Настоящий джентльмен. Часть 1

«Сегодня я видела потрясающий дом, — сказала Тереза недели через две после неудачных смотрин, — нам он мал, но для вас подойдет идеально. У этого дома огромный потенциал!»

В Англии шутят, что у недвижимости есть три главных характеристики: location, location and location, то есть место или адрес, по которому располагается жилье — это главное (главное, главное). По этому признаку у дома потенциал действительно был. Адрес Арлингтон-роуд 27, NW1 (Северо-Запад 1) означал близость к центру и ко всем видам сообщения.

Вторым «потенциалом» было состояние дома. Это была трущоба в рабочем районе Камден. Жить в нем было нельзя. «Конечно, нельзя! — с энтузиазмом откликнулась Тереза. — Но когда вы его сделаете, это будет конфетка в центральном районе!»

Третьим «потенциалом» был так называемый «сидячий жилец», который за давностью лет был под защитой всевозможных законов, и потеснить его, а уж тем более выселить, было совершенно нереально.

Была у этой тучки и светлая изнанка: цена. За четырехэтажный дом в два окна шириной (восемь комнат) просили 14 тысяч фунтов. Правда, три комнаты из восьми занимал «сидячий жилец», но это был одинокий мужчина предпенсионного возраста, который в дальней перспективе должен был освободить жилплощадь по причинам конечности человеческой жизни. А это — три восьмых дома, большой потенциал.

На Би-би-си в отделе кадров мне выдали справку о зарплате. Формула ипотеки была простая, максимальная ссуда — три годовых оклада на 25 лет выплаты с процентами. С процентами в 1977 году в Британии была большая беда. Начиная с 1920 годов правительство прибирало к рукам важные отрасли промышленности. В 1926 году национализировали линии электропередач, в 1933-м — лондонский транспорт, в 1938-м — угольную промышленность, в 1939-м — гражданскую авиацию, в 1946-м — Банк Англии, в 1948-м — железные дороги и поезда, в 1951-м — сталелитейные заводы, в 1976-м — автомобилестроение, в 1977-м — самолетостроение. На всех этих государственных, социалистических предприятиях рабочие вступали в профсоюзы, местные профкомы сливались в мощные национальные объединения. Они проводили ежегодные съезды, вырабатывали программы борьбы пролетариата за свои права.

Когда требования трудящихся не удовлетворяли (чаще всего — по зарплате), профсоюзы объявляли забастовку. Скажем, не ходил транспорт, на электростанции не поступал уголь, не плавили сталь, не убирали мусор — так что черные пластиковые мешки громоздились кучами до второго этажа. В таких случаях правительство шло навстречу трудящимся, зарплату регулярно повышали, тем более что государство тоже наживалось на этом, взимая с заработанных денег астрономические 35 процентов подоходного налога.

Наплыв необеспеченных денег с печатного станка казначейства приводил к их удешевлению. Цены безудержно росли, возникала инфляция. Национальный банк, выдавая кредиты, чтобы не остаться внакладе, должен был это учитывать. В 1977 году базовая ставка была 17 процентов, на 10 тысяч кредита за год набегало 1 700. С 14 тысяч (цена нашего дома), соответственно, 2380 фунтов, а моя бибисейская зарплата «программного ассистента» — 4300 годовых до налога. Отнимаем (в прямом смысле) 35 процентов, в остатке получаем 2795. Вычитаем проценты по кредиту, остается 220 фунтов семейного бюджета на весь год, меньше 20 фунтов в месяц. Это — на еду, одежду, транспорт, культуру и путешествия. Но и это не все. Кредитовать нашу трущобу банки отказывались, никто не хотел наживать себе так называемые «плохие долги». В банках умели хорошо и быстро считать, там понимали, какое уравнение получается у нас. На 20 фунтов семье из трех человек не то что месяц — неделю не прожить.

Такой кредитор вовремя платить не сможет, а как наберется полгода недоимок, дом по суду будут отнимать и, чтобы вернуть деньги по кредиту, выставлять его на продажу. Все это потребует времени, сил, людских ресурсов. Кому нужна такая головная боль?

Конечно, большие банки подходили с единой стандартной меркой и не учитывали скрытого потенциала нашей развалины в районе, который уже становился модным. Финансистов, готовых рискнуть, надо было искать поместно, неподалеку.

В конце XVIII века в Бирмингеме появилось первое «Строительное общество»: люди со свободными деньгами вскладчину финансировали создание жилья. Поначалу общества эти были закрытого типа, но со временем идея разрослась, и к концу 1970-х в строительное общество можно было отнести свои сбережения (там давали проценты лучше, чем в банке) или попросить ипотеку на покупку. За ссуду брали на 2–3 процента больше, чем давали за взнос. Другими словами, строительное общество обеспечивалось деньгами вкладчиков и получало прибыль от выданных займов. Нечто вроде кассы взаимопомощи, финансовая демократия. Процесс чисто внутренний, не зависящий от внешних экономических катастроф, обвалов рынка или цен на нефть.

В нашем районе было такое общество, Mornington Building Society [6], основанное еще при королеве Виктории. Туда я и прикатил на своем велосипеде. Меня выслушали, записали адрес недвижимости и агентства по продаже. Последнее нужно было для того, чтобы кто-то приехал с ключами и впустил в дом инспектора. Инспектор все тщательно осмотрел, написал пространный отчет, и вскоре из «Морнингтона» пришел ответ — мы готовы ссудить 12 тысяч, но выдадим не всю сумму, 4 тысячи временно удержим и выплатим, когда будут выполнены следующие условия. Далее шел список того, что надлежало сделать: поменять всю электропроводку, переложить крышу из сланцевого шифера, перестроить большой кусок внешней стены, которая начала крениться, поменять прогнивший деревянный пол в подвале.

Пока шла переписка, появился еще одни покупатель, тоже увидевший в полуразрушенном доме большой потенциал. Он готов был перебить ценой и давал на тысячу фунтов больше. Я узнал это от агентства по продаже, откуда мне позвонили. Я ожидал, что владелец — адвокатская контора, продававшая чье-то наследство, — будет повышать цену на эту тысячу, но агент неожиданно заявил, что поскольку у меня с владельцем есть словесная договоренность, то он будет ее выполнять. Слово джентльмена, так сказать. Такой неожиданный акт делового благородства подстегнул меня еще больше, я решил — идти только вперед, а там будь что будет.

Что было дальше — помню неотчетливо, как лихорадочный сон. Я обратился ко всем западным друзьям, которых знал по Ленинграду. Немец Юрген Майер, бывший капитан, успешно приобретавший списанные советские суда для продажи на металлолом, англичанин Майкл Леерфройнд, скупавший партии мехов на международных аукционах, шведский бизнесмен Карл (девиз которого был «ничем не владей, но контролируй все») помогли займами. Мне кажется, что и Тереза тогда достала мне немного денег.

Наконец, эта круговерть улеглась, невероятными усилиями покупку удалось протолкнуть, я получил все документы и ключи от дома. 18 ноября 1977 года, ровно через два года после нашего отлета из Пулковского аэропорта, я вошел в дом номер 27 по Арлингтон-роуд как владелец и хозяин. Отныне эта фавела была нашей. Долги выше крыши, денег ни копейки. Рассчитывать нужно было только на себя.

Do It Yourself

DIY (do it yourself — «сделай сам») — это целое народное движение, в которое вовлечены люди — и те, кто умеет делать сам, и те, кто не умеет. Первый урок мне преподала Тереза. Она долго и пространно объясняла нам, как важно не перепутать полюса в электрической вилке.

Английские вилки по размеру больше советских или французских, в этой внушительной конструкции помещается предохранитель (на 3, 5 или 13 ампер) и три прямоугольных штыря, к которым идут цветные провода — коричневый, голубой и желто-зеленый, на жаргоне электриков это «фаза», «нейтраль» и «земля». Все сделано крепко, солидно и супер-безопасно, под стать английскому характеру.

Воскресенье, тепло. В окна Терезиной квартиры светило солнце, от ковров на полу слегка пахло застарелой пылью. Я вышел из ванной мокрый, босиком, обвернутый полотенцем, и по пути в нашу комнату машинально дотронулся рукой до бронзовой лампы, стоявшей на столике. Невидимая сила подняла меня в воздух и отбросила в другой конец коридора. 240 английских вольт, 5 британских ампер. Хорошо еще, что так, могло быть и хуже.

Видимо, какой-то гуманитарий — возможно даже, сама Тереза, — менял вилку и перепутал полюса. Я оделся, взял отвертку, переставил провода и никому ничего не сказал — зачем травмировать чувствительные души? — но урок усвоил на всю жизнь.

В свое время я изучал начертательную геометрию, теорию машин и механизмов, морское дело, парусную практику, работал матросом, кочегаром. Понятно, что в новой ситуации навыки починки парусов толстой иглой с гардаманом или владение техникой совковой лопаты напрямую использовать было нельзя, но все-таки (как говорят в Одессе).

В работе руками нужен свой особый интеллект, уходящий корнями в первобытные времена. Мы видим его следы в древних постройках, в старинной домашней утвари, в деталях народного костюма. С развитием всеобщего гуманитарного образования эта «рабочая соображалка», как я ее называю, отошла на второй, а то и на третий план.

Нынче в развитых странах руками умеют работать те, кто рано бросил школу, или эмигранты из Восточной Европы. Однако зов предков силен, и желание помогать голове руками неистребимо. Полстраны копаются у себя в саду, стучат и строгают по сараям, чердакам и подвалам. В ряды этой армии самоделкиных теперь вступал и я, невольный новый доброволец.

Жизнь моя пошла по треугольнику. Утром я садился на велосипед и ехал на работу, вечером, около шести часов, заправившись в кантине столовским ужином, педалил в Камден, в свою фавелу, где крушил и ломал примерно до часу ночи, а оттуда возвращался на Элгин-кресент, с тем чтобы назавтра все начать сначала.

Еще один «потенциал» нашего дома проявил себя в этом треугольнике. Если от Терезы до работы дорога занимала 35–40 минут (абсолютный рекорд 28 минут 30 секунд), то от работы до Арлингтон-роад можно было доехать минут за двенадцать (абсолютный рекорд в 8 минут 50 секунд я поставил позже, когда мы переехали).

В английских домах почтовых ящиков, как правило, нет. Почтальон просовывает письма в прорезь входной двери, щелкает подпружиненная заслонка и они падают на пол. Мне как домовладельцу стали приходить официальные письма из местного совета с требованием заплатить налог и подробным объяснением, с рисунками и графиками, как этот собранный налог расходуется. Язык был сухой, картонный, похожий на советский новояз: социальное обеспечение, образование, жилой фонд, отдел развития стратегии, окружающая среда. Почту доставляли утром и к вечеру. Когда я приезжал с Би-би-си, моя корреспонденция лежала аккуратной стопочкой на видавшем виды потрепанном трюмо с мутным зеркалом. Однажды, уж не помню почему, мне нужно было заехать на Арлингтон-роуд утром, до работы. Дома никого не было, тишина. На полу валялась неразобранная почта.

Я стал перебирать ее и вздрогнул — в руках у меня была листовка со знакомой картинкой. Женщина в красной косынке кричит, приложив руку ко рту. Я видел это плакат: В. Кораблев, 1930 год, «Товарищ, иди к нам в колхоз!» Только здесь, в английском варианте, из-под руки активистки вылетали слова «Join RMT!»

RMT — это профсоюз железнодорожников, моряков и транспортных рабочих. Тут же лежало письмо из штаб-квартиры профсоюза, оно было адресовано руководителю местной ячейки по имени Стенли Питт. Так я узнал имя своего «сидячего жильца».

Первая встреча произошла в выходные. Я штукатурил облупленную стенку в холодном гальюне у выхода в задний двор, жилец поднимался из своей подвальной комнаты, насвистывая веселую мелодию. Он был небольшого роста, сухонький, с лицом аскета, на котором не отражалось никаких чувств. Жилец на секунду прервался, кивнул мне головой и сказал с холодным сарказмом: «Enjoying yourself?» («наслаждаешься?»), после чего как ни в чем ни бывало вышел на улицу под звуки своего художественного свиста. Только тут я сообразил, что других туалетов внизу нет, что это его личный сортир, который он посещал последние полвека, не пытаясь в нем что-либо изменить или улучшить.

Вторая беседа произошла по весне, когда распустились деревья, вернее, одинокое дерево на заднем дворе. «Вы не собираетесь его спиливать?» — спросил мистер Питт с некоторой тревогой. Дерево росло в нескольких метрах от дома и вполне могло доставать корнями до его основания. Райсовет в таких случаях с легкостью давал разрешение, поскольку дом, так называемая «терраса», стоял в сплошном ряду с соседними строениями и всякое смещение у одного могло дать трещины у других. «Нет, пока не собираюсь, — ответил я, — а что?» — «Я посадил это дерево, когда мне было девять лет, — ответил мистер Питт, — мы гуляли с мамой в парке, и я выкопал там саженец».

Дереву на вид было не меньше пятидесяти лет, и, по моим подсчетам, мистер Питт поселился в доме с матерью, а может, и с отцом в начале 1920 годов. Тут он рос, ходил в школу, потом стал подмастерьем, вышел в инструментальщики, прошел войну, пережил лондонские бомбардировки, послевоенные годы питания по карточкам, победу лейбористов и введение бесплатного образования и здравоохранения, успехи в своей профсоюзной борьбе, и вот теперь, на старости лет, обрел себе домовладельца, предавшего социалистическую родину, рай рабочих на земле.

Мистер Питт, как положено марксисту, жил скромно, по-спартански. Жизнь его шла по заведенному распорядку. После работы он сидел у себя в подвале, слушал легкую музыку, насвистывая вместе с приемником. Около девяти вечера, все так же разливаясь соловьем, он выходил из дома и шел за угол, в пивную, в паб под названием «Sheephaven Bay», двери и окна которого были крашены в зеленый цвет с изумрудным оттенком, что выдавало ирландские корни. За своей пинтой эля мистер Питт сидел до закрытия. В 10.45 в пабе раздавался мелодичный колокольчик и «пабликан», то есть наливающий, громким голосом объявлял: «Последние заказы!» После 11 вечера уже не наливали, делать там было нечего, и мистер Питт шел домой.

Квартирная плата его оставалась на уровне 1946 года и составляла один фунт стерлингов в неделю. Статус мистера Питта охранялся законом, принятым в послевоенное правление лейбористов, который определял его как «защищенный арендатор», как бы говоря новому хозяину: «Руки прочь от жильца!»

Детей у мистера Питта не было, не было у него и жены, в обществе женщин я его ни разу не видел. Глядя на его сухое бесстрастное лицо с тонкими губами, я невольно вспоминал пьесу, которая долго не сходила с подмостков Уэст-энда. Название ее врезалось в память еще в 60-е годы, когда я был регулярным читателем английской газеты «Дейли Уоркер», там рекламировался популярный фарс «No sex please, we are British!»

Много лет спустя я прочитал в научном журнале о том, что каждый сотый житель на земле — это асексуал. Не «гетеро-», не «гомо-», а просто «а-». То есть ему это все совершенно безразлично. Не могу, не хочу, не буду. Думаю, мне повезло, что такой сотый житель оказался моим постояльцем. Если бы мистер Питт был обуреваем земными страстями, если бы у него была семья и дети, то наша классовая борьба в доме на Арлингтон-роуд продолжалась бы из поколения в поколение.

Ремонт

Королева Виктория взошла на престол в 1837-м и правила до своей смерти в 1901 году, этот период, повторюсь, принято называть «викторианской эрой». «Эра» — название не случайное, достижения и успехи были монументальными во всех областях: подъем промышленности, появление среднего класса, усиление общественной и семейной морали, рост Британской империи и массовое строительство.

Наш дом был продуктом викторианской эры: две каминных трубы спереди и сзади, проходивших сквозь все четыре этажа, подвал с небольшим двориком-колодцем, огражденным перилами, где располагались комнаты прислуги, гостиные для приема на первом этаже, семейная гостиная и кухня на втором и две спальни на третьем. Материалы: кирпич (стены), дерево (перекрытия этажей и стропила), шифер из сланца (крыша), чугун (ограждение и камины).

За 120 лет, прошедших со времени строительства, каждое поколение оставило свой след. На стенах вздувались от сырости многолетние наслоения обоев. Я их сдирал и разглядывал. В глубине лежала простенькая бумага с бледными цветочками, поверх ее — модные при Виктории обои в вертикальную полоску, достижения науки и техники были представлены «анаглиптой» — тиснеными обоями, покрытыми смесью олифы и мелких опилок, расцвет искусств 1930-х выдавал слой с большими цветущими разноцветными артишоками. Все это, спрессованное временем, ссохшееся и сросшееся в единый плотный слой, было похоже на фанеру. Со стен бывшей семейной гостиной на втором этаже я надрал кучу высотой по пояс.

Вместо красивого камина, какие непременно показывают в кино об Англии периода ее элегантного расцвета, на месте бывшей чугунной решетки уныло стоял электрический обогреватель на две спирали. Они разогревались докрасна и остро пахли старой пылью. Я спросил об этом Терезу, и она объяснила, что в 1960-е годы, когда топить углем было запрещено (а дров в стране нет, поскольку каждое дерево на учете), камины за ненадобностью стали либо закрывать, либо выкидывать. Я твердо решил восстановить наш камин в первозданном виде, вернуть былую викторианскую славу, а пока выдрал из стены пошлый обогреватель, какие-то крашеные фанерки, и обнажил большой пролом в каминной трубе.

Идеальное место для сжигания старых обоев, подумал я, ведь обои — это не уголь, и я закона не нарушаю. На всякий случай операцию решил проводить ночью, когда все вокруг спят. Часа в два потихоньку стал разводить огонь. Обои сначала тлели, но гореть отказывались. Я раздувал, махал, раскочегаривал, и, наконец, костер мой ярко запылал.

На радостях я стал кидать в него большие куски, пламя занималось все шире, и вскоре раскаленная куча завыла как мартеновская печь. Я с гордостью смотрел на эту чудную картину, не забывая по-кочегарски подкидывать и шуровать.

В этой ночной идиллии вдруг послышались глухие удары откуда-то снизу. Поначалу я не обратил на них внимания, но удары продолжались. Кто-то ломился во входную дверь. Ночью пугаешься больше, чем днем; сердце забилось, во рту пересохло. Я спустился вниз и открыл дверь.

В английской ночи, под тусклыми звездами, в ночных тапочках, голубых и розовых халатах и пижамах стояло человек сорок. Они не кричали, не возмущались, не крыли меня плохими словами, а молча показывали пальцами куда-то вверх. Я поднял голову. В небесную синеву из моей каминной трубы с ревом вырывался яркий поток искр, как из сталеплавильной вагранки в советских новостях.

«You have set the chimney on fire!» — сказали мне без всякой злости, почти сочувственно. Я кинулся наверх и залил огонь водой из ведра, после чего спустился и стал приносить свои извинения. Кто-то объяснил, что произошло. В каминной трубе за многие годы на стенках оседала сажа — углерод в самой чистой форме, как нас учили в школе. В старину эти трубы регулярно чистили специально обученные мальчики (взрослые в трубе застревали) либо трубочисты орудовали длинными щетками, гирями на цепях, удаляя сажу из трубы, поскольку этот чистый углерод был пожароопасным.

Труба еще некоторое время плевалась искрами в ночное небо, потом погасла. Мой соседи разошлись по домам досыпать. Я сел на велосипед и по ночному Лондону поехал на Элгин-кресент забыться до утра. Кровать была одна, спали втроем, Ринат посередине.

У домов на ремонте я видел большие железные корыта, поставленные перед входом. В них скидывали строительный мусор. На желтом боку было написано Skip Hire и номер телефона. Я позвонил. Женщина с сильным ирландским акцентом спросила — какой мне нужен размер. Самый маленький скип — это 4 кубических ярда, есть также 6, 8, 10 и 12 ярдов. Максимальный срок — две недели. Разрешение у вас есть?

За разрешением надо было ехать в райсовет Камдена, он располагался у вокзала Святого Панкратия. Я выбрал день, когда работа была во вторую смену, с 11 утра, и отправился в райсовет к открытию. Высидел очередь, показал в окошечко документы на дом, заполнил заявление на две бумаги: разрешение на 8-ярдовый скип (это 6 кубометров) и, поскольку скип занимает пространство для стоянки одного автомобиля, распоряжение райсовета на отмену стоянки в данном месте на указанный период в две недели. Мне сказали, что лицензия на корыто придет по почте в течение пяти дней.

Проезжая мимо Святого Панкратия, каждый раз думал — в честь кого назвали вокзал? Много лет задавался вопросом, и только теперь нашел ответ. Панкратий был сыном римских граждан, за неколебимую веру в Христа в 304 году, при императоре Диоклетиане, в возрасте 14 лет был обезглавлен. Католический святой, покровитель детей и здоровья. Ему также молятся при поиске работы, для защиты от судорог, головной боли и лжесвидетельства в суде.

Еще перед отъездом из Ленинграда у нашей скромной и небогатой семьи появилась необычная проблема — куда девать лишние деньги. После продажи кооперативной квартиры (мне вернули все взносы), мебели, аппаратуры, пластинок, книг и прочего образовалась сумма, которая жгла карманы. Менять рубли на валюту было слишком опасно: мой приятель, художник Эдик Мазур получил тогда восемь лет за продажу 200 долларов подставному гражданину из Москвы.

Приходилось действовать по Карлу Марксу, по выученной на уроках политэкономии формуле «деньги-товар-деньги штрих» [7]. Лишние деньги надо было обратить в товар, товар переправить за границу и получить там за него другие деньги, с марксовым штрихом.

Поиск привел меня к коллекционеру икон. Он показал мне самое ценное в его коллекции — старые почерневшие искривленные доски с полувыцветшими образами святых. Они оценивались в большие суммы, но в марксову схему, по моим понятиям, не вписывались. В конце концов я купил стандартную для середины XIX века церковную икону Богоматери с Младенцем. Лики на ней были выписаны в мельчайших деталях и покрыты серебряным рельефным окладом. Цена, которую запросил коллекционер, была несоразмерной, но у меня под ногами горели мосты. Икону я положил в толстый полиэтиленовый пакет, обернул чем-то мягким, завязал бечевкой, и через «женскую мафию» связался с нашим знакомым, Юргеном Майером. Он принимал судно на Ленинградском кораблестроительном заводе и в шутку уверял меня, что «может вывезти слона». Юрген приехал и забрал этот сверток, уверив меня на прощанье своим громким волевым капитанским голосом, что все будет о'кей. Теперь, почти два года спустя, Юрген приехал в Лондон по своим делам и привез мне икону в том же полиэтилене, перевязанном той же советской почтовой бечевкой. На велосипеде я поехал в аукционный дом Philips, показал «товар». Икону согласились принять и спросили, какой будет резервная цена. Если на торгах эта цена не будет достигнута, то продажи не будет. При этом мне то ли не объяснили, то ли я прослушал или не понял, что комиссионные, семь процентов резервной цены, мне при этом все равно придется платить. Так оно и случилось. На первом аукционе за икону давали мало, она не продалась. Пришлось уменьшать резервную цену, и со второй попытки все получилось. Я сел и посчитал. В Питере я заплатил за икону примерно годовую получку служащего (деньги-товар), в Лондоне за товар я получил «деньги штрих», примерно бибисейскую зарплату за два месяца. Бизнес неудачный, но вывод из него мне понравился. Обыкновенным честным трудом тут можно заработать не меньше, чем хитрой марксистской спекуляцией.

Выручку я пустил на покупку центрального отопления.

Центральное отопление

Годы жизни в СССР научили меня, что центральное отопление — это Центральное Отопление. Где-то в неведомом Центре гудят котлы, кочегар подбрасывает уголек или крутит форсунку с мазутом, а разогретая в котельных трубах вода растекается по домам трудящихся, как претворенная в жизнь политика Партии.

Я помню эти рифленые чугунные батареи, раскаленные кипятком. Они работали сами по себе, не вступая ни в какие отношения с жильцами. Умерить их пыл было невозможно, на подводящих железных трубах не было кранов, а если они и были, то, как правило, не работали. В лютые морозы в комнате было нечем дышать, приходилось открывать форточки и простужаться на холодном сквозняке.

Начало или конец отопительного сезона ожидались как важная дата — в одном ряду с Первомаем, 7 ноября или Новым годом. Это было коллективное событие для всего народа, оно объединяло, сплачивало, заставляло жить общим ритмом. Кочегар котельной, стоявший на низшей ступени общества, нередко становился романтической фигурой, поскольку в его рядах часто скрывались диссиденты, рокеры или поэты. У горящих котлов струился недорогой портвейн, на импровизированных столах из овощной тары появлялась нехитрая снедь, под звон гитары звучали будущие хиты или стихотворная нетленка.

И вот в новой жизни, столкнувшись с проблемой нагрева дома, я вижу, что все это советское общественное здание Центрального Отопления, в котором от котельной, как от сердца, по ржавым стальным артериям растекается советское тепло, доходя малым капилляром до каждого гражданина, весь этот институт культурного подполья и выросшие вокруг этого мифы — все это оказывается совершенно не нужно.

На кухне в уголке ставится небольшой настенный газовый котел с помпой, по трубкам в радиаторы бежит вода. Можно регулировать ее температуру, время включения и выключения, ночью или днем. Никакой романтики, но очень удобно.

Плюмбум

Britannia — латинское слово. Лондон поначалу назывался «Лондиниум», он был основан римлянами, которые стояли здесь с 43 по 410 год нашей эры. Следы Римской империи до сих пор видны повсюду — от терм и бань города Бата до Адрианова вала на границе с Шотландией. По Англии и Уэльсу разбросаны руины более 150 древних амфитеатров, крепостей, богатых деревенских поместий. В полях и лугах до сих пор находят клады римских монет и много свинца.

Свинец, на латыни «плюмбум», был побочным продуктом добычи золота и серебра. Металл мягкий, легкоплавкий, не ржавеет. Из него делали домашнюю утварь, посуду, пули для пращи, урны для вина и водопроводы. Римские акведуки доставляли воду за многие километры, насосов не было, надо было рассчитать наклон, чтобы все шло самотеком и без потерь. Этим занимались гражданские инженеры, профессия называлась «плюмбариус».

Когда римляне ушли, Британия на тысячу лет погрузилась в средневековую грязь и городскую вонь. Содержимое ночных горшков выбрасывали из окна прямо на улицу. Ко времени Шекспира с гигиеной стало чуть лучше. Его современница, королева Елизавета I, заявляла: «Я принимаю ванну каждый месяц, нужно мне это или нет».

К середине XIX века, после эпидемий холеры и работ Пастера, установившего связь между бактериями и болезнью, повсюду стали строить канализацию и водопроводы. Латинский plumbarius получил английское название plumber. Трубы в домах по-прежнему делали из свинца.

Теперь это древнеримское чудо торчало из стены у меня в кухне. Место соединения трубы с краном было искусно залито расплавленным свинцом в виде груши. Работа ручная, опасная. 327 градусов, жидкий металл льют на весу прямо на месте. Такого плюмбариуса нынче вряд ли где найдешь. В строительных магазинах продавали водопроводные трубы редкой красоты. Красная медь, если ее отполировать, на вид — червонное золото. Тут же лежали труборезы с зажимным винтом и острым колесиком, разного рода коленца с готовым припоем или без, оловянная проволока, паяльные лампы. Для водопровода внутри дома рекомендовали трубу на 12 или 15 миллиметров, для магистрали — от 18 и выше (чтобы не терять давление воды), но были трубочки совсем тоненькие, 10 и даже 8 миллиметров, для микросистем.

Мой газовый котел Worcester Microbore был именно таким, он пленил меня легкостью своей установки. Трубы центрального отопления на 8 миллиметров были из жаропрочного пластика и смотаны кольцом, как кабель. В комплекте прилагались блестящие бронзовые втулочки, компрессионные соединения и клипсы с гвоздиками. Детский конструктор для кружка «умелые руки». Тонкая лесть человеку без рабочих навыков. Ничего не умеешь, а смотри-ка — получается!

Этот принцип тонкой лести, по моим наблюдениям, стал потом основой научно-технического прогресса и цифровой революции. Бывшие неумейки и незнайки обнаруживали вдруг, что они умеют и знают все. Методом «нажиминга кнопинга» на своем компьютере или смартфоне они выходят в бескрайние просторы интернета, где хранится все, что создало человечество. Не нужны более ни уроки каллиграфии, ни разыгрывание гамм и арпеджио, ни рытье в хронологической пыли бытописания земли. Любой может за несколько минут создать приглашение или поздравительную открытку с великолепными каллиграфическими завитушками, сделать оркестровочку из готовых предзаписанных образцов или блеснуть знанием редких цитат.

Понятно, что передовые страны вроде Англии рванули в этом направлении, и в умственной сфере всё как будто у них получилось. Про работу руками при этом стали забывать. А если что-нибудь сломалось? Ведь все исправные системы похожи друг на друга, все неисправные неисправны по-своему. Чтобы определить и починить, нужна рабочая смекалка, которую житель Альбиона давно утратил. Так непонятная работа сантехника, нашего плюмбариуса, стала элитной, даже престижной. Водопроводчики начали зарабатывать бешеные деньги. Как только внутри объединенной Европы открылись границы, на высокую получку хлынули волны рабсилы с европейского Востока — из стран, где еще не забыли как гнуть и соединять.

Выражение «польский водопроводчик» стало нарицательным. Таким «польским водопроводчиком» могли оказаться и болгарин, и румын, и серб, и хорват, и чех со словаком, и даже недавно вступившие в еврозону латыш и литовец. Они тоже ломили цену, но меньше, а делали хорошо. Рынок ручной работы у британского плюмбариуса стал таять, как лед в стакане с вискарем.

«Польские водопроводчики» закусывали водку чесночной колбасой, в общественных местах громко разговаривали на непонятном наречии (страшное оскорбление для британца, тайно комплексующего из-за незнания иностранных языков) и беззастенчиво пялились на хорошеньких англичанок безупречного воспитания.

Народное возмущение росло, как клокочущая лава в недрах вулкана, терпению британцев наступил конец, и как только представилась возможность выразить свои чувства в народном плебисците, они большинством своим проголосовали против. Не нужно нам такой объединенной Европы!

Подобных политических катаклизмов страна не видела много десятилетий.

Вода, огонь и свинцовые трубы.

Английское подполье

Гибкие трубки моего центрального отопления надо было вести от котла к радиаторам, кратчайший путь был под полом. Пришлось поднимать доски, уходить в английское подполье. Там было тихо, пыльно и грустно, как в склепе.

Перекрытия между этажами в домах XIX века делали из толстых досок шириной в 12 дюймов, которые ставили ребром на кирпичные стены. Снизу набивали дранку, штукатурили, а сверху клали дощатый пол. Его прибивали коваными плоскими гвоздями к балкам. Ряды этих гвоздей шли рядами на расстоянии одного фута друг от друга. Перекрытие укладывали от одной свободной стены к другой, от улицы к заднему саду. В стенах были оставлены проемы в один кирпич, чтобы доски подполья обдувал постоянный сквозняк. Ветерок выдувал сырость, в сухой древесине не заводилась гниль.

Между досками пола постепенно появлялись щели, из них тянуло зимним холодом, а сам пол напоминал гигантскую гитару, в которой каждый шаг отдавался громким гулом. В зажиточных домах на пол настилали восточные ковры, а когда промышленность освоила производство трех- или четырехметровых ковролинов, то сплошное покрытие «от стены до стены» стало общепринятой нормой. Такой «палас» из дешевой синтетики неопределенного цвета, протертый до основания, весь в подозрительных пятнах, я и отдирал от пола кусками, сворачивал и относил в скип. Обнажившиеся доски наперебой рассказывали о себе. «В молодости, — шелестели они, — мы были сильнее гвоздя, могли его вытянуть из балки. Но теперь… Гвоздь по-прежнему железный, да еще ржавый, а мы рассохлись, ослабели. Пожалуйста, поосторожней».

С первой доской пришлось повозиться, но остальные пошли веселее. Я подсовывал стамеску, слегка приподнимал, а потом отжимал гвоздодером на молотке. В балках вырубал выемки, в них укладывал трубки отопления.

Наконец, радиаторы и трубки были готовы, пришла пора ставить газовый котел. Его надо было вешать на стену. Из задней стороны котла выходила широкая труба, вернее, две трубы — одна внутри другой. Широкая труба всасывала снаружи воздух для горения котла, узкая выбрасывала горячие отработанные газы. В кирпичной стене дома мне предстояло пробить сквозное отверстие из комнаты на улицу. Викторианские кирпичи обжигали при тысяче градусов в течение трех суток, они были крепкие как гранит. Бить молотком по долоту нужно было изо всех сил. А тут — вечер, соседи пришли с работы, стук разносится по кладке до третьего или четвертого дома. Неудобно. Я решил оставить эту работу на дневное время, то есть на выходные.

В ближайшую субботу приступил. Лупил, не жалея ни себя, ни соседей. За первым рядом кладки оказался второй, тут уж надо было быть осторожным. Выбитые кирпичи летели вниз, а у благополучного соседа в доме номер 25 в подвале была оборудована шикарная кухня со стеклянной наклонной крышей.

На следующий день поставил котел, правда, заделать зазоры между стеной и трубами с внешней стороны не получалось, не достать. Надо было ставить высокую лестницу или возводить строительные леса. К вечеру, наконец, включил систему. Котел защелкал, зажурчал отопительной водой, в окошечке загорелось синее газовое пламя, радиаторы нагрелись, из комнат стала уходить промозглая январская сырость.

В дверь постучались. Вошел высокий сухощавый англичанин с напряженным лицом, извинился за вторжение, спросил — не возражаю ли я? Ему интересно, что я тут делаю. Тот самый сосед, из благополучного соседнего дома с ухоженным ландшафтным садом, в конце которого стояло большое зеркало. Архитектор, вернее, редактор журнала «Архитектор».

У меня архитектурой и не пахнет. Полный кавардак, проемы в дощатом полу, строительный мусор, отпиленные свинцовые трубы. Архитектор поднял из кучи в углу кусочек старой квадратной рейки. Викторианские строители вставляли такие рейки в угловую штукатурку, чтобы линия была ровной. Архитектор долго разглядывал рейку и сказал, почти с нежностью: «Кусочек выдержанной викторианской сосны!»

Немного поговорили, коротко рассказал о себе. Все-таки Би-би-си, уважаемая организация, так что я — человек интеллигентной профессии, к тому же с экзотическим происхождением. Приезжих из России тогда вообще не было, на нас смотрели как на героев из пастернаковского «Доктора Живаго». Мои тогда еще темные волосы поэтому никого не смущали — Юрия Живаго в фильме сыграл египтянин Омар Шариф, так что в представлении среднего англичанина (валлийца, шотландца, ирландца) я выглядел как стопроцентный русский.

Английский джентльмен никогда не станет ругаться или выяснять отношения, напротив — он будет вести себя сдержанно, даже дружелюбно, а претензии свои выскажет как бы невзначай, в самом конце. Так было и тут. Мой сосед-архитектор, уже в дверях, сказал с некоторым пафосом: «Моя стеклянная крыша вчера прошла немалое испытание!», после чего удалился. В этой последней фразе и состояла цель его визита.

Каналы

На известной картине Репина «Бурлаки на Волге» артель из одиннадцати человек тянет парусную барку против ветра и течения. «Какой, однако, это ужас, — писал художник в своей автобиографии, — люди вместо скота впряжены! Неужели нельзя как-нибудь более прилично перевозить барки с кладями, например, буксирными пароходами?». Репин как художник на своем полотне просто запечатлел жизнь, ему безразлична была экономическая сторона дела, бизнес-план, как говорится. Очевидно, что купцу было дешевле впрягать людей, а не скот.

По моему грубому подсчету, 11 человек — это две лошадиных силы. Два коня, кобылы или мерина вполне могли выполнить эту работу. Англичане это поняли давно и для доставки тяжелых грузов вместо строительства дорог стали рыть каналы, а вдоль канала обустраивать сухопутную дорогу, towpath, по-русски «бечевник». Лошадь, идя размеренным шагом, может вытянуть по воде в сорок раз больше, чем по земле на телеге. Одно английское животное буксировало до 30 тонн. В воде трения почти нет.

Неторопливый стук копыт, тихое скольжение барж по водной глади, где нет ни течения, ни волн. Так продолжалось 130 лет, до 1920-х годов. К тому времени страна покрылась сетью железных дорог, каналы стали постепенно приходить в запустение, заросли травой. Потом бечевники почистили, привели в порядок, в городской черте Лондона их покрыли асфальтом и разрешили ездить на велосипедах.

Я углядел на карте, что с Арлингтон-роуд на Элгин-кресент можно ехать по каналу, минуя транспорт. Шикарный маршрут — Риджентс-парк, мимо еврейского музея, зоосада, главной мечети до вокзала Паддингтон, а там до ночевки рукой подать. Без светофоров, без машин велосипед ходко катился вдоль темных вод, сквозь черные ветки зимних деревьев тускло светили уличные фонари.

Так прошла зима 1977-78 года. Мы жили по принципу «все для фронта, все для победы». Выходных у меня не было, праздников тоже. Не помню, чтобы отмечал Рождество или Новый год.

К началу 1978 года я сделал один этаж. Полгода без выходных сновал челноком от микрофона на стройку, один, без помощников. Результат был налицо. На мое лицо. От перенапряжения и грязи у меня началась крапивница, физиономия покрылась красными лишаями.

Тут из Италии, из Рима, приехала ассистентка Джорджио, чтобы забрать рукопись моего учебника русского языка для итальянцев и все, что успел сделать Марио. Она была одета по последней итальянской моде, с безупречным макияжем. С плохо скрываемым ужасом смотрела она на меня, замученного английской жизнью, пораженного какой-то неведомой болезнью, отказалась от чая с молоком из кружки и поспешно покинула дом.

Тем временем Галочка тоже стала брать на дом работу — печатала двумя пальцами чьи-то переводы на семейной «Эрике». Несколько раз, в выходные, на метро приезжал помогать 9-летний Ринат. Полученные тогда первые навыки пригодились позже: став взрослым, ремонт он всегда делал сам.

В конце марта, как перевалило за равноденствие, жить стало веселее. Под весенним солнцем в парке в новой траве появились желтые крокусы, англичане, как бы призывая лето, переоделись в футболки.

Послевоенное поколение было воспитано по-спартански, верхом добродетели было невкусно питаться и не бояться холода. Спальни обычно не отапливались, школьники ходили в коротких штанишках даже зимой. Помню, февральским днем встретил на улице девушку в коротенькой юбочке, она была без чулок, в газовой прозрачной блузке, синеватая от холода. Крупная дрожь сотрясала ее хрупкое тельце, изо рта вырывались слова протеста: «F-f-fucking cold!»

К апрелю началось самое интересное. С чужой грязью было покончено, настало время творить свою красоту. На камденском рынке я нашел традиционный викторианский камин, вставку из тонкого литого чугуна с красивой решеткой и элегантным обрамлением. Легкую ржавчину отчистил стальной ватой и покрыл специальной графитовой мазью, после полировки она давала неяркий благородный блеск с серебряным отливом. Под решетку подвел тонкую газовую трубку с вентилем, чтобы мой камин полыхал бездымным пламенем, как вечный огонь на Марсовом поле в Ленинграде.

Этот почти дворцовый ансамбль завершил резной каминной полкой с двумя стояками. На мрамор денег не было — поставил деревянную, тщательно покрасив блестящей белой краской.

Тереза как-то привела меня в гости к знакомой профессорше, ее звали Керим. «В переводе с казахского, — пояснила Тереза, — «керим» означает «удивительный, прекрасный»; скорее всего, слово позаимствовали из арабского, где оно значит «щедрый, благородный». Керим вполне соответствовала своему имени — и манерами, и внешностью, и убранством своего дома. Меня поразили обои. Пределом мечтаний питерского обывателя были финские обои, которые можно мыть. Пластмасса в чистом виде. Но тут стены были покрыты тончайшим зеленым сукном вроде того, которым до революции крыли ломберные столики для игры в карты. При этом на сукне от пола до потолка не было ни единой морщинки. На фоне этой благородной зелени прекрасно смотрелись картины и украшения. Оказалось, что это обои — сукно, нанесенное на бумажную основу. В моем строительном магазине такой красоты я не нашел, но отыскал нечто подобное — рулоны обоев из зеленой мешковины, рогожки из джута или сизаля, то, что по-английски называется hessian, а за океаном — burlap.

Клеил тщательно, не торопясь, чтобы клей случайно не попал на материю, не испортил бы мне дворцовый эффект. Ковер фисташкового цвета от стены до стены завершал тщательно обдуманный ансамбль.