Помоги проекту - поделись книгой:
И (араб)
Зе 47
Издание осуществляется под общей редакцией Л. КЛИМОВИЧА, С. МАШИНСКОГО, С. М. ПЕТРОВА, Б. РЕИЗОВА, Н. ТОМАШЕВСКОГО, Е. ЧЕЛЫШЕВА
Перевод с арабского и комментарии И. Лебединского.
ДЖИРДЖИ ЗЕЙДАН И ЕГО ИСТОРИЧЕСКИЕ РОМАНЫ
Исторический роман Джирджи Зейдана «Сестра Харуна ар-Рашида», написанный в 1906 году, — характерный памятник арабской литературы просветительской эпохи. На первый взгляд такое утверждение может показаться странным: для обычных наших представлений XX век и просветительство — явно «две вещи несовместные». Но это, разумеется, если говорить о Западе. Стоит обратиться к Востоку — и перед нами предстанет совсем иная картина.
Средние века — эпоха небывалого расцвета арабской культуры, материальной и духовной, подарившей миру замечательные памятники поэзии и прозы, блестящие философские сочинения, труды в области гуманитарных и точных наук. Европа следует за Востоком, как послушная ученица; вся античная мудрость приходит к ней через арабов, углубленная и обогащенная опытом ученых Ближнего Востока. Но в период европейского Ренессанса начинается упадок этой блестящей культуры — культуры изживающего себя, но еще долго не умирающего восточного феодализма.
С XVI века арабские страны находятся под властью турецкой империи. Тяжкий экономический и политический гнет сказался и на духовной жизни: XVI–XVIII века характеризуются всеми учеными как эпоха культурного застоя, эпоха схоластики и омертвения арабского художественного и научного творчества. Однако живые подспудные силы в арабской культуре не умирали; народ бережно хранил лучшие традиции старинных времен.
И вот в свои права вступает век XIX — век зарождения империализма, когда особенно обостряется борьба за сферы влияния, за раздел и передел мира. Арабский Восток втягивается в водоворот мировой политики. В Египте, Сирии, Ливане — наиболее развитых арабских странах — идет интенсивный процесс разложения феодального способа производства, зарождаются элементы буржуазного уклада. К этим странам направляются интересы капиталистов Франции, Англии, Америки. Египетская экспедиция Наполеона Бонапарта (1798–1801) — та традиционная дата, с которой обычно начинают отсчитывать новое время для арабского Востока.
Капиталистические державы, разумеется, преследовали на Востоке только свои колониальные интересы, но их вмешательство дало возможность Востоку познакомиться с европейской культурой и цивилизацией, почувствовать, чего ему недостает, понять необходимость наверстать упущенное. Эта жажда быстрого движения вперед, вровень с Западом, особенно обострялась стремлением арабов отстоять свою независимость перед лицом европейской экспансии.
Так на арабском Востоке начинается культурный подъем: усваиваются технические достижения Запада, в огромном количестве переводится научная и художественная литература, воскрешаются старинные культурные традиции, философские идеи арабского средневековья переплетаются с европейскими учениями эпохи зарождения капитализма. В этом процессе ломки феодальной идеологии возникают сложные противоречия, связанные и с движением за реформу ислама в новом, буржуазном духе, и с переосмыслением традиций, и с двойственным отношением к культуре Запада. Ибо тут мы далеко не всегда встречаемся с органическим ее восприятием: порой эта культура заимствуется поверхностно и бездумно, а порой встречает глухой протест — и как вообще нечто новое, феодальному способу мышления противопоказанное, и как культура колонизаторов, людей иной религии.
В борьбе этих противоречии на рубеже XIX–XX веков и создается идеология запоздалого арабского Просвещения — идеология только еще складывающейся молодой арабской буржуазии.
В этом достаточно расплывчатом учении идеи реформированного ислама сочетаются с идеями французских просветителей XVIII века, вполне соответствующими духу времени, представлениями о «естественном человеке» и его неотъемлемых правах — свободе и равенстве, необходимости построения общества на разумной основе и т. д. Большую роль в арабском Просвещении играют идеи национального освобождения — и от турецкого гнета и от все усиливающихся притязаний европейских колонизаторов. Правда, арабским просветителям почти несвойственны революционные настроения, они сторонники мирного, просветительско-реформистского пути преобразования общества. При этом идеи просвещения и нравственного воспитания широких народных масс, Как наиболее верного пути к прогрессу, приобретают особую актуальность в связи с осознанием отсталости Востока по сравнению с Европой: есть реальный критерий, на который надо равняться.
