский трон, не была для них недоступной. Благодаря этому Римская империя сумела избежать стратегической ловушки. Вместо того чтобы на раннем этапе развития дойти до кульминационной точки, империя распространялась в линейной прогрессии, и каждая из усмиряемых провинций поставляла людей и ресурсы для дальнейших завоеваний. Завоевания осуществляла римская армия, но именно римская политическая культура включения и кооптации обеспечивала ту легитимность, которая долго хранила империю; таким образом проявлялись вообще все сколько-нибудь длительные исключения из стратегического парадокса.

Напротив, репрессии подразумевают хрупкость. Сами по себе относясь к области стратегии, все их составляющие (пропаганда, полицейский контроль, внутренняя политическая разведка) непрестанно разъедаются теми же реакциями, которые они вызывают; репрессии разрушают сами себя и требуют постоянных дополнительных усилий, чтобы не скатиться к бессилию и не сделаться контрпродуктивными. Пропаганда опровергает саму себя, как вчерашние хвастливые заявления упраздняются сегодняшней реальностью; полицейский контроль с течением времени ослабляется, поскольку режим выглядит прочным, а видимость прочности ведет к слабости; внутренняя политическая разведка справляется, пока секретность не станет неотъемлемой частью любой оппозиционной деятельности, что подрывает ценность информаторов.

Впрочем, при Сталине стабильность Советского Союза обеспечивалась высоко динамичными формами репрессий, которые преодолевали парадоксальную логику. Если говорить о пропаганде, то, когда та или иная пропагандистская кампания (например, с целью представить Сталина законным преемником Ленина) достигала кульминационной точки своего успеха, то ей не позволяли опускаться до уровня бесплодных повторений. Вместо этого затевали новую пропагандистскую кампанию, призванную вознести Сталина еще выше. Так, ко времени своей смерти Сталин оказался величайшим мыслителем и учителем всех времен и народов (все научные книги и статьи на любые темы, от гидродинамики до археологии, начинались с цитат из сочинений вождя), величайшим полководцем (он выиграл Вторую мировую войну практически в одиночку) и величайшим созидателем во всей истории человечества (он превратил Советский Союз в рай на земле).

Что касается полицейского контроля, то ему не позволили превратиться в рутину, при которой остались бы без внимания социальные пустоты, где могла формироваться оппозиция. Конечно, любое проявление оппозиции, словом или делом, замеченное или указанное информаторами, вело к арестам, ссылкам или казням. Но это была всего лишь реакция, притом недостаточная. Сама по себе она учила бы оппозицию прибегать к строгим мерам предосторожности. Вместо этого, перехватывая инициативу, политическая полиция по указанию властей предпринимала последовательные «чистки», затрагивавшие целые социальные категории – «кулаков», потом «середняков» (когда не хватало продовольствия), инженеров (при срыве пятилетнего плана), командного состава армии (когда военное строительство 1930-х годов слишком их возвысило), высших чинов НКВД (когда их власть стала слишком велика) и многих других категорий, больших и малых, вплоть до ботаников-генетиков и профессоров лингвистики; все закончилось, разумеется, евреями, массовая депортация которых казалась вполне реальной, но помешала смерть Сталина в 1953 году.

С началом очередной «чистки» политическая полиция арестовывала определенное число подозреваемых по заранее спущенной разнарядке. В некоторых случаях (например, репрессии Верховного командования в 1937–1938 годах) эта разнарядка охватывала довольно значительный процент численности всей категории. Следователям вменялось в обязанность найти вину практически всех подозреваемых, для чего в обычном порядке применялись пытки, а люди признавались в мнимой оппозиционной деятельности и в шпионаже в пользу иностранных держав. Иногда проводились широко освещавшиеся показательные процессы – лишь в тех случаях, когда обвиняемые были важными фигурами и соглашались дать признательные показания. Ссылка в трудовой лагерь была рутинным приговором, хотя, если удавалось обнаружить малейшие фактические свидетельства нелояльности, пусть лишь словесные, обвиняемому выносился смертный приговор. Иногда вместо следствия проводились только аресты, за которыми следовали массовые казни. В любом случае от арестованных требовали отречься от всех, кто был хоть как-то связан с ними, включая коллег, сотрудников, учителей, однокашников, родителей, родственников, супругов и даже детей (дети, отрекавшиеся от своих родителей, превозносились как герои).

Цель заключалась не только в том, чтобы терроризировать общество, но и в том, чтобы низвести общество до уровня разобщенной массы отдельных людей, не связанных никакими узами солидарности (все клубы и добровольные ассоциации были запрещены). Любая личная оппозиция режиму, любая критическая мысль в таких условиях становилась личной тайной, поделиться которой нельзя было ни с кем из страха предательства и ареста. То есть всякая потенциальная оппозиция пресекалась в корне, вместо того чтобы позволять отдельным оппозиционерам беседовать друг с другом, собираться в группы и лишь тогда проникать в их ряды, чтобы обнаружить крамолу и арестовать их членов, – как поступала царская охранка и как по-прежнему делали буржуазные полицейские. Система репрессий была столь эффективной, что режиму Сталина никогда не угрожала сколько-нибудь реальная оппозиция. Но эта система очевидным образом перешла кульминационную точку успеха: после смерти Сталина она была сознательно демонтирована его преемниками, которые опасались за свою судьбу в том случае, если их противники завладеют рычагами власти и возглавят тайную полицию.

Лишь немногие династические правители в арабском мире и в Южной Азии по-прежнему могут притязать на унаследованную легитимность в мире, где преобладают демократические государства. Но даже после падения европейского коммунизма во многих странах до сих пор правят репрессивные режимы со слабой легитимностью (либо вовсе не легитимные). Несмотря на обилие различий, эти государства придерживаются военизированной политики, пусть даже она бескровна, и к ним в полной мере применима парадоксальная логика стратегии, которая требует от правителей постоянной бдительности и активных репрессий для защиты своей нелегитимной власти.

До сих пор мы рассматривали логику стратегии в подготовке и ведении войны, а также в политических репрессиях. Но она включает в себя не только саму войну, но и поведение людей как таковое в контексте возможной войны (и возможного политического конфликта). Когда государства готовятся к войне или стараются ее избежать, когда они используют свои ресурсы для того, чтобы добиться уступок от других стран, запугивая, но не применяя силу на деле, именно логика стратегии определяет итог всех усилий, как и на войне, причем неважно, какие рычаги государственного управления при этом задействуются. Дипломатия, пропаганда, тайные операции и обусловленные конфликтами экономические меры контроля и вмешательства («геоэкономика») – все подвластны логике стратегии.

Часть II

Уровни стратегии

Введение

Мы видели, каким образом парадоксальная логика, то есть последовательность действий, кульминация, упадок и взаимообращение, наполняет собой область стратегии. Она обуславливает конкуренцию и противостояние целых наций, а также, аналогично, взаимодействие оружия и контрмер в мельчайших нюансах, поскольку одна и та же логика применима как в грандиозных, так и в малых масштабах, во всех формах боевых действий и в противоречивых дипломатических конфликтах мирного времени.

Обычно источником этой логики является динамическое состязание противостоящих друг другу воль. Но предмет, обусловленный парадоксальной логикой, разумеется, изменяется в зависимости от уровня столкновения, начиная с войны и мира между народами и вплоть до высокотехнологичных столкновений между специфическими подсистемами, например, радиолокационными станциями наведения ракет и бортовыми радарами обнаружения.

Каждый уровень обладает собственной реальностью, но очень редко оказывается независимым от уровней, расположенных выше или ниже. Так, происходящее на техническом уровне противопоставление одних типов вооружения другим и разработка соответствующих контрмер подчиняются способам ведения боевых действий на тактическом уровне, где применяются практически эти виды оружия. Очевидно, что сила или слабость войск как целого определяются иными, самыми разнообразными факторами (одни материальны – это снабжение; другие конкретны – это подготовка, третьи загадочно неосязаемы – это боевой дух, сплоченность и лидерство). Последние зачастую важнее для исхода сражения, нежели инженерные факторы, задающие возможности и ограничения видов оружия. Кроме того, сам тактический уровень подчиняется более высоким уровням, где господствуют уже другие факторы.

Изолированные бои возможны, именно таково определение операций «коммандос» (или «специальных операций», по военной терминологии США). Но обычно действия отдельных подразделений вооруженных сил на тактическом уровне, с той и другой стороны конфликта, суть элементы более крупных акций, в которые вовлечены многие другие подразделения. То есть это уже события оперативного уровня, взаимодействия множества подразделений с обеих сторон, которые определяют последствия того, что сделано или не сделано на уровне тактическом. Когда какое-либо подразделение храбро сопротивляется атаке, тактический успех ведет всего-навсего к плену или гибели, если другие подразделения с обеих сторон отступают; когда подразделению не удается самому пойти в атаку, оно еще может влиться в более широкое наступление, если другие атакующие подразделения добиваются успеха. Иными словами, оперативный уровень обыкновенно преобладает над тактическим, а факторы, обусловленные логикой оперативного уровня, будут существенно отличаться: детали топографии и диспозиции, к примеру, отходят на второй план, поскольку исход сражения определяется общим взаимодействием соперничающих схем ведения войны. Поэтому тактически слабые части могут нанести поражение более сильным, если следуют более продуманной общей схеме, а тактически сильные части могут потерпеть поражение, если руководствуются слабой оперативной схемой, – как случилось в мае 1940 года, когда англо-французские войска были разгромлены существенно более слабыми немецкими (об этом см. далее).

События на оперативном уровне могут иметь очень широкий размах, но они никогда не бывают автономными. Эти события, в свою очередь, обусловлены более широким взаимодействием вооруженных сил как целого в рамках всего театра военных действий, точно так же, как сражения являются лишь составными элементами целых кампаний. Именно на этом, более высоком уровне – уровне театра военных действий – последствия отдельных операций образуют общую диспозицию сил нападения и обороны. Эти широкие военные цели едва ли принимаются в расчет на оперативном уровне, где защищающиеся могут принять решение о наступлении, чтобы занять лучшие позиции для обороны своего сектора, а атакующие могут оставаться в обороне на каком-то одном участке фронта, чтобы сосредоточить силы для нападения в другом месте. По большей части проведение операций на уровне театра военных действий обычно включает в себя как наступательные, так и оборонительные действия оперативного уровня, независимо от того, какова основная цель – нападать или обороняться. Значительно различаются здесь и ключевые факторы. Например, в сухопутной войне подробная топография, зачастую крайне важная тактически, не слишком-то значима в оперативном отношении и полностью отступает на задний план на стратегическом уровне, где учитывается, скорее, вся география столкновения, протяженность фронтов, глубина территории с каждой стороны, дороги и прочая транспортная инфраструктура. Именно на уровне театра военных действий, где больше не только пространства, но и времени, ключевым фактором выступает снабжение: тактический бой может выиграть подразделение, располагающее лишь собственными боеприпасами, топливом и продовольствием, даже будучи отрезанным от складов; сражения на оперативном уровне выигрываются при тех же условиях (возможно, с захватом вражеских топлива, провианта, даже оружие и боеприпасов, что позволит взять верх еще в одной битве – как это неоднократно удавалось немцам в Северной Африке в 1941–1942 годах против британцев). Но на уровне театра военных действий требуется обеспечивать снабжение кампании в целом, для многих столкновений и сражений, и в этих масштабах боевая сила войск во всей их совокупности не может в конечном счете превышать глубину снабжения; вот почему, кстати, блестящие оперативные победы немцев в Северной Африке завершились полным поражением. Неоднократно побеждая британцев искусными маневрами, они в конце концов остались без снабжения, поскольку было невозможно переправить достаточно топлива и боеприпасов через Средиземное море, а затем через обширную пустыню, ускользнув от британского флота и авиации.

В свою очередь, все факторы ведения войны на одном или более театре военных действий, равно как и подготовку к войне в мирное время, следует трактовать как проявление борьбы наций на высшем уровне большой стратегии, где все, что имеет отношение к войне, помещается в широкий контекст внутренней политики, международной дипломатии, экономической деятельности и всего остального, что ослабляет или укрепляет государство.

Поскольку конечные цели и средства присутствуют лишь на уровне большой стратегии, исход военных действий определяется только на высшем уровне: даже самое успешное завоевание может оказаться промежуточным результатом, который будет отменен дипломатическим вмешательством более мощных держав; напротив, даже тяжелейшее поражение можно пережить за счет обретения новых союзников, привлеченных ослаблением проигравшего в стандартной схеме баланса сил.

Эти пять уровней стратегии образуют четкую иерархию, но они не просто навязывают друг другу результаты, а взаимодействуют между собой. Техническая эффективность важна только своими тактическими последствиями (хорошие пилоты могут сбить самолеты, более совершенные, чем те, которыми они управляют; лучшие танки могут быть подбиты более подготовленными экипажами). С другой стороны, действия на тактическом уровне, конечно, в известной степени зависят от технической оснащенности (даже очень хороший пилот иногда бессилен против самолета с принципиально лучшей конструкцией). Точно так же многие тактические события, формирующие оперативный уровень, влияют на результаты последнего и сами подвергаются его влиянию. Схожим образом акции на оперативном уровне проявляются на уровне стратегии театра военных действий, который определяет их цель, а вся военная деятельность в целом влияет на то, что происходит на уровне большой стратегии, пусть именно этот уровень определяет окончательные результаты войн.

Словом, у стратегии есть два различных измерения: вертикальное измерение различных уровней, взаимодействующих друг с другом, и горизонтальное измерение, в котором динамическая логика действия и противодействия разворачивается в пределах каждого из уровней. Наше исследование началось с горизонтального измерения, тот или иной уровень просто упоминался, без каких-либо попыток дать ему определение. Это было сделано для того, чтобы избежать осложнений, впервые описывая парадоксальную логику в действии со всеми ее результатами, зачастую поистине поразительными. Но теперь ряд определений каждого из этих пяти уровней, тщательно сформулированных и представленных в форме таблицы, мог бы показаться уместным. Впрочем, наш предмет многообразен в той же мере, в какой многообразна человеческая жизнь; он часто наполнен сильными чувствами и обусловлен установленными правилами и устремлениями; затуманен неопределенностями времени и места каждого происшествия. Поэтому словесные сети абстрактных рассуждений способны уловить лишь пустые формы стратегии, но не ее бурное содержание. Сейчас в ходу великое множество определений тактики и прочих уровней стратегии. Но достаточно взглянуть на любое из них, чтобы усмотреть обилие недочетов. Пускай последние исправляют, формулируя новые определения для различных подкатегорий (военно-воздушная тактика, военно-морские операции и т. д.), в конце концов потребуется целый словарь, чтобы напомнить нам, что конкретно имелось в виду в том или ином случае, а на самом деле наше понимание реального содержания стратегии ничуть не улучшается.

Поэтому давайте двигаться дальше, погружаясь в субстанцию стратегических столкновений, – на сей раз для того, чтобы вычленить составляющие их уровни. Сосредоточиваясь поочередно на каждом из уровней, прежде чем прийти наконец к рассмотрению их динамического целого на уровне большой стратегии, мы обнаружим границы, разделяющие естественные напластования конфликта. Тогда мы отважимся на определения и будем рассуждать о реальности, а не возводить пустые здания из слов.

Имея в виду эту цель, возьмем показательный случай: оборону Западной Европы в заключительные годы холодной войны. После арабо-израильской войны 1973 года, в которой противотанковые и противовоздушные ракеты сыграли немалую роль, некоторые военные эксперты заявили, что вооруженные силы НАТО (далее – просто «Альянс») могут успешно сопротивляться советскому наступлению на Западную Европу, полагаясь на «высокотехнологичное» неядерное оружие, а потому Альянс больше не нуждается в дорогостоящих сухопутных войсках, которые накапливал до сих пор в виде бронетанковых и моторизованных дивизий при поддержке самоходной артиллерии. Также указывалось, что Альянсу теперь не нужно полагаться на ядерное оружие – разве только для того, чтобы удержать Советский Союз от применения своего ядерного арсенала. Ниже мы подробно рассмотрим эту ситуацию, приведем подлинные исторические примеры для иллюстрации наших рассуждений, но не для того, чтобы подкрепить или осудить факты. Ведь мы уже достаточно хорошо разобрались в комплексной стратегии и понимаем, что к истории нельзя подходить с подобными мерками.

Глава 5

Технический уровень

Различные предложения по неядерному оборонительному вооружению обсуждались до тех пор, пока холодная война не подошла к своему внезапному и мирному завершению, и касались преимущественно 400 миль «центрального фронта», то есть границы между Западной Германией и ее недружелюбными соседями – Восточной Германией, которой ныне не существует, и Чехословакией, сегодня разделившейся надвое. Все эти предложения основывались на тех или иных комбинациях двух идей.

Одна заключалась в том, что вторгнувшимся советским бронетанковым и мотострелковым (моторизованным) дивизиям могут успешно сопротивляться пехотные подразделения, экипированные множеством противотанковых ракет. По некоторым предложениям, эта пехота должна была состоять из регулярных войск, которым предстояло полностью заменить бронетанковые и моторизованные части в Европе – дорогостоящие и, как утверждалось, «провокационные», ведь они могли использоваться как для обороны, так и для нападения. По иным предложениям, новая пехота с противотанковыми ракетами должна была состоять из подразделений резервистов или ополченцев, которыми следовало дополнять существующие бронетанковые и моторизованные части для создания следующего уровня обороны.

Другая идея, не столь простая, состояла в том, чтобы объединить спутниковые и авиационные сенсоры, сети коммуникаций, компьютеризированные центры сбора данных и контроля, а также ракеты дальнего действия со множеством боеприпасов раздельного наведения в единую систему «Глубокой атаки». Предполагалось, что сенсоры будут обнаруживать и локализовывать советскую бронетехнику и другие подвижные цели даже за сотни миль до линии фронта. Эта информация по специальным каналам будет передаваться компьютеризированным центрам сбора данных, где сложится полная картина совокупности целей, которая позволит оперативно принимать решения относительно их поражения; наконец ракеты станут массированно атаковать обнаруженные цели боеголовками раздельного наведения. Система «Глубокой атаки», как считалось, могла задержать, дезорганизовать и проредить наступающие советские бронетанковые и мотострелковые колонны задолго до того, как они внесут свой вклад (массой, натиском и огневой мощью) в начальное наступление, предпринятое советскими войсками с линии фронта. Далее в дело вступает западная авиация, к тому моменту добившаяся превосходства в воздухе, а общая цель системы «Глубокая атака» состояла в широкомасштабных действиях сразу после начала войны, не дожидаясь завоевания превосходства в воздухе, без промедления, возможного в случае уничтожения противником воздушных баз или же просто нелетной погоды. Холодная война давно закончилась, но система «Глубоквя атака» продолжает использоваться, уже под названием системы «Распознавание и удар»; это конкретное воплощение «революции в военном деле», той знаменитой РВД, с которой так носились военные бюрократы по обе стороны Атлантики в 1990-е годы. Любопытно, что, несмотря на название в очевидно советской стилистике, многие думают, будто РВД – это американская идея, новый побочный продукт компьютерных технологий, хотя в действительности эта схема была придумана в советском Генштабе в 1970-е годы, когда советская компьютерная индустрия, как хорошо известно, сильно отставала от западной.

Рассматривая изложенные выше идеи, мы вполне можем вообразить, как, вероятно, отреагировала бы советская сторона, чтобы справиться с этими помехами или обойти их, вынудив Запад к движению по наклонной с кульминационной точки успеха. Но наша цель состоит, скорее, в том, чтобы вскрыть общие закономерности стратегии, нежели в том, чтобы обсудить достоинства указанных предложений. Поэтому следует изучить не фильм о динамических взаимодействиях в рамках каждого отдельного уровня, а нечто вроде стоп-кадра каждого из уровней последовательно. Начнем с первой идеи, то есть с пехоты, вооруженной противотанковыми ракетными установками.

Война вооружений

Сначала рассмотрим противостояние между разными видами вооружения, допустив, что с ними обращаются умелые экипажи и расчеты, о которых в данном техническом контексте больше ничего знать не нужно. С одной стороны имеются танки и боевые машины пехоты на острие наступающих советских дивизий, стремящиеся прорвать фронт Альянса. С другой стороны есть обороняющаяся пехота с противотанковыми ракетами, развернутая, возможно, на открытой местности или, что более благоразумно, в естественных укрытиях, а то и (что менее вероятно) в бетонных бункерах. На этом уровне стратегии можно пренебречь указанным обстоятельством, точно так же не принимая во внимание способы перемещения советских танков – совершенно открыто или же искусно маскируясь в низменностях и лесистых местах. (Здесь стоит напомнить, что немецкие леса славятся своей ухоженностью с XIX столетия и пересечены множеством противопожарных просек.) Достаточно будет рассмотреть всего одну противотанковую ракету и всего один советский танк или БМП, причем они могут встретиться друг с другом на расстоянии дальности стрельбы, а местность будем считать лишенной особых признаков.

Противотанковая ракета – очень дешевый вид оружия в сравнении с танком или даже с БМП, ее цена (пусть будет 20 000 долларов) составляет, быть может, всего один процент от стоимости танка или десять процентов (максимум) от стоимости БМП. В ракетный расчет требуется не более двух человек, а в танке должно быть три или четыре человека, как и в экипаже БМП, помимо пехотинцев, которых везет бронетранспортер. Во сколько бы ни оценивать жизни людей и их службу, эта разница лишь подтверждает экономическую выгоду противотанковых ракет.

Далее мы видим, что ракету возможно направить точно в цель, а если испытать некоторое количество таких ракет, выяснится, что 90 процентов из них поражают мишень. Ракеты с кумулятивной боевой частью легко пробивают тонкую броню БМП благодаря потоку сверхскоростной плазмы, которая уничтожает все и вся внутри. Танк может нести толстые плиты современной композитной брони на основе керамики с ячейками так называемой активной брони сверху и со множеством дополнительных внутренних «подкладок», но в нашем «стоп-кадре» мы исходим из наличия столь же современных ракет с прецизионными боеголовками, диаметр которых достаточен для того, чтобы пробить прочнейшую броню. Ячейки активной брони способны отразить множество кумулятивных ракет, в зависимости от угла попадания, но лучшие на сегодняшний день ракеты можно запрограммировать на вертикальные «нырки», чтобы они преодолели толстую лобовую броню.

Экипаж танка, разумеется, стреляет из пулеметов и даже из пушки, используя, возможно, осколочные или кассетные боеприпасы. А в случае боевой машины пехоты вместе с экипажем стреляют десантники – например, из ручных минометов или гранатометов, помимо нескольких пулеметов. Но дальнобойность ракеты выше, чем у любого из этих видов оружия, кроме танковой пушки, и потому у ракетного расчета есть прекрасный шанс уничтожить цель раньше, чем он окажется в зоне досягаемости ее пулеметов и до того, как наводчик пушки сможет засечь юркую ракетную установку. Ночью ничего не меняется, поскольку обе стороны применяют приборы ночного видения. Правда, машины могут генерировать энергию и охлаждение, у них, вероятно, имеются лобовые инфракрасные прицелы, превосходящие пехотные оптические приборы ночного видения («прицелы звездного света»), однако не стоит забывать о «разнице в контрасте», противостоящей этому различию в снаряжении: танки и бронемашины, конечно, намного больше по размерам, издают громкий шум, и потому их гораздо легче обнаружить ночью.

Простые цифры способны описать все, что мы наблюдаем на техническом уровне стратегии. По грубым прикидкам можно выдать следующие предварительные оценки: 90 % всех ракет сработают безотказно, 60 %, в свою очередь, поразят цель, 80 % из них пробьют танковую броню, из них 90 % нанесут ущерб, выводящий танк из строя. В совокупности получается 39 % возможности успеха.

Поэтому в прямой дуэли на местности без особых признаков и при наличии умелых и хладнокровных солдат 2,56 ракеты уничтожат один танк стоимостью в 100 раз больше, а 1,8 ракеты уничтожат бронемашину пехоты стоимостью в 15 с лишним раз дороже (в данном случае пробивание тонкой брони и выведение машины из строя можно приравнять друг к другу, поскольку броня тонкая и попадание почти всегда будет равносильно уничтожению).

Мы видим, что применительно к цене эффективность ракеты несравнимо выше эффективности бронемашины на этом техническом уровне (например, ракета стоимостью 51 200 долларов уничтожит танк, стоящий два миллиона долларов).

Но сама по себе эта разница может не значить почти ничего, если не учитывать общие военные ресурсы обеих сторон: на момент написания этих строк богатые США широко используют крылатые ракеты стоимостью в миллион долларов и больше против лачуг в Афганистане или против иракских домишек с радиостанциями. Впрочем, в нашем примере Советский Союз не имел превосходства в общем количестве военных ресурсов и вряд ли мог допустить потерю 39 танков или 8,3 пехотной бронемашины на каждую ракету для подавления всех ракет.

На этом мы могли бы, как часто делается, остановиться и выдать полученный технический результат за окончательный – каковым он мог бы быть, если рассматривать, скажем, столкновение баллистических и противобаллистических ракет в огромном и пустом космическом пространстве. Тогда любая эффективность применительно к цене послужит достаточным основанием для определения, например, возможности осуществления этой затеи. Но для нас рассмотрение дуэли на техническом уровне между наступающей бронетехникой и противотанковыми ракетами дает картину сугубо частичную и предварительную.

Разумеется, технический уровень обладает собственной значимостью, причем сегодня она выше, чем в историческом прошлом, когда различия в технических возможностях были обычно невелики. Сегодня последние модели реактивных истребителей, танков или подводных лодок могут существенно превосходить своих менее современных предшественников, особенно если сравнивать, к примеру, малые качественные различия между двумя добротными мечами или удобными щитами. Исключения имеются, но они немногочисленны. Так, в конце IV столетия гунны обладали неоспоримым техническим преимуществом благодаря составным лукам, достаточно коротким для того, чтобы стрелять с лошади, и при этом отличавшимся доселе невиданными дальнобойностью, точностью и убойной силой.

Границы технического уровня стратегии отнюдь не произвольны. В их пределах различные виды оружия и их взаимодействие видны четко, но лишь как фрагмент куда более обширной реальности, ибо все прочие материальные и неосязаемые факторы, влияющие на ход сражения, остаются неопределенными. Сам по себе технический уровень достаточен только для ученых и инженеров, занятых разработкой новых видов вооружения. Для работы им нужно знать лишь то, какие виды дополнительной эффективности наиболее желательны; им вовсе ни к чему, и они не вправе решать, какого запаса эффективности требуется достичь при конкретных затратах и /или обеспечении иных военных приоритетов.

Военные и технические специалисты

Ученые и инженеры нечасто осведомлены в подробностях с тактическим содержанием требований, предъявляемых военными к новым типам вооружений. Вдобавок их готовность считаться с этими требованиями, как правило, обыкновенно сугубо формальна: они очень хорошо знают, что требования военных изменяются в зависимости от новых тактических доктрин, от каждой новой «стратегии», тогда как оружие, которое они разрабатывают, будет применяться в течение многих лет – тридцати и более, если речь идет о боевых самолетах, и даже еще дольше, применительно к танкам и артиллерии. Кроме того, ученые и инженеры не слишком считаются с требованиями, выдвигаемыми военным командованием, которое, по их мнению, не подозревает о полном объеме доступных технологических возможностей. Нередко они полагают, что офицеры озабочены вчерашними «новейшими» технологиями, которые для ученых и инженеров никак не являются новейшими. Неуклонно растущий уровень технического образования военных (этот процесс начался в XVIII столетии) нисколько не помогает преодолеть этот разрыв, потому что стороны данного взаимодействия привержены разным ценностям: для ученых и инженеров важна наука, а для военных – командные структуры и иерархия.

Цели сторон тоже существенно разнятся. Для военных бюрократов наивысшее качество, которого можно достичь в отдельно взятом виде оружия, обычно приносится в жертву возможности закупить это оружие в некотором количестве: ведь уменьшить численность вооруженных сил значит подорвать основу военной иерархии. Для ученых и инженеров количественные показатели сами по себе лишены ценности: высшее качество – единственная цель их амбиций, поэтому они всегда стремятся разрабатывать самые совершенные, самые многоцелевые виды оружия, максимально эффективные во всех возможных направлениях их применения.

До Первой мировой войны таковыми были самые большие и лучше всего защищенные боевые корабли, а также дальнобойные орудия на железнодорожных платформах, будоражившие воображение инженеров. Эго вполне устраивало флотских командиров, поскольку военно-морская доктрина того времени предполагала подготовку к генеральному сражению за глобальное превосходство на море с участием сильнейших кораблей, даже если тех немного, – ибо всего один линкор способен потопить сколько угодно крейсеров. А вот громадные орудия на железнодорожных платформах совсем не вписывались в тогдашнюю артиллерийскую доктрину, которая предполагала мобильность, но их все равно разрабатывали, не считаясь с ценой.

До Второй мировой и в ходе войны пути технологического прогресса разветвлялись и множились, что привело к самым разнообразным новшествам, одни из которых обладали непосредственной военной ценностью (например, радар, а также атомная бомба), тогда как другие имели отрицательную ценность (самый известный пример – немецкие ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2, на разработку которых затратили немалые средства, хотя они не послужили никакой реальной цели). Многие прочие новшества, скажем, реактивные беспилотные ракеты-самолеты ФАУ-3 или стотонный супертанк «Маус», поглощали скудные ресурсы Германии, но не успели достичь производственной стадии.

В настоящее время инженерные амбиции сосредотачиваются на оружии направленной энергии, будь то бортовые лазеры, достаточно мощные для того, чтобы прожигать насквозь корпуса и уничтожить ракетоносители далеко внизу, или истребители, способные летать на сверхзвуковой скорости (нынешние так называемые сверхзвуковые истребители очень быстро расходуют топливо, переходя на форсаже барьер скорости звука), или самолеты типа «Стелс», которые почти невидимы для обычных радаров, а инфракрасное излучение и звуковые волны от которых сведены к минимуму, или, в более широких масштабах, «революционные» системы «обнаружения и уничтожения», наиболее сложной задачей которых является обработка данных от сенсоров и создание моментальной цельной картины всех многообразных и важных целей, уже распределенных по приоритету, благодаря чему атака на них требует лишь передачи координат расчетам крылатых ракет, бомбардировщикам или артиллерийским батареям.

Между тем вчерашние инженерные амбиции породили нынешние атомные подводные лодки, превышающие размерами крейсера Второй мировой войны и гораздо более дорогостоящие; авианосцы с атомными двигателями, еще крупнее по размерам и еще дороже в постройке и обслуживании; а также реактивные истребители, сами по себе настолько технологически хитроумные, что в год их выпускается меньше того количества, которое может быть потеряно в течение всего одного неудачного утра в ходе воздушного боя.

Издавна (по крайней мере, в Соединенных Штатах Америки) повелось сетовать на стремление добиваться высокого качества оружия за счет количества, но парадоксальная логика стратегии, на любом из ее уровней, не имеет никакого отношения к этому предмету и не предлагает никаких спасительных рецептов. Не имеет значения, предусматривает ли действие на техническом уровне реакцию в виде применения более простого оружия или же в виде применения меньшего количества более сложных типов вооружения. Именно линейная логика, экономическая логика здравого смысла налагает пределы на стремление к качеству за счет количества, ведь маржинальная выгода от качественных улучшений в конце концов должна снизиться до нуля, если принимать в расчет научно-технологические ограничения конкретной эпохи: даже лучшая винтовка, изготовленная из самых передовых материалов по новейшим технологиям, вряд ли будет намного эффективнее любой другой современной винтовки, сконструированной по тем же научным принципам, – и куда более дешевой. То же самое верно для бомбардировщиков, для ракет, подводных лодок и вообще для всех типов вооружений, подлежащих сравнению.

Известно, что в подобных вычислениях мы покидаем область стратегии, поскольку, повышая качество, рискуем понизить дополнительную эффективность до нуля, но никак не ниже (если только надежность не будет принесена в жертву сложности – хотя предполагается, что качество включает в себя надежность). Напротив, если результаты подчинены динамическому парадоксу стратегии, рост качества начинает постепенно снижать эффективность отдельных видов оружия после прохождения некоей (кульминационной) точки.

Противоречия между военными приоритетами и инженерными амбициями постоянно пытаются сгладить – как военные с техническим складом ума, так и инженеры с военной подготовкой, причем те и другие представляют собою малочисленные группы. Но когда плоды технических разработок наконец передаются вооруженным силам, решение об их применении или отказе от них зависит от общепризнанных взглядов и институциональных интересов. Если новому присущ малый прирост качества в сравнении со старым (что обычно и происходит с чуть более лучшими самолетами, танками и ракетами, которые сменяют предшественников), то военная модернизация не встречает институционального сопротивления: новое гладко вытесняет старое, не требуя никаких изменений ни в организации, ни в существующей доктрине, ни в устоявшихся привычках.

Но в случаях подлинных новшеств, а не просто новых моделей, когда у новинок вообще нет непосредственных предшественников (примерами могут быть телеуправляемые летательные аппараты – ТПЛА или беспилотные летательные аппараты – БПЛА), то для их применения вооруженным силам приходится менять свою структуру. Обычно требуется создавать новые подразделения, причем неизбежно за счет ранее сформированных, что вызывает немалые затруднения. Существующие подразделения (скажем, эскадрильи истребителей) имеют своих представителей в органах, уполномоченных принимать решения; даже если большинство бойцов не может похвастаться высокими чинами, как молодые пилоты, все равно найдутся старшие офицеры этого рода войск и этой воинской традиции (в нашем примере – генералы ВВС). Подразделения, которые только предстоит сформировать, очевидно лишены представителей, облеченных институциональной властью, у них нет защитников в рядах военной бюрократии.

Обыкновенно это означает, что применение новшества будет сильно задержано, даже если потенциально оно может оказаться крайне полезным, но тут все зависит от ситуации: если вооруженные силы как целое наращивают мощь при обилии ресурсов, то они охотнее примут нововведения, поскольку существующие подразделения могут потерять только в росте, а не в составе. А в военное время неотложные тактические нужды помогают превозмочь бюрократическое сопротивление. Причина, по которой израильтяне первыми начали производить и использовать разведывательные ТПЛА (не просто тестировать в поисках дефектов конструкции, а реально применять), состояла в том, что на момент появления ТПЛА Израиль вел так называемую «войну на истощение» (1968–1970), а израильские пилоты в небе над Египтом оказались уязвимыми для наземных зенитных ракет; это обстоятельство придало идее использования беспилотных летательных аппаратов немалую привлекательность.

Напротив, при скудости ресурсов в момент предложения новшества, если существующие части страдают от дефицита средств, если никакой войны нет и не предвидится, то бюрократическое сопротивление будет упорным – и, скорее всего, успешным. С 1990-го по 2000 год внедрение дешевых, надежных и небольших, но мощных компьютеров привело к сильным структурным переменам во всем мире; бизнес повсеместно перестраивался коренным образом. На эти же годы пришлось завершение холодной войны, обернувшееся сокращением военного бюджета, и потому вооруженные силы практически застыли в неизменности. Они не стали приспосабливать свои структуры и методы к тому, чтобы использовать множество потенциальных преимуществ от внедрения компьютеров, а просто добавили компьютеры в свой существующий организационный формат.

Инновации не просто тормозятся[67] или внедряются ускоренно, они могут не оправдывать ожиданий либо из-за социального сопротивления, которое попросту их блокирует, либо из-за отсутствия организационных изменений, вследствие чего новшество получает принципиально неверное применение.

Знаменитый случай отвергнутого новшества – история митральезы, предшественницы пулемета, спешно принятой на вооружение французской армией в 1869 году, накануне войны с Пруссией. В мире однозарядных ружей с поворотным затвором митральеза могла делать до 300 выстрелов в минуту с хорошей точностью на расстоянии как минимум 500 метров. Она доказала свою надежность и полезность против пехоты, не готовой к скорострельному огню. Изобретенная в Бельгии, митральеза тайно производилась на французских оружейных заводах по приказу императора Наполеона III, мнившего себя экспертом в артиллерии. Значительное количество митральез ожидало на складах к началу войны с Пруссией в 1870 году.

Но обстановка чрезвычайной секретности не позволила произвести полевые испытания и открытые тактические обсуждения оружия. Слишком тяжелая для того, чтобы ее могли передвигать вручную, а потому помещаемая на легкий двухколесный лафет, митральеза напоминала полевую пушку. Пехота не имела боеприпасов для снабжения митральез в достаточном количестве: в те времена сотни патронов на одного солдата хватало на целые недели кампании, и в каждом батальоне имелось всего несколько повозок на гужевой тяге, без того груженных палатками, провиантом и войсковым имуществом. Наполеон III, как уже говорилось, считал себя знатоком артиллерии: быть может, именно поэтому митральеза поступила на вооружение артиллерийских частей. Когда началась война, французские пушкари, разумеется, применяли новое оружие так, как будто это были полевые пушки, то есть ставили за спинами пехоты. Это означало, что митральезы не могли стрелять по своей цели, то есть по немецкой пехоте[68].

Напрасно было бы ожидать, что артиллеристы откажутся от привычных представлений и разместят митральезы в рядах пехоты: это показалось бы отступлением вспять, к методам XVII столетия. Кроме того, новое оружие нельзя было передать пехоте, не расставшись заодно с малочисленными повозками для доставки артиллерийских боеприпасов. В итоге в битве при Гравелоте 18 августа 1870 года прусская пехота выдвинулась вперед достаточно далеко для того, чтобы попасть под обстрел митральез. Выпуская по 25 патронных картриджей (300 выстрелов) в минуту, новое оружие устроило настоящую бойню, уничтожив многих из 20 163 пруссаков, погибших в тот день[69]. Но помимо битвы при Гравелоте митральезы не оказали никакого воздействия на исход войны. А если бы это новшество не было отвергнуто вследствие организационной неудачи, оно могло бы предотвратить катастрофическое поражение французов в войне.

Политические хозяева и технические специалисты

При наличии напряженности между инженерами и военными, разрешимой только посредством институциональных перемен, хроническое разногласие между инженерами и политиками является делом обычным. Политические цели государства обыкновенно представляются инженерам настолько далекими и смутными, что практически не учитываются в расчетах. В отдельных случаях власти и вовсе внезапно вмешиваются в рабочий процесс, отдавая распоряжения ускорить разработку или ее прекратить. Американский президент может принять решение остановить вполне многообещающую техническую разработку, просто потому, что она оскорбляет его этику или угрожает его публичному имиджу. Другой президент может приказать инженерам сконструировать некое новое оружие, стоящее за границами нынешних возможностей науки, игнорируя тот факт, что научный прогресс нельзя направить и подстегнуть ни политическим выбором, ни дополнительным финансированием. Гитлер или Сталин могли распространять свою диктатуру на лаборатории, приказывая создавать баллистические ракеты или атомную бомбу, притом как можно быстрее.

Имеются случаи подобного вмешательства и со стороны ученых, не менее поразительные, и едва ли не самый громкий из них произошел 11 октября 1939 года, когда влиятельный экономист Александр Сакс передал президенту Рузвельту письмо, подписанное уже знаменитым Альбертом Эйнштейном. Письмо содержало меморандум, подписанный другим ученым-беженцем, еще не известным на тот момент Лео Силардом, которому и принадлежала идея. Оба документа призывали американское правительство рассмотреть возможность запуска цепной реакции распада урана «в рамках военного устройства». Начинание Силарда стало возможным благодаря помощи еще двоих ученых-беженцев, Юджина Вигнера и Эдварда Теллера. Всем им была уготована слава, но тогда их главная роль заключалась в том, чтобы несколько раз привезти Силарда на машине в бунгало Эйнштейна на острове Лонг-Айленд (сам Силард не имел водительских прав). По воспоминаниям Сакса, Рузвельт как будто равнодушно прочел письмо и меморандум; лишь на следующее утро за завтраком Саксу наконец удалось убедить Рузвельта отнестись к документам всерьез, напомнив президенту о том, как Наполеон отказался финансировать проект военного применения пароходов, предложенный Фултоном[70].

Напротив, в нацистской Германии не менее могучие обстоятельства воспрепятствовали разработке атомной бомбы. Энтузиазм Гитлера воспламенила перспектива изготовления ракет, веретенообразных и мощных, и поддержка ракетного дела со стороны фюрера была щедрой и стабильной. Впрочем, ядерная физика – это область, где трудились ученые неарийского происхождения (Силард, Теллер и Вигнер, равно как сам Эйнштейн и дюжина других имен, были евреями); кроме того, нацистские мыслители осуждали эту физику за «подрыв устоев». А у ядерной цепной реакции не нашлось в Германии такого же рьяного поборника, каким был Лео Силард.

Словом, вопросы колоссальной важности решались чрезвычайно легкомысленно из-за научного невежества Адольфа Гитлера, который разбирался в механическом оружии, но почти ничего не понимал в электронных приборах и ничего не смыслил в ядерной физике. Разумеется, американский проект разработки атомной бомбы рано или поздно был бы запущен даже без Силарда. Но задержка могла бы сказаться на ходе войны, будь устремления Гитлера иными.

По завершении Второй мировой войны, в которой было немало драматических эпизодов научного противостояния, и после Аламогордо, Хиросимы и Нагасаки мысль, что политическим лидерам не следует пренебрегать возможностями науки, стала частью расхожей мудрости. Научные службы расплодились при правительственных и военных структурах, научные советники вошли в состав команд президентов, премьер-министров и генеральных секретарей. Однако это мало способствовало устранению разногласий между наукой и политикой. Выяснилось, что есть лишь два рода научных проблем: рутинные вопросы, для решения которых вовсе не требуется никакого политического вмешательства, и спорные вопросы – относительно которых сами ученые склонны к разногласиям[71]. Политики по-прежнему ведут вперед государственные корабли, а военные выступают как экипажи на палубах, но машинным отделением теперь заведуют ученые и инженеры, которые правят в неведомом направлении.

Глава 6

Тактический уровень

Возвращаясь к нашему примеру времен холодной войны, в котором рассматривалась ситуация потенциального сражения противотанковых ракет с наступающими бронетанковыми войсками, разберем его теперь на следующем, тактическом уровне стратегии, и картина перед нашими глазами станет ярче и шире. Шире – потому что мы уже не упрощаем эту ситуацию до простой дуэли; вместо этого мы должны рассмотреть столкновения целых подразделений, с одной стороны, множества ракетных расчетов, а с другой – достаточного количества единиц бронетехники. А полнее – потому что мы не станем сравнивать противотанковые ракеты с бронетехникой на лишенной особых признаков местности, как если бы экипажи и расчеты состояли из роботов. На тактическом уровне мы встречаемся с человеческим измерением войны во всей его полноте.

Впрочем, сначала остановимся на физической арене сражения, то есть на конкретной местности, ее рельефе и растительности. В Центральной Германии, где могла бы пролегать линия фронта, нет высоких гор, зато равнина по большей части окаймлена холмами и впадинами (любые неровности ландшафта могут оказаться важными для пехоты, предлагая укрытие и защиту). Наступающие колонны советской бронетехники вполне могут воспользоваться скрытыми подходами, чтобы внезапно появиться перед ракетчиками на ближней дистанции, тем самым лишив их огромного преимущества в дальнобойности по сравнению с пулеметами. В крайних случаях зримые цели могли бы появиться на столь короткой дистанции, что противотанковые ракеты вообще стало бы невозможно применять, поскольку у большинства моделей имеются как максимальные, так и минимальные дистанции стрельбы (после запуска ракету должен «поймать» механизм наведения на прицельной дальности – а у противотанковых ракет тоже есть минимальная дистанция стрельбы, устанавливаемая взрывателем, который рассчитан на определенное время, чтобы защитить расчет от взрыва).

Кроме того, Германия – отнюдь не пустыня. Повсюду есть растительность, которая могла бы скрыть пехоту с ракетами, изначально маскируя ее присутствие. Наряду с минимальным укрытием на местности пехота получает жизненно важную защиту от прямого огня противника. К тому же с учетом времени до начала сражения местность и растительность можно использовать не только в естественном виде, но и усилить их полезные свойства укреплениями и минными полями. Бульдозеры и экскаваторы, или, того лучше, специализированные военно-инженерные машины с приспособлениями для рытья траншей и рвов, а то и просто лопаты с пилами могут превратить местность в укрепленную зону. Никакие новые разработки в технологии вооружений не в состоянии устранить древнего преимущества боев в укрытии, которое защищает от навесного огня гаубиц и минометов, а также огневых позиций с окопами и противотанковыми рвами. При наличии запаса времени возможно возвести основательные стационарные преграды для отражения атак боевой техники, с прочными бетонными бункерами и прочими сооружениями, вопреки всем предрассудкам, возникшим после провала затеи с линией Мажино. Значительно меньше времени потребовалось бы для усиления обороны за счет противотанковых мин; многое здесь можно сделать вручную, но гораздо быстрее применять специализированные миноукладчики или даже разбросать мины посредством ракет прямо перед наступающей бронетехникой. Огневые позиции при этом не должны бросаться в глаза на фоне естественного ландшафта, иначе они превратятся в очевидные цели для наступающих, уязвимые для артиллерии, а минные поля, не защищенные пехотой, могут быть беспрепятственно очищены – с катастрофическими последствиями для обороны.

На этом уровне стратегии подобные факторы могут оказаться решающими сами по себе. Поэтому надо признать, что на поражение или успех оказывает влияние совершенно новый фактор: мастерство – не только в механическом обращении с оружием (это уже принималось как данность на техническом уровне), но гораздо более тонкое тактическое мастерство, необходимое для того, чтобы использовать преимущества местности при перемещении сил и размещении оружия против конкретного врага в конкретное время в конкретном месте. Здесь становятся чрезвычайно важными такие качества, как врожденные способности, а также военная подготовка – как экипажей бронемашин, так и противостоящих им ракетных расчетов. Умеют ли они действовать на поле боя, защищая себя и нанося урон врагу? Способны ли младшие командиры быстро «считывать» местность и непосредственную ситуацию битвы? Смогут ли они интуитивно выбрать лучшие секторы огня или лучшие пути выдвижения?

Лидерство, боевой дух, удача

Мастерство, или навык, – это, безусловно, личное качество, но сражения ведут экипажи бронемашин и ракетные расчеты, то есть группы, сколь угодно малые. Поэтому важно не столько личное мастерство, сколько мастерство групповое, которое зависит от компетентности командира. Отбирались ли командиры пехотных расчетов за свои тактические способности или, скорее, за послушание, чем за одаренность? Являются ли младшие офицеры подразделений бронетехники настоящими лидерами, желающими действовать по собственной инициативе, или же они всего-навсего следуют приказам старших по званию офицеров в цепочке командования?

Впрочем, компетентного лидерства недостаточно без солдат, готовых идти навстречу опасности. Когда начинается тактическая схватка – под грохот артиллерийских залпов, под зловещий стрекот пулеметов, под смертоносные взрывы минометных снарядов, когда земля, кажется, вот-вот взлетит в небо, когда ракета попадает в бронемашину или в танк и те горят или взрываются, когда пехотинцы ракетных расчетов видят, что их товарищи, минуту назад целые и невредимые, убиты или ранены, – то есть едва начинается настоящий бой, становится ясным, что его исход определяет нечто гораздо большее, нежели просто умелое лидерство.

Естественный инстинкт заставляет экипажи атакующих бронемашин задерживаться в любом безопасном убежище на местности, а не продолжать движение по неизведанной территории против невидимого врага и его смертельных ракет. Тот же могучий инстинкт вынуждает пехотинцев бежать, а не удерживать позиции при виде неумолимо надвигающихся стальных чудищ. Ракетные установки внезапно кажутся ничтожно слабыми и ненадежными, в противовес математической вероятности того, что через несколько минут защитники будут раздавлены гусеницами надвигающихся танков и бронетранспортеров, если не удастся поразить цели. Преодолеть инстинкт самосохранения и сделать возможным участие солдат в реальном сражении позволяют три великих «неосязаемых фактора», обычно культивируемые во всех армиях мира: муштрой на плацу (чтобы довести послушание до автоматизма), посредством речей, призывов, песен и флагов (чтобы внушить гордость), а также посредством наказаний и наград – это личный боевой дух, групповая дисциплина и сплоченность подразделения. Среди них важнейшим, но не поддающимся измерению фактором выступает, как правило, сплоченность малого подразделения, потому что готовность людей сражаться друг за друга выдерживает ужасающее воздействие битвы гораздо лучше, чем все прочие источники боевого духа.

Поэтому на тактическом уровне стратегии такие неосязаемые факторы, как мастерство, лидерство, боевой дух, дисциплина и сплоченность подразделения, образуют единое целое и обычно определяют исход боя. Вот почему оценки военного баланса сил, не заходящие дальше технического уровня, столь систематически оказываются ошибочными: сравнивая списки оружия с той и с другой стороны, они с соблазнительной точностью исключают из этого сравнения весомую часть целого.

Есть и еще один фактор, оказывающий сильное влияние в пределах любой тактической стычки: это удача, то есть счастливый случай и вероятность, шанс того, что бойцы той или другой стороны окажутся утомлены недосыпанием, изнурены испорченным пропитанием, будут страдать от истощения вследствие нехватки продовольствия, не справятся со страхом после предыдущей битвы или станут проклинать погоду. В Центральной Европе мгла или густой туман ложатся часто на протяжении многих месяцев в году. Благодаря этому танки и бронетранспортеры могут внезапно появиться перед обороняющимися, почти не оставив им времени на то, чтобы выпустить хотя бы одну ракету (даже если допустить, что пехота осталась на месте, будучи деморализованной внезапным ревом надвигающейся невидимой бронетехники).

Асимметрия нападения и отступления

Все, что принимается в расчет на тактическом уровне, имеет свои соответствия в других видах военных действий – в небе и на море ровно так же, как на суше. Но влияют ли факторы местности, мастерства, лидерства, боевого духа и удачи одинаково на обе стороны? Меняет ли включение этих факторов в нашу картину те категоричные выводы, к каким мы пришли на техническом уровне? По-прежнему ли верно, что пехота, вооруженная противотанковыми ракетами, способна действовать эффективно против советских бронетанковых войск, защищая Центральную Европу? Ответом на эти вопросы будет решительное «да».

Во-первых, потребности двух сторон неодинаковы. Советским бронетанковым войскам нужно лишь двигаться вперед, чтобы выполнить свою задачу. Большинству экипажей пришлось бы вести машины и стрелять из узких смотровых щелей, а от большей части устрашающих сцен и звуков боя их защищали бы бронеплиты и ревущие двигатели. Чтобы наступать в верном направлении и толково использовать местность, необходимо, конечно же, лидерство, которое призваны обеспечить младшие офицеры во главе колонн; но от экипажей бронетехники такой инициативы не требуется.

Напротив, находящаяся в обороне пехота с ракетами не может полезно участвовать в бою чисто механически, в состоянии ограниченного осознавания. Для полноценного участия ей нужно сохранять бдительность, чтобы замечать цели издалека, несмотря на мглу, туман и возможный дым, естественный или искусственный. Затем следует спокойно взять цели на прицел и хладнокровно выбрать момент для пуска ракет, а это непросто, поскольку стрелять лучше на предельном расстоянии, но чем длиннее дистанция, тем вероятнее, что появится «мертвое пространство», в котором наступающий танк может скрываться достаточно долго для ускользания от летящей в него ракеты. После запуска оператор должен держать подвижную цель на прицеле в течение долгих секунд полета ракеты – до взрыва (первые ракеты, основанные на принципе «выстрелил и забыл», начали производиться только сейчас). В течение всей этой процедуры, от обнаружения цели до попадания, ракетчики должны исполнять свои нелегкие задачи, пока их чувства подвергаются атаке звуками и сценами битвы, и отвлечься даже на секунду – значит утратить контроль над летящей ракетой.

Прибавим сюда значительную асимметрию в физической защищенности при отсутствии мощных укреплений. Бронетехника уязвима лишь для ракет, для других танков и мин, зато защитники уязвимы для всех видов оружия на поле боя: для пулеметов, минометов, гранатометов, танковых пушек и, самое главное, для огня артиллерии поддержки, предваряющего наступление бронетехники. Вдобавок к смертям и ранениям все эти виды огня могут вывести пехоту с ракетами из строя тактически, вынуждая людей искать укрытия, а не поражать цели.

В действительности против защитников работают не только их собственные чувства, но и мысли. Наступающую бронетехнику подпирают другие части, идущие за ней следом. Если не считать общего направления атаки, бронетанковые подразделения обладают свободой выбора, на решения их командиров и членов экипажа лишь в малой степени влияет мощь противостоящей им защиты, о которой они знают очень мало и, конечно, не могут рассчитать заранее. Зато у защищающихся есть отличная возможность выполнить соответствующие расчеты: даже при полной видимости максимальная дальность боя для них не превышает 4000 метров; если вражеская техника наступает на скорости всего 15 километров в час, то у пехоты будет только 16 минут на стрельбу, прежде чем танки и боевые машины прорвутся. А если видимость ухудшается из-за дымки или тумана, боевое расстояние сокращается заодно со сроком эффективной стрельбы. В Центральной Европе даже 1500 метров и шесть минут боя можно счесть излишне оптимистичными. Теоретически каждый ракетный расчет мог бы стрелять по новой цели каждую минуту, и так иногда делают на огневых стрельбищах в мирное время. Но в настоящем бою эта последовательность, от обнаружения цели до ее поражения, позволяет делать максимум один выстрел в две минуты, причем техническая вероятность попадания равняется 38 процентам, если никакой вражеский огонь не снижает полезность действий расчета.

Поэтому чтобы решить, возможно ли удержать линию обороны или же единственной альтернативой гибели или плену будет отступление, защитники должны оценить, сколько танков и боевых машин пехоты на них наступает. Если количество техники больше, чем по одной машине на каждый ракетный расчет, переживший артобстрел и прямой огонь, тогда пехотинцам придется осознать, что они лишатся жизни или свободы в ближайшие несколько минут. Поскольку в нашем условном случае врагом выступает Советская армия, а защитники оказались по прихоти судьбы перед ее колоннами, им следует ожидать худшего: танков и бронетранспортеров в поле зрения может быть не очень много, но это лишь начало – вскоре появятся многочисленные другие. Это изобилие бронетехники выступает причиной, по которой концепция пехоты с ракетами, поставленная во главу угла, может вылиться только в деморализующую тактическую ситуацию, единственным выходом из которой будет не стойкая оборона, а принцип «выпустить ракету-другую и быстро отступить».

В силу всего сказанного первоначальный вывод на техническом уровне сильно видоизменяется. Рассматривая столкновение на тактическом уровне, мы видим, что защитники уже не могут надеяться на уничтожение танка, который стоит стократно дороже одной ракеты, затратив всего 2,56 ракеты, или боевой машины пехоты, стоящей минимум в 15 раз дороже одной ракеты, затратив всего 1,8 ракеты, и при этом добиться отличного соотношения в 1:39 для танков и в 1:8 для БМП. Часть пехоты вместе с ее ракетными установками гибнет под предварительным артобстрелом из пушек и минометов, а также под прямым огнем, не успев вступить в схватку; другая часть неспособна обнаружить и поразить хотя бы одну цель в течение нескольких минут боестолкновения из-за дымовых помех; третья часть теряет управление ракетами, уже летящими к цели, из-за ударной волны и шока от взрывов вокруг.

Так сколько же ракетных установок потребуется в тактической реальности для того, чтобы уничтожить танк или боевую машину пехоты? Десять или двадцать, как подсказывает опыт войн на Ближнем Востоке? Или больше, потому что в Центральной Европе нет такой великолепной видимости? Поскольку различия в стоимости настолько велики, стоимостное соотношение, пожалуй, останется благоприятным для ракетных расчетов, но уже не в такой мере. Поэтому наш вывод, сделанный на тактическом уровне (пусть и предварительный), таков: концепция пехоты с ракетами далеко не такая многообещающая, какой казалась поначалу на техническом уровне. Теперь мы знаем, что ее успех в огромной степени будет зависеть от качеств людей, участвующих в битве. Неосязаемые факторы боевого духа, дисциплины и сплоченности в бою всегда важнее, чем факторы материальные, но в данном случае это особенно верно, потому что обороняющиеся выдерживают куда больший стресс, нежели нападающие (это показательная асимметрия, составляющая ключевой недостаток данной концепции).

Итак, мы выяснили, что достоинства предложения положиться на пехоту с ракетами на самом деле определяются факторами, которые ранее могли бы показаться сугубо административными. Будет ли такая пехота укомплектована местными подразделениями, состоящими из друзей и соседей, многим друг другу обязанных, прошедших проверку на совместимость и столь серьезную подготовку, какую позволяет тренировка в свободное от работы время? Или же резервистами, проходившими действительную военную службу много лет назад, которых соберут со всей страны и которые встретятся друг с другом лишь перед боем? Или же такая пехота должна быть элитным корпусом тщательно отобранных молодых людей, подготовленных и управляемых таким образом, чтобы обеспечить высочайший боевой дух?

Но если это так, то какими соображениями должны будут руководствоваться богатые страны НАТО, отбирая своих лучших людей для сражений дешевым оружием с врагами из стран Варшавского договора, которые куда беднее, но куда лучше вооружены?

Таким образом, на тактическом уровне стратегии мы встречаемся со всеми сложностями человеческого измерения боя, ибо он разворачивается в уникальном контексте времени и места. Из-за непредсказуемости погоды и изменчивости прочих обстоятельств даже войска, одинаково укомплектованные и вооруженные, действующие сходными способами на одной и той же местности, не могут дважды провести в точности одинаковые сражения и добиться в точности того же результата. Разумеется, шансы взаимно упраздняют друг друга, и, полагаясь на вероятностные оценки на основе наблюдений множества событий (точность оружия, особенности климата), мы можем делать более достоверные выводы на тактическом уровне – но даже это возможно лишь для конкретных войск с конкретным вооружением, а также с конкретными человеческими характеристиками.

Мудрость тактических наставлений в детализированном ремесле войны не заходит слишком далеко и не существует слишком долго. Нет ничего верного или ошибочного, что не зависело бы от специфического характера противника и от специфического действия оружия. Тот или иной способ нападения на вражеский аванпост, способ воздушного перехвата или нападения на вражеский корабль может быть либо самоубийственно дерзким, либо чрезмерно робким, в зависимости от характеристик противостоящих сил. Пособия по тактике нужно переписывать всякий раз, когда появляется некое новое оружие, преображающее то, что считалось невозможным, в простую обыденность, а то, что некогда было вполне надежным, – в недопустимо опасное. Ныне, штудируя древние тексты по тактике, мы извлекаем оттуда советы непреходящей ценности, но было бы нелепо ожидать от них чего-то большего, нежели банальностей. А при чтении куда менее интересных тактических пособий времен двух мировых войн мы обнаруживаем, что они устарели в той же мере. Поэтому тактика – это занятие профессионалов своего времени, а любая нормативная «стратегия», отстаивающая ту или иную линию поведения для той или иной страны, в лучшем случае имеет лишь временную ценность – в отличие от стратегии как таковой, которая ничего не предписывает, а лишь характеризует неизменные явления, существующие вне зависимости от того, знаем мы о них или нет.

Пределы тактики

В нашем «фотографическом» взгляде на столкновение между пехотой с ракетами и наступающими бронетанковыми частями мы не допускали никаких изменений в тактике обеих сторон. Не предусматривалось никакой реакции на успех или неудачу, которая могла бы породить дальнейшие реакции с той или другой стороны, и так далее. Предполагается попросту, что обе стороны будут придерживаться простой тактики лобовой атаки и лобовой обороны, пусть и уделяя должное внимание особенностям местности.

Это упрощение может быть полезным для первого столкновения между начальной волной наступающей советской бронетехники и оборонительной линией пехоты с ракетами. Но если оборона сумеет отразить начальную атаку, за нею неизбежно последует реакция: защиту попытаются либо подавить более сильным артиллерийским огнем, либо обойти каким-то способом. Оборона также может отреагировать, воспользовавшись временем, выигранным благодаря своему первому успеху. Она либо сменит позиции, либо выдвинет группы «охотников» с противотанковыми ракетами при наличии подходящего рельефа или растительного покрова для укрытия, либо спланирует засаду, в которую угодит следующая волна атаки, чтобы оказаться под ударом с тыла. Тем самым начнется новый раунд битвы.

Те конкретные войска, которые мы рассматривали, не являются, впрочем, независимыми агентами, преследующими собственные цели. То, что для них является боем в его целости, то, что в действительности составляет все их существование в это время, – лишь фрагмент целого сражения для высших уровней командования и для национальных властей с обеих сторон. Именно последние разрабатывают планы и принимают решения, итогом которых становится конкретный бой. Когда бой начинается, они стараются удерживать контроль над ходом битвы, реагируя на возникающие обстоятельства – могут усилить артиллерию или обеспечить поддержку с воздуха подразделениям, уже участвующим в бою. Порой они жертвуют этими подразделениями, оставляют их сражаться в одиночку – либо для того, чтобы до конца использовать сдерживающую мощь в обороне, либо чтобы сохранить вектор атаки в наступлении, пускай силы конкретных частей тают и они превращаются в простую видимость. Когда части на поле боя полностью вовлечены в сражение и, быть может, поглощены борьбой за собственное выживание, высшие эшелоны способны уверенно контролировать лишь новые подкрепления, направлять те на новые оборонительные позиции по своему выбору или, если речь идет о наступлении, задавать новые векторы атаки. Даже при наличии разветвленных средств мгновенной связи невозможен сиюминутный контроль над подразделениями, уже вовлеченными в битву с врагом, ибо в таком случае то, что можно сделать, прямо зависит от поведения врага.

Значит, взаимосвязь между действием и противодействием уже не сводится к тактическому уровню. Нам нужна совсем иная, гораздо более широкая перспектива, чтобы продолжать исследование. В этой перспективе детали местности теряют свое значение, когда все множество вражеских войск рассматривается на гораздо более обширном пространстве Для этого нужно подняться на следующий уровень стратегии, предварительно отметив, что, пусть мы берем в пример эпизод наземной войны, в любом другом виде военных действий, в прошлом и в будущем, на море, в воздухе, даже в космосе – включая те виды, которые неточно называют «стратегическими»[72], – должен быть свой тактический уровень.

Глава 7

Оперативный уровень

Одна из особенностей англоязычной военной терминологии состоит в том, что в ней долго не было слова для обозначения промежуточного уровня мысли и действия между тактическим и стратегическим уровнями, то есть того, который охватывает битвы в их динамической тотальности, на котором разрабатываются, обсуждаются и применяются общие методы войны. Как мы увидим, этому имелась вполне уважительная причина, но она исчезла после того, как автор этих строк ввел понятие «оперативного уровня», сегодня повсеместно распространенное в американских и британских полевых руководствах[73] и привычно применяемое в сочинениях по военному делу[74]. Конечно, это понятие не было моим изобретением. В традиции континентальной военной мысли немецкий и русский аналоги этого понятия могут похвалиться долгой историей и особым значением[75], поскольку оба подчеркивают важность «оперативного искусства войны» как высшей комбинации, превосходящей простую сумму ее тактических частей.

Сами по себе виды вооружения взаимодействуют друг с другом на техническом уровне стратегии; войска, прямо противостоящие друг другу, сражаются на тактическом уровне, а на оперативном уровне мы впервые встречаемся с борьбой руководящих умов с обеих сторон. Это уровень, на котором применяются общие принципы войны, как в глубоко проникающем наступлении бронетехники или при глубокой обороне, при стратегической бомбардировке ключевых узлов в противоположность ударам по противнику на линии фронта, при эшелонированной противовоздушной обороне кораблей и так далее. Именно на оперативном уровне должно осуществляться текущее командование всеми вовлеченными в бой войсками, а прежде всего это уровень битвы в целом, со всеми его приключениями и злоключениями.

Границу между оперативным и тактическим в методах ведения войны, в текущем руководстве и в самих боевых действиях очень трудно провести абстрактно, но очень просто сделать это на практике. Там, где отдельные рода войск и их особая тактика – будь то, например, подводные лодки и особая тактика подводных лодок или же артиллерия и артиллерийская тактика, уже не определяют сами по себе исход сражения, потому что в нем заняты и другие рода войск, и другие тактики, – там мы выходим на оперативный уровень. Опять-таки, здесь нет необходимости в произвольных определениях. Рассматривая каждый эпизод боя, мы можем увидеть в нем естественное различение между оперативным слоем и остальными слоями, ниже и выше. А разделительная линия между тактическим, оперативным и стратегическим уровнями также ассоциируется с возрастающими масштабами действия и с большим разнообразием средств.

Возьмем такую крайность: для первобытного племени, все войско которого состоит из бойцов, единообразно вооруженных щитами и копьями (а сражаются они всегда в общем строю), тактическое, оперативное и стратегическое должны совпадать для всех практических целей. Такое племя не может потерпеть тактического поражения, которое при этом не оказалось бы также и стратегическим, и не может придумать способы ведения войны, которые превосходили бы тактический уровень[76]. Напротив, если взять, скажем, США в ходе Второй мировой войны, совершенно разные оперативные ситуации способны сосуществовать друг с другом даже в рамках одного и того же театра военных действий, поскольку каждый день поступали новости о тактических победах и о тактических поражениях. Разумеется, принципиально иные оперативные методы применялись в ходе десантных кампаний в Тихом океане, в стратегических бомбардировках немецких промышленных объектов, в одиннадцатимесячных военных действиях на Европейском континенте после высадки десанта в Нормандии в июне 1944 года и в борьбе за военно-морское превосходство в Тихом океане.

Масштаб и разнообразие – необходимые условия, но их недостаточно; если оперативный уровень обладает некоей субстанцией, действие на этом уровне должно быть чем-то больше простой суммы тактических элементов. Это, в свою очередь, зависит от преобладающего стиля войны, точнее – от места этого стиля в широком диапазоне мер: на одном конце диапазона находится истощение противника, а на другом – маневр.

Истощение и маневр

Истощение – это война, ведущаяся промышленными методами. Врага воспринимают как простую совокупность мишеней, а цель состоит в том, чтобы победить посредством общего их уничтожения благодаря превосходству в огневой мощи и в материальной силе как таковой. В конечном счете весь набор вражеских мишеней теоретически может быть уничтожен, если отступление или капитуляция не остановят этот процесс, что почти всегда происходит на практике.

Чем сильнее упор на истощение в общем стиле войны, тем эффективнее стандартизируемые техники обнаружения целей, атаки и снабжения наряду с однообразной тактикой и тем меньше возможностей (или потребности) применять какой-либо оперативный метод войны. Процесс подменяет собой искусство войны и его хитроумные изобретения. Когда материально превосходящие противника и в изобилии снабжаемые войска, наделенные огневой мощью, оказываются в зоне поражения статических целей (окопы, города) вражеских войск, которые вынуждены оставаться неподвижными и сосредоточенными, чтобы добиться результата (а потому не уходят в партизаны), победа обеспечена математически. Понятно, что, если противник тоже обладает огневой мощью, взаимное истощение в ходе войны следует принимать как данность. При таком стиле войны не может быть победы без общего материального превосходства, невозможны дешевые победы за счет искусных ходов, с малыми затратами людей и ресурсов.

Не бывает войны на истощение в чистом виде, без каких-либо хитростей или уловок, действительно сводящейся к промышленному процессу. Но примеры военных действий с очень высоким содержанием истощения и вправду многочисленны. Сюда относятся окопная война в ходе Первой мировой войны, большинство сражений которой было симметричными дуэлями артиллерии противников наряду с боями пехоты, отражавшей пехотные лобовые атаки в пешем строю против линий обороны, укрепленных пулеметами и минометами; попытка люфтваффе разгромить Королевские ВВС Великобритании в июне-августе 1940 года посредством намеренного навязывания воздушных боев в ошибочной уверенности, будто немцы располагают достаточным для победы материальным преимуществом; выигранное Монтгомери сражение при Эль-Аламейне и большинство его дальнейших сражений, в ходе которых враг подвергался массированному артобстрелу и лобовому натиску пехоты, прежде чем его сминали подразделения бронетехники, имевшие подавляющее превосходство в численности; действия немецких подводных лодок в 1941–1943 годах с целью выиграть войну, снизив общий тоннаж океанских грузоперевозок союзников ниже минимума, необходимого для ведения войны; кампания союзников в Италии в 1943–1945 годах, которая выродилась в череду упорных лобовых атак после неудачной попытки обходного маневра при Анцио; воздушные бомбардировки Германии и Японии, нацеленные частью на промышленное истощение, а частью – на истощение городских территорий вообще; наступление Эйзенхауэра широким фронтом после прорыва из Нормандии, которому Паттон лишь изредка мешал своими глубокими маневрами; наступления Риджуэя в Корее в 1951–1952 годах, в ходе которых сухопутные войска прочным фронтом, простиравшимся от побережья до побережья, медленно надвигались на китайцев и северокорейцев, исправно сокращая число врагов бомбежками и артобстрелами; значительная часть американских действий во Вьетнаме – даже несмотря на то, что враг упрямо отказывался собираться массово и не обеспечивал удобных целей (американцы пытались заставить вьетнамцев сгруппироваться концентрическими действиями по методу «отыщи и уничтожь»); наконец, знаменитые планы холодной войны по нацеливанию ядерного оружия на города и промышленные объекты с целью заставить вражеские правительства пойти на попятный из-за нависшей над ними смертельной угрозы.