Шрам на сердце

— Простите… — голос сорвался, и от этого она еще сильнее смутилась. — Простите. Вы о чем-то думали, а я…

— Пожалуйста, Галина, Что вас так взволновало?

— Я не о себе, — шла, опустив голову. — Клавдия меня убьет, если узнает… Но я не хочу, чтобы вы о ней дурно думали. Уже не только бабы, а и кое-кто из мужчин перешептываются. Как только язык у них поворачивается молоть бог знает что! Такая-сякая… С одним на танцы, с другим в кино. Если б вы знали, какой это чудесный, чистый человек! Обожгла жизнь, и теперь она… Поймите, Клава не развлечения ищет, а настоящего… Нервы — как натянутые струны. Встретится с человеком, поговорит — и все: не тот. А уж если не тот — прочь с глаз. Сама понимает, что может быть иногда несправедлива, даже обидит иной раз, а ничего с собой не поделает. Говорю ей: «Встретишь, еще непременно встретишь человека…» Не думайте о ней плохо. Если б вы могли с нею поговорить! Нет, нет… Она только со мной, и то чуть-чуть. Ой, она меня убьет. Я вам ничего не говорила…

И Галина исчезла.

Профессор закончил консультацию строгим наказом: «Помните, вы приехали лечиться, а не думать. А если уж очень захочется — думайте о небе, море и горных тропках. Обещаете?» Что мне оставалось делать? Пообещал. Разве я виноват, что колесики в голове начинают вертеться вопреки всяким наказам? И сколько же их, этих колесиков… Софья Андреевна — сын, невестка, внук. Общая квартира или отдельная тихая комната? Запрыгали и перепутались плюсы и минусы. Попробуй их распутать. Спасибо хоть, что «не горит». Затем — Володя и Ирина. Довольно откладывать. Сегодня, самое позднее завтра, пойду с Володей на берег, чтоб никто не мешал. А Егор Петрович? Перед глазами встала и Вера Ивановна. Эта ни от кого помощи не ждет. Еще и сама кому-нибудь плечо подставит.

Но колесики вертятся.

И вот теперь еще — Клавдия. Найдет ли того, кто ее поймет, защитит от обидных взглядов и перешептываний?

11

В палате раздевались, наступила мертвая двухчасовка. Егорушка, потому что это опять был он — улыбка от уха до уха, серебряный блеск во рту, — артистически отстукивая чечетку, выбежал на веранду.

Володя, сидевший на постели, переждав Егорушкину чечетку, говорил Алексею Павловичу:

— Опять вы свое: война…

— Это не только мое, это — всех, — оборвал Володю Алексей Павлович. — Ты на льду лежал под кинжальным огнем — часами? Ты через болото полз? Бомбы над головой свистели? Друзей рядом с тобой разрывало на части? Если сравнивать — у тебя только мозоль, ботинок палец натер. Понял?

— Не палец, а душу. И не ботинок, а… — Еще миг — и Володя вспыхнет, однако переборол себя. — Вы каждый раз говорите: война да еще автобиография… Этого я уж никак не пойму. Теперь все грамотные, и каждый за пять минут может написать биографию. Что тут такого?

— Какой прыткий! Попробуй!..

Тут и я подал голос:

— В самом деле, разве это такая сложная вещь — автобиография?

— Глядите, какие умные! — почему-то рассердился Алексей Павлович. — Ложитесь, слушайте и молчите.

Мы легли, слушали и молчали.

— Семнадцатилетним пацаном добровольно пошел на фронт. Не хотели брать — маленький, тощий, на картошке вырос. Сам залез во фронтовой эшелон. Прибыли на передовую. Посмотрел старшина, покачал головой: «Уже и таких воробышков в пекло?» Я прямо закипел… А ведь и правда желторотый воробышек — ничего не скажешь. Вам лучше знать, что там историки пишут, а я видел и на собственной шкуре знаю, как нами, отчаянными парнишками, затыкали иной раз прорывы на фронте. Никто нас не подгонял. Мы сами кидались на танки, на кадровые эсэсовские дивизии, знали: надо! Полегло нас!.. Уже настоящими воинами стали, а иногда слышишь, как кто-то, падая, кричит: «Мама!» Я тоже, когда первый раз ранили, звал маму…