Это определяет и новое отношение к художественной литературе, новое представление о ее роли.
Широко развивается публицистика; в поэзии складывается классическое направление, для которого характерно обращение к патриотической и гражданской тематике, принципиальный отказ от прециозного стиля. Черты классицизма (не без влияния французского) становятся присущими и драматургии.
Возникают новые жанры. Это в первую очередь назидательно философские повести, насыщенные просветительскими идеями, имеющие по большей части нарочито условный сюжет. В них отражаются традиции и средневековых арабских новелл, макам, и европейской просветительской повести XVIII века. Сочетание поучительно-познавательного материала с развлекательным мы встречаем в арабской классической литературе на всем протяжении ее развития, — достаточно вспомнить такие бессмертные, получившие мировое распространение памятники, как «Калила и Димна» или «Мудрость Хикара»[1], а также бесчисленное количество популярных антологий. Такая литература была привычна и любима; именно поэтому и назидательные повести на современные темы были с интересом и легко восприняты.
Литературе арабского Просвещения свойственна и склонность к исторической тематике. Эта склонность объясняется национально-освободительными устремлениями и очень популярной в те годы идеей возрождения былой славы арабского Востока. Именно в эту эпоху в арабской литературе возникают историческая трагедия и исторический роман.
Естественно, что авторы исторических романов обращались обычно к наиболее драматическим и героическим моментам арабской истории. При этом историческим произведениям нередко придавалась отчетливая дидактическая окраска, в них вкладывались те же просветительские идеи, что мы встречаем и в назидательно-философских повестях. Исторические события, излагаемые обычно в строгом соответствии с источниками, вольно или невольно как бы проецировались в современность, и герои, вымышленные пли реальные, оценивались в духе новой просветительской идеологии.
Автор «Сестры Харуна ар-Рашида» Джирджи Зейдан (1861–1914) считается крупнейшим мастером исторического жанра[2]. Более того — это вообще одна из самых ярких фигур арабского Просвещения; его называют иногда арабским Ломоносовым, имея в виду и разносторонность его деятельности и происхождение.
Сын мелкого бейрутского торговца, ученик сапожника, а затем мальчик в кафе, он много читает, упорно учится по вечерам и двадцати лет от роду поступает на медицинский факультет Американского университета в Бейруте. Исключенный через два года за участие в студенческой забастовке, он уезжает в Каир, начинает сотрудничать в газетах и журналах, работает переводчиком, учителем, сам много занимается языками. В 1886 году он выпускает свой первый научный труд «Арабский язык и философия языка», представляющий несколько наивную попытку применить к изучению арабского языка принципы сравнительного языкознания.
Зейдан очень рано ставит своей целью «верное служение нации и направление ее по правильному пути» и четко определяет — конкретный способ этого служения — литературно-просветительскую деятельность. В конце 80-х и в 90-х годах одно за другим появляются его разнообразные по тематике исторические сочинения: «Новая история Египта», «Общая история масонства», «Всеобщая история», «История Греции и Рима», «История Англии» и др. За ними следуют труды по истории арабского языка, генеалогии древних арабов, физиономике, книга о диковинках природы, биографии знаменитых людей Востока и т. д. Из всех его научных трудов особенно выделяются пятитомная «История мусульманской цивилизации» (1902–1905) и четырехтомная «История арабской литературы» (1911–1914), основанные на сочинениях европейских востоковедов и в то же время вводящие в науку новый материал, почерпнутый из арабских рукописных источников. В этих трудах Зейданом впервые в арабской науке были применены европейские научные методы для изучения истории и истории литературы. И при этом все книги его написаны просто, носят популярный характер, рассчитаны на широкого читателя.
Зейдан не бросает и журналистику: с 1892 года он издает журнал «Аль-Хиляль» («Полумесяц»), который выходит в Каире до сих пор и остается весьма популярным. В «Аль-Хиляле» он печатал много своих собственных статей нравоучительного характера, считая, что все политические и социальные реформы должны начинаться с нравственных и что в повышении уровня общественной нравственности — корень прогресса. В качестве приложений к журналу подписчики получали научные труды Зейдана и его романы (которые иногда печатались не сразу отдельными книжками, а из номера в номер).
Работоспособность Зейдана была поистине колоссальной: помимо всех упомянутых научно-популярных трудов, публицистических статей, работы по редактированию журнала, он написал за последние двадцать три года своей жизни двадцать два романа — один на семейные темы, а остальные на исторические. Это целая серия романов, охватывающая события от зарождения ислама до самых недавних лет.
Его романы, как типичные произведения просветительской эпохи, служат и умственному и нравственному воспитанию читателей: они содержат большое количество исторических сведений, в которых автор стремится быть максимально достоверным и беспристрастным, и имеют явную назидательную направленность. Благодаря простоте языка романы Зейдана доступны самому неискушенному читателю; занимательность сюжета и интриги (традиционное соединение дидактики с развлечением) делает их увлекательным чтением. В этих романах не следует искать глубоких реалистических образов, тонкости психологического анализа; на первом месте для Зейдана история и нравоучение, а не внутренний мир героев, которые иногда могут показаться несколько прямолинейными и схематичными иллюстрациями тех или иных нравственных принципов, а сюжет — достаточно условным. Когда мы читаем Зейдана и его современников, всегда нужно делать поправку на особенности литературного развития на арабском Востоке, учитывать, что здесь на рубеже XIX–XX веков мы имеем дело с литературой докритического реализма, даже с доромантической. Эти произведения вернее всего было бы сопоставлять с европейской назидательной и сентиментальной повестью XVIII века.
В самой манере повествования, в сюжетных мотивах Зейдан использует традиции арабской народной повествовательной литературы (описания героических битв, мотивы чудесного избавления от опасности, переодевания, узнавания, вмешательство «под занавес» халифа или султана и др.). В то же время, как отмечают исследователи, писатель испытывает несомненное влияние европейского исторического романа, в частности — Вальтера Скотта. Это влияние проявляется главным образом во внешнем построении сюжета (введение вымышленных персонажей в качестве главных героев, связь любовной интриги с историческими событиями и т. п.). Отношение же к историческому материалу у Зейдана иное: его интересует не романтическая экзотика прошлого, не «верное изображение человеческого духа», как определял В. Г. Белинский истинную задачу истории и исторического романа; его цель — обогатить читателей разнообразными знаниями в доступной форме, ознакомить их с конкретными и назидательными историческими фактами. Отсюда такое внимание к исторической детали: политическая обстановка, топография городов, нравы, обычаи, этикет, костюмы — все описывается подробнейшим образом, иногда замедляя повествование в самых драматических местах. Причем эти детали не выдуманы автором, — это противоречило бы его просветительским задачам. Весь материал, рисующий конкретную обстановку, почерпнут им из солидных исторических сочинений. Чтобы подтвердить достоверность приводимых сведений, Зейдан то и дело ссылается в подстрочных примечаниях на источники — идет ли речь о доходах халифата или о цене на рабынь, о распределении должностей в государстве или о придворных развлечениях. Эти ссылки на авторитеты нужны не только для того, чтобы заставить читателя поверить в реальность происходившего, но и чтобы возбудить в нем стремление обратиться к серьезной научной литературе.
В большинстве романов Зейдана главные герои вымышлены; они действуют на фоне исторических событий, играя в них второстепенную роль пли попросту являясь наблюдателями. Сюжеты этих романов, как правило, однотипны и складываются, как из кирпичей, из аналогичных элементов, строятся по заранее задуманным авторским нравоучительным схемам, так что добро в них естественно торжествует над злом.
Исключение составляют такие романы, как «Сестра Харуна ар-Рашида» (арабское название «Аль-Аббаса, сестра ар-Рашида») или «Абу Муслим аль-Хорасани», где главными героями оказываются подлинные исторические личности; здесь в основе сюжета лежат реальные конфликты. Эти романы справедливо считаются лучшими произведениями Зейдана: они отличаются наиболее напряженным и естественным ходом событий, без обязательного счастливого конца. В них жизнь вступает в борьбу со схемой и побеждает ее, ибо в самой жизни оказывается достаточно поучительности.
События романа «Сестра Харуна ар-Рашида» связаны с эпохой расцвета и могущества крупнейшей феодальной империи Ближнего Востока — Аббасидского халифата. Зейдан не ставит своей целью нарисовать широкую картину жизни всех слоев общества в халифате, он сосредоточивает свое внимание на жизни узкого придворного круга, отражающей, правда, многие противоречия этого обширного и богатого государства.
Действие романа можно датировать довольно точно январем 803 года. Действующие лица, за исключением разве что третьестепенных, существовали на самом деле — и халиф Харун ар-Рашид, так часто появляющийся на страницах «1001 ночи», и сестра его Аббаса, и знаменитый визирь Джаафар аль-Бармеки, и наследник престола аль-Амин со своими приближенными, и поэт Абуль Атахия, и даже служанка Аббасы, верная Атба. И самый конфликт — падение визирской династии Бармекидов — тоже не придуман Зейданом.
В «1001 ночи» Харун ар-Рашид предстает перед нами мудрейшим и справедливым халифом, а время его царствования (786–809) изображается как золотой век в жизни Аббасидского халифата. И всюду с ним его любимый визирь и друг, красивый и добрый Джаафар аль-Бармеки.
Визирская династия Бармекпдов, к которой принадлежал Джаафар, была иранского происхождения. Вообще Аббаспды, готовя в первой половине VIII века политический переворот — свержение «нечестивых» Омейядов, в значительной степени опирались на иранцев, стремившихся освободиться от халифского гнета. Даже новую столицу, Багдад, выстроили на персидской земле, недалеко от Ктесифона — бывшей столицы сасанидского Ирана.
При Аббасидах возвышается иранская знать, способствовавшая их восшествию на престол; неудивительно, что и первые визири у новой династии были из иранского рода. Мудрые и ловкие политики, Бармекиды имеют немалый вес в халифате; молодой Харун ар-Рашид называет отцом Яхью Бармекида, отца Джаафара.
Разумеется, в преданиях и ранних исторических хрониках обаяние личности Харуна ар-Рашида и мощь его державы преувеличены: он был не менее коварен, деспотичен и жесток, чем другие Аббасиды, а правление его, хоть и приходилось на период расцвета халифата, особой мудростью и справедливостью не отличалось, так что популярностью он у своих современников не пользовался. Это установлено историей, и Зейдан отнюдь не склонен идеализировать ар-Рашида — вряд ли найдется читатель, чьи симпатии привлечет этот герой.
Средневековые арабские историки любят также преувеличивать роль Бармекидов в халифате, уверяя — без достаточных на то оснований, — что именно они благотворно влияли на политику Харуна ар-Рашида и что с их низложением кончилась эпоха справедливости и начался период деспотизма и притеснений. Современные историки Востока (в частности, акад. В. В. Бартольд), анализируя исторические факты, приходят к выводу, что Бармекиды, при всех своих заслугах, вовсе не были бескорыстными и безгрешными, а кроме того, не были и полновластными хозяевами в халифате, определявшими характер его политики, и что традиционный образ знаменитого визиря Харуна ар-Рашида также идеализирован. Этот налет идеализации сохранился и у Зейдана.
Факты показывают также, что падение Бармекидов не было внезапным результатом халифского гнева, а подготавливалось заранее, подогреваемое, очевидно, страхом перед усилением влияния иранцев.
Большинство старинных арабских хроник связывает катастрофу, постигшую Бармекидов, с эффектной романтической историей. Эту историю Зейдан и кладет в основу сюжета, справедливо отмечая, впрочем, и политические причины постепенно растущего недовольства Харуна ар-Рашида своим любимцем; получается, что история с Аббасой как бы переполнила чашу терпения халифа.
Однако уже в XIV веке арабский историк Халдун поставил под сомнение достоверность этой версии; в настоящее время она определенно считается несостоятельной. Есть мнение, будто бы распространил ее сам халиф: коварное убийство помощника и друга — пусть по политическим мотивам — должно было возбудить общественное мнение против него; убийство же ради защиты чести семьи было для средневекового араба делом естественным и даже похвальным.
Конфликт Харуна с Джаафаром и Аббасой пересказывается Зейданом согласно ранним источникам; толкуется же вся история в современном автору духе, с оттенком поучительности. В ней четко расставлены акценты и ясны симпатии. Зейдан, как истинный просветитель, осуждает стремление к абсолютной власти, ему ненавистны жестокость и деспотизм. Он дает понять, что вся разыгравшаяся кровавая трагедия — по сути дела следствие неукротимого деспотизма ар-Рашида и господствующих в обществе порочных нравственных понятий.
Казалось бы, писатель-патриот, разделявший всеобщее увлечение героической историей прошлого, обращаясь к эпохе блеска и могущества арабского халифата, должен был найти какую-то более светлую картину, подчеркнуть былую мощь арабов. Но Зейдан преследует иную цель: ему надо не только показать блеск золотого века, но и попытаться вскрыть те причины, которые постепенно превратят этот золотой век в полосу упадка. Согласно воззрениям арабских просветителей, первые мусульманские владыки, так называемые праведные халифы, стоявшие у власти после смерти пророка Мухаммеда (630—650-е годы), были справедливыми и бескорыстными, вели суровый образ жизни, стремясь направлять своих подданных верным путем и заботясь об их благе.
Постепенно власть в халифате переродилась в чисто светскую [3], и арабская держава была погублена тем, что халифы перестали печься о справедливости и благе народном, а лишь стремились к неограниченной власти, умножению своих богатств, к роскоши и земным наслаждениям. Это антидемократическое перерождение власти, по мнению просветителей, и привело арабский халифат, равно как и предшествующие ему великие державы, к упадку. В истории же с Харуном ар-Рашидом Зейдан видит тому весьма поучительный пример. Отсюда мост перебрасывается и в современность, порождая мысль о губительности тирании. II когда Аббаса гневно обличает деспотизм своего брата, ее устами говорит сам автор.
Разложение власти порождает бесконечные придворные интриги, в которые втянуты и халиф, и его жена, и оба наследника, и отвергнутый претендент на престол, и придворные. Следуя исторической правде, Зейдан не может изобразить совершенно чистым и непричастным к этому клубку всеобщей вражды и злобы того героя, которому он явно симпатизирует и которого противопоставляет Харуну, — халифского визиря Джаафара. Он наделяет его умом, красотой, благородным сердцем, смелостью, он подчеркивает заслуги Джаафара и всей визирской Семьи перед халифатом, особенно в деле культурного развития страны, — последнее интересует его, как истинного просветителя, больше всего.
И тем не менее он не может сделать Джаафара, правую руку халифа, воплощением справедливости, идеальным героем, тем, кто мог бы здраво оценить положение и искать путей его исправления (а без этого потускнеет назидательный смысл романа). Поэтому так важна для Зейдана фигура Исмаила ибн Яхьи, дяди халифа, человека мудрого и высоконравственного, далекого от всех придворных интриг, человека, который ценит в людях два качества — честность и набожность — и у которого одно желание — видеть халифат процветающим. Для Зейдана это олицетворение непоколебимой принципиальности, гуманности и разума, совесть эпохи, и пусть герой почти не играет роли в сюжетной интриге — без него роман не мог бы существовать. То есть это был бы совсем другой роман.
Важен в поучительном смысле и любовный конфликт романа; его функция отнюдь не просто развлекательная. Это станет понятным, если вспомнить о тяжелом положении восточной женщины, которой религиозный закон запрещает покидать женскую половину дома и видеть чужих мужчин, которую отдают замуж — как вещь продают, не спрашивая ее согласия. Арабские просветители, в том числе и Зейдан, уделяли борьбе за женскую эмансипацию очень много внимания, считая ее одним из главных путей к прогрессу нации. Правда, речь шла еще не о политических правах, имелось в виду освобождение женщины как личности, о ее праве на уважение, на любовь, на самостоятельный выбор спутника жизни. Под этим углом зрения история Аббасы оказывается для читателей — современников Зейдана — чрезвычайно актуальной, и недаром автор постоянно подчеркивает значение и могущество любви в человеческой жизни, любуется чистыми и нежными взаимоотношениями Аббасы и Джаафара, — чем прекраснее идеал, тем страшнее его неизбежная гибель в условиях, противных естественным законам жизнп. И совсем уже современно для тех лет звучат рассуждения Аббасы и Атбы о деспотизме мужчин.
В этой истории подчеркивается еще один важный момент, характерный для идеологии Просвещения — мотив любви знатной дамы и человека «низкого» происхождения, который том не менее заслуживает любви по своим личным качествам, будучи «самым достойным человеком в мире». О демократических настроениях Зейдана свидетельствуют и образы верных слуг — Атбы, Риаша, Барры и др. В том, как Зейдан изображает их, есть что-то от ловких и хитроумных слуг из «1001 ночи». Атба, например, не просто преданная служанка, слепо выполняющая повеления своей госпожи и готовая ради нее пожертвовать жизнью, — это прежде всего друг, женщина умная, волевая, инициативная, гораздо более изобретательная, чем сама Аббаса. Вот это демонстративное отвергание сословных привилегий, признание истинной ценности человека как личности, независимо от его положения (так оценивает людей, кстати, и идеальный герой романа — Исмаил) — черта, очень характерная для литературы Просвещения и в Европе и на арабском Востоке.
Таким образом, мы видим, что романы Зейдана для арабских читателей были не только историческими: рассказанные и прокомментированные автором события порождали вполне современные ассоциации, заставляли задумываться над самыми животрепещущими вопросами. Этим, безусловно, и объясняется необычайная популярность романов Зейдана.
Для нас же «Сестра Харуна ар-Рашида» оказывается романом вдвойне историческим, ибо знакомит нас сразу с двумя эпохами — и с золотым веком халифата и с арабской эпохой Просвещения.
Глава I
ТАИНСТВЕННЫЕ ПУТНИКИ
Меджлис веселья был в полном разгаре, когда Мухаммед аль-Амин, сын Харуна ар-Рашида, недавно назначенный первым престолонаследником халифата, надумал купить белых рабынь.
— О, достойнейший из достойнейших, великолепная мысль! Чернокожие, да и желтолицые, изрядно надоели, — подхватил фаворит престолонаследника аль-Фадль ибн ар-Рабиа. — Могу тебя порадовать, мой повелитель: иудей Фанхас доставил в Багдад бледнолицых гурий отменной красоты.
— Ценю твои услуги, мой верный Фадль, — покровительственно ответствовал аль-Амин. — Возьми-ка это дельце на себя. Поутру отправляйся к своему иудею и отбери красоток для нас.
Находившийся поблизости придворный поэт Абуль Атахия внимательно прислушивался. Острым нюхом опытного интригана он учуял запах крупного барыша. Обделывать делишки с богатым работорговцем ему было не впервой.
Он очень спешил. Путь предстоял неблизкий, дворец юного престолонаследника находился в предместье аль-Мухаррем, в восточной части Багдада, а дом Фанхаса — в холмистом районе, на западе, где в свое время халиф аль-Мансур возвел постройки для содержания рабов, получившие название Дар ар-Ракик.
Солнце клонилось к западу.
Абуль Атахия был худощав и строен фигурой. Собираясь в ночной поход, он сбросил изысканную, богатую одежду, в которой вернулся с пиршества, растрепал завитые локоны черных волос, надел на голову помятую чалму, замотав ее, как носят простолюдины, и закутался в дешевую абу. Глянув на него, никто бы не подумал, что перед ним придворный поэт.
Он спустился к Тигру, пошел вдоль реки, колеблясь, то ли подозвать лодочника и переправиться на другой берег, то ли пешком добраться до нижнего моста и сэкономить дирхемы на переправе. О том, чтобы нанять верхового осла, как постоянно делали багдадцы — в каждом переулке были погонщики, промышлявшие извозом, — он даже и не подумал: лишние расходы, кому они нужны!
Из-за утеса, нависшего над рекой, показались надутые ветром белые паруса. Большая лодка обогнула излучину реки и, как бы поддразнивая одинокого путника, заскользила вдоль берега, по которому он шагал.
На землю опускалось темное покрывало ночи. Замолкли голоса птиц, притихли животные. До нагромождения прилепившихся друг к другу строений аль-Карха, узких улочек, забитых прохожими, было еще далеко.
По обоим берегам Тигра тянулись цветущие парки, в которых то здесь, то там показывались загородные дворцы визирей и эмиров.
Лодка приблизилась.
— Э-эй! — крикнул Абуль Атахия.
Кормчий не шевельнулся: пли не слышал, или не хотел отвечать.
— Э-эй, на борту! — повторил поэт.
— Некогда нам! — ответили с лодки.
Как это часто случалось, получив отпор, Абуль Атахия во что бы то ни стало захотел добиться своего. Кроме того, время было позднее, нужно было спешить.
Повинуясь команде, матросы убрали паруса и уселись на весла. Абуль Атахии стало ясно: это не вечернее катание по Тигру, устроенное богатым багдадцем. Да и спускавшаяся ночь обещала быть безлунной, непригодной для увеселений на реке.
— Э-эй, на борту!
Кормчий привстал, сложил руки рупором.
— Чего тебе? Кто ты?
— Чужеземец я! Ты понимай, я чужеземец! — слегка коверкая слова, ответил Абуль Атахия. — Ночью пора попасть квартал аль-Харбийя. Не знаю, как добраться. Будь великодушен, хозяин!
Кормчий на минуту исчез, затем появился снова.
— Ладно, возьму!
Лодка замедлила ход, повернула и причалила к берегу. Рослый матрос поднял дощатые сходни, один конец уложил на борт, второй перебросил на прибрежную гальку.
Абуль Атахия проворно взбежал по сходням, с поклоном приветствовал кормчего и, послушный его указанию, присел на скамеечку возле спущенного паруса. Огляделся. Лодка уже отошла от берега. Четверо матросов налегли на весла. На корме горел факел. Его неровный свет вырывал из сгущавшихся сумерек фигуры двух людей. Это были мужчина и женщина. Одетые по-бедуински, они сидели, скрестив ноги, и дремали. Перед мужчиной стояли кабкабы, какие носят в Хиджазе. Возле женщины на палубе была устроена широкая постель, в которой спали два мальчика, полуприкрытые вышитым узорчатым платком. Головы их покоились у женщины на коленях.
«Тут что-то кроется, — подумал Абуль Атахия. — Это не родители с детишками. Не мешало бы разгадать загадку! Ничего не скажешь, отличный вечерок!»
Нос лодки разрезал недвижную гладь реки. Ветер улегся. Воздух был тих и спокоен. Ни звука. Лишь монотонноласковое журчание воды, плещущей о борт, да легкие удары весел и приглушенные ритмичные всплески.
Впереди показались центральные кварталы Багдада. Здания были освещены. Над Тигром разносились пронзительные призывы муэдзинов, сзывавших верующих на вечернюю молитву.
Момент был удобный, упускать его не стоило.
— Хозяин! — обратился Абуль Атахия к кормчему. — Есть ли у тебя молитвенный коврик? Благодарю тебя, спасибо!
Он прошел на корму и, устроившись поближе к бедуинам, опустился на колени. Забормотал заученные слова молитвы, а сам принялся разглядывать таинственных путников. Мужчина и женщина средних лет: огрубевшая кожа, глубоко врезавшиеся морщинки, примитивная одежда непритязательных кочевников пустыни… Мальчики, наоборот, холеные; одному лет пять, может быть пять с половиной, второй, видимо, его брат, на год-полтора младше. Лица едва загорелые, как у городских детей, слегка продолговатые, с красивым разрезом глаза, длинные ресницы будто припудрены мелким растертым — углем. Не похожи мальчики на сыновей бедуинов! Совсем не похожи…
Поспешно закончив молитву, Абуль Атахия свернул коврик и вернулся на место под парусом.
— Твои путники, хозяин, чужеземцы, вроде меня?
— Мой гость не женщина, но очень любопытен, — уклончиво ответил кормчий.
— Вдалеке от отечества все чужеземцы — родственники, — настаивал Абуль Атахия.
— Принимая тебя на борт, я не спрашивал, кто ты, откуда идешь и куда направляешься, — отрезал кормчий и повернулся к рулю. — Тебя не касается, кто эти люди.
Лодка приближалась к первому городскому мосту. От одного берега к другому тянулись скрепленные между собой барки, на бортах которых лежали деревянные мостки. Если требовалось пропустить лодку, цепи, соединявшие барки, ослаблялись, одна цепь опускалась, и средняя барка отплывала в сторону, освобождая проход.
По левому берегу тянулись огни города-крепости, сооруженного еще халифом аль-Мансуром. Впереди едва угадывался силуэт второго моста. По обыкновению, в столь поздний час он должен был быть закрытым.
— Ну, пора тебе вылезать! — проговорил кормчий, отпуская руль.
Категоричность фразы пришлась Абуль Атахии не по душе. Он хотел было уже сказать, кто он такой — этого было бы достаточно, чтобы заставить себя уважать, — но одумался: не стоило рисковать, ночное путешествие должно было остаться тайной.
Поделиться книгой: