Стратегия. Логика войны и мира

В классическом духе линейного логического мышления этот план предусматривал по умолчанию, что немцы не станут ни резко усиливать свою довольно слабую ПВО, ни рассредоточивать военную промышленность, которая подвергается систематическому уничтожению. Маршал Портал и его подчиненные не были глупцами, и не приходится сомневаться в том, что, размышляй каждый из них поодиночке, они отвергли бы любую концепцию войны, полностью игнорирующую творческую энергию врага и его волю к сопротивлению. Но нужно вспомнить обстоятельства и эмоциональную окраску сентября 1941 года, когда план был представлен Черчиллю: немцы сметали все на своем пути через Россию, неделю за неделей сокрушая оборонительные линии и целые армии, сотнями тысяч беря в плен окруженных красноармейцев. Лишь судьба Наполеона противостояла суровым фактам, наводившим на мысль о скором крахе Советов. Не было никаких признаков внятного вооруженного сопротивления немецким оккупантам нигде в Европе. В США шло медленное перевооружение, но общественное мнение в основном противилось вступлению в войну, и это продолжалось до тех пор, пока японцы не навязали Америке иную точку зрения, напав на Перл-Харбор.

Что касается самой Великобритании, было совершенно нереалистично надеться на то, что британская армия сумеет высадиться на Европейском континенте силами, достаточными для того, чтобы избежать немедленного поражения, а схватки с Роммелем в Северной Африке показали, что лишь существенное материальное превосходство позволит справиться с немецким боевым духом, отменными боевыми навыками и талантливыми офицерами. Одержи Гитлер верх над Россией, как уже случилось в Польше, Дании, Норвегии, Бельгии, Нидерландах, Франции, Югославии и Греции, лишь Королевские ВВС встали бы у него на пути, когда он вернется с востока, чтобы покончить с Великобританией (предварительно усилив люфтваффе за счет ресурсов, обеспеченных завоеваниям и демобилизацией вооруженных сил). Годом ранее Королевские ВВС сумели победить в «битве за Британию», но победа далась немалыми усилиями, а побежденными оказались немецкие истребители и бомбардировщики, только-только воевавшие во Франции и совсем не подготовленные к совершенно иным условиям «битвы за Британию». На подобную удачу никак не стоило рассчитывать в ходе второй битвы за Британию, к которой немцы подготовились бы должным образом после разгрома России. При реорганизации люфтваффе для выполнения данной задачи Королевские ВВС постепенно уничтожили бы в тщетных попытках предотвратить бомбардировки британских городов, от которых остались бы одни руины, после чего состоялось бы неотвратимое вторжение – и новый порядок, с гестапо, СС и концентрационными лагерями. Даже уцелей Советский Союз (что казалось тогда в высшей степени невероятным) и начнись затяжная война, спасавшая Великобританию от вторжения, только Королевские ВВС могли послужить реальным военным инструментом, способным довести войну до некоего приемлемого завершения. Поэтому сэр Чарльз Портал и его коллеги из ВВС, до недавнего времени во многом второстепенного рода войск, очутились в неожиданно важном положении – возможно, вдохновляющем, но налагавшем огромную ответственность, внушавшем страх и трепет. В этом вихре эмоций, гордости, надежд и предельной тревоги было вполне естественно попытаться отыскать дорогу через темный лес, следуя некоему систематическому плану, механика которого полностью поглощала, а арифметическая точность которого сулила спасение от грозной непредсказуемости.

Уинстон Черчилль находился точно в таких же обстоятельствах и, будучи человеком сильных и неудержимых чувств, он, видимо, угодил в тот же эмоциональный вихрь, да еще под гнетом куда более значительной личной ответственности. Ведь именно его отказ принять мирные предложения Гитлера в июне 1940 года привел к гибели 93 000 британских мирных граждан – мужчин, женщин и детей – в последовавших бомбардировках. Именно его политика оставила Великобританию в зловещей изоляции, перед лицом почти неотвратимого вторжения сразу после того, как Германия завершит разгром России. Отставка с поста премьер-министра по настоянию парламента, замена Черчилля на более разумного человека, который сумел бы договориться с Гитлером и обеспечить Великобритании место в обществе «нового европейского порядка», изгнание или арест Черчилля и смерть в безвестности – сегодня все это кажется мрачными фантазиями, но в сентябре 1941 года подобное было вполне вероятно, как доказывают современные исследования[52].

Словом, и для Черчилля успешная бомбардировочная кампания представлялась единственно возможным орудием спасения – национального, политического и даже личного. Но все-таки стратегическая проницательность взяла верх над вихрями эмоций и над техническими проблемами. Отвечая маршалу Порталу, Черчилль, во‑первых, решительно отверг предположение о том, что войну можно выиграть одними лишь бомбардировками («все, чему мы научились с начала войны, показывает, что их эффект, физический и моральный, сильно преувеличен»); во‑вторых, он предугадал защитную реакцию немцев на скромные масштабы текущих бомбардировок, предсказал, в частности, эффектное появление ночных истребителей для противодействия ночным бомбардировкам; в‑третьих, он сказал, что нынешняя кампания бомбардировок потерпит неудачу, когда Германия отреагирует («кажется весьма вероятным, что наземная защита и ночные истребители превзойдут атаку с воздуха»), как и произошло в действительности во второй половине 1942 года; в‑четвертых, он заявил, что если британские ковровые бомбардировки окажутся успешными, то немцы, скорее, рассредоточат и децентрализуют военную промышленность, нежели станут пассивно дожидаться ее полного разрушения («все и всегда находится в одновременном движении [источник динамического парадокса], и совсем не исключено, что в 1943 году военная машина нацистов так широко рассредоточится по Европе, что в значительной мере станет независимой от заводов у себя на родине»); в‑пятых, он предостерег насчет вероломства точных цифр в подсчетах, которые вряд ли учитывают величайшую и неизвестную переменную реакции врага («Я решительно возражаю… против того, чтобы выражать уверенность [в этом плане] через арифметические выкладки»). Свою речь Черчилль закончил такими словами: «Каждый должен делать все, что в его силах, но неразумен тот, кто думает, будто есть некий верный способ выиграть эту войну или любую другую войну между равными по силе. Единственный план – упорно продолжать действовать»[53].

Бомбардировочная авиация была единственным наступательным инструментом Великобритании, и ей отдавался наивысший приоритет в распределении немногочисленной квалифицированной живой силы и промышленной продукции. Но состав ВВС так и не достиг желаемой цифры в 4000 бомбардировщиков на линии фронта: на пике, в апреле 1945 года, ВВС располагали всего 1609 бомбардировщиками[54], поскольку предложение Портала о сокращении численности сухопутных войск и флота было решительно отвергнуто. Любопытно отметить, что после вступления в войну США и прибытия на театр военных действий американской Восьмой воздушной армии план систематических бомбардировок был осуществлен в 1943 году. Более того, этот план не просто нарушал логику стратегии, игнорируя защитную реакцию врага, но и стремился к высокой эффективности за счет бомбардировки исключительно промышленного сектора, то есть опять-таки игнорируя ожидаемую реакцию противника в промышленной сфере.

Поскольку американские бомбардировщики B-17 были основательно вооружены и несли на борту 11 пулеметов каждый, командиры Восьмой воздушной армии были убеждены в том, что эти машины смогут самостоятельно защищаться от немецких истребителей, формируя взаимно защищающие друг друга построения и не нуждаясь ни в сопровождении истребителей, ни в ночных вылетах. Атаковать решили днем, чтобы поражать конкретные промышленные цели, в противоположность беспорядочным бомбежкам немецких городов британцами. Кроме того, считалось, что рейды B-17 принесут лучшие результаты в сравнении с обычными бомбардировками, если бомбить специфические «узкие места» немецкой военной промышленности. Британское министерство военной экономики уже давно ратовало за подобную тактику и предлагало в качестве идеальной цели заводы в Швайнфурте, где, по данным разведки, производилось две трети всех германских шарикоподшипников. Поскольку любому танку или грузовику, любому двигателю для самолетов, судов или подводных лодок, практически всем машинам, где есть движущиеся части, шарикоподшипники необходимы, министерство давно утверждало, что разрушение заводов в Швайнфурте нанесет колоссальный ущерб боеспособности немцев в целом[55]. Британский маршал авиации Артур Харрис, глава Бомбардировочного командования[56], высмеял эти расчеты, язвительно отозвавшись о «панацее»: мол, планировщики «окончательно свихнулись» на шарикоподшипниках[57]. Некий остряк, согласный с Харрисом, заметил, что надо разбомбить заодно заводы по производству шнурков – это точно заставит немцев сдаться, потому что обувь будет слетать с их ног. Впрочем, Восьмая воздушная армия упорно настаивала на прицельных дневных бомбардировках, а поскольку силы она наращивала недостаточно быстро для того, чтобы бомбить различные промышленные объекты, бомбежки «узких мест» выглядели крайне привлекательно для американского командования.

Как следствие, Восьмая воздушная армия совершила первый налет на шарикоподшипниковые заводы в Швайнфурте 1 августа 1943 года, а второй рейд состоялся 14 октября того же года. Идея дневных налетов самостоятельными группами бомбардировщиков без сопровождения истребителей была проверена на практике и потерпела решительный крах. Несмотря на 11 пулеметов на борту, бомбардировщики настолько уступали немецким истребителям, что их потери превзошли всякий приемлемый уровень: 60 из 376 американских самолетов были сбиты в первой атаке, 77 из 291 машины – во второй[58].

Что касается причиненного ущерба, он был довольно значителен, однако его воздействие на боеспособность немцев оказалось минимальным. Запасы шарикоподшипников на складах наряду с некоторыми поставками из Швеции и Швейцарии вполне покрывали насущные потребности, а производство вскоре удалось восстановить в полном объеме; кроме того, уже внедрялись подшипники скольжения, что позволило без труда преодолеть «узкое место»[59]. То есть узкоспециализированная атака на Швайнфурт вызвала широкую организационную реакцию, которая помешала налетам достичь своей цели – точно так же, как крупные военные корабли прошлого нейтрализовали угрозу от торпедных катеров, а современные бронетанковые войска научились справляться с противотанковой ракетой.

Отчасти ответом на прицельные бомбардировки стала децентрализация промышленности и замена одних изделий другими, более масштабная реакция немцев на усиление бомбардировок состояла в том, чтобы реструктурировать всю экономику ради увеличения военного производства, на языке нацистов, – создать «экономику тотальной войны». Такого ответа американцы и британцы, по-видимому, не могли предугадать в 1942 году из-за всеобщей уверенности в том, что немецкая экономика уже полностью перестроена для войны, причем еще до ее начала в 1939 году. Поскольку в Англии всеобщие принудительные работы ввели с 1940 года, а все несущественные профессии и службы были отменены или строго ограничены задолго до этого, невозможно было даже вообразить, что до середины 1943 года большинство немок оставались дома, что в стране насчитывалось более миллиона человек домашней прислуги и что такие «мелочные» занятия, как переплетное дело, продолжали процветать.

Вполне сознательно развязав войну, Гитлер не мог требовать от немецкого народа чрезмерных жертв – и состояние немецкой военной экономики отражало эту основополагающую политическую реальность. Полная мобилизация экономики началась только с февраля 1943 года, вследствие поражения под Сталинградом и катастрофических потерь. Когда немецкий дух «обуздали», производство военного оборудования и запасных частей резко возросло – и продолжало расти, так что увеличение общего тоннажа бомб, сброшенных на Германию в 1944 году, совпало с неуклонным ростом немецкой военной промышленности.

Но это не было простым совпадением: в некотором смысле сами бомбардировки содействовали развитию военной промышленности, разрушая социальную модель праздных мирных дней[60]. Единственной альтернативой ресторанам, уничтоженным бомбежками, стали куда более практичные столовые. Когда разбомбили дома, а их жителей эвакуировали, домашней прислуге пришлось отправиться на военное производство, заодно с лавочниками, ремесленниками и церковными служками. Это обстоятельство тоже позволило немецкой военной экономике обойти «узкие места» бомбардировок.

Эта история хорошо известна и пересказывалась неоднократно[61]. Налицо классический пример того, как мнимо определенное и систематически сосредоточенное линейное действие не только наталкивается на препятствия, но и, в силу природы стратегии, отчасти губит само себя. Черчилль был, конечно, исключением в своем интуитивном понимании парадоксальной логики стратегии с ее извращением любого логического действия и неизменным взаимообращением противоположностей. (Соответствующий том его воспоминаний о войне называется «Триумф и трагедия», но он мог бы называться «Победа и поражение».)

Для существования большой стратегии не нужны никакие Черчилли. Законы физики правили Вселенной задолго до появления физиков, способных их изучать, и точно так люди, правящие народами во время войны, подчиняются логике стратегии, даже если они ничего не знают о стратегии. Принимают ли они решения, руководствуясь мудростью или глупостью, преступными амбициями или искренними благими намерениями, восхваляют их потом или хулят, – последствия их свершений или неспособности что-либо сделать определяются парадоксальной логикой, опровергающей всякие ожидания прямой последовательности событий, всякие надежды на линейную прогрессию.

От войны к миру, от мира к войне

Война – это величайшее зло, однако это и величайшее благо. Пожирая и уничтожая материальные и моральные ресурсы, необходимые для продолжения боевых действий, война препятствует собственному продолжению. Как и любое действие в парадоксальной области стратегии, война должна в конечном счете обернуться своей противоположностью после прохождения кульминационной точки. Этой противоположностью может быть только умиротворенная пассивность, неопределенное состояние не-войны, то есть мир, достигнутый переговорами, перемирие или хотя бы временное прекращение огня. Впрочем, какой бы ни была эта не-война, добиться такого результата возможно лишь на непродолжительный срок, ведь скорость, с которой война разрушает саму себя, очевидно зависит от ее интенсивности и размаха. В гражданских войнах интенсивность боевых действий зачастую низкая, размах невелик, а насилие растекается по широкому пространству, которое боевые действия охватывают лишь частично – если охватывают вообще. На севере Шри-Ланки гражданская война длится десятилетиями, при этом иностранные туристы наслаждаются безмятежным отдыхом на пляжах юга. В Судане сражения идут только на юге, да и там разворачиваются по большей части сезонно. Поэтому гражданские войны могут растягиваться на десятилетия. Никакая по-настоящему интенсивная и широкомасштабная война не может идти долгие годы, тем более десятилетия; некоторые сжигают сами себя за считаные недели или даже дни.

Война может стать началом мира благодаря полной победе одной стороны, полного истощения обеих сторон или вследствие того (как обычно и бывает), что конфликт целей, спровоцировавший войну, разрешился в силу преобразований, которые принесла эта война. Пока сражения продолжаются, ценность всего того, что можно завоевать или отстоять, пересматривается в соотнесении с ценой, уплаченной кровью, деньгами и страданиями, а амбиции, обусловившие войну, ослабляются или вовсе отмирают.

Впрочем, это вовсе не линейный процесс, ибо политическая приверженность войне укрепляет сама себя. Начав сражаться в надежде получить некую выгоду по приемлемой цене, агрессор, который сталкивается с неожиданно упорным сопротивлением, может столь же упорно воевать далее, пусть даже общая ценность всего того, чего он надеялся достичь, уже не способна возместить его потерь в жизнях, деньгах, покое и престиже. Вступая в сражение вынужденно, защищающийся также намечает себе некие исходные цели, ради которых приносятся жертвы – еще до того, как общее количество этих жертв станет известно. Пускай надежды нападающих или защищающихся не сбываются, как часто случается, успех все равно кажется соблазнительно близким: еще всего одно сражение, еще немного потерь, еще чуточка денежных затрат после всех прежних жертв и затрат (асимметричная позиция тех, кто рискует потерять все в случае поражения, явно усиливает сопротивление). Быть может, именно перспектива завоевать многое малой ценой изначально делает войну привлекательной. Но если цена оказывается непредвиденно высокой, сам масштаб будет побуждать к схватке в промежуточный период: чем больше жертв принесено, тем острее необходимость их оправдать, чтобы в конце концов достичь поставленной цели. На этой стадии поведение враждующих сторон определяется политической позицией «партии войны» или военного лидера, судьба которых зависит от того, как оценивается в обществе первоначальное решение начать войну, а эта оценка, в свою очередь, зависит от текущего взгляда на будущие итоги войны. Стремление, подталкивающее надеяться на победу, изрядно укрепляется.

Но в ходе войны перспектива постепенно смещается. Итоги, на которые надеялись изначально, все чаще сравниваются не с уже принесенными жертвами, а с теми жертвами, которые выглядят необходимыми, если боевые действия не закончатся. Даже если «партия войны» или военный лидер сохраняют власть, их амбиции могут уменьшиться или даже сойти на нет, вплоть до полного отказа от надежд на завоевания, и превратиться в желание сократить собственные потери. По мере этого преображения враждебность может фактически исчезнуть, если цели обеих сторон станут совпадать, а не взаимно исключать друг друга. Даже Тихоокеанская война, крайне специфическая схватка между японскими агрессорами, которые ставили себе широкие, но не безграничные цели, и американцами, которые после потерь в Перл-Харборе и на Филиппинах требовали от противника безоговорочной капитуляции, завершилась, когда американцы молчаливо смирились с минимальным требованием японцев, настаивавших на сохранении института императорской власти.

На пике своего развития война, в ходе которой силы иссякли и были испробованы все средства, сулившие успех, когда обе стороны пострадали от многочисленных разрушений, когда надежды на большую победу не сбылись, – такая война способна привести к миру, который может оказаться длительным. Но если войну прервать до ее саморазрушения, никакого мира может и не быть. Так происходило в прошлом в Европе, когда войны велись с перерывами по весне и по лету и заканчивались всякий раз с наступлением зимы – чтобы возобновиться весной. Так происходит сегодня, после учреждения ООН и формализации политики великих держав в рамках Совета Безопасности ООН.

С 1945 года войнам между малыми государствами редко разрешается протекать естественным путем. В типичном случае их, напротив, прерывают на очень ранней стадии, задолго до того, как они сжигают воинственную энергию и тем самым создают предпосылки мира. У постоянных членов Совета Безопасности ООН принято резко останавливать конфликты малых государств и навязывать прекращение огня. Если за этим не следует прямое дипломатическое вмешательство с целью организации мирных переговоров, то прекращение огня всего-навсего позволяет избавиться от истощения, вызванного войной, способствуя перестройке общества и перевооружению воюющих сторон, то есть раздувает и продлевает войну после истечения срока прекращения огня. Так обстояло дело, например, в арабо-израильской войне 1948–1949 годов, которая могла бы быстро завершиться вследствие истощения сторон, если бы два прекращения огня, последовательно навязанные Советом Безопасности ООН, не дали противникам возможность восстановить силы и возобновить бои. Та же картина наблюдалась после распада Югославии в 1991 году. Десятки навязанных ООН решений о прекращении огня прервали стычки между сербами и хорватами на границах Краины, между силами федерации Сербии и Черногории и хорватской армией, а также между сербами, хорватами и мусульманами в Боснии. Каждый раз воюющие стороны пользовались перерывом для того, чтобы набрать, обучить и экипировать дополнительные силы для дальнейших сражений. Именно благодаря последовательным прекращениям огня хорватам и боснийским мусульманам удалось сформировать собственные вооруженные силы, чтобы противостоять хорошо снаряженным сербам. Подобный итог многие могут счесть желанным, но общим его следствием стало значительное продление войны и расширение ее размаха, рост числа убийств, жестокостей и разрушений.

Ныне вполне привычно прерывать войны и на более длительный срок, навязывая перемирия. Опять-таки, если за перемириями не следуют напрямую успешные мирные переговоры, эти перемирия бесконечно продлевают состояние войны, поскольку они оберегают более слабую сторону от последствий отказа пойти на уступки, необходимые для установления мира. Уже не опасаясь поражения или территориальных потерь под непрямым покровительством великих держав, которые выступают гарантами перемирия, проигрывающая сторона может отказать в мире стороне побеждающей и даже нападать на ее территории, применяя сомнительные методы, скажем, засылая в тыл врагу диверсантов или партизан. Поэтому перемирия сами по себе являются не этапами на пути к миру, а, скорее, замороженными войнами. Вот почему они представляют собой сильнейший из всех возможных побудительных мотивов к бесконечной гонке вооружений, что наглядно показывают случаи Индии и Пакистана, а также двух Корей.

Тем не менее на протяжении холодной войны у прекращения огня и перемирий, навязанных Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом, которые действовали по взаимному согласию, имелось убедительное оправдание. В тех случаях, когда обе державы испытывали насущную потребность вмешаться в войны малых государств и предотвратить поражение своих «клиентов», лидеры США и СССР благоразумно предпочитали выступать совместно и нередко останавливали сражения. В итоге одновременные интервенции обеих держав оказывались ненужными, из-за чего устранялась опасность прямого столкновения между американскими и советскими войсками, а ведь такое столкновение было чревато ядерным конфликтом. Навязанные за годы холодной войны соглашения о прекращения огня привели в конечном счете к общему нарастанию масштабов военных действий между малыми государствами, а перемирия фактически затянули состояние войны между ними, но это было меньшее зло с глобальной точки зрения в сравнении с возможностью катастрофической советско-американской войны, которая могла бы разгореться при одновременном прямом вмешательстве СССР и США в какой-то военный конфликт.

Напротив, после окончания холодной войны ни американцы, ни русские не выказывали ни малейшего стремления конкурировать за участие в войнах малых стран. США совместно со многими союзниками вмешались, чтобы обратить вспять завоевание Ираком Кувейта в августе 1990 года. Российская Федерация, со своей стороны, направляла вооруженные силы и оружие в поддержку той или иной стороны в ходе войн и восстаний на Кавказе и в Центральной Азии. Однако ни США, ни Россия не предпринимали попыток помешать друг другу, и по сей день они как будто не готовы рассматривать планы вооруженных интервенций друг против друга. То же самое верно и применительно к другим великим державам, которые еще существуют, хотя бы на словах. Отсюда следует, что пагубные последствия прерывания войны сохраняются в полной мере, а вот опасности прерываний по-прежнему игнорируются.

В отсутствие всего, что напоминало бы о классическом противостоянии великих держав, прекращения огня и перемирия теперь повсеместно навязываются малым государствам в многостороннем порядке и, как правило, бескорыстно, причем зачастую всего лишь потому, что малоприятные сцены насилия вызывают отвращение у телезрителей. Но в результате подобных сцен становится все больше и больше.

Хорошо известно, что бескорыстные поступки, неподвластные расчетливой корысти, ведут к спорным результатам. Впрочем, происходящее ныне, вообще-то, гораздо хуже, чем разброс спорных результатов, потому что прекращения огня и перемирия, навязываемые воюющим малым странам, систематически мешают войнам превратиться в мир. Дейтонские соглашения ноября 1995 года типичны в этом отношении: они обрекли Боснию пребывать разделенной на три враждующих вооруженных лагеря – да, схватка между хорватами, сербами и мусульманами приостановилась, но само состояние войны затягивается на неопределенный срок. Поскольку ни одной из сторон не грозят ни поражения, ни потери, ни у кого нет весомого побуждения начинать мирные переговоры; поскольку никакого пути к миру не предвидится, главным приоритетом становится подготовка к новой войне, а не восстановление разрушенной экономики и разоренного общества. Исход непрерванной войны показался бы, конечно, несправедливым той или другой стороне, но постепенно он обеспечил бы некую разновидность мира, который позволил бы людям и сообществам восстановить их жизнедеятельность.

Ко времени написания этих строк усилия ООН дополняют старания множества многосторонних организаций, которые ставят себе целью вмешиваться в войны других народов. Общим признаком, вытекающим из самой сути организаций, выступает то обстоятельство, что, вмешиваясь в военные ситуации, они отказываются участвовать в сражениях. Это усугубляет ущерб, причиняемый войной.

Главный приоритет ООН, несомненно, заключается в том, чтобы избегать жертв среди личного состава миротворческих контингентов. Поэтому командиры этих подразделений обычно «умиротворяют» местных военачальников, мирятся с их диктатурой и смотрят сквозь пальцы на их злодейства. Если бы все миротворческие силы ООН в каком-то определенном контексте могли умиротворить сильнейшую сторону (например, боснийских сербов на ранних этапах войны в Боснии), результат, вполне вероятно, реально способствовал бы достижению мира. Присутствие ООН действительно имело бы шанс повысить миротворческий потенциал войны, помогло бы сильному одолеть слабого, причем быстро и решительно. К несчастью, умиротворение, неизбежное в тех случаях, когда войска, не желающие сражаться, бросают в горнило войн, не бывает ни однородным, ни стратегически целесообразным. Оно лишь отражает решимость каждого контингента ООН избегать столкновений и жертв в своих рядах. Каждое подразделение «умиротворяет» того местного командира, который в данной местности сильнее, и общим итогом будет недопущение складывания какого-либо целостного дисбаланса сил, способного положить конец войне.

Контингенты ООН, главный приоритет которых заключается в том, чтобы избегать сражений, также не в состоянии успешно защищать мирных жителей, попавших в зону боевых действий или подвергшихся намеренному нападению. В лучшем случае миротворческие силы ООН остаются пассивными наблюдателями насилия и кровавой бойни, как случилось в Боснии и Руанде. В худшем же случае войска ООН могут принимать участие в кровопролитии, как было с голландскими частями в анклаве Сребреница в июле 1995 года, когда они помогали боснийским сербам отделять мужчин боеспособного возраста (это понятие трактовалось очень вольно) от женщин и детей; все отобранные были убиты.

В то же время само присутствие сил ООН препятствует ординарному способу спасения мирных граждан, подвергшихся опасности, то есть бегству из зоны боевых действий. Поверив в то, что их защитят, мирные граждане остаются в опасном месте до тех пор, пока бежать не становится слишком поздно. Кроме того, страны, предположительно готовые принять беглецов, отказывают в статусе военных беженцев мирным жителям тех областей, где войска ООН, как считается, поддерживают мир, пусть эти войска никоим образом неспособны уберечь население от нападений. В частности, при осаде Сараево в 1992–1994 годах умиротворение сочеталось с притязаниями на извращенное покровительство: персонал ООН строго инспектировал вывозные рейсы, чтобы не допустить вылета из Сараева мирных граждан во исполнение соглашения о прекращении огня, заключенного с боснийскими сербами, которые в этой местности доминировали и сами соглашение о прекращении огня нарушали.

Такие институции, как Европейский союз, бывший Западноевропейский союз, или Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), лишены даже рудиментарной командной структуры ООН и собственных, пусть хотя бы приписанных к ним вооруженных сил. Но и они теперь пытаются вмешиваться в ситуации военного характера – с предсказуемыми последствиями. Не имея сил, даже теоретически способных к сражению, они принимают решения по мандатам входящих в них государств (или даже руководствуясь собственными амбициями) направить в зоны конфликтов легковооруженных или безоружных полицейских, жандармов или простых «наблюдателей». Все части вынуждены действовать точно так же, как обычно поступают миротворческие войска ООН, то есть потворствовать желаниям наиболее сильных местных групп. Разумеется, при этом они даже не пытаются защищать мирных граждан, находящихся в опасности, а само их присутствие мешает последним прибегнуть к спасительному бегству.

Организации военного толка вроде НАТО (Организация Североатлантического договора) или западноафриканской ЭКОМОГ (Группа военных наблюдателей Экономического сообщества западноафриканских государств), ответственной за хаос в Либерии и Сьерра-Леоне, потенциально способны останавливать военные действия. Их вмешательство тоже чревато разрушительными последствиями, ибо оно продлевает состояние войны, но оно теоретически может защитить мирных граждан от последствий тех войн, которые затягиваются. Впрочем, и этого не происходит. Многонациональные военные подразделения, вовлеченные в бескорыстное военное вмешательство, которое не оправдывает потерь в личном составе, избегают риска любой ценой. Это верно по отношению к силам стран третьего мира, которые направляют свои подразделения в контингенты ООН в основном ради щедрого денежного вознаграждения за плохо вооруженных, плохо обученных и плохо оплачиваемых солдат (те нередко вознаграждают себя взяточничеством и прямым участием в незаконной торговле на черном рынке). Но это верно и по отношению к наиболее обученным и высокооплачиваемым бойцам самых честолюбивых армий. Когда солдаты США прибыли в Боснию после Дейтонских соглашений 1995 года, им был отдан строгий приказ избегать вооруженных столкновений, и именно в силу этого приказа в последующие годы они не смогли арестовать известных военных преступников, проходивших через их контрольно-пропускные пункты. Если рассуждать более обобщенно, то, поскольку всем военным подразделениям надлежит действовать единообразно, многонациональные командования институционально не в состоянии осуществлять должный контроль над солдатами, которых поставляют государства-члены, и не могут навязывать единые стандарты тактического или этического поведения. Даже если оставить в стороне сознательную стратегию уклонения от риска, совместное разворачивание потенциально боеспособных и безнадежно неэффективных солдат сводит общий уровень всех занятых в операции войск к самому низкому показателю. Так обстояло дело даже с отменными британскими солдатами в Боснии до 1995 года или с нигерийскими морскими пехотинцами в Сьерра-Леоне, которые в иных случаях показали себя с наилучшей стороны. Постепенно даже по-настоящему элитные войска принимают тактику пассивной самозащиты, которая мешает реально поддерживать мир и защищать мирных граждан.

Деградацию многонациональных подразделений редко возможно засвидетельствовать как таковую, хотя ее последствия видны в изобилии (множество убитых и искалеченных, изнасилованных и подвергшихся пыткам людей всегда сопровождают вмешательство ООН). Но порой истинное состояние дел проявляется наглядно благодаря исключениям из правил, к числу которых относится датский танковый батальон в Боснии, доблестно отражавший все огневые атаки в 1993–1994 годах и быстро прекративший все попытки нападения. Не будь деградация до состояния полной пассивности столь распространена, поведение военных, действующих как положено военным, не привлекало бы особого внимания. Напротив, войска ЭКОМОГ в Сьерра-Леоне несколько лет терпели поражения от рук банд повстанцев-подростков и оказались повинными в организованном грабеже, который возглавляли командиры международных частей, и в бесчисленных изнасилованиях и казнях без суда.

Наиболее бескорыстное вмешательство в войны других народов – это оказание гуманитарной помощи. Оно же обычно и наиболее разрушительно.

Самое масштабное и продолжительное, идущее по сей день гуманитарное вмешательство во всей истории человечества – это деятельность Агентства ООН по оказанию помощи беженцам (БАПОР). По образцу своего предшественника, Администрации ООН по оказанию помощи и реабилитации (АООПР), которое управляло лагерями для перемещенных лиц в Европе, БАПОР было учреждено в ходе арабо-израильской войны 1948–1949 годов, чтобы обеспечить питание, кров, образование и медицинскую помощь арабским беженцам из захваченных Израилем районов на прежней территории Палестины в другие ее части, находившиеся под контролем Египта и Иордании, в сектор Газа и на Западный берег реки Иордан или же в Ливан, Сирию и в существовавшую тогда Трансиорданию.

Поддерживая жизнь беженцев в спартанских условиях, поощрявших скорую эмиграцию или локальное переселение, лагеря АООПР в Европе способствовали ослаблению послевоенных взаимных обид. Проводилась политика смешения национальностей, чтобы предотвратить возникновение групп, склонных к насилию под началом послевоенных лидеров, многие из которых сотрудничали ранее с немцами. Вовсе не в силу какой-то особой политики арабских государств, не говоря уже о патриотических идеях, но просто потому, что лагеря БАПОР обеспечивали более высокий уровень жизни, чем тот, который был ранее доступен большинству арабских крестьян, с гарантированным и более разнообразным питанием, школами, с бесконечно лучшим медицинским обслуживанием и без непосильного труда на каменистых полях, эти лагеря быстро стали желанным домом, а не местом временного пребывания, которое хотелось поскорее покинуть. То есть мирные граждане, в них очутившиеся, становились пожизненными беженцами, рожавшими детей-беженцев, которые, в свою очередь, вырастали, чтобы тоже обзавестись детьми-беженцами.

За более чем полувековую историю своей деятельности БАПОР продлило существование палестинской нации беженцев вплоть до нынешнего дня, сохранив ее чувство обиды столь же свежим, каким оно было в 1948 году, и оставив нетронутыми ростки жажды мести. Молодежи отказывали в возможности найти собственный путь к новой жизни: вместо этого ее держали при побежденных родителях и с раннего детства внушали, в школах, финансируемых БАПОР, что ее долг – отомстить и отвоевать родные земли. Самим фактом своего существования БАПОР препятствует интеграции беженцев в местные общества и не позволяет эмигрировать, а факт концентрации палестинцев в лагерях издавна провоцировал добровольное или вынужденное вступление молодых беженцев в вооруженные организации, которые сражались с Израилем и друг с другом. Такими разнообразными способами БАПОР во многом продлевало арабо-израильскую войну и по сей день решительно замедляет установление мира.

Имей каждая европейская война собственное послевоенное агентство наподобие БАПОР, призванное обеспечить более высокий уровень жизни в сравнении с окружающим, то нынешняя Европа была бы заполнена гигантскими лагерями для десятков миллионов потомков выселенных галло-римлян, брошенных на произвол судьбы вандалов, разбитых бургундов и перемещенных вестготов, не говоря уже о более современных народах-беженцах, вроде судетских немцев после 1945 года. Понятие «Европа» сделалось бы сугубо географическим, характеризовало бы мозаику воюющих друг с другом племен, которые отказывались бы примириться и населяли каждое отдельный лагерь, гарантирующий пропитание. А число неразрешенных конфликтов приблизительно соответствовало бы общему числу всех когда-либо состоявшихся войн.

БАПОР – отнюдь не единственный пример, история пестрит и другими: скажем, можно вспомнить камбоджийские лагеря для беженцев вдоль границы с Таиландом, превращенные в надежные базы красных кхмеров, которые творили массовые убийства. Но поскольку деятельность ООН, по счастью, определяется не слишком-то щедрыми пожертвованиями государств-членов в казну организации, саботаж мира с ее стороны хотя бы локализуется. Иначе обстоит дело с широкой деятельностью неправительственных организаций (НПО), которые в наши дни состязаются друг с другом в помощи беженцам. Абсолютный экзистенциальный приоритет НПО заключается в том, чтобы привлекать добровольные пожертвования. Главный способ, которым они этого добиваются, – публичная активность в наиболее ярких ситуациях. Ныне лишь самые масштабные природные катастрофы привлекают сколько-нибудь значительное влияние СМИ, да и то ненадолго. По окончании землетрясения или наводнения телекамеры отбывают на поиски следующей катастрофы. Напротив, беженцы способны привлекать стойкое внимание СМИ, если содержать этих людей в удобном сосредоточении в лагерях, до которых довольно просто добраться. Поскольку регулярные формы военных действий между хорошо организованными сторонами в более развитой местности предоставляют НПО мало возможностей, такие организации в основном прилагают усилия в других местах, помогая беженцам в беднейших странах мира, прежде всего в Африке. Благодаря этому более или менее обеспечиваются питание, кров и здравоохранение, мизерные по мировым стандартам, но так или иначе пригодные для оседлой жизни беженцев. Последствия тут полностью предсказуемы. Среди множества не столь значимых примеров выделяются обширные лагеря беженцев, основанные вдоль границы Конго (Заира) с Руандой в начале геноцида народа тутси народом хуту в 1994 году, за которым последовало завоевание самой Руанды силами тутси. НПО, не подотчетные никакой власти, до сих пор поддерживают народ хуту в изгнании: в противном случае хуту рассеялись бы на мириады семей на просторах Заира. Присутствие примерно миллиона хуту, которыми все еще руководят прежние лидеры, препятствует консолидации Руанды. Вооруженные активисты хуту, которых наряду с другими людьми кормят НПО, держат остальных беженцев под гнетущим контролем, вербуя, обучая и вооружая молодежь для постоянных набегов на Руанду, чтобы убить еще больше тутси.

Вечно поддерживать нации беженцев в одном и том же состоянии, раздувать бесконечный конфликт искусственно сохраняемыми взаимными обидами – безусловно, очень плохо. Но еще хуже – оказывать материальную помощь в военных ситуациях. Многие НПО, окруженные ореолом святости, на самом деле поддерживают логистику войны. Будучи сами беззащитными, они не могут отлучить активных бойцов от столовых, больниц и крова, которые предоставляют всем беженцам. Последние, как считается, принадлежат проигрывающей стороне, а бойцы из их числа получают убежище. Вмешиваясь с целью оказать им помощь, НПО систематически препятствуют их врагам добиться решающей победы, способной положить конец войне. Принципиально беспристрастные, НПО иногда помогают обеим сторонам, тем самым также саботируя превращение войны в мир посредством взаимного истощения.

Кроме того, если НПО угрожает особая опасность, как в Сомали в 1990-х годах (и в других местах, но не столь явно), они выкупают себе безопасность у местных военизированных банд – часто у тех же самых, которые им угрожают. Не требуется никаких изощренных стратегических расчетов, чтобы понять результат: если только общая сумма выплат НПО не ничтожна (в Сомали дело определенно обстояло не так), они сами затягивают те военные действия, последствия которых стремятся смягчить.

Почти все войны в наши дни превращаются в бесконечные эндемические конфликты, поскольку преображающие эффекты решающих побед и взаимного истощения противников блокируются внешним вмешательством того или иного рода. Тем самым бедствия войны продолжаются, но не приносят убедительного мира.

Даже когда сражаются копьями или дубинами, война может быть тотально разрушительной для участников и даже привести к полному уничтожению целых сообществ. Но до появления ядерного оружия имелся повод для оптимизма относительно разрушений, которые причинит замышляемая война. Завоевания, сулимые войной, можно было рассматривать в виде четких, идеализированных рисунков на сером фоне вероятных потерь – предположительно, терпимых и почти несущественных. В условиях обычного действия парадоксальной логики стратегии ядерное оружие остается неиспользованным с тех пор, как оно развилось от крайне разрушительной мощи первых ядерных устройств (чья энергия была эквивалентна десяти или двадцати тоннам обычной взрывчатки) до несравненно большей разрушительной силы термоядерного оружия, чья энергия эквивалентна миллионам тонн обычной взрывчатки, – не учитывая губительной силы радиации. Как и все прочее в области стратегии, польза взрывчатых веществ не может возрастать в линейной прогрессии. Десятитонные загрузки американских и британских бомбардировщиков в 1944–1945 годах были, конечно, полезнее двухтонных грузов немецких бомбардировщиков в 1940-м, а бомбы в сотни или даже тысячи тонн были бы еще полезнее, присутствуй они в реальности. Но разрушительная сила термоядерного оружия намного превосходит кульминационную точку военной пользы. Поэтому в надлежащих обстоятельствах оно может породить последствия войны, ведущие к миру, без необходимости действительного ведения боевых действий.

Когда принимается решение начать войну, при сравнении прогнозируемых завоеваний и возможных жертв масштабы возможного ущерба могут скрываться за неопределенностью исхода. Даже державы, обладающие арсеналами ядерного оружия, могут планировать ведение войны без него или же с использованием малой толики самых слабых его разновидностей. Но нельзя уменьшить разрушительные последствия ядерного оружия таким же образом, как в прошлом можно было уменьшить последствия кавалерийских набегов, осад или даже обычных бомбежек. Животный оптимизм и неизменная асимметрия между ярко воображаемыми завоеваниями и смутно осознаваемыми потерями на войне в совокупности требуют внушающей надежду неопределенности. Ядерную войну предотвращает, скорее, несомненный и поддающийся измерению характер разрушений, а не их возможные масштабы. Это качество научной предсказуемости изменило тысячелетние способы сравнения плюсов и минусов победы. При наличии ядерного оружия воспринимаемый баланс выигрыша и потерь, который ранее достигался лишь в ходе войны и за который платили плотью и кровью, очевиден теперь еще до начала боестолкновений, что не позволяет начать ядерную войну – во всяком случае, не позволяло до сих пор.

Мир может послужить истоком войны разными способами, несмотря даже на то, что мир есть лишь отрицательная абстракция, которая не может содержать в себе никаких саморазрушительных явлений, тогда как война содержит в себе разрушение, которое постепенно разрушает саму войну. Тем не менее мирные условия, то есть отсутствие войны, могут создать предпосылки к ней: например, вынуждая миролюбивую сторону отказаться от поддержания надежной обороны или поощряя возможных агрессоров планировать нападение. Часто в истории бывало так, что мир приводил к войне, поскольку его условия делали возможными демографические, культурные, экономические и социальные перемены, радикально изменявшие тот баланс сил, что прежде обеспечивал мир. Само по себе состояние мира лишено субстанциальности и не может вызывать беспокойства, но оно по своей природе способствует разностороннему развитию человеческих способностей и умонастроений независимо от тех факторов, которые препятствуют войне. Именно так случилось, когда немцы, славившиеся своим миролюбием, к 1870 году стали воспринимать себя как воинственную нацию, по печальной аналогии с французами, которым только предстояло перерасти свое воинствующее самосознание. Правительство Бисмарка возжелало войны, уповая на победу, тогда как французское правительство Наполеона III избежать войны не могло, ведь это означало бы, что Германия стала более сильной державой.

Преображение умонастроений, создающее чреватое войной отличие истинного положения дел в стране от ее представления о себе, должно иметь глубокие причины. Но следствие вполне очевидно: ранее приемлемое начинает вызывать невыносимое раздражение; престиж, некогда достаточный, начинает ощущаться как унижение; прежняя недостижимая мечта становится вдруг вполне реальной целью. Так, за долгий мир после Наполеоновских войн баланс военных сил между великими державами, воспрещавший войну, нарушился появлением стали и машин на угле и паре в ходе промышленной революции. Родился новый, ведущий к войне баланс сил между Пруссией и империей Габсбургов к 1866 году; между Пруссией и Францией – к 1870 году; между Российской и Османской империями – к 1876 году; между Японской империей и Китаем – к 1894 году; между США и Испанией – к 1898 году; между Японией и Российской империей – к 1905 году. В каждом из этих случаев бенефициар роста промышленности набирал столько сил, что отказывался признавать распределение власти, унаследованное от доиндустриальной эпохи. В каждом случае агрессор рассчитывал на победу, и в каждом случае его расчеты оказывались верными.

На войне способность к дальнейшему продолжению боевых действий в конце концов ограничивается саморазрушением войны: будь то вследствие систематических бомбардировок промышленных предприятий, как в годы Второй мировой, или в силу преобладания числа убитых над естественным ростом населения боеспособного возраста, как в битвах безымянных кланов и племен с самого начала истории. В мирное же время любая форма человеческого прогресса, кроме одной (см. ниже) повышает способность к ведению войны, причем асимметрично, тем самым нарушая военный баланс, некогда поддерживавший мир. Если бы мир не приводил к войне, тогда войны бы не было вообще – ибо война не может продолжать сама себя.

Наступление постгероической эры

Исключения, то есть социальные преобразования, которые удерживают от войны из страха перед потерями, суть вторичные последствия роста процветания, который, в свою очередь, является вторичным последствием мира. В прошлом процветание само по себе поощряло войну – в приведенном выше списке агрессоров присутствуют именно экономически развитые страны: Пруссия, а не империя Габсбургов в 1866 году; снова Пруссия, а не Франция в 1870 году; Российская, а не Османская империя в 1876 году; Япония, а не Китай в 1894 году и США, а не Испания в 1898 году. Но нынешнее развитие носит иной характер. Оно обогащает не только сами страны, но и ключевое большинство их населения, не только обогащает общества, но и глубоко меняет их демографический состав и культурное наполнение.

По классическому определению, великие державы суть государства, достаточно сильные для того, чтобы вести войну собственными силами, то есть без союзников. Но это определение сегодня устарело, поскольку в наши дни важно не наличие или отсутствие союзников, а сам факт ведения войны (допустимыми признаются лишь некие технические способы, которые не подразумевают существенных человеческих потерь). Ведь получается, что до сих пор по умолчанию предполагалось – статус великой державы предполагает готовность применять силу всякий раз, когда это выгодно, мирясь с боевыми потерями – конечно, до тех пор, пока их численность будет пропорциональна масштабам завоеваний.

В прошлом эта предпосылка была слишком очевидной и слишком легко выполнимой для того, чтобы заслуживать упоминания со стороны практиков и теоретиков. Обыкновенно великие державы полагались, скорее, на устрашение, чем на реальную схватку, но это объяснялось тем, что как данность принималось следующее: они прибегнут к силе, когда сами того пожелают, нисколько не опасаясь неизбежных жертв. Кроме того, великая держава не ограничивала себя в применении силы лишь теми ситуациями, в которых опасность грозила ее подлинно «жизненным» интересам, то есть интересам выживания. Осторожность требовалась от малых держав, которым приходилось сражаться только для того, чтобы защитить себя, не смея с их скромными военными силами надеяться на большее. Великие державы вели себя иначе. Они оставались «великими» лишь при условии, что охотно демонстрировали желание и готовность прибегать к силе даже ради того, чтобы отстаивать интересы, далекие от жизненных, чтобы реализовывать «не-жизненные» интересы, будь то захват отдаленных владений или дальнейшее расширение сферы влияния. Потерять несколько сотен солдат в какой-нибудь малозначительной операции, лишиться нескольких тысяч человек в небольшой войне или экспедиционной кампании – ранее все это считалось вполне заурядной практикой великих держав.

Достаточно напомнить о том, как американцы немедленно покинули Сомали после потери 18 солдат в октябре 1993 года, чтобы показать нереальность такого восприятия великой державы в наши дни. К своей славе или к своему стыду, американцы могли делать любые, даже более широкие выводы из этого события (а также из подобных событий на Гаити и в Боснии), сохраняя за собой право на особую впечатлительность, которая вынуждала к полной перемене политики после гибели 18 профессиональных солдат-добровольцев (добавим, что это были солдаты из той страны, где смерть от огнестрельного оружия регистрировалась каждые 14 минут). При всем том это вовсе не сугубо американская черта, похвальная или порицаемая, кому как нравится.

Когда американцы отказывались сражаться в Могадишо, Великобритания и Франция (не говоря еще об одной предположительно великой державе, то есть о Германии) отказались рисковать своими солдатами для подавления агрессии в бывшей Югославии. Более того, опасаясь боевых действий против своих солдат, эти две страны крайне неохотно, лишь через два года ужасных зверств, наконец согласились на тщательно, скрупулезно ограниченные бомбардировки Югославии самолетами НАТО с разрешения ООН, выданного в феврале 1994 года. Разумеется, ни у Великобритании с Францией, ни у любой другой европейской державы не было «жизненных» интересов в бывшей Югославии – не больше, чем у США в Сомали. Но в том-то и заключается суть вопроса: исторические великие державы рассматривали бы распад Югославии не как досадную проблему, которой необходимо избежать, а как возможность, которой нужно воспользоваться. Используя в качестве пропагандистского оправдания необходимость защиты мирного населения, подвергшегося нападению, и выдвигая в качестве основного мотива восстановление закона и порядка, они вмешались бы, чтобы определить зоны своего влияния, как поступали настоящие великие державы прошлого (даже далекая Россия, страшно ослабленная поражением в войне и революцией, оспаривала аннексию Боснии и Герцеговины, совершенную Австро-Венгерской империей в 1908 году). В итоге так называемый вакуум власти в распадающейся Югославии был бы немедленно заполнен, к разочарованию местных малых держав с их амбициями – и с огромными преимуществами для местного населения и для мира.

Что касается причины того, почему ничего подобного не произошло в бывшей Югославии, хотя там творились зверства, невиданные со времен Второй мировой войны, то причина проста: ни одно европейское правительство не желало рисковать своими солдатами в битве больше, чем правительство США. О Японии же сказать в этом смысле буквально нечего.

Отказ мириться с потерями в бою присущ не только странам, где действует демократия. Советский Союз был страной с режимом тоталитарной диктатуры, когда ввязался в афганскую авантюру в сверхклассическом стиле великой державы, – лишь для того, чтобы обнаружить, что даже строго регламентированное общество не станет мириться с проистекающими из этого потерями. В то время сторонние наблюдатели были явно озадачены минимализмом советских операций на театре военных действий в Афганистане. После исходной попытки установить контроль над всей территорией страны (попытки, от которой вскоре отказались) Советская армия довольствовалась защитой самых крупных городов и соединяющих их дорог, уступив почти всю остальную страну партизанам. Точно так же экспертов-наблюдателей изумляла непривычно благоразумная тактика советских войск на местности. Не считая малочисленных отрядов коммандос, советские солдаты в основном оставались в укрепленных гарнизонах и редко совершали вылазки, даже в тех случаях, когда партизаны в открытую действовали поблизости. Распространенное объяснение того времени гласило: советские командиры не решаются полагаться на своих плохо обученных солдат-призывников. На самом же деле советские штабы подвергались постоянному сильному давлению из Москвы, которая требовала избегать потерь любой ценой.

Тот же самый пример позволяет нам отринуть еще одно, очень поверхностное, объяснение отказа мириться с самыми скромными боевыми потерями: речь о влиянии телевизионных трансляций. По широко распространенному мнению, американский опыт прямых полноцветных телерепортажей – муки раненых солдат, мешки для трупов, переживания родственников в каждом эпизоде боевых действий, от Вьетнама до Сомали, – оказался решающим для формирования (благоразумной) тактики и осторожной стратегии. Снова и снова повторяли, что картины человеческих страданий, передаваемые напрямую, воздействуют на общество куда сильнее печатного слова или даже радиорепортажа. Однако в СССР населению никогда не позволяли смотреть какие-либо телепередачи о войне в американском стиле; при этом реакция советского общества на потери афганской войны была точно такой же, как реакция американцев на потери во Вьетнаме. В обоих случаях общее число жертв за десятилетие и больше не превышало количества потерь за один-единственный день битвы в ходе войн прошлого, но и этого хватило для глубокой травмы.

Поэтому нужно поискать другое, более основательное объяснение, которое может быть верным как при демократическом правлении, при наличии неконтролируемых военных репортажей, так и в отсутствие того и другого. Действительно, такое объяснение имеется – это демографическая база современных постиндустриальных обществ. В семьях, составлявших население исторических великих держав, четыре, пять или шесть детей были нормой, а семь, восемь или девять детей встречались чаще, чем современные один, два или три ребенка. С другой стороны, показатели детской смертности тоже были высокими. В те времена, когда считалось естественным потерять нескольких детей вследствие болезни, утрата еще одного сына на войне воспринималась иначе, нежели в современных американских и европейских семьях, где в среднем рождается по 2,2 ребенка или менее того, причем ожидается, что все они выживут, и где каждый воплощает собой значительно большую долю семейного эмоционального капитала.

Как показывает ряд исторических исследований, смерть сама по себе была гораздо более привычной частью человеческого опыта в те времена, когда ее правомерность признавали не только в отношении очень старых людей. Потерять по какой-либо причине молодого члена семьи, конечно, всегда было трагедией, но все-таки гибель в бою не считалась таким уж чрезвычайным и неприемлемым событием, как ныне. В США те родители и родственники, которые хотя бы одобряют решение детей поступить на службу в армию, то есть выбрать карьеру, посвященную войне и подготовке к ней, сегодня зачастую реагируют с удивлением и гневом, когда их детей действительно посылают туда, где может произойти сражение. Раны и смерть кажутся им, скорее, возмутительным скандалом, а не профессиональным риском.

У итальянцев, самой, возможно, постиндустриальной нации в этом смысле (среди европейцев у них наиболее низкий уровень рождаемости), есть особое обозначение для такой реакции: «мамизм» (mammismo). Эта реакция, как ее ни называй, оказывает значительное влияние на политику, решительно сдерживая применение силы. Опыт СССР в Афганистане доказывает, что это сдерживание может стать действенным даже без влияния СМИ, жаждущих сделать всеобщим достоянием личное горе, и без парламентариев, готовых идти на поводу у безутешных родственников. В самом деле, опыт СССР показывает, что здесь не важно, действует ли в обществе строжайшая цензура: жуткие слухи об огромных потерях ползут все равно. В 1994 году, когда демократическая Российская Федерация приняла свободу прессы и «говорливый» парламент, отказ от дальнейших военных потерь прервал подавление провозгласившей независимость Чечни. В России изменилось все, кроме общества, не желавшего далее мириться с тысячами жертв по какой угодно причине, даже ради наказания повсеместно осуждаемых чеченцев (чеченская война в 1999 году велась по большей части артиллерийскими обстрелами и бомбардировками с воздуха, с упором на использование тяжелой бронетехники и почти без участия пехоты, а потери свелись к абсолютному минимуму: всего несколько сотен человек к концу года.)

Современное отношение к жизни, смерти и боевым потерям не сводится к реакции родственников и друзей тех, кто проходит действительную военную службу. Это отношение разделяет общество в целом везде и всюду (кажется, его разделяла даже советская элита), и налицо крайнее нежелание мириться с возможными потерями, которые сделались сегодня гораздо значимее, чем во времена, когда общая численность населения была, пожалуй, куда меньше, но семьи были куда многочисленнее.

Что же тогда сказать о войне в Персидском заливе – или, если угодно, о войне, затеянной Великобританией ради отвоевания Фолклендских островов? Опыт этих войн подсказывает куда более простое объяснение: все зависит от предполагаемой важности операции, от объективной стоимости того, что стоит на кону, или (что более реалистично) от способности политических лидеров оправдать необходимость войны. В конце концов, даже в годы Второй мировой войны военнослужащие горько сетовали в письмах, если их отправляли на фронты, которые считались второстепенными, и быстро присваивали им эпитет «забытые» (таково почти официальное название Бирманского фронта[62] в 1944 году). Конечно, сражениям и связанным с ними потерям сопротивляются тем сильнее, чем менее убедительными выглядят официальные оправдания. Поэтому может показаться, что новая семейная демография и проистекающий из нее «мамизм», по большому счету, несущественны, а важно лишь то, что было важным всегда: значительность интересов на кону, политическая оркестровка события и лидерство.

В этих возражениях, несомненно, есть некий резон, но они не вполне обоснованы. Прежде всего, если жизни людей можно подвергать опасности в ситуациях, занимающих выдающееся место на национальной сцене, то лишь в тех случаях, когда кризис достигает крайней остроты, то есть либо при непосредственной угрозе войны, либо когда она уже идет. А это само по себе исключает наиболее эффективное применение силы – скорее раньше, чем позже, скорее в меньших масштабах, чем в больших, скорее для того, чтобы предотвратить эскалацию, чем для того, чтобы действительно воевать.

Еще важнее другое: использование силы, лишь когда налицо убедительное оправдание, – это удел малых государств, подвергающихся угрозе. Для великой державы это слишком стеснительное условие. Великая держава не может быть таковой, если не выдвигает всевозможных притязаний, выходящих далеко за рамки ее непосредственной безопасности, защищая своих союзников и клиентов, а также отстаивая прочие интересы, не являющиеся для нее жизненно важными. Поэтому она должна идти на риск войны ради целей, не слишком-то очевидных, – возможно, в малоизвестных отдаленных землях, в ситуациях, когда воевать не вынуждают, когда выбор в пользу войны делается сознательно.

Безусловно, даже сегодня выдающиеся усилия исключительно решительных лидеров, искусных в политическом руководстве, могут соответственно расширить область свободы их действий, отчасти преодолевая нежелание общества идти на жертвы. Именно так случилось в ходе войны в Персидском заливе в 1990–1991 годах и ранее, при отвоевании Фолклендских островов: эти операции были бы невозможны без исключительного лидерства президента Буша и премьер-министра Тэтчер. В итоге решающим фактором стало именно это, а не очевидная важность задачи помешать Ираку завладеть саудовской и кувейтской нефтью или же непригодность Фолклендских островов для каких бы то ни было практических целей (вот еще одна иллюстрация того, что «объективная» ценность интересов на кону не играет никакой роли).

Лидерство действительно важно, но повседневное существование великой державы не может зависеть от более или менее случайных проявлений исключительного военного лидерства. Более того, следует напомнить, что крайне низкое мнение о боевой мощи Аргентины (во всяком случае, недооценка аргентинских ВВС) и проистекающая из этого факта убежденность в том, что жертв будет очень мало, стали ключевыми моментами в решении Великобритании начать войну за Фолкленды. Схожим образом стремление снизить численность жертв было лейтмотивом всей войны в Персидском заливе, с первой операции «Щит пустыни», которая сначала подавалась как сугубо оборонительная, а заканчилась внезапным решением свернуть наземную войну, стоило только иракцам уйти из Кувейта, хотя Саддам Хусейн остался у власти (правда, имелись и другие причины отказаться от нападений на иракскую армию, конкретно – опасения, что, если армия Ирака будет полностью уничтожена, новой угрозой станет Иран). Как бы то ни было, представляется ясным, что свобода действий, обретенная благодаря успешному лидерству, является довольно узкой; нетрудно догадаться, что довелось бы испытать президенту Бушу, достигни число потерь за всю войну в Персидском заливе уровня одного дня серьезной битвы в любой из двух мировых войн.

Если принять значение новой семейной демографии, из нее следует, что ни одна из развитых стран с низким уровнем рождаемости больше не может играть роль классической великой державы: это относится и к США, и к России, и к Великобритании с Францией, а тем более к Германии и Японии. Пусть эти страны по-прежнему обладают атрибутами военной силы или экономической базой для развития военного потенциала, но их общество настолько не терпит жертв, что по сути является демилитаризованным или близким к этому.

Если оставить в стороне самооборону и такие особые случаи, как война в Персидском заливе, общество согласно мириться лишь с такой войной, которую можно вести бомбардировками на дальних расстояниях, не подвергая риску солдат на суше. Многого можно добиться с помощью ВВС, почти не жертвуя жизнями, и флот тоже может быть иногда полезен; сейчас внедряются некоторые виды роботизированного оружия, и их будет еще больше. Но Босния, Сомали и Гаити напоминают нам, что типичное для великой державы занятие, «восстановление порядка», все еще требует сухопутных войск. В конце концов, без пехоты, пусть и моторизованной, не обойтись, а она теперь используется очень редко – из опасения потерь. Конечно, страны мира с высоким уровнем рождаемости пока могут воевать по собственному выбору, и в последние годы кое-кто из них так и поступал. Но даже среди них только у отдельных, очень и очень немногих стран, обладающих боеспособными вооруженными силами, нет других ресурсов, которыми располагают великие державы, – скажем, стратегического охвата операций или широкой сети разведки.

Ко времени написания этой книги военные власти США и Европы все еще вынуждены бороться с постгероическими ограничениями, само существование которых они склонны отрицать. Командование сухопутных войск (а в случае США и командование морской пехоты) не желает мириться с тем фактом, что личный состав подразделений по большей части неприменим в сражении, если не считать крайне редкой ситуации оборонительной войны. Представления держав о самих себе наряду с институциональной культурой и материальными бюрократическими интересами в выделении неиссякаемых бюджетов препятствуют признанию постгероических реалий. Взамен по-прежнему утверждается, что войска, признаваемые боеготовыми, действительно готовы к бою. Разумеется, это порождает проблемы, когда на деле предстоит сражение, пусть даже самое незначительное. Так, в 1998 году гражданские власти США стали требовать поимки Радована Караджича и Ратко Младича, соответственно, политического и гражданского вождей боснийских сербов во время гражданской войны в Югославии, объявленных военными преступниками, несущими личную ответственность за страшные зверства.

В рамках созданного именно ради этого случая подразделения под кодовым (как обычно, вычурным) названием «Янтарная звезда», действия которого планировались в НАТО, Агентство национальной безопасности США (специализировавшееся на удаленной электронной разведке), Балканская специальная группа ЦРУ (отвечавшая за операции на месте), агенты ФБР и отряд судебных приставов из США (специалистов по конвоированию арестованных) получили задание вести постоянное наблюдение над обеими целями. Особых затруднений это не составляло, потому что Караджич, которого тяжело было не узнать, то и дело беспрепятственно проезжал через КПП армии США в тогдашней Боснии, а военные командиры США старались избегать конфронтации с боснийскими сербами. В то же время Объединенный комитет начальников штабов США уполномочил Особое оперативное командование, которое руководит подразделениями коммандос и отборными элитными войсками, спланировать захват целей в сотрудничестве с руководством британских сил специального назначения. Был тщательно подготовлен приемлемый план, предусматривавший применение всей полноты имеющихся средств. Хотя Караджич обычно передвигался с небольшим эскортом, вооруженным только легким оружием, а о Младиче было известно, что он живет как обычный горожанин в Белграде, Объединенный комитет настаивал на полномасштабной операции, чтобы избежать опасности, которой могли подвергнуться коммандос. Объединенный штаб, приданный командующим вооруженными силами и представляющий все четыре рода войск, то есть сухопутные войска, флот, морскую пехоту и ВВС, требовал, чтобы рейды проводились значительно превосходящими силами, дабы избежать опасностей, присущих любой малой операции с участием коммандос.

Более года и десятки миллионов долларов были потрачены на эту подготовку. Но когда все наконец было готово, Объединенный комитет начальников штабов США отказался дать «добро» на операцию, сославшись на то, что боснийские сербы могут отомстить, напав на солдат США, занятых миротворческой миссией в Боснии[63].

С начала и до конца решающим пунктом в размышлениях военного командования США была возможность потерь, даже минимальных.

Исторически общества, не желавшие нести потери в сражениях, обращались к услугам наемников, чужеземных и местных добровольцев, оторвавшихся от своего народа. Совершенно справедливо отмечалось, что США, равно как и другим постгероическим обществам, следовало бы перенять «модель гуркхов»[64], то есть нанимать солдат, желающих сражаться в странах с иными, подходящими для этого культурами, даже не вербуя добровольцев в самом Непале, как по-прежнему делает британская армия. Да, это наемники, но квалифицированные солдаты, а общее этническое происхождение обеспечило бы их сплоченность. На практике гуркхи или равноценные им солдаты составили бы пехоту под командованием «освоившихся» американских или европейских офицеров, а местные получили бы более совершенные в техническом плане формы боевого обеспечения, менее подверженные риску в сражении. Другим возможным вариантом считается модель французского Иностранного легиона с местными офицерами во главе подразделений, составленных из иностранных или утративших национальную принадлежность добровольцев. Обе модели значительно снижают политическую ответственность за жертвы, а то и вовсе ее устраняют. Между прочим, США действительно набирали туземные наемные подразделения для войны в Индокитае, причем с удовлетворительными результатами, а американские сухопутные войска привлекали иностранных добровольцев в свои силы специального назначения в Европе, тогда как Великобритания и Франция до сих пор применяют описанные выше модели гуркхов и Иностранного легиона. Словом, ни одна модель не является настолько странной, насколько может показаться на первый взгляд.

Но, разумеется, от военачальников, отрицающих само существование этой проблемы, едва ли приходится ожидать, что они станут считаться (а тем более мириться) с такими институционально унизительными мерами. Вместо этого было найдено компромиссное решение: прицельные бомбардировки и обстрелы – крылатыми ракетами с дальних дистанций и посредством пилотируемых бомбардировщиков, также несущих управляемым оружием.

24 марта 1999 года, когда США и восемь их союзников из членов НАТО начали бомбардировки Союзной Республики Югославия, объединявшей Сербию и Черногорию, чтобы вынудить ее вывести войска из Косова, мир стал свидетелем начала первой войны по постгероическим правилам: никаких жертв в рядах сражающихся, от которых не требовалось ничего более опасного, чем запуск крылатых ракет с дальнего расстояния или нанесение ударов управляемым оружием с безопасной высоты – без преднамеренных атак на вражеское население.

Итогом одиннадцати недель бомбардировок стала первая в истории победа, одержанная исключительно военно-воздушными силами, без каких-либо военных действий на земле. Ретроспективно она пролила свет на войну в Персидском заливе 1991 года, когда победа, достигнутая прежде всего авиацией, была замаскирована запоздалым вмешательством сухопутных войск. Кроме того, победу ВВС в войне за Косово одержали пилоты, совершавшие боевые полеты в условиях более безопасных, чем достаются пассажирам некоторых авиалиний в странах третьего мира, а также расчетами крылатых ракет на кораблях и подводных лодках, находившихся очень далеко от зоны прямых военных действий. Систематическая постановка помех для радаров слежения и радиолокационных станций наведения ракет, преимущественная сосредоточенность атак на объектах ПВО и в первую очередь большая высота бомбардировок (15 000 футов и выше, далеко за крайними пределами досягаемости зениток и ракет визуального наведения) – все делалось ради минимизации потерь среди пилотов, пусть даже ценой промахов мимо подтвержденных целей. В итоге был сбит всего один самолет ВВС США, F-117 «Стелс», его пилот успешно катапультировался и вскоре был подобран, то есть вся война прошла без единой жертвы в бою – подлинный триумф постгероических методов боевых действий.

При этом война за Косово обнажила и стратегические ограничения сражений исключительно посредством дальних бомбардировок, никак не связанные ни с неизбежными ошибками в выборе целей и наведении, ни с сугубо техническими поломками.

Прежде всего, как будет подробно поясняться далее, война, которая ведется прицельными бомбардировками, является по определению медленным и утомительным процессом обнаружения, выбора и разрушения одного объекта за другим. Пока бомбардировки продолжаются, невозможно предугадать, сколько объектов будет обнаружено, выбрано и разрушено, прежде чем враг решит сдаться, даже в том случае, когда можно вывести некое соотношение между общим числом разрушений и приближением к желанному итогу. Если цель бомбардировок не заключается в том, чтобы лишить врага каких-то специфических возможностей или видов оружия, чего можно достичь физически и в одностороннем порядке, успех бомбежек должен зависеть от решения врага признать свое поражение. А оно, в свою очередь, может быть принято лишь вследствие комплексного политического процесса, в котором воздействие бомбардировок сочетается со всевозможными иными факторами, включая культурные особенности и историческую память, внутреннюю политику принятия решений, одновременные угрозы или поддержку со стороны других держав и многое другое.

Культурные особенности определить трудно, принятие решений врагом может быть окружено завесой секретности, а политическое давление с иных сторон – оставаться неизвестным, поэтому нельзя утверждать, что непременно верна политическая теория, согласно которой ведутся бомбардировки, то есть представление о том, что разрушение объектов X обеспечит принятие решения Y. Конечно, если после долгих бомбардировок одна теория оказывается ложной, можно испробовать другую. Например, в начале войны за Косово бомбардировки были символическими, в основном целями становились объекты ПВО, согласно теории о том, что правительство Слободана Милошевича достаточно убедить в серьезности намерений НАТО, чтобы это правительство объявило о капитуляции. Когда этого не произошло, в апреле бомбардировки стали значительно интенсивнее, зона поражения охватила военные заводы, склады, базы и казармы, согласно теории о том, что сербское военное командование окажет давление на правительство, которое смирится с оставлением Косова, чтобы сохранить уцелевший военный потенциал. Впрочем, к маю 1999 года для того, чтобы сделать повседневную жизнь населения как можно более трудной, была разрушена и гражданская инфраструктура – электростанции и мосты, в соответствовии с теорией, по которой правительство Милошевича не является недемократическим и должно согласиться с требованием сдаться под давлением недовольной общественности.

Можно пробовать одну теорию за другой, но бомбардировки неизбежно вызывают критику и противодействие. Неизменно происходят трагические случаи, вызывающие порицание, даже если отсутствуют подтвержденные попытки атаковать гражданское население напрямую и применяются изощренные меры предосторожности, чтобы избежать случайных ударов (побочного ущерба). Вследствие этого политическая цена продолжения бомбардировок может стать чрезвычайно высокой, во всяком случае, превышающей все позитивные результаты. Войну за Косово выиграли после 11 недель бомбардировок, но временами союз НАТО был близок к распаду. Это стало бы ироническим следствием войны, главная цель которой состояла в том, чтобы показать, что союз, несмотря на окончание холодной войны, сохраняет сплоченность и эффективность.

Второе ограничение, свойственное дальним бомбардировкам, которое ярко проявилось в ходе войны за Косово, состоит в том, что абсолютный приоритет стремления избежать всякого риска для пилотов НАТО сделал невозможным защиту преследуемых косовских албанцев, ради которых, по официальной версии, и велась эта война. Небольшие группы сербских жандармов и солдат-добровольцев, по 200 человек и меньше, терроризировали деревни, где проживали тысячи албанцев, заставляя тех бежать из страны, потому что сербов поддерживали немногочисленные танки и другая бронетехника. Эту технику, так называемые движущиеся цели, невозможно было обнаружить и эффективно атаковать ни крылатыми ракетами, ни натовскими бомбардировщиками с высоты в 15 000 футов и более. Конечно, потенциально они были крайне уязвимы перед самолетами, летящими на малой высоте и невысокой скорости, в режиме кругового облета для выявления противника. Любой штурмовик в зоне боевых действий мог бы справиться с подобной задачей. В военно-воздушных силах НАТО были также самолеты с неизменяемой геометрией крыла, как раз под такую задачу, – американский А-10, британский «Харриер» и итальянский АМХ, а также боевые вертолеты – американский «Апач» и его британские, французские, немецкие и итальянские аналоги, изначально спроектированные как противотанковые. Но использовать любой из них в бою означало бы подставить экипаж под огонь зениток и ракет; поэтому ничего сделано не было.

Отказ всех прочих сил НАТО пойти на риск боя для защиты албанцев остался незадокументированным, как часто бывает с бесславными военными эпизодами. Но в США, где военную тайну не так легко привести в оправдание неудачных действий, рассказ о вертолетах «Апач», уклонявшихся от боя, вскоре был опубликован[65]. Когда на второй день войны, 25 марта 1999 года, сербская полиция и ополченцы начали выгонять албанцев из населенных пунктов, главнокомандующий силами НАТО генерал Уэсли К. Кларк попросил разрешения применить 24 вертолета, чтобы атаковать бронетехнику сербов в Косово. Но, будучи сам генералом сухопутных войск США, Кларк явно не осознавал постгероических реалий. Объединенный комитет начальников штабов, включая начальника штаба сухопутных войск США, генерала Денниса Дж. Реймера, отклонил запрос Кларка на том основании, что «Апачи» будут чрезвычайно уязвимы для ПВО, которое невозможно нейтрализовать систематически, для высокомобильных и трудно обнаруживаемых пулеметов, малокалиберных пушек и переносных ракет, которые наводятся визуально и потому не могут быть нейтрализованы ни бомбардировками, ни постановкой помех и сбоев в работе радаров. В скобках отметим, что за финансовый 1999 год США потратили в целом 15 000 миллионов долларов на парк «Апачей» (тогда их было в наличии 743 единицы), в частности, на дополнительную бронезащиту и полный комплект электронного и инфракрасного оборудования, будто бы высокоэффективного при защите вертолета. Но, разумеется, никакой запас самозащиты не гарантирует неуязвимость на войне. Командующий Корпусом морской пехоты США генерал Чарльз Крулак, причастный к отклонению запроса генерала Кларка, впоследствии объяснял свою позицию, ссылаясь на матерей, отцов и «белые кресты» на могилах – в подлинно постгероическом стиле.

Только 3 апреля 1999 года, на десятый день войны, сопротивление Объединенного комитета начальников штабов было отчасти преодолено: Кларка уполномочили переправить «Апачи» в Албанию с базы в Германии, но не применять их в бою без особого разрешения.

Впрочем, упирающиеся бюрократы, которым приказано действовать вопреки их чиновничьим предпочтениям, не рвутся выполнять указания. Выяснилось, что 24 «Апача», которые до сих пор на солидные средства содержались в полной боевой готовности согласно критериям армии США, «не готовы» передислоцироваться из Германии в Албанию. Только 14 апреля первые «Апачи» из той группы, которую впоследствии выразительно назвали «группой особого назначения «Ястреб», покинули Германию, и лишь 26 апреля все 24 вертолета прибыли в аэропорт Тираны – через тридцать три дня после начала войны и через двадцать три дня после того, как было принято решение их перебазировать. Среди многих возникших препятствий указывалась непроходимая грязь, словно вертолеты обычно не действуют с неподготовленной почвы, хотя именно данное обстоятельство является основным преимуществом этих машин, которые всегда снабжаются собираемыми в полевых условиях посадочными щитами. В действительности ситуация вышла далеко за рамки доставки 24 сборных щитов: армия США решила заботиться об этих 24 «Апачах» и защищать их гораздо усерднее, чем требовалось – выделили 6200 человек охраны, штаб и обслуживающий персонал с 26 000 тонн оборудования перебросили в Тирану 550 рейсами тяжелых транспортных самолетов С-17 за 480 миллионов долларов, а в состав сил сопровождения включили 14 танков М1А1, 42 боевые машины пехоты «Брэдли» и 27 вертолетов «Блэк Хок» и «Чинук» для транспортировки солдат по воздуху, для поиска и спасения пилотов. Доставка полевой штаб-квартиры соединения вылилась в отдельную операцию: для нее потребовалось 20 мобильных офисов площадью 40 футов каждый и 190 контейнеров с амуницией, запасными двигателями и запчастями (хватило бы для полноценной кампании). Чтобы «Апачи» не подвергались опасности, сбрасывая кассетные бомбы на врагов, в Тирану также переправили большое количество тактических ракет ATACMS. Комментарий генерала Реймера после описанных событий можно счесть образчиком приоритетов постгероической эры: «Возможно, мы слегка перегнули палку… Я не стану извиняться… Люди на земле знали, что они защищены, и это придавало им уверенности». «Людьми», о которых идет речь, были экипажи «Апачей», а вовсе не албанцы, которые подвергались безнаказанному террору.

Даже когда «группа особого назначения «Ястреб» была наконец готова к действию, никакого действия не состоялось. Объединенный комитет начальников штабов все еще опасался чрезмерных потерь. Теоретически их максимальное количество составляло 48 человек (по два на каждый «Апач»), но разброс в оценках возможной численности жертв колебался от скромных (5 % за вылет) до фантастических – 50 %. Между тем армия США нашла еще один повод оттянуть вступление вертолетов в бой – поистине постыдный. «Апач» изначально предназначался для ночных боев и потому оснащался новейшими встроенными инфракрасными приборами ночного видения, но выяснилось, что ни один из имевшихся пилотов не имеет нужной квалификации для полетов по этим приборам. Начались надлежащие тренировки – возможно, с некоторым запозданием. 4 мая один «Апач» потерпел крушение, причем оба члена экипажа погибли. Вдобавок из-за отсутствия сухопутных сил с собственными разведывательными средствами встала проблема обнаружения целей без дополнительной опасности для «Апачей», которым в противном случае предстояло кружить над землей. Разведывательный самолет U-2, самолет дальней радиоэлектронной разведки AWACS в сопровождении истребителей и самолетов-заправщиков, а также вертолеты «Блэк Хок» в роли разведчиков – в долгой череде тренировок по обнаружению целей перепробовали все. Так продолжалось до тех пор, пока война за Косово не закончилась, причем ни один из «Апачей» не вылетел на боевое задание, поскольку генерал Кларк не получил разрешения применить эти вертолеты.

Когда в 1993 году США прекратили операцию в Сомали после гибели 18 солдат в ходе неудачного рейда коммандос в Могадишо, объяснялось, что никакой значительный национальный интерес не оправдал бы новых смертей американских граждан. Но когда обязательства, политические затраты и дипломатические риски самой войны наделили Косово величайшим стратегическим значением, несмотря на всю его довоенную ничтожность, обнаружилось, что правило нулевых потерь все еще применяется, вопреки стоящим на кону интересам, включая сохранение единства НАТО. Таким образом, тезис о готовности мириться с потерями в зависимости от размаха войны (предмета рациональных подсчетов затрат и приобретений) оказался не более чем убедительным оправданием. Пока социальные институты, политические лидеры и общественность готовы мириться с потерями в ходе войны, страны вступят в войну даже по самым банальным причинам; если же готовность пропадает, найдется сколько угодно разнообразных доводов в объяснение того, почему предстоящее сражение, когда бы оно ни состоялось, не стоит таких жертв.

Это тоже один из путей превращения мира в войну. Условия мирного времени могут привести к социальным и культурным переменам, снижающим эффективную боеспособность, даже если процветание в мирное время способно увеличить ресурсы, расходуемые на вооруженные силы: когда в 1999 году сага об «Апачах» разворачивалась в Албании, армия США потратила 1900 миллионов долларов на малые усовершенствования этих вертолетов.

Поражение победы

Если бы победа не стремилась к превращению в поражение вследствие чрезмерного размаха, если бы рост державы не содержал в самом себе причины ее распада, то быстрое распространение Третьего рейха от Нормандии до Сталинграда и от Лапландии до Египта к ноябрю 1942 года никогда не перешло бы в столь же быстрый крах, поскольку вся Европа управлялась бы единой силой задолго до рождения Гитлера. То же самое можно сказать о завоеваниях и поражениях Наполеона и о деяниях всех его менее выдающихся предшественников, в числе каковых, двигаясь вспять через века, мы должны увидеть и Римскую империю с ее собственным очень долгим циклом распространения и упадка.

Столь велики преимущества масштабной экономики, которая возвышает крупную военную силу над малой; столь значимы «геометрические» достоинства, благодаря которым протяженность границ сводится к глубине территории, численности населения и запасам ресурсов, то в ходе бесчисленных европейских войн крупные державы должны были бы всегда побеждать меньших, пока на континенте не осталось бы одно-единственное государство, заключившее в себе все доступное пространство, подвластное эффективному управлению из единого центра. Размеры этого государства зависели бы от доступных средств транспорта и коммуникации. Но даже при технологиях Римской империи, когда конный гонец являлся быстрейшим способом коммуникации, а никакой вид транспорта не мог опередить войско на марше, пространство, подчиненное управлению из единого центра власти, охватывало всю Европу и достигало Месопотамии.

Впрочем, Римская империя в этом отношении – уникальное исключение из правил. Вместо непрерывной череды обширных империй в Европе сложился определенный «баланс» сил. Само могущество державы, которая становилась на какое-то время сильнейшей, вызывало страх и враждебность со стороны прочих крупных государств, превращая вчерашних союзников в подозрительных нейтралов, а былых нейтралов делало заклятыми врагами. Или побуждало малые страны сплачиваться ради сопротивления дальнейшему расширению границ сильнейшей державы.

Державы, набиравшие силу из-за роста народонаселения и экономического процветания или из-за того, что более успешное правительство оказалось в состоянии мобилизовать и то и другое, могли использовать свою растущую силу, чтобы расширяться, но лишь до известного предела. Более сильное государство могло достичь этого предела в том случае, когда возрастанию его экономической мощи начинали на равных противостоять его новые противники, объединившие свои усилия. Растущая держава могла принять это парализующее равновесие на данной кульминационной точке, но могла и попытаться сформировать нарушающий его собственный союз, если ей удавалось найти партнеров.

Те, кто становился сильнее – благодаря росту населения и процветанию или благодаря успешной мобилизации людей и ресурсов посредством эффективного управления, – могли использовать свою растущую силу для расширения границ, но только до известных пределов. Эти пределы возникали, когда экономия масштаба сильнейшей державы сталкивалась с нарастающим сопротивлением новых врагов. Тогда приходилось мириться с парализующим равновесием в кульминационной точке – или пытаться создать коалицию, способную нарушить равновесие (если найдутся союзники).

С другой стороны, если держава норовила сломить барьер сопротивления войной, та же самая логика стратегии решала, каким будет исход, принесет он победу или поражение. Если держава побеждала в войне против одного соперника или целой коалиции, ее победа внушала страх и враждебность другим, более отдаленным державам, которые до сих пор скрывались, как за щитом, за проигравшим. То есть экспансия все равно наталкивалась на барьер сопротивления. Если же держава проигрывала войну, поражение сулило ей новых союзников, озабоченных усилением врагов этой державы. Если победителем оказывалась коалиция стран, сама эта победа ослабляла коалицию, возрождая противоречия и конфликты интересов, о которых предпочли временно забыть ради объединения против общего врага в лице растущей державы. Следовательно, окончательная победа способна полностью разрушить коалицию, как и утверждает неизбежный парадокс стратегии.

До сих пор мы обсуждали только арену состязания держав. Но за спинами непосредственных участников, стоящих лицом к лицу, всегда прячутся другие страны, большие и малые, находящиеся поблизости или в отдалении. В обычных условиях они вовлечены в состязание держав на собственных аренах, но все меняется, если растущая держава (или ее противники) обретает достаточную силу. Коалиция малых стран, образованная для противодействия растущей державе в том или ином регионе мира, может сама выглядеть угрозой для других стран в других местах. Тогда последние могут искать союза с той растущей державой, которую коалиция желает приструнить, и в результате вновь нарушается равновесие, будто бы обеспеченное коалицией, поскольку появление последней равновесия не предусматривает.

Эти правила очень просты, зато игра может стать чрезвычайно сложной. Процессы шли относительно гладко в периоды, когда было много государств, объединенных общей культурой, и менее гладко, когда было меньше стран с общей культурой, а сама культура не способствовала их единению. После падения Рима раздробленность Европы сохранялась во множестве сменявших друг друга побед и поражений, экспансий и отступлений. Ранее та же динамика отмечалась в отношениях между греческими городами-государствами до утверждения власти македонцев, потом среди эллинистических царств Греции, Анатолии, Сирии и Египте, возникших после раздела недолговечной империи Александра. Доступные нам сведения о галльских племенах, о германских племенах за Рейном и о доримских италийских обществах обнажают в действии всю ту же парадоксальную логику.

В годы холодной войны государства Западной Европы составили коалицию во главе с США, чтобы воздвигнуть барьер сопротивления советской угрозе, почти не сопротивляясь при этом угрозе американской, которая с течением времени все усиливалась, хотя сама Европа тоже становилась сильнее, СССР слабел, а покровительство Америки уже не казалось столь необходимым.

Североатлантический союз и его военная структура, НАТО, куда входили США, Канада и тринадцать западноевропейских стран, сопротивлялись всем советским угрозам и манящим соблазнам на протяжении полувека. Остается лишь гадать, насколько они переживут распад СССР. К настоящему времени налицо первые признаки раскола: согласно Европейской оборонной инициативе, выдвинутой в 1999 году после войны за Косово, члены Евросоюза формируют Совет министров обороны с назначаемым главой и с Генеральным штабом, причем США не имеют права голоса. Большинство стран, поддержавших эту инициативу, являются одновременно членами НАТО, с чьей волей они все еще якобы считаются, но, судя по всему, «железное правило» существования коалиций уже действует: создаваемые для сопротивления врагу, коалиции ненадолго переживают своих врагов.

Европа не обладает монополией на проявления стратегии. Те, кто кое-что знает о Японии до ее централизации при сегунате Токугава; те, кто изучал Древний Китай эпохи Воюющих Царств или Китай Новейшего времени с его региональными военными диктаторами; те, кому знакома история индийских держав до британцев и до Моголов; те, кто наблюдает за внезапными альянсами, за столь же неожиданными схватками и непрочными коалициями в современном арабском мире; словом, все те, кто обозревает отношения враждебных государств и воюющих друг с другом племен в любое время и в любом месте, могут успешно толковать эти события через концепцию «баланса сил», восходящую к итальянскому Возрождению[66].

Поскольку предмет стратегии универсален, именно исключения требуют объяснения. Европа веками оставалась раздробленной, она не объединилась до сих пор, зато Китай переживал длительные периоды единства в прошлом и кажется единым сегодня. В Японии подъем и упадок воинственности прекратился благодаря единовластному правлению сегуната Токугава. Во многих других краях враждовавшие прежде страны обрели единство – примерами здесь служат Италия и Германия. Конечно, сам европейский опыт во многом по-прежнему испытывает влияние Римской империи, которая никогда не стала бы столь обширной, не веди ее экспансия к дальнейшей экспансии, завершись она гораздо раньше, в некой кульминационной точке.

Отмечая, что парадоксальная логика стратегии проявляется всякий раз, когда центральная власть ослабевает, пусть даже только по вине правителя, мы указываем, что фактов, подлежащих объяснению, становится меньше, но не раскрываем, а как, собственно, успешно преодолеваются кульминационные точки.

Ответ вытекает из самого определения стратегии. Когда правление опирается на согласие, когда конфликты и столкновения ограничиваются законом и обычаем, линейная логика получает полное применение, а парадоксальная логика стратегии оказывается неуместной. Оказываются возможными стабильность и постоянный прогресс, нет необходимости в изнурительных усилиях сопротивляться распаду того, что имеется в наличии, и его замене на нечто противоположное. Вот почему правители и режимы, обретшие власть не благодаря «естественному закону», всегда стремятся к легитимации, прибегая к идеологическим и религиозным обоснованиям, взывая к народному одобрению через выборы или без них либо даже ссылаясь на династическое право наследования. В той мере, в какой легитимность обеспечена, происходит избавление от тяжких трудов и взаимообращений, присущих стратегии как таковой.