Кончилась война. Вернулся на свою Харьковщину. Медали. Нос кверху, хвост трубой. А что я умел? В деревне — скотины пять штук и заезженные работой, как эта скотина, бабы. Ну и фронтовики, покалеченная братия: тот без ноги, тот без руки. Работаем — шкура трещит. Машин — ни шиша, инвентаря — никакого. А сколько вдов и сирот! И все голодные. Откуда хлеба ждать? Надо сеять. На чуть живых коровах пашем, в бороны сами впрягаемся. Иногда какая-нибудь баба схватит горсть пшеницы — и за пазуху. Приказываю: верни! Она в слезы: детям же… Я, чтоб и самому не заплакать, ору на все поле. А что я мог сделать? Бригадир… В районе предупреждают: за посевное зерно головой отвечаешь… А еще, всю жизнь помнить буду, эти знаменитые колоски, которые оставались на поле после жнива. Пусть пропадают, а не трожь. За горсть колосков — под суд. Потащили вот так солдатскую вдову, а дома двое детей и старуха мать. Я — к судье. Он на меня как загремит: «Расхитителей защищаешь!» Еще больше бесилась наша председательша — черная душа. Я ей в глаза: «А куда девались пять поросят? Это уже не пять колосков…» Не забыла, гадюка, ужалила. Как-то по дороге на элеватор пропал мешок пшеницы. Хотя я тот день в поле был, на меня свалили, и вот уже я под судом. Тот же судья вкатил мне пять лет. Порядок. Лесоповал, потом строительство. Живу! Вышел на волю — куда? Только не домой. Иду с этой справкой наниматься. Известные окошечки, стеклянные глаза, одинаковые слова: анкета, автобиография. Пишу. И сразу же стеклянные глаза оживают — таких не надо. Порядок. Иду дальше. Снова пишу, снова стеклянные глаза — не надо. Злость меня разбирает, в какое-то окошечко матюка пустил — и ходу! А то можно было снова до лесоповала доматюкаться. Не мог я уже слышать этого слова — «автобиография». А где было взять другую?

Подался сюда, в Крым. Тут разора еще больше, везде нужны рабочие руки. Плюнул я на окошечки, пробился к начальнику стройки. Повезло — на фронтовика напал. Порядок! Работаю, получил койку в общежитии. Но душа кипит, и жгу я свечку с двух концов — пью, гуляю. Раскис, вот как ты, Володя. Молчи… Потом встретил свою Наталку. Худое, горемычное дитя войны. Вот тогда и почувствовал, что есть слово крепче стали: «должен!». Должен беречь ее. Сын родился — еще больше должен. Оглянешься вокруг — люди жилья ждут, на мою работу смотрят. Опять-таки должен. А там и дочка родилась… Теперь уже выросли. Сын институт кончает, учителем будет. Дочка медсестрой работает. Живу… Приходилось еще не раз писать автобиографии. И каждый раз приписываю: «Ненавижу гадов и прошу это помнить». Спрашивают: «Зачем это?» Требуют переписать. «Нет, не перепишу». К начальству вызывают. Начальство менялось раз пять. Одно смеется, другое сердится. «Не перепишу». Не нравится — могу уйти. Мир велик, работы хватит. Машут рукой. Мол, черт с тобою. Порядок. Знают, что у меня язык острый, ни перед кем не согнусь. Живу. И понимаю все, что вокруг меня делается. А главное, друзья, не забываю этого «должен». Это, брат, великое дело, когда сам себе скажешь: «должен!» Чтоб не кто-нибудь тебе целый день в ухо талдычил, а сам себе. Изнутри. О! Тогда — железно. Горы перевернешь, все болячки одолеешь… А теперь — спать!

Алексей Павлович помесил кулаками подушки, удобнее улегся. Он и ко сну собирался по-хозяйски.

Мы молчали. Что тут скажешь?

Но Володя с его неугомонным «нет», все же заговорил:

— Ох, Алексей Павлович, вы не знаете…

Тот открыл глаза:

— Я много чего на свете не знаю, но тебя вижу насквозь. Сам был таким… Спать!

Где там — спать! Я лежал, и думал, и вспоминал.

Вспоминал вот таких, семнадцатилетних, на фронте, мальчишечье упорство в боях и мальчишечье предсмертное: «Мама!» Вспоминал их нынешних, поседевших, как Алексей Павлович, меченных железом и кровью, — «ни перед кем не согнусь». Вспоминал и свою автобиографию, писание которой каждый раз было когда-то и для меня мукой.

Ну и мертвые часы пошли в нашей палате! Вера Ивановна сердилась, но вскоре перестала в это время заглядывать к нам.

Почти всегда начинал Володя.

Вот и сегодня он стоит, бледный, с каплями пота на лбу, и размахивает кулаками, забивая слова, как гвозди:

— Как же, как же быть спокойным? Это же школа. Кто из нее выйдет? Какие люди?.. Дети ходили, собирали макулатуру, таскали эти мешки. Видели бы вы, какие у них были лица! Радость, сияние в глазах. Школа — на первом месте! Рапорт, ура!.. А макулатура лежит и лежит в подвале. Потом что-то там с трубой случилось, воды натекло. Гниет наша макулатура. Кто-то из ребят написал в комсомольскую газету. Под псевдонимом. Это, заметьте, говорит о моральном климате в школе. И что же вы думаете? Началось, завертелось мерзкое следствие. Завуч вызывает в кабинет, допрашивает: кто? И это педагоги! До чего дошли: подговаривают некоторых школьников, чтобы выведывали, подслушивали. Один девятиклассник — он приходил сюда, Дмитрий Горобец, — сказал им: не имеете права! Вызвали родителей. И это в школе… Калечат души. Я хочу, чтоб каждый из них мог сказать: «Ни перед кем не согнусь». А тут их сызмала гнут! И вы хотите, чтоб я спокойно…

— Да подожди, — перебил Алексей Павлович. — Не даешь слова вымолвить. Спокойным при всякой мерзости может быть только покойник. Или — мерзавец, каменное сердце. Я о другом говорил: нервы, нервы! Подливай воду в радиатор. Так много не навоюешь, ненадолго тебя хватит.

— Ну и черт с ним, то есть со мной, — Володин голос уже как натянутая струна.

— Видите, — обратился к нам Алексей Павлович. — Стук-грюк — и все к черту. Где твоя ответственность за дело, за детей, о которых ты так болеешь? Где твое «должен»?

— Мое «должен» заключается прежде всего в том, чтобы сказать «нет», когда творится зло, — уже немного спокойнее ответил Володя. — Вы слушайте дальше. Заподозрили-таки одного ученика и взялись за него: «Ты запятнал нашу школу, занявшую первое место. Признай ошибку, осуди…» Я им говорю: спуститесь вниз, в подвал, и посмотрите, как гниет макулатура. Вот где настоящее пятно. А этот ученик правду сказал, зачем вы заставляете его лгать? Таить в душе одно, а говорить другое. Как он будет дальше жить? Может быть, как раз с этого дня душу его начнет точить червь лицемерия, двуличия… Школа ведь не механическая передача знаний. Два плюс два… А какой мир открывается ребенку в школе? И кто его открывает — это тоже важно. Наша завуч, о которой я говорил, какой у нее мир? Мелкий, завистливый, потребительский… А дети все видят, все понимают.

— Много значит пример родителей, — сказал Алексей Павлович.

— Разумеется. Некоторые родители выслушают своего сына и советуют: а ты помалкивай.

— Я где-то читал, — вмешался в разговор Москалюк. — Педагогика учит, что нельзя пугать детей. Не могу понять, почему только детей? — Он подмигнул мне и засмеялся. — А теперь скажу, что я думаю. Слушаю вас обоих… Вы, Алексей Павлович, правы, но еще больше прав Володя. Голыми нервами много не навоюешь, но и терпение лопается, и тогда… Я, к примеру, слова покрепче употребляю, чем воспитанный Володя. Правда, у меня и условия другие — производство. Есть у нас прораб — жулик, хапуга, приписчик… Иногда сидишь и думаешь: зачем они путаются под ногами, бездушные, ничтожные людишки? С куцым умом и длинными языками? Вся наша жизнь была б несравненно лучше, если б не эти ничтожества…

— Не согласен! — это Егор Петрович (а может быть, Егорушка?) подал с веранды свой голос и тут же возник перед нами — в трусах, со сверкающей улыбкой и сверкающей лысиной. — Прошу слова… — Все умолкли, должно быть, потому, что не каждый день можно увидеть такого оратора. — Нет, друзья-пневмоники, я не согласен. И вот почему. Я где-то читал, что, к примеру, собаке полезно иметь немножко блох. Собака чешется, отсюда — массаж, оздоровление кожи. Смекаете? А мы ж люди! Да мы салом заплыли б, если б не эти мелкие блохи. Что же до нервов, Володя, послушайся моего совета: сдай их в камеру хранения. Я в первый же день запер в чемодан — молчат!

Постучали в дверь.

— Егорушка! — послышался голос Веры Ивановны.

— Никого не слышит, меня слышит, — развел худыми руками наш оратор и — бегом на веранду.

— Мертвый час! — укоризненно вздохнул Алексей Павлович. — Ох, бессовестные… — и закрыл глаза.

Миновал и этот неспокойный день. Подошли минуты, когда строгая, но справедливая рука Веры Ивановны выключила свет.

— И чтоб ни словечка!

Только закрылась дверь, заговорил Москалюк.

— Послушай, Володя, на сон грядущий… Самое твое имя — Владимир — подсказывает, что ты должен властвовать не только над своей судьбой, а и над всем миром. Я имею в виду, — уточнил Москалюк, — не казенную власть, упаси боже!.. Душой и сердцем должен быть со всем миром. А мир с тобой.

— Слова, — хмыкнул Володя.

— Не слова, а философия, — по солидному тону, каким говорил Москалюк, я заподозрил, что он успел глотнуть чего-то покрепче чая. — Вот я тебе сейчас нарисую две картинки. Первая такая: катится воз, а к возу собака привязана. Может быть, та, о которой Егорушка говорил… Что ей делать? Если собака умная, то по доброй воле бежит за возом. Так? А теперь другая картинка: опять воз, опять собака, уже не та. А скажем, не очень умная… Скулит, садится на задние лапы, а воз тащит, аж горло ошейником душит.

— Ну и ладно, — сквозь зубы бросает Володя. — Вот это я и есть та глупая собака. И буду рваться изо всех сил, если воз не туда тащит. Хватит!..

Слышно было, как он заворочался в постели и, должно быть, укрылся с головой, потому что замер.

— Это и есть доброе слово на сон грядущий? — вздохнул Алексей Павлович. И не без лукавинки спросил: — Байку сам выдумал?

— Нет, — честно признался Москалюк. — Прочитал в одной книжке. Забыл, как называется. Это древние мудрецы так учили: если уж свалилась на тебя какая-нибудь напасть, не упирайся.

— Пускай они и бегут за возом, твои мудрецы, — сердито проворчал Алексей Павлович. — Договорились до того, что человека с собакой поравняли. А тебе вот что скажу: зачитался ты, Москалюк, и концы с концами у тебя не сходятся. Начал во здравие: человек мол, хозяин всего мира. А кончил чем? Беги, как собака за возом?..

— Ишь ты! — охнул Москалюк и умолк.

На том и окончилась в третьей палате короткая дискуссия по поводу поучений древнегреческих мудрецов.

12

Мы выходили после лечебной гимнастики. А на дворе ожидали женщины. Подходила их очередь заниматься.

Клавдия стояла одна под деревом. Погасшее лицо, опущенные глаза. Если бы скульптор хотел создать образ скорби, то это была бы идеальная натура.

Я шел к корпусу. Свернув на боковую дорожку, я почему-то снова бросил взгляд на Клавдию, как раз в тот миг, когда она вдруг вспыхнула. Это было мгновение, когда у человека вырывается наружу то, что тайно бурлит, спрятанное от всех. Я невольно посмотрел в ту сторону, куда рвался ее взгляд. У парапета, заглядевшись на море, стоял Константин Григорьевич.

Послышался голос Галины, и Клавдия побежала в гимнастический зал.

Как и сотни других, случайных и мимолетных впечатлений, и это забылось в тот же день. Надо же было, чтоб после обеда я ненароком снова увидел, как Клавдия, поднимаясь на второй этаж, где помещались женщины, бросила взгляд на дверь кабинета нашего врача. Взгляд, полный тоски, смятения и детской растерянности.

Должно быть, она сама была поражена тем, что нахлынуло на нее.

Как и раньше, они везде были вместе с Галиной, разговаривали, смеялись. Но Галина не видела, как Клавдия вдруг менялась в лице, как неслышно шевелились ее губы. Очевидно, довериться кому-нибудь было свыше ее сил.

А Константин Григорьевич и вовсе ничего не замечал.

Я снова побывал у него на очередном приеме. Слава аллаху, о повести он не вспомнил.

Книга десятилетней давности — какое страшное расстояние! Многое перегорело. Переписать бы заново десятки страниц, а десятки вычеркнуть. Но это почти так же невозможно, как заново прожить вчерашний день и вычеркнуть что-то в собственном прошлом.

Я надеялся: у него хватает забот, отложит, забудет…

Когда мы вышли во двор, к Москалюку с протянутыми руками бросился незнакомый человек в огромной кепке. Почему-то именно она обратила на себя внимание. А потом — круглое лицо и туго обтягивающий пиджак. Видно, из тех, кого природа, не дав ходу вверх, щедро наделила шириной.

— Москалец, здорово! — завопил он.

— Данила? Откуда ты взялся?

Поздоровались, похлопали друг друга по плечам.

— Прибыл на заслуженный отдых, — сообщил Данила. — А как же, полагается. А ты, козаче, поздоровел, ей-бо! Ты, брат, герой!.. С тебя, значит, причитается… — Глазки маслено заблестели.

Москалюк объяснил:

— Это из нашего знаменитого Спецстальмонтажа. Где же ты отдыхаешь?

— Санаторий «Крымская роза» — во! — поднял кверху большой палец.

Они еще похлопали друг друга по плечам. Потом Данила стал выкладывать события, происшедшие в Спецстальмонтаже, приперчивая их крепким словцом.

— Послушайте, товарищ…

Егор Петрович не дал мне закончить. Он подошел впритык и сердитым взглядом вперился в круглое лицо Данилы.

— Вы не в кабаке, а в лечебнице. Чего выражаетесь? Еще одно такое словцо, и я вашей же кепкой заткну вам рот.

— Егорушка, что это с тобой? — удивился Москалюк.

Я ушел. Издалека видел, что разговор идет уже в мирных тонах.

Не знаю, где они были потом. Но когда после ужина выходили из столовой, Москалюк задержал меня. Было заметно, что он опять в подпитии.

— Походим?

— С удовольствием.

Направились к кипарисовой аллее, к круче над морем.

— Причитается… Ничего не поделаешь — маленько того, за встречу… Вы на этого Данилу не очень сердитесь. Понимаю — некультурность. Дурная привычка. Говоря по совести, человек так себе, пустоватый. А обрадовался ему — ведь, что ни говорите, вместе работаем. Тут и самому дьяволу обрадуешься, столько времени никого из наших не видел. А человечек он, этот Данила… как вам сказать… — Москалюк повертел головой. — Ловкач, хапуга. Но никто за руку не поймал. Есть такие… Буек! О, настоящий буек на воде. Идет пароход — он откачнется в сторону и опять на место. Волна ударит — и уже, кажется, следа не осталось, а через миг снова на поверхности. Даже шторм ему не страшен, только покачивает… Ну хлебнули малость, что поделаешь, причитается…

Москалюк вздохнул, будто против воли вынужден был исполнить тяжкую обязанность.

— Вот мне говорят: лечись… Я б гораздо скорей вылечился, если б мне разрешили хоть час где-нибудь на верхотуре сваривать металлические конструкции. Взгляните на телевизионную башню — какое сооружение! Легкая, стройная, рвется в небо… Только смотришь, и то уже щемит в груди. А представьте: приходите на какой-нибудь пустырь и начинаете с ямы-котлована, с тяжеленных ферм и громады бетона. Но вот пошло, рванулось в высоту. Конструкция тоньше, еще тоньше… Сталь поет! Чуть не до туч поднимается ажурное кружево. В твоих руках электросварка — бог огня и металла. А глянешь вниз: под тобой город, река, сто километров вокруг.

Москалюк засмеялся. Приятно было слышать этот добрый, от чистого сердца смех. Передо мной был другой человек — помолодевший, без болезненной желтизны на лице.

— Я потому смеюсь… В школе стихи писал. Ей-богу… Может, потому и заговорил так. Красиво тут, правда? Высота!

Мы стояли у края горы, над морем, над простором.

— Этот лопоухий Данила, я уже говорил, не из лучших людей нашей планеты. В рабочей среде, знаете, каждого насквозь видно. Но тут и черту лысому обрадуешься. Напомнил лопоухий, все напомнил…