Помоги проекту - поделись книгой:
Справа проплывал замок Вечности, любимая резиденция Харуна ар-Рашида. Сводчатые окна замка были освещены разноцветными фонариками. Огней было так много, что их таинственные отблески проникали в пышный парк, окружавший замок. Над Тигром неслись резкие ароматы, среди которых угадывались запахи ладана, мускуса, цветущих анемонов и лаванды.
Перестав думать о подозрительных путниках, Абуль Атахия все свои помыслы устремил на предстоящую сделку с работорговцем.
— Уж не хотит ли хозяин высадить меня у халифского замка? — спросил он, удрученный тем, что оставалась еще верная треть пути.
— Нет, не хотит, — с усмешкой ответил кормчий, — я высажу тебя после моста, на западной стороне.
— Благодарю тебя, хозяин! Совсем спасибо! — ответил Абуль Атахия, продолжая мистификацию.
Когда лодка причалила, он поправил съехавшую набок чалму, туже затянул пояс, завернулся в абу, поблагодарил кормчего и сошел на берег.
Глава II
ГОРОД МИРА
Во времена первых халифов столицей исламского мира был город Ясриб, где по преданию находится могила Мухаммеда, посланника аллаха. Когда власть в халифате перешла к династии Омейядов, центром государства, подчиняясь воле новых правителей, стал Дамаск. Шли годы. Утвердившиеся во главе халифата Аббасиды, которых усердно поддерживали персы, на всякий случай перебрались поближе к персидской границе, поначалу в Куфу, знаменитую своими торговыми связями, а потом на берега Евфрата, в город аль-Анбар, где и умер первый аббасидский халиф Абу аль-Аббас, по прозвищу ас-Саффах.
После Абу аль-Аббаса халифом стал его брат аль-Мансур, который первым делом жестоко расправился с оппозиционно настроенными шиитами, опасаясь, как утверждают летописцы, того, что пользовавшийся большой популярностью вождь повстанцев Абу Муслим аль-Хорасани сам расправится с эмиром правоверных, благо под знаменами недовольных собралось порядочное войско. Халиф умертвил презренного, а затем покарал его сторонников, дабы они не попытались отомстить за смерть своего предводителя. И все же наиболее рьяные последователи злополучного Абу Муслима аль-Хорасани едва не убили эмира правоверных, на защиту которого столь вовремя встал достойный Маан ибн Заида. Перепуганный халиф повсюду видел предательство и спешно принимал всяческие меры предосторожности.
Тогда-то на живописном берегу Тигра был заложен город-крепость, имевший в плане вид круга и первоначально названный в честь основателя Столицей аль-Мансура. В центре нового города возвели пышный Золотой дворец, где поселился халиф со своей семьей; вокруг, строго симметрично, построили здания меджлисов, управлений, диванов, дворцы поменьше для визирей, эмиров и прочей придворной знати, открыли благоустроенные рынки. Столица аль-Мансура была окружена тремя валами, на которых возвышались толстые крепостные стены с башнями. С наружной стороны стен располагались укрепления. Валы были разделены широкими, гладко укатанными канавами, по дну которых можно было свободно передвигаться. Последний, третий вал опоясывался глубоким рвом, наполненным водой. Четверо крепостных ворот были расположены по окружности друг против друга. В зависимости от того, куда вели выходившие из них дороги, они назывались Басрские, Куфские, Сирийские и Хорасанские. От ворот к центру города-крепости тянулись сходившиеся на площади перед халифским дворцом прямые улицы.
Аль-Мансур проживал в Золотом дворце до тех пор, пока положение его не упрочилось, и лишь тогда стал наезжать в замок, построенный к тому времени неподалеку от Хорасанского тракта на самом берегу Тигра и получивший название замка Вечности. Обе эти резиденции попеременно принимали аббасидских халифов вплоть до Харуна ар-Рашида, который окончательно поселился за пределами крепостных стен.
Население столицы при аль-Мансуре быстро увеличивалось. Места внутри города-крепости стало не хватать. Под новое строительство была отведена прилегавшая к крепостным стенам с востока незаселенная ар-Русафа. Там воздвигли мечеть и дворец, после чего халиф согласился на то, чтобы его сын аль-Махди вернулся со своим войском из Хорасана, где долгое время пребывал в полупзгнанпи. Возможно, этот вилайет был выбран потому, что в нем заканчивался Хорасанский тракт и войско не нужно было — упаси аллах! — пропускать через город-крепость. Земли ар-Русафы были поделены на участки и предоставлены воинам для возведения жилищ. Так возникло еще одно предместье — военный лагерь аль-Махди. Оно постепенно расширялось на юг и север, где образовались крупные кварталы аль-Мухаррем и аш-Шемассийя.
Последующие халифы продолжали строительные работы. На обоих берегах Тигра были возведены великолепные дворцы: Зубейды — на западном, Джаафара ибн Яхьи аль-Бармеки и Мухаммеда аль-Амлиа — на восточном. В аль-Кархе поселились чужеземцы, занимавшиеся оптовой торговлей, преимущественно персы. Жителями вытянувшейся на север аль-Харбийи в большинстве своем стали приезжие арабы. Тогда-то город и был переименован в Багдад, или, как его прозвали в пароде, город Мира.
В благословенную эпоху Харуна ар-Рашида столица халифата делилась Тигром на восточную и западную части, между которыми были перекинуты три моста. Средний из них, самый крупный, называвшийся Багдадским, соединял город-крепость с разросшейся на восток ар-Русафой. Границы предместий и кварталов определялись каналами, которые подводили воду из Тигра и Евфрата, а также протоками и рукавами обеих рек. Наиболее крупными были канал аль-Фадля и канал Джаафара. Добротные дома горожан утопали в садах и парках. Свободное коренное население жило в достатке. Предвкушая надежные заработки, прибыль и подарки, в город Мира стекались арабы, хазары, курды, армяне, каймаки, мидийцы, византийцы, грузины, жители Индии, Китая, Эфиопии и других стран азиатского и черного континентов, люди различных вероисповеданий, сект и религиозных общин, ремесленники, водоносы, купцы, кожевники, барышники, воры, работорговцы, золотых дел мастера, поэты, музыканты, ученые, певцы, рассказчики хадисов. Были среди них свободные люди, вольноотпущенники, рабы мужского и женского пола. Жизнь в столице халифата бурлила; здесь продавали, покупали, обманывали, строили козни, затевали интриги, льстили власть и деньги имущим, а те, не жалея легко достававшихся богатств, разбрасывали дары, оцениваемые в сотни, а то и во многие тысячи дирхемов. И не было в том ничего удивительного: потоки золота и серебра не переставали течь в государственную казну и карманы знатных багдадцев. Простому люду доставалась лишь крохотная часть богатейшего улова военных трофеев и налогов, но и этого было достаточно для удовлетворения насущных потребностей населения.
Глава III
АБУЛЬ АТАХИЯ
Абуль Атахия родился в маленьком селении на севере страны и юные годы прожил в крайней бедности. С детства пришлось ему зарабатывать себе на пропитание. Он промышлял гончарным ремеслом, укладывал готовые кувшины в плетеную корзину и на собственных плечах относил их на рынок в Куфу. Но душа мальчика тянулась к поэзии. Даже перемешивая глину, он подбирал рифмы и складывал строки. Сколько детских, еще несовершенных касыд прослушали бесчувственные кувшины!
Однажды Абуль Атахия продал гончарный станок, сбыл последнюю партию залежавшегося товара и отправился в Багдад искать счастья.
В те далекие годы поэты были в большом фаворе. Неиссякаемая кормушка эмира правоверных была для них широко раскрыта. Перед халифским дворцом нередко проводились поэтические турниры, на которых любой участник мог воспеть красавицу, прославить в стихах правителя, поведать о своих чувствах и переживаниях.
Когда очередное состязание близилось к концу, пред светлыми очами эмира правоверных аль-Махди, ставшего халифом после аль-Мансура, предстал никому не известный сельский подросток. Сначала тихо, потом громче и громче зазвучали стихи удивительной красоты и силы. Аль-Махди был так очарован поэтическим дарованием юного стихотворца, который превзошел маститых поэтов, что приблизил его к себе. Гончара осыпали милостями и подарками, стали приглашать на халифские меджлисы, выезды, развлечения, охоту.
При преемнике аль-Махди халифе аль-Хади Абуль Атахия возвысился еще более и настолько привязался к новому правителю, что, когда тот неожиданно умер, дал зарок больше никогда не писать стихов.
Эмиром правоверных стал Харун ар-Рашид. Во время празднества, сопровождавшего церемонию его восшествия на престол, халиф потребовал к себе прославленного поэта и по этому торжественному случаю повелел сложить хвалебную касыду.
Абуль Атахия не сочинил ни строчки. Разгневанный эмир правоверных приказал бросить его в темницу. Поэт был заключен в камеру размером пять на пять шибров, где нельзя было ни сидеть, вытянув ноги, ни лежать. Замурованный в каменной нише, он отказался от данного зарока и сочинил знаменитую касыду, в которой жаловался на свою несчастную долю. Касыда попала к придворному певцу Ибрагиму аль-Мосули, и тот, выбрав момент, рискнул исполнить ее в присутствии халифа. Прослушав звучные строфы и получив истинное наслаждение, Харун ар-Рашид простил опального стихотворца и наградил его пятьюдесятью тысячами дирхемов. С тех пор эмир правоверных расставался с Абуль Атахией только во время паломничества в Мекку. Поэту было установлено большое годичное жалованье, которое сполна выплачивалось звонкой монетой. Богатство его росло не по дням, а по часам. Умело пользуясь высоким положением, бывший гончар со всех сторон принимал подарки и подношения.
Несмотря на поэтическую натуру, он был скупым и жадным человеком, безграничным стяжателем и первоклассным мошенником, за дирхемы способным на рискованную проделку, а за динары — на любую авантюру. Когда в сто восемьдесят седьмом году хиджры Харун ар-Рашид заранее назначил первым престолонаследником своего сына Мухаммеда аль-Амина, придворный поэт не преминул воспользоваться удобным случаем и получил богатейшие дары как от самого эмира правоверных, так и от его жены Зубейды и наследного принца.
Аль-Амину шел тогда восемнадцатый год. Не по возрасту развращенный, успевший пресытиться жизнью юноша не знал цену деньгам и был расточителен сверх меры. Едва ли не с детских лет пристрастившись к удовольствиям, он окружил себя певцами, поэтами, евнухами, испорченными мальчиками и молодыми рабынями; по-грязнув в распутстве, он изощрялся в устройстве бесчисленных пирушек, налево и направо раздавал подарки, приобретал все новых и новых наложниц.
На меджлисах молодого повесы по преимуществу собирались бездельники и политиканы. Одним из наиболее влиятельных лиц был поэт эротического толка, циник аль-Хасан ибн Гани, по прозвищу Абу Нувас. Но к партии аль-Амина примыкали также и проницательные, дальновидные мужи. Они использовали первого престолонаследника и его мать как средство политической борьбы и добивались успехов: будучи любимой женой, Зубейда имела на Харуна ар-Рашида большое влияние. Абуль Атахия был у аль-Амина своим человеком.
При Аббасидах угрожающие размеры приняло кровосмешение. Насладившись любовью послушных и ласковых рабынь, халифы, после того как дальнейшее сожительство в силу тех пли иных причин прекращалось, отпускали их на волю. Дети вчерашних наложниц пользовались правами свободных людей.
Зубейда презирала вольноотпущенников; рожденная в законном браке, она была двоюродной сестрой Харуна ар-Рашида, и аль-Амин, пожалуй, по праву считался единственным сыном халифа, родители которого были чистокровными хашимитами.
Те, кто хотел обратиться к эмиру правоверных с ходатайством или просьбой, — а таких было великое множество, — поначалу восхваляли Зубейду, заискивали перед первым престолонаследником и на чем свет стоит ругали его сводного брата аль-Мамуна, мать которого, персиянка по происхождению, была вольноотпущенницей, Аль-Мамун был умней, образованней и талантливей аль-Амина, но какое это имело значение!
С особым усердием поносил его постоянный участник меджлисов аль-Амина, изворотливый и льстивый аль-Фадль ибн ар-Рабиа. Отец Фадля был визирем поочередно у халифов аль-Мансура и аль-Махди, а посему и сын рассчитывал на высокое место при дворе. Однако Харун ар-Рашид решил иначе: приблизил одного из первых своих сподвижников Яхью ибн Халида аль-Бармеки и сделал визирем его сына Джаафара. Фадль немедленно начал изыскивать лучший способ низвергнуть соперника и счел наиболее целесообразным присоединиться к партии аль-Амина, опереться на Зубейду. Расчет был прост: истая хашимитка ненавидела персов и особенно Бармекидов, для чего у нее были веские основания — при несомненном содействии визиря Джаафара Харун ар-Рашид утвердил вторым престолонаследником халифата своего побочного сына аль-Мамуна. Подумать только, ведь еще не так давно мать презренного выскочки была рабыней, прислужницей у любимой жены эмира правоверных!
Дожидаясь счастливого поворота судьбы, Фадль ни на минуту не отходил от аль-Амина. С усердием принялся он потакать и неожиданно возникшей прихоти престолонаследника приобрести белых рабынь. Ранее, по традиции, в наложницы брали только азиаток или в крайнем случае чернокожих женщин. Белые рабыни, возможно, были не менее искусны в любовных утехах. Нововведение сулило придворной знати пиршества и развлечения и очень пришлось ей по вкусу.
Глава IV
АТБА
Поднявшись на берег, Абуль Атахия быстро зашагал в северном направлении, пересек Хорасанский тракт, отказался от услуг погонщиков с мулами, поджидавших пешеходов возле Хорасанских ворот, и свернул на узкую улицу, которую называли Дорогой к жилищу рабов. Большинство лавок было заперто, но город еще бурлил; вдыхая освежающий вечерний воздух, прохожие не спешили расходиться по домам, толпились возле мечетей.
Усадьба Фанхаса по своим размерам и пышности напоминала дворец визиря. И неудивительно — работорговец был баснословно богат, его постоянными покупателями были халифы, эмиры, высшая придворная знать. Как только поступала очередная партия молоденьких рабынь или соблазнительных мальчиков, по Багдаду распространялись заманчивые слухи, работорговец засылал наушников, и вскоре в Дар ар-Ракик съезжались посредники — поэты, певцы, фавориты, чтобы посмотреть «товар» и заключить сделки. Абуль Атахия тоже выполнял подобные поручения и всякий раз с солидным барышом. Заглядывал он к Фанхасу и по более прибыльным делам.
Сегодня он очень спешил. Несмотря на богатство, иудей вечерами не наслаждался музыкой и песнями, не тянулся к выпивкам или любовным утехам. Его преследовала единственная и неотступная страсть — заполучить деньги, набить сундуки золотом. Чем безудержнее распутничали и изощрялись в наслаждениях именитые багдадцы, тем больше преуспевал работорговец. Обычно на закате солнца он садился ужинать, а когда мусульмане отправлялись на вечернюю молитву, шел спать.
«Лишь бы старая иудейская ермолка не уснула, лишь бы помешала бессонница!» — молил аллаха Абуль Атахия и, подойдя к Дар ар-Ракику, с превеликой радостью увидел, что дом работорговца ярко освещен.
— Здорово мне везет! Отличный признак! — подбодрил он себя, сворачивая на аллею, тянувшуюся к усадьбе, и замедлил шаги.
Впереди, возле ворот, на двух мулах маячили фигуры людей, что-то державших перед собой.
«Странно, никак еще кто-то держит путь к Фанхасу? Не по тому же ли дельцу? Ночь — не время для обычных торговых сделок, — встревожился Абуль Атахия и, стараясь быть незамеченным, подкрался поближе, рассмотрел ездоков и, к удивлению, узнал в них бедуинов с детьми. — Вот тебе раз! Ладно, хоть никто меня не опередил. Возможно, мальчики — рабы, которых привезли на продажу? — подумал он, прячась за дерево. — Не мешало бы установить поточнее… Впрочем, это маловероятно: мужчина и женщина не похожи на перекупщиков. Они бедуины, а вольные жители пустыни не занимаются работорговлей. Что все это значит? Надобно дознаться…»
Ездоки подъехали к дому, бедуин соскочил с мула, взял молоточек, который, как было принято, лежал на видном месте у входа, и сильно застучал в ворота.
— Ты думаешь, нас ждут? — спросила его спутница.
— Ждут, — ответил он нетерпеливо. — Разве не видишь свет в окнах? На этот раз мы сильно опоздали. Сейиде, наверно, кажется, что она на жаровне с горячими углями.
Манера разговора, произношение ночных путников даже отдаленно не напоминали гортанную сбивчивую речь хиджазцев, жителей Мекки или Медины. Так могли говорить только коренные багдадцы.
В окованных железом воротах открылось смотровое окошко. Стоя за деревом, Абуль Атахия увидел, как пламя светильника озарило лицо женщины, которая разглядывала поздних посетителей. Красивое, продолговатое, белокожее лицо. Чувственный рот. Изогнутые тонкие брови. Глаза большие черные, — кажется, будто они искрятся. Прическа простая: волосы заплетены в косу.
«О, аллах! — вздохнул он, почувствовав, как защемило в груди. — До чего похожа… Сколько ей лет? Выглядит молодо… Уж не она ли?!»
Старая рана в сердце поэта, уязвленном когда-то безответным чувством, кровоточила до сих пор. Стоило лишь предположить, что он случайно встретил ту, в которую был влюблен первый и единственный раз в жизни, как снова не отпускает знакомая щемящая боль.
— Наконец-то, Риаш! Слава аллаху! — воскликнула женщина. — Почему так поздно?
О, этот голос, тембр, интонации!
— Вопреки нашей воле, — ответил мнимый бедуин, — спроси у Барры. Пришлось изрядно помучиться. Наш господин — да сделает аллах его еще более сильным и могущественным! — не хотел нас отпускать, продержал до вечера. Едва упросили. Открывай, Атба, сейида ждет!
«Атба! — Абуль Атахия схватился за грудь. Сердце его словно куда-то провалилось, потом вздрогнуло и заколотилось, что было сил. — Ты? Атба!»
Лет десять тому назад, может быть, даже чуточку больше, во времена халифа аль-Махди, еще неискушенный поэт страстно полюбил бледнолицую рабыню и воспел ее в стихах. Это было воспринято как чудачество — на белокожих женщин не обращали внимания. Атба держалась неприступно, и стихотворец не посмел объясниться ей в любви. Видя, что халиф тоже не придает значения его страсти, он решил прибегнуть к маленькой хитрости, которая, к несчастью, оказалась роковой. Как раз приближался праздник Ноуруз, когда положено преподносить подарки. Абуль Атахия подарил эмиру правоверных собственноручно сделанную вазу, в глину которой были замешаны ароматические смолы, — ваза благоухала. На стенке было написано стихотворение:
Халиф собрался было уже подарить рабыню — странные эти поэты, выпрашивают пустяковые дары! — но Атба, неожиданно вмешавшись в разговор, взмолилась:
— О эмир правоверных! Будь милостив! Неужели ты хочешь отдать меня гончару, который, вместо того чтобы торговать кувшинами, торгует стихами?
Оценив по достоинству острословие и находчивость рабыни, аль-Махди оставил девушку в покое и запретил поэту воспевать ее. А для утешения отмерил ему ровно столько золота, сколько вошло в подаренную вазу. Но тогда Абуль Атахии, пожалуй, единственный раз в жизни, не нужно было золота. Атбу он больше так и не видел. Вскоре аль-Махди умер, рабы попали к разным хозяевам и следы ее затерялись… А в сердце поэта продолжал тлеть огонек, зажженный в юности.
Глава V
ДОМ РАБОТОРГОВЦА
Атба отошла от смотрового окошка, отдала распоряжение, и чернокожий привратник приотворил массивные ворота.
Первым во двор, держа на руках спящего мальчика, вошел Риаш. На его плече покоилась детская головка, тоненькие ручонки обвивали шею. Следом за ним в узком проеме ворот исчезла Барра, бережно унося второго мальчика. Слабые отблески фонарика, дрожавшего в руке Атбы, пересекли широкое пустое пространство перед домом и затерялись во внутреннем дворике.
Снаружи., перед оградой, погонщик повернул мулов и, ругаясь, погнал их вниз по аллее.
Подслушанный разговор отвлек внимание Абуль Атахии от дела, по которому он пришел. Новая тайна показалась ему более привлекательной. В ней замешан важный господин, сейида… Но кто они такие? Вот если бы узнать да урвать солидный куш!
«Не буду торопиться, теперь это ни к чему, — решил он, подстегиваемый неотступной жаждой интриг, и остался в укрытии. — Прежде всего осторожность! Ага, скрипнул засов, привратник удаляется. Подожду-ка еще. Чтоб никто не заподозрил, будто… Ничего-то я не видел и ничего не знаю. Только что приехал. Нужно схитрить. Хитрость поможет выведать тайну!»
Он выждал несколько минут, затем подошел к воротам.
На стук молоточка из внутреннего дворика отозвался хрипловатый голос привратника:
— Кто там еще?!
— Отворяй, Хайян! — прикрикнул Абуль Атахия и снова забарабанил в ворота.
— Иду я, иду! — заторопился негр.
Со скрежетом отворилось смотровое окошко, и блики света скользнули по черному лицу.
Привратник уставился на поэта и, узнав его, выразил удивление:
— Ай, ай, ай! Это ты, мой славный господин! Вот не думал, никак не думал. Что так поздно? Скоро аллах отсчитает полночь. Ну погоди, отопру.
Тяжко вздыхая, Абуль Атахия прошел во двор.
— Ох, и устал я! — простонал он, переводя дыхание. — Хозяин дома?
— А где ему быть, мой славный господин? У тебя что срочное? — поинтересовался привратник. По-арабски он говорил с трудом, путал «айн», «гайн», «каф» и «кяф».
— Ночью не ходят в гости, Хайян! По делам, и то редко когда заглядывают. Небо сегодня словно черный шелк. Я бы, наверно, не постучал, если б, подъезжая, но увидел, что дом освещен, как на свадьбе. Уж и вправду не свадьба ли у вас? — болтал поэт, больше не напоминая о мнимой усталости. — Я что-то не слыхал, чтобы Фанхас бодрствовал после ужина. Может, к нему приехал откуда близкий друг? А? Ну что ты молчишь? Люблю, когда приезжают друзья! — Он со смешком подтолкнул шагавшего чуть впереди негра. — Выкладывай, что за праздник-то!
— Да чтоб их джинны позабирали! Какой там праздник! Спать не дают, — буркнул привратник и, будто испугавшись собственных слов, добавил: — Не знаю я ничего. Непутевая ночка. То одни, то другие. Доложу хозяину.
— А где он сейчас?
— У себя.
По длинной галерее, освещенной свечами, они прошли к лестнице, поднялись наверх. Дом казался вымершим: ни слуг, ни рабов. Тишина. Приемная комната, куда обычно поначалу приводят гостей, была погружена в темноту. Хайян принес подсвечник, попросил немного подождать и отправился за хозяином.
«Вот я и в доме! — удовлетворенно вздохнул Абуль Атахия. — Запоздалые путники где-то притихли. Не хотят, чтобы их услышал кто-либо посторонний. Не знают, кто пришел. Боятся. Но где они? Дом велик. Ради того чтобы разведать это, стоит задержаться на ночь. А что, если выйти в коридор и одним глазком заглянуть в соседние комнаты? Расположение покоев знакомо… А если меня заметят? Ладно, как-нибудь выкручусь…»
Он взялся за дверную ручку, хотел потянуть ее. Вдруг глубокую тишину ночи всколыхнул приглушенный смешок. Тотчас оборвался. И больше ни звука. Но смеялся мальчик — поэт был готов поклясться в этом — значит, искать надо было где-то поблизости. Какая удача! Лишь бы хватило времени…
Неожиданно быстро вернулся Хайян.
— Чего делать-то, мой господин? Хозяин лёг спать. Будить его?
— Что ты! Что ты! — замахал руками Абуль Атахия. — Разве можно беспокоить твоего хозяина! Лучше я подожду до утра, тогда и побеседуем. А сейчас мне бы тоже не мешало отдохнуть. — Он потянулся, сладко зевнул и потер глаза. — Аллах повелел спать по ночам.
— Мой господин ужинал? — осведомился привратник. — Может, принести чего?
— Спасибо, Хайян. Ты, я вижу, человек услужливый, но я не голоден. Просто устал. Ехал, понимаешь, на лошади и вконец обессилел. Как назло отпустил погонщика. Теперь и до дома-то не добраться. Не идти же пешком такую даль?
— Если тебе надобно, в пашей конюшне сколько хочешь мулов, выбирай любого!
— Зачем же?! — всполошился Абуль Атахия. — Дело у меня важное, стоит ли уезжать, если оно, с помощью аллаха, принесет дирхемы.
— Оставайся ночевать, мой славный господин! — в свою очередь, воскликнул Хайян, быстро смекнувший, что хозяин будет недоволен, если отпустить гостя, приехавшего по делу, которое сулит барыш. — Это я к слову. Куда тебе ехать?
— Можно бы и остаться, — словно нехотя протянул Абуль Атахия. — Но разве тут у вас уснешь, когда по всему дому огни?
— Потушим, мой господин! — заверил негр. — Сейчас проведу тебя в комнату, где топчан, и потушим.
— Далеко ли? — снова встревожился поэт, которому хотелось остаться по соседству с мнимыми бедуинами. — Не лучше ли прилечь здесь? Я человек нетребовательный…
— Насупротив, через коридор.
— Ну тогда можно.
— Оставайся, оставайся! — уговаривал Хайяп Абуль Атахию. Тот, будто против воли, постепенно уступал.
Оба были довольны; негр — потому что надеялся услужить строгому хозяину, а придворный поэт рассчитывал за ночь разгадать тайпу и поутру договориться с Фанхасом.
Возможность поднять цены на белых рабынь должна была прийтись работорговцу по душе. Жадный по природе иудей был вдвойне жаден и охоч до крупной наживы. Какие при этом использовались способы, пусть даже порочные, но имело значения. Важен был лишь коночный результат — золотые монеты.
«Пусть другие чуждаются обмана и лжи, — говаривал он бывало, разоткровенничавшись. — Я не страдаю болезнью с преглупым названием „совесть“. Смешные людишки! Нагородили всяких дурацких понятий и всеми силами тянутся к пустякам, превозносят их до небес. Ну что такое честь, ради которой глупец упускает возможность разбогатеть, а то и здоровьем да жизнью жертвует?! Разве когда-нибудь она накормила голодного, напоила жаждущего, согрела замерзшего? Нет, тысячу раз нет! Честь — ничтожество, мираж. Золото — вот сила и власть мира, всемогущий жезл, и тот, кто схватил его, — халиф, перед которым низко склоняются головы».
— Так и быть, Хайян, я переночую, чтобы не оставлять твоего хозяина в неведении, и поутру побеседую с ним, — согласился Абуль Атахия. — Проводи меня, я с удовольствием лягу отдохнуть.
Последовав за негром, который пошел вперед с подсвечником в руке, он пересек коридор, присматриваясь к дверям (не за этой ли находятся мнимые бедуины?), и вошел в спальню.
— Вот топчан для тебя! — осклабился его проводник, указывая на ложе, покрытое ковром. — Клянусь аллахом, будет очень удобно.
— Благодарю тебя, Хайян!
Поделиться книгой: