Помоги проекту - поделись книгой:
Я брел по Портобелло-роуд мимо лотков с овощами и фруктами, за ними тянулись стойки с одеждой и бельем, ларьки с едой, киоски с сувенирными сумками, потом пошли чемоданы, мелкие инструменты… Антикварный рынок пропустить или не заметить было невозможно. За развалами с чашечками, коробочками, кружевами, старинными куклами и кучами предметов, назначение которых было известно только посвященным, стояли люди со старинных картин в немыслимых шляпках, потертых бархатных накидках, париках.
В СССР 1970-х неугодных инакомыслящих нередко сажали в сумасшедшие дома с диагнозом «вялотекущая шизофрения». Термин этот засел у меня в голове, сути его я не понимал, но теперь, глядя на эксцентричных дам неопределенного возраста с театральным макияжем или джентльменов, словно сошедших со страниц романов Диккенса, я невольно подумал, что советским психиатрам тут было бы где разгуляться.
Конец Портобелло-роуд уходил под мост, сверху шла городская автострада Уэствей, по ней бесконечным потоком мчались машины куда-то на северо-запад, к Оксфорду. За эстакадой я, наконец, увидел то, что искал, — ряды подержанных, а нередко и ворованных велосипедов. Зажатая в кармане, в потном кулачке, 20-фунтовая бумажка определяла пределы моего бюджета.
Покупать самое дешевое — порочная практика, поскольку в низкой цене, приятной для бедного или жадного человека, заложены скрытые причины его будущих разочарований и тревог. Я был скорее бедным, чем жадным, но сути дела это не меняет — потертый рыдван тусклой от времени расцветки, который я сторговал за 16 фунтов, таил в себе злостные сюрпризы.
До отъезда на велосипеде я ездил только на даче. Советские велосипеды, которые пришлись на мои школьные годы, — «Украина», «Минск», «Урал», «Харьков» — это прочные, сваренные из стальных труб тяжеленные машины без ручных тормозов. Тормоз один, ножной, во втулке заднего колеса. Для остановки надо было нажимать на педали в обратную сторону. У моего нового приобретения от рычагов на руле к переднему и заднему колесу шли гибкие тросики, они приводили в движение кантилеверные тормоза, зажимавшие обода. Система в теории хорошая, но на практике капризная. На колодках скапливается дорожная грязь, любое искривление обода, «восьмерка», вызывает трение, сами тросики с рычажками изнашиваются, теряя усилие и так далее.
Вся эта наука была еще впереди: я даже представить не мог, сколько бесконечных любознательных часов мне придется провести, орудуя гаечным ключом и перепачкавшись до ушей в черном тавоте.
Сейчас главное было — проложить маршрут и рассчитать время поездки на работу. Я засел над картой центрального Лондона, купленной по такому случаю в киоске на рынке. Точка «А» — наш дом на Elgin Crescent, точка «Б» — Буш-хаус, где располагалось Иновещание Би-би-си. Между этими точками на карте глаз радовали большие зеленые пятна — получалось, что больше половины пути можно ехать по паркам.
Окончательный маршрут получился такой: двигаться по Элгин-кресент, повернуть направо на Кенсингтон-парк-роуд, потом налево на Бейсуотер-роуд, проехать советское консульство, за которым начинался парк Кенсингтон-гарденз, нырнуть туда, где сейчас находится мемориал Принцессы Дианы (он появится только через 30 лет) и держать путь на Гайд-парк, не обращая внимание на грозные запреты, таблички с перечеркнутым велосипедом, мимо длинного озера Серпентайн в сторону Букингемского дворца. У дворца есть огромный сад, огороженный высокой стеной, вдоль стены идет улица Конститьюшн-хилл, на другой ее стороне — Грин-парк, тянущийся до Пикадилли. Перед Букингемским дворцом — парадный подъезд, широченный, километровой длины, покрытый красным асфальтом The Mall, место народных гуляний и праздников. Дальше, за Адмиралтейской аркой — Трафальгарская площадь со статуей адмирала Нельсона на высокой колонне, за ней — вокзал Черинг-кросс и старейшая в Лондоне, известная еще со времен Древнего Рима улица Стрэнд, на ней Буш-хаус. Подъезжаешь к черным чугунным воротам, нажимаешь кнопку, отвечаешь на вопрос невидимого охранника. Ворота раскрываются, и ты на работе.
Масштаб на карте был британский, имперский — 5 дюймов на милю. Не помню уж как, но мне удалось узнать (скорее всего, Тереза подсказала), что одна миля равна 1,60934 километра, а для перевода миль в километры надо делить расстояние в милях на 0,6214. Линейка у меня, если честно, была старая, советская, только в сантиметрах. Расстояние до работы, с учетом изгибов маршрута на карте, у меня получилось 65 сантиметров. В большом англо-русском словаре прочитал, что 1 сантиметр равен 0,393701 дюйма. Со времен шестизначных вычислений на лабораторных занятиях по астрономии, где мы вычисляли положение судна в океане по угловой высоте Полярной звезды в координатах времени (по судовому хронометру), прошло больше пятнадцати лет, но хватка осталась. Вот что значит высшее техническое образование!
Бывшему штурману все было ясно: 65 сантиметров умножаем на 0,393701, получаем 25,571065 дюймов. Полученные дюймы делим на масштаб карты 5:1, получаем 5,114213 миль, мили переводим в километры из расчета 1,60934 и — вуаля! — перед нами искомое расстояние велосипедного маршрута: 8 километров и 230 метров. Калькулятора тогда у меня, по бедности, еще под рукой не было, я считал карандашом на бумажке. Пришлось попыхтеть, наморщив лоб.
Если ехать по ровной дороге, без препятствий и остановок, то можно 20 км в час принять за среднюю скорость. Полученное расстояние в 8 км 230 метров делим на 20, получаем 0,4115 часа. В часе 60 минут, поэтому 60×0,4115= 24.69 минуты. Строго говоря, эти 0,69 минуты тоже надо переводить в секунды умножением на 60. Окончательный результат 24 минуты и 41 секунда.
В лондонском транспортном потоке этого времени мне достичь так и не удалось, поначалу на дорогу уходило минут 40. Мой рекорд по маршруту Элгин-кресент — Буш-хаус, а я замерял время каждый день, — это 28 минут 40 секунд. Помню, жал педали изо всех сил, приехал весь в мыле.
Самым незабываемым оказался первый день. Я благополучно покинул Кенсингтон, миновал советское консульство, проскочил оба парка. Чтобы попасть на дорогу к Букингемскому дворцу, надо было пересечь Гайд-парк-корнер, большую круговую развязку. Такая развязка, или roundabout, иногда называемая латинским словом circus — «круг», впервые появилась в 1768 году в городе Бат и называлась King’s Circus. Архитектор Джон Вуд-старший вдохновился знаменитым мегалитическим строением друидов Стоунхендж, имеющим форму круга. Джон Вуд замерил его диаметр (325 футов, 99 метров) и воссоздал его в своем проекте.
Круговые развязки удобны тем, что не требуют светофоров. Правило простое: транспорт внутри круга имеет преимущество, при въезде в развязку ему надо уступать дорогу. Классический «цирк» — это круг и две дороги в форме креста, но то, что предстояло пересечь мне, было куда затейливее.
С запада, с улицы Найтсбридж, вливался поток машин в три полосы, с севера, разогнавшись по Парк-лейн, неохотно притормаживали еще четыре полосы, восток был представлен двумя лентами асфальта Пикадилли, с юга, по улице Гровнор-плейс, напирали две полосы транспорта от вокзала Виктория. Мне нужно было преодолеть три потока и попасть на четвертый съезд, Конститьюшн-хилл. Я парнишка рисковый, всяких опасностей навидался, но тут и у меня поджилки затряслись. Все кругом тарахтит, гудит, лязгает, нервные водители заполняют каждый свободный сантиметр пространства. Движение левостороннее, соображать надо в зеркальном режиме, а съезжать — из крайнего левого ряда, но в него надо еще попасть.
Я лихорадочно вспоминал правила дорожного движения, которые зубрил еще в Ленинграде, параграфы 8.1 и 8.2: «Водитель велосипеда, сигнал поворота или перестроение налево: вытянутая левая рука». А может, у них тут все наоборот?
Вытянул левую руку как жест отчаяния, правая лежала на руле, пальцы на рычаге тормоза, готовые нажать в любой момент. Со страху сильно нажал на педали, разогнался так, что чуть не въехал во впереди идущее черное такси, и рефлекторно нажал на тормоз, но мой железный конь вместо торможения встал на месте как вкопанный. Вернее, встало только переднее колесо, с которым был соединен тормоз под правой рукой, а велосипед продолжал движение по инерции, но уже вокруг заклинившегося колеса. Меня подняло вверх, а потом опустило вниз. Как говорится у классика: «Дорога вдруг вздыбилась и больно ударила его по голове». Набил синяк, руку в кровь, слава Богу, что еще никто на меня не наехал, а то опоздал бы на работу недели на две. Причина — вместо притормаживания колодка на переднем колесе схватила обод намертво. Залепил руку пластырем, ни на работе, ни дома никому ничего не сказал. На следующий день (по расписанию выходил во вторую смену, к 11 часам) я встал рано и все утро возился с тормозами.
На Гайд-парк-корнер в поток машин больше не выезжал, там внизу есть пешеходные переходы и пандусы для детских или инвалидных колясок. Поначалу я спешивался и катил велосипед руками, но потом наловчился ездить, не слезая с седла.
Программа поп-музыки из Лондона
Трудовой процесс в Русской секции определяла «рота», большой разлинованный лист бумаги, на котором в колонке слева шли фамилии сотрудников, а в колонках справа — их обязанности на ближайшие недели. «Рота» — это ротация, rotation, что значит «вращение», «чередование».
На Би-би-си исповедовали принцип универсальности: нас не делили на дикторов, переводчиков, новостников. Все делали всё, по очереди. В эфире коллеги звучали по-разному — кто говорил тенором, кто баритоном, кто брал дыхание каждые три слова, как астматик, один человек сильно картавил. Мне такое разнообразие нравилось, в нем была правда. Что делать, если диктор пришепетывает, — такой уродился.
Когда я учился в школе и жил в Таллине (тогда еще с одним «н»), у нас была знакомая, обычная домохозяйка. Вдруг мы узнаем, что она победила в конкурсе на радио и стала диктором. Тогда все дикторы Советского Союза звучали одинаково, невозможно было отличить Сыктывкар от Риги. Наша знакомая подошла по своим параметрам к этому стандарту, и ее приняли. Здесь все было наоборот, дикторов в эфире спутать было невозможно. Речевых дефектов у меня не было, хотя голос был далек от всесоюзного идеала. Зато были два достоинства: я умел шевелить ушами и читать текст вверх ногами. Первое умение так и не пригодилось, но второе однажды очень выручило. Мы пришли в студию с Люсей К., она держалась немного высокомерно, испытующе. Действительно, что это за фрукт тут появился, бывший моряк и саксофонист? Нам нужно было зачитывать что-то на два голоса в «живом эфире». В суматохе Люся принесла в студию только один «скрипт» и теперь паниковала. «Успокойтесь, Люсенька, — сказал я ей, — положите лист перед собой и читайте!» — «А как же вы?» — «За меня не волнуйтесь, я по вашему листу прочитаю!»
Всё так и произошло. Я без запинки, с выражением прочитал в микрофон свои абзацы с Люсиного листа, читая вверх ногами. Она была под большим впечатлением. Из студии я вышел признанным профессионалом.
Разнообразием передач в 1977 году Русская служба похвалиться не могла. «Вернакулярам» писать свои материалы тогда не предлагали, все было переводное, из центрального отдела. Компьютеров не было, но была множительная техника. На огромных «ксероксах» печатались копии сообщений и репортажей корреспондентов Би-би-си.
Несколько раз в день в нашей редакции появлялась металлическая тележка, на которой обычно развозят чай с бутербродами, только тут вместо чашек и чайников лежали стопки свежеотпечатанных «диспатчей». Толкал тележку юноша, пробивавший себе путь в большую журналистику. Дежурный редактор набирал со всех стопок, быстро все просматривал-прочитывал, зачеркивая жирным черным фломастером ненужное, и рассовывал листки по пишмашинкам сотрудников на перевод.
Дни тянулись однообразно, уходя в прошлое, где их было не различить. Жизнь представлялась шарманкой, мелодию в которой невозможно поменять. Впрочем, и мажорные ноты в этой шарманке проскакивали: например, выходила программа поп-музыки, рабочее название «Russian Pop». Это была традиция, освященная временем. Никто не помнил, когда она началась, вспоминали только ведущих: Тони Кэш («У микрофона Кэш Антоний, любитель джаза и симфоний»), Барри Холланд, будущий глава Русской службы, Пол Марш. Все они были русскоговорящие англичане с неизбежным акцентом.
Сэм Джонс
В 1977 году поп-программу вел Сэм Джонс, англоговорящий русский Сёма Йоссман. Он был родом из Вильнюса, уехал в Израиль, отслужил там в армии в танковых войсках и по набору попал на Би-би-си.
Сэм был геройским парнем, мы называли его «Шоссе энтузиастов». В ответ Сёма называл меня «Многоёбцев». «В коридоре вдруг запахло дорогим лосьоном для бритья, — написал я в своей заметке в «Самодуре», — и действительно, через пять минут появился Сэм Джонс». Сэм одевался модно, чисто и немного франтовато, два раза в одном и том же не появлялся. Глядя на Сэма, мы невольно вспоминали бессмертные слова Никиты Сергеевича Хрущева о том, что «настанет время, когда у каждого советского человека будет по костюму, а может даже, и не по одному». Писать какие-то тексты Сэм считал ниже своего достоинства: он шел на запись совершенно неподготовленным, но уверенным в том, что нужные слова появятся в нужный момент. От нервного напряжения у Сэма учащался пульс, в крови гулял адреналин, согласные звуки удваивались, речь становилась рваной, энергичной, с приблатненными интонациями, лицо покрывалось пятнами, как административная карта Европы. Сэм был настоящий первый русский диск-жокей.
Я вел себя скромно, корректно, мнений своих не высказывал. Примерно через месяц или полтора Мэри Ситон-Уотсон предложила поделить поп-программу пополам — одну неделю ее ведет Сэм, другую я. 10 июня 1977 года в эфире Би-би-си появился Сева Новгородцев со своей «программой поп-музыки из Лондона».
Мы с Сэмом жили дружно — он уважал мое профессиональное прошлое, я по-музыкантски ценил его природный талант. Так прошел год. Летом 1978-го, по предложению Сэма, мы совместно сделали две программы «25 лет рок-н-ролла». Однако из бесшабашного весельчака Сэм стал постепенно превращаться в подавленную личность: видимо, в нем что-то надломилось. Он начал ругать Би-би-си, говорить, что не собирается влачить жалкое существование за нищенскую зарплату, что у него есть дядя, риэлтор в Калифорнии, он поедет к нему торговать недвижимостью и делать «свой первый миллион».
По контракту Корпорации ему нужно было подать заявление об уходе и ждать положенные три месяца, но Сэм был человеком не только слова, но и дела. В конце сентября 1978 года все сотрудники, включая руководство, получили приглашение на вечеринку у него дома. Гости собрались, но Сэма не было. Вдруг эффектно распахнулись двери и появился Сэм Джонс в футболке, изготовленной по спецзаказу. Через всю грудь на ней шла размашистая надпись крупными буквами
«I am in a breach of contract» — «Я нарушаю контракт».
На следующий день он отбыл в Соединенные Штаты.
Примерно год о нем не было слышно, потом Сэм вернулся — притихший, несчастный, рассказал, что в Израиле погибла его девушка. «А как же Америка, — спросили мы его, — твой первый миллион?» — «А! — отмахнулся Сэм. — Так называемой «недвижимостью» оказались трущобные квартирки, которые надо было вшивать нищим мексиканцам». «А как дядя?» — «А дядя и вся его семья, хоть и живут в Штатах всю свою жизнь, по-английски говорят хуже меня. Я больше них слов знаю». Сэма помурыжили немного, напоминая, что он нарушил контракт, но потом, в конце концов, приняли на работу. Он вскоре пришел в себя, опять налился энтузиазмом и пробил у начальства новую программу «Бабушкин сундук» о раннем периоде рок-н-ролла, который он обожал.
Сэм любил первым добывать сенсационные новости, что по-английски называется scoop. Мы Сэма так и звали — scoopschik. Ему, например, удалось заполучить на свою передачу Пола Маккартни:
Студийный стиль Сэма за эти годы мало изменился: по его словам, вместо написанного сценария он брал в студию только банку пива и сигареты. Сэм доводил себя до состояния петергофского фонтана, когда от большого внутреннего давления вверх бьет высокая творческая струя. Осенью 1988 года не выдержало сердце, Сэм свалился под стол прямо в студии и на два месяца выбыл из строя с инфарктом.
Через некоторое время я встретил его в кантине, Сэм снова готовился к поездке в Штаты, на этот раз от Би-би-си. Ему выдали переносной магнитофон «Nagra-E», считавшийся тогда эталонным по качеству. Сэм ехал записывать песни русских эмигрантов — музыку, которая звучала в ресторанах на Брайтон-бич. Он вернулся через месяц и привез большую коллекцию песен и интервью Вилли Токарева, Михаила Шуфутинского, Любы Успенской, Бубы Касторского, Михаила Гулько. Из этих лент он еженедельно собирал свою передачу «Перекати-поле». Сэм был мастером броских названий.
Сэм Джонс возвращал стране то, что она экспортировала вместе с потоком эмигрантов — кабацкий разгул, поднятый на новый культурный уровень. Страна жадно пила эту сладкую отраву, а из передачи «Перекати-поле» вырос новый музыкальный сорняк, который, думаю, уже не умрет никогда, поэтому Сэма Джонса я смело записываю в отцы-основатели жанра, который получил в Отечестве название «русский шансон». Придумал это французское название все тот же неугомонный Сэм.
Английское музыкальное вещание
В начале шестидесятых Би-би-си была национальной корпорацией, мерилом вкуса и фундаментом общественной нравственности. Под этот сверкающий бастион английского воспитания вели дерзкий подкоп пиратские радиостанции. Самая известная, «Радио Кэролайн», располагалась на бывшем пассажирском пароме — морском судне, переделанном под радиостанцию и стоявшем на постоянном якоре в Северном море за пределами британских территориальных вод.
Закон для этих анархистов был не писан, а если писан, то не читан. Тут круглые сутки звучала музыка, которую благонравный бибисейский худсовет в эфир ни за что бы не пропустил. Аудитория у «пиратов» была многомиллионная, рекламные деньги текли рекой. Оставлять безнаказанным такое было нельзя. В 1967 году Парламент принял специальный закон, и вскоре станцию взяли на абордаж.
Тогда же Би-би-си открыла собственную радиостанцию, молодежный музыкальный канал «Радио 1», в который потом влились таланты из разгромленного «Радио Кэролайн». Кроме этого, также было «Радио 2» — поп-музыка для людей постарше, «Радио 3» — для любителей утонченной классики, «Радио 4» — разговорное радио для интеллигенции, «Радио 5» — для спортивных болельщиков и так далее.
На «Радио 1» каждый вечер в эфире был Джон Пил. Как он сам говорил: «Я хочу слушать то, чего никогда раньше не слышал. Если я не понимаю какую-то музыку, я непременно должен сыграть ее по радио».
По моим наблюдениям, нет на свете труднее дела, чем слушать новую, непонятную и потому неприятную тебе музыку. Джон Пил делал это ежедневно по много часов, выбирая материал для своей передачи. Говорил он лаконично, припечатывая мысль своим густым и четким голосом.
«По дороге на работу, — произнес он однажды, — я видел на Оксфорд-стрит группу японских туристов. Они внимательно изучали карту Манчестера».
Джону приходило много писем, записей, заявок, вопросов. «Меня часто спрашивают, — сказал он, — в каком году музыка была самой лучшей? Я всегда отвечаю — в этом. А до этого года — в прошлом».
Британское Рождество — это сезонная стихия. К нему готовятся с ранней осени, закупают подарки, пишут открытки, заготавливают угощения. «Не люблю Рождество, — сказал по этому поводу Джон Пил, — каждый раз я почему-то оказываюсь на кухне с незнакомыми людьми и мы обсуждаем, как лучше утеплять чердак».
В Лондоне газоны зеленеют круглый год, зимой средняя температура +5, летом +16. В солнечный день на улице хорошо, но это бывает не часто. Обычно за окном пасмурное британское «зималето», ни то, ни се. Особенно по утрам тяжело. Неудивительно, что в Англии все говорят о погоде, а для бодрости духа включают «Радио 2». Во всяком случае, я это делал всегда.
Страна просыпалась под упругий баритон Терри Вогана. Он говорил размеренно, делал многозначительные паузы, особенно когда ему самому было смешно. Однажды ему в студию принесли справку, что аудитория его передачи достигла отметки в 8 миллионов.
«Одну минуточку, — сказал Терри, — в стране живет 60 миллионов, что же остальные 52 миллиона слушают по утрам?».
«Годы идут, — произнес он как-то, — я стал забывать имена и лица. Думаю, что и свое лицо я забыл; во всяком случае, в ванной в зеркале на меня глядит человек, лицо которого я не помню. Правда, он похож на моего отца».
«Нынешняя госпожа Воган, — объяснял он не торопясь, — это редкая жемчужина среди лучшей половины человечества. Если у ней и есть недостаток (тут мне бы надо быть осторожным), так это то, что она никогда ничего не выбрасывает. Может быть, поэтому она все еще замужем за мной так много лет».
Терри играл музыку по заявкам и читал смешные письма от слушателей. «Я приезжал на работу к пяти утра, — писал он в своих воспоминаниях, — и продюсер вываливал мне на стол несколько сотен писем. Это и был мой материал для эфира».
Терри обладал потрясающим чувством времени: заводя очередную пластинку, он говорил на фоне музыкального вступления, точно до доли секунды заканчивая к моменту, когда вступал вокалист.
Я хотел быть похожим на него. Опыта и умения, наработанного годами, у меня, понятно, не было, поэтому в сценарии передачи я тщательно промерял время музыкального вступления, замерял секунды своей речи и прописывал это в «скрипт». Скажем, вступление длиной в 30 секунд, мой текст 22 секунды, по одной секунде надо оставить на сигнал звукотехнику в начале и в конце, значит, в 6 секунд я начинаю говорить, в 29 секунд заканчиваю и даю отмашку.
Все это требовало согласования. Обстановка в студии была серьезная, нешуточная. В аппаратной находился продюсер, один звукотехник на пульте, второй заведовал большущими проигрывателями EMT 950 (Electronik & Messtechnik Gram Deck), это были непревзойденные по качеству машины, на которых крутили виниловые пластинки.
На репетицию уходило минимум минут сорок. Я приносил четыре копии сценария: один брал себе, второй давал продюсеру, третий и четвертый экземпляры вручал звукотехникам. По-русски они, как правило, не читали, поэтому каждое включение приходилось объяснять и прогонять по нескольку раз.
Технические инструкции я писал по-английски: segue (последовательно, одно за другим), v/o (voice over, речь поверх музыки), fade up (громче), fade down (тише), cross fade и так далее. Отмашку тоже пришлось оттачивать, имитируя движения дирижера (затакт, начало первой доли).
Второй звукотехник находил на звуковой дорожке место, где начиналась музыка, и, не поднимая иглы, прокручивал массивный диск на четверть оборота в обратную сторону, после чего переключал деку на дистанционное управление с пульта. За эти четверть оборота машина набирала полную скорость.
EMT 950 можно было также заводить против часовой стрелки и проигрывать пластинки задом наперед. Помню, я воспользовался этим в июне 1990 года, когда сделал передачу о конспирологических теориях, авторы которых утверждали, что на некоторых рок-пластинках записаны тайные послания, услышать которые можно, проигрывая их в обратную сторону. Программа так и называлась — «дерепан модаЗ» («Задом наперед»).
Во время одной из записей я попросил техников сделать эффект реверберации, то есть эха, возникающего в закрытых помещениях. Техники оживились, достали какие-то шнуры, скоммутировали прибор со звуковыми эффектами и между делом рассказали, что в студии на Эбби-роуд стоит ревербератор этой же фирмы Electronik & Messtechnik, ЕМТ 140, модель 1950-х годов.
Внутри него — большой металлический лист 2×3 метра, подвешенный на пружинах. К середине листа подается звуковой сигнал с электромагнитной катушки, а сигнал с эффектом снимают по краям. Ревербератор весит 300 килограммов, но дает божественный звук. Его любили использовать «Битлз» и «Пинк Флойд».
«У нас в Буш-хаусе есть свой ревербератор, — произнес техник с затаенной гордостью, — акустическая эхо-камера, построенная еще в 30-е годы. Это гулкое помещение, которое находится в глубоком подвале. В одном его конце стоят громкоговорители, в другом микрофоны. Включая ближние или дальние микрофоны, получают звук с эхом. Если хотите, — добавил он в конце, — мы можем заказать сессию с этой камерой, только заявку надо подавать за три дня».
Потом я раздобыл записи с этим эффектом и понял, что для моей поп-программы он не годится: звук был антикварный, из другого времени. Однако, именно это пришлось кстати, когда мы записывали радиопьесу Николая Эрдмана «Самоубийца», написанную в 1928 году.
Поп-программа обретает лицо
Я пошел по пути, начертанному моими учителями, — лучшая музыка в наилучшем оформлении.
Еще с гастролей с ленинградским джаз-оркестром я запомнил, как порой в зале ощущалась отчужденность, — то, что я потом для себя определил как «стеклянные глаза». Саксофонистам, сидящим в первом ряду оркестра, это было видно лучше всех.
В провинциальных городах приезд любого гастролера был событием. Публика на любой концерт валила валом, и мы обрушивали на нее всю джазовую мощь оркестровой меди. У меня от поездки к поездке постепенно росло чувство какой-то неловкости — как у человека, оказавшегося на незнакомой свадьбе.
Я стремился к тому, чтобы наша эфирная свадьба была общей, чтобы у всех ее участников было ощущение — хорошо сидим! К тому же в хартии Би-би-си записано: «Inform, educate and entertain» — «Сообщать, учить и развлекать». В передаче поп-музыки традиционно просто называли песни и их исполнителей, и, стало быть, ничего значительного и серьезного сказать было невозможно. Для меня главное было — держаться скромно, не привлекать внимания. Свои шутки я садился сочинять после окончания рабочего дня, когда сотрудники уходили домой.
Часам к десяти вечера на ночную смену обычно появлялся мой приятель, Геннадий Галин, бывший морской офицер и боксер. На нем я испытывал материал. Если Гена не смеялся, надо было переписывать заново. Вот кое-что из раннего, первые шаги:
Напомню, что на Би-би-си конца 1970-х мы, «программные ассистенты», были только переводчиками корпоративного потока новостей и политических комментариев. Писать свое, самим, нам не позволялось.
Году в 1978-м Сэм Джонс случайно наткнулся в каком-то столе на докладную записку — ее составил новый сотрудник Дэвид Мортон, выпускник университета, хорошо говоривший по-русски. В докладной он прямым текстом писал, что «вернакуляры», носители языка — то есть эмигранты, бывшие советские граждане — органически неспособны занимать руководящие должности. Рассказ возмущенного Сэма напомнил мне цитату из нацистского справочника, который выдавали солдатам вермахта: «Русский солдат белокур, коренаст и ленив». В чем-то это, быть может, и верно, но нельзя же так обобщать!
Я понимал, что Иновещание Би-би-си — это огромная вавилонская башня, с вершины которой в мировое пространство раздаются речи на 44-х языках. Для меня на эту вершину раз в неделю на полчаса открывалась дверца для того, чтобы я мог представить советским слушателям британские достижения в области поп-музыки.
Вольности, даже невинные, которые я себе позволял, наверху могли не понять. «Севочка, — часто говорил мне Гена, — боюсь, Мэри Ситон-Уотсон твой юмор не оценит!» — «Конечно, не оценит, — отвечал я, — как может английская старая дева, воспитанная в пансионе для благородных девиц, понять моих советских двоечников!»
Я и сам вел себя как советский двоечник. Записав очередную программу, я вкладывал бобину с лентой в стандартную голубую коробку, аккуратно рисовал на ней кодовый номер (например 77R43E, где 77 — это год, R — Русская служба, а 43 — номер недели года) и с невинным видом тихо ставил ее на полку в ряд с другими передачами для эфира, надеясь, что у начальства не будет ни времени, ни желания все это прослушивать.
Как-то у знакомого в машине услышал потрясающего ведущего, который говорил разными голосами, пел квартетом сам с собой, играл смешные заставки и звуковые эффекты. Я спросил, что за станция, и ведущий, будто услышав меня, тут же ответил: «Вы слушаете Капитал ФМ» и ангельским хором пропел «Кен-ни Эве-ретт!»
На работе навел справки. Кенни Эверетт начинал на пиратском радио «Каролайн» под своим настоящим именем Морис Коул, но взял псевдоним, поскольку власти за радиопиратами гонялись. Его анархический юмор любили «Битлз», он дружил с ливерпульцами и даже сопровождал их в 1966 году во время тура по Америке.
Кенни фанатично любил работать в студии, великолепно разбирался в технике. У «Битлз» был огромный фан-клуб, для которого они каждое Рождество выпускали специальные гибкие пластинки; два таких «флекси-диска» продюсировал Кенни. В детстве он пел в церковном хоре, отлично владел голосом и на многодорожечном магнитофоне методом наложения ухитрялся записывать сложнейшие аккорды.
Незадолго до этого его уволили с Би-би-си. Поступила новость, что жена тогдашнего министра транспорта после многих попыток сдала тест по вождению. «На экзамене она включила, наконец, правильную передачу, — сказал Кенни дурашливым голосом, — передачу денег!», после чего сыграл рев мотора спортивного «Феррари», уносящегося вдаль.
Я вдохновился, вспомнил, что и сам когда-то писал оркестровки, вечером пошел в пустую студию с фортепиано и на листе бумаги, разлинованном под партитуру, написал несколько тактов. На записи своей передачи спросил техников, где это можно записать. Мне ответили, что лучше всего идти в многодорожечную студию Би-би-си в Майда-вейл и что я как ведущий программы имею на это право.
Так 8 декабря 1977 года впервые прозвучала заставка «Сева Новгородцев, Лондон, Би-би-си», в которой играли четыре флейты, пело четыре голоса, а текст ее был чистой правдой. Два такта заставки были мелодическим воспоминанием о работе в «Добрых молодцах». Под припев этой программной песни мы ежеконцертно притоптывали налево-направо, в лучших традициях эстрады ГДР. Можно было бы эту канцону за столько лет возненавидеть, но было в ней столько задора, молодости и простоты, что я каждый раз испытывал что-то вроде душевного подъема. В этом — секрет таланта Юры Антонова, сочинившего песню «О добрых молодцах и красных девицах». Это был намек для посвященных и тайный дружеский привет Юре с «загнивающего Запада»: помню, не забыл!
Мне легко было представить, какими эпитетами могла наградить передачу советская пропаганда, так появилась идея заставок «Демон» и «Ангел». На роль Демона я пригласил Дирана Мегребляна. У него был глубокий бархатный баритон, а сам он был «западной штучкой» — выпускник французской Сорбонны с американским паспортом. Под раскаты грома и звук дождя низкий голос с нездешним эхом вкрадчиво говорил: «Вы слушаете программу поп-музыки из Лондона!»
Этот же незатейливый текст, но в обрамлении наивных детских звуков музыкальной шкатулки произносил прозрачный голос мечтательной девушки, одной из наших машинисток. Она работала недолго, и, к сожалению, имени ее я не запомнил.
У передачи постепенно появлялось лицо.
Арлингтон-роуд
Тем временем Тереза решила устраивать свою жизнь. «Мой бедный Роберт ждет меня уже больше семи лет!» — говорила она с некоторым надрывом викторианской дамы. Напомню, что королева Виктория дала название своей эпохе и ее нравам. Понимая всю мерзость семейных отношений, она произнесла знаменитую фразу: «Женщины Англии! Закройте глаза и думайте о Родине!»
Польшу, первую родину Терезы, или Канаду, в которой она нашла вторую родину, держать в мыслях было неуместно. Тереза думала о доме. У Роберта был дом в Гринвиче на Кальверт-роуд, напротив госпиталя. Гостиная и кухня внизу, три спальни наверху, за домом садик в две сотки. Ни район, ни размер Терезу не устраивал. Решено было дом продать и купить другой, большой, в центральном районе, поближе к Британской библиотеке, где Тереза работала. «Сева, не знаешь ли ты кого-нибудь, кому нужен дом?», — спросила меня Тереза. Я рассказал об этом своему приятелю Гене Покрассу.
Гена как сотрудник на твердой зарплате имел право на ипотеку, ему, как и Терезе, надо было устраивать жизнь. Дом ему предложили по доступной цене, тысяч за двенадцать, он недолго думая согласился и месяца через два въехал в свое владение, где и прожил до конца своих дней, а вдова его, Галя, так и живет до сих пор. За 40 лет цена дома подросла — он нынче оценивается в полмиллиона.
Поискам недвижимости, будущего семейного дома, Тереза отдавалась с неподдельной страстью. Она подошла к процессу системно, по-библиотекарски. Составила картотеку, ездила по адресам, делала краткие характеристики. По вечерам с увлечением рассказывала о впечатлениях дня. На мой вопрос, сколько домов она собирается отсмотреть, ответила, что в среднем для того, чтобы найти подходящий вариант, надо посмотреть около 80 объектов.
То ли наша компания ей очень нравилась, то ли она подсознательно хотела избежать «узкого семейного круга» с Робертом, только на повестке дня возник проект — купить большой дом, в котором была бы отдельная квартира для нас. Так сказать, навеки вместе. Мы даже смотрели такой дом в районе Кэмбервелл, стоявший в тихом зеленом закутке. Элегантное здание начала XIX века, белая штукатурка, портик с колоннами — все это, так сказать, барская часть, для Терезы и Роберта. Нам предлагалась бывшая квартира для прислуги, располагавшаяся в полуподвале.
Идея гидроизоляции в то время еще не проникла в сознание архитекторов и строителей. В неглубоком котловане основание будущих стен, первый ряд кирпичей, укладывали прямо на слой кембрийской глины. Считалось, что глина почвенные воды не пропускает, а стало быть, и волноваться по этому поводу не стоит. Однако почвенная влага поднималась по порам кирпича, стены становились влажными, с годами в них заводилась остро пахнущая плесень. Избавиться от плесени и запаха практически невозможно. Это — национальная проблема.
Поделиться книгой: