Моя жизнь

За четыре года Томми познакомил меня с Балтимором, я побывал в его доме на восточном побережье Мэриленда, посетил богослужения в епископальной церкви. Томми познакомил меня с Нью-Йорком, отелем «Пьер» с его замечательным индийским карри, отелем «Карлайл» с его великолепным обслуживанием и роскошными номерами и «Клубом 21», где мы небольшой компанией отпраздновали его двадцать первый день рождения. Он также познакомил меня со штатом Массачусетс и полуостровом Кейп-Код, где я чуть не утонул, сорвавшись с обросшей ракушками скалы и сильно изрезав руки, грудь и ноги. Когда я из последних сил пытался добраться до берега, меня спасли по счастью оказавшаяся там длинная узкая песчаная отмель и рука помощи, протянутая мне Файфом Саймингтоном, старым школьным другом Томми, впоследствии избранным губернатором Аризоны от республиканской партии. (Если бы он мог заглянуть в будущее, то, возможно, еще подумал бы, стоит ли меня спасать!) Я, в свою очередь, познакомил Томми с Арканзасом, с обычаями южан и местной политической жизнью. Думаю, обмен получился равноценный.

В течение следующих нескольких дней я познакомился с остальными студентами и приступил к занятиям. Я также рассчитал, как прожить на двадцать пять долларов в неделю. Пять долларов требовалось на стирку пяти белых рубашек, и я решил питаться на доллар в день с понедельника по пятницу и выделять еще доллар на еду в выходные. Таким образом, у меня оставалось четырнадцать долларов на то, чтобы сходить куда-нибудь в субботу вечером. В 1964 году на четырнадцать долларов я мог сводить девушку поужинать, а иногда еще и в кино. Обычно я предлагал ей первой выбирать блюда и делал заказ с таким расчетом, чтобы его стоимость вместе с чаевыми не выходила за рамки моего бюджета. В те времена в Джорджтауне было много хороших ресторанов, где четырнадцати долларов на ужин для двоих было вполне достаточно. Кроме того, в первые несколько месяцев свидания у меня бывали далеко не каждую субботу, так что нередко кое-какие деньги даже оставались.

В остальные дни я вполне обходился долларом в день, и мне всегда казалось, что у меня полно денег: их хватало даже на оплату занятий в школе танцев или на какие-то другие расходы. В гастрономе Вайсмиллера на Тридцать шестой улице прямо напротив Уолш-билдинг, где у нас проходило большинство занятий, по утрам я за двадцать центов покупал кофе и два пончика; здесь впервые в жизни я начал пить кофе, и от этой привычки мне до сих пор не удается избавиться. За обедом я роскошествовал на тридцать центов. Половина этой суммы уходила на фирменный яблочный или вишневый пирог, еще половина — на поллитровую порцию колы «Роял Краун». Я обожал «Роял Краун» и очень расстроился, когда ее перестали выпускать.

Ужин был еще дороже — целых пятьдесят центов. Обычно я ужинал в магазинчике «Хойя — обеды навынос», расположенном в двух кварталах от нашего общежития. В нем, несмотря на название, была стойка, где можно было поесть в свое удовольствие. Еда здесь составляла половину развлечения. За пятнадцать центов я получал еще одну большую порцию колы или другого газированного напитка, а за тридцать пять — отличный сэндвич из тунца с ржаным хлебом, настолько большой, что от него трудно было откусывать. За восемьдесят пять центов можно было взять такой же большущий сэндвич с ростбифом. Время от времени, если в предыдущую субботу мне удавалось не потратить все четырнадцать долларов, я покупал такой сэндвич.

Настоящей же достопримечательностью магазинчика «Хойя — обеды навынос» были ее владельцы — Дон и Роза. Дон был здоровяком с татуировкой на мощном бицепсе, что в те времена было редкостью (это теперь татуировки на телах рок-звезд, спортсменов и хиппующей молодежи стали привычным зрелищем). У Розы была пышная прическа с начесом, миленькое личико и великолепная фигура, которую она демонстрировала, щеголяя в облегающих свитерах, узких брюках и туфлях на шпильках. Она как магнит притягивала к себе взгляды юношей с небольшими средствами и богатым воображением, а присутствие добродушного, но бдительного Дона гарантировало, что мы будем заняты исключительно едой. В присутствии Розы мы ели не спеша, и это обеспечивало нам хорошее пищеварение.

В первые два года учебы я редко отваживался покидать окрестности университета, ограниченные Эм-стрит и рекой Потомак на юге, Ку-стрит на севере, Висконсин-авеню на востоке и университетским зданием на западе. Моими любимыми местами в Джорджтауне были «Тумз» — пивной зал в подвале ресторана «1789», куда ходило большинство студентов, чтобы выпить пива с гамбургерами, ресторан Билли Мартина, где была вкусная еда, приятная атмосфера и приемлемые цены, и «Селлар Дор» на Эм-стрит — вниз под горку от моего общежития. Там была замечательная живая музыка. Именно в «Селлар Дор» я услышал Гленна Ярборо, популярного в 60-е годы фолк-певца, замечательного джазового органиста Джимми Смита и ныне забытую группу под названием «Магвампс», которая распалась вскоре после моего приезда в Джорджтаун. Двое исполнителей-мужчин создали новую, более известную группу «Лавин Спунфул», а солистка Касс Эллиот стала Мамой Касс из группы «Мамае энд Папас». Иногда ресторанчик «Селлар Дор» открывался в воскресенье днем, и тогда там можно было сидеть часами всего за доллар, потягивая кока-колу и слушая «Магвампс».

Хотя иногда я чувствовал себя в Джорджтауне запертым в четырех стенах, большую часть времени я был необычайно счастлив, поглощенный занятиями и общением с друзьями. Изредка, однако, мне удавалось приятно провести время за пределами моего кокона. Через несколько недель после начала первого семестра я отправился в Лизнеровскую аудиторию[15] послушать выступление Джуди Коллинз. Я и сейчас, закрыв глаза, вижу ее — с длинными белокурыми волосами, в хлопчатобумажном платье до пола, стоящую на сцене с гитарой. С того дня я стал ее горячим поклонником. В декабре 1978 года, когда меня впервые выбрали губернатором, мы с Хиллари съездили в короткий отпуск в Лондон. Однажды, когда мы прогуливались в Челси по Кингс-роуд, разглядывая витрины, в одном из магазинов вдруг зазвучала песня Джони Митчелл «Утро в Челси» в исполнении Джуди. Мы тут же договорились, что, если у нас когда-нибудь родится дочь, мы назовем ее Челси.

Хотя я не часто выбирался за пределы Джорджтауна, в первом семестре мне удалось дважды побывать в Нью-Йорке. На День благодарения я поехал в гости к Тому Кэмпбеллу на Лонг-Айленд. К тому времени Линдон Джонсон победил на выборах, и я с удовольствием беседовал о политике с отцом Тома. Вечером я замучил его расспросами о том, не договорились ли между собой жители района, в котором они жили, не продавать дома представителям нежелательных групп населения — например, чернокожим. Такие соглашения были обычным делом, пока Верховный суд не признал их неконституционными. Мистер Кэмпбелл сказал, что да, действительно, в районе, в котором они жили, действовало такое соглашение, но оно было направлено против евреев, а не чернокожих. Я вырос в южном городе, где было две синагоги и немало антисемитов, которые называли евреев не иначе как «христоубийцами», однако меня удивило то, что антисемитизм процветает и в Нью-Йорке. Наверное, сделанное мною открытие о том, что Юг не обладает монополией на расизм или антисемитизм, должно было меня успокоить, однако этого не произошло.

За несколько недель до Дня благодарения состоялось мое первое знакомство с «Большим Яблоком»[16] — я побывал в Нью-Йорке с Джорджтаунским оркестром, вообще говоря, представлявшим собой сборную солянку. Мы репетировали лишь раз-два в неделю, однако играли довольно неплохо, и нас пригласили выступить с концертом в маленькой католической школе — женском колледже св. Иосифа в Бруклине. Концерт прошел отлично, а после него, во время неформальной встречи со студентками колледжа, я познакомился с девушкой, которая пригласила меня к себе домой выпить кока-колы с ней и ее матерью. Я впервые побывал в огромном жилом доме — одном из тех, в которых живет подавляющее большинство жителей Нью-Йорка, как бедных, так и богатых. В доме не было лифта, так что нам пришлось пройти пешком несколько лестничных пролетов, чтобы подняться на этаж, где находилась ее квартира, показавшаяся мне тогда такой маленькой: ведь я привык к просторным арканзасским домам, в которых жили даже люди со скромным достатком. Все, что я помню об этой встрече, — это то, что эта девушка и ее мать оказались очень милыми, и я был поражен тем, что люди, живя в столь тесном помещении, могут оставаться такими общительными и доброжелательными.

Распрощавшись с ними, я остался один на один с огромным городом. Я остановил такси и попросил отвезти меня на Таймс-сквер. Я никогда не видел так много ярких неоновых огней. Площадь была невероятно шумной: здесь бурлила жизнь, в том числе и ее темная сторона. Здесь я впервые увидел уличную проститутку, соблазнявшую какого-то довольно жалкого типа в темном костюме, с короткой стрижкой, в очках в черной роговой оправе и с портфелем. Он явно колебался между соблазном и страхом. В конце концов страх пересилил, и он пошел дальше своей дорогой, а она улыбнулась, пожала плечами и стала поджидать другого клиента. Я рассматривал афиши театров и объявления в витринах магазинов, и мое внимание привлекло красочное объявление: ресторан «Тедз-стейкс» предлагал большие бифштексы по цене один доллар пятьдесят девять центов.

Я решил не упускать такой возможность и, войдя в ресторан, взял бифштекс и нашел свободный столик. За соседним столом сидели молодой человек с сердитым лицом и его мать, выглядевшая очень расстроенной. Юноша несколько раз раздраженно повторил: «Это дешевка, мама. Это дешевка», на что его мать ответила, что, по словам продавца, это очень хорошая вещь. Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы понять, о чем шла речь. Эта женщина накопила денег, чтобы купить сыну проигрыватель, который ему страшно хотелось иметь. Проблема заключалась в том, что она приобрела стандартную систему с хорошим качеством воспроизведения, «хай-фай», а ему хотелось получить одну из новейших стереосистем, звучание у которых было намного лучше и которые у следящей за модой молодежью ценились выше. Однако его мать, очевидно, не могла позволить себе такую покупку, и теперь вместо благодарности юноша во всеуслышанье орал на нее: «Все, что у нас есть, — дешевка! Мне хотелось иметь хороший проигрыватель!»

Я почувствовал отвращение. Мною овладело желание врезать ему как следует и крикнуть, что ему повезло, что у него есть мать, которая его любит, кормит и одевает, зарабатывая на это почти наверняка тяжелой работой, приносящей слишком малый доход. Я встал и вышел с чувством гадливости, не доев свой по дешевке купленный бифштекс. Этот случай произвел на меня сильное впечатление — наверное, из-за того, что пришлось испытать в жизни моей собственной матери. Он заставил меня больше ценить повседневные усилия мужчин и женщин, выполняющих работу, которую нам самим не хочется делать, но за которую мы не желаем слишком много платить. Он усилил мою ненависть к неблагодарности и стремление лучше проявлять собственную благодарность. А еще он усилил мою решимость наслаждаться счастливыми минутами жизни, не относясь к ним слишком серьезно, поскольку я знал, что по прихоти судьбы в любой момент могу лишиться всего, чего достиг.

Вскоре после возвращения из Нью-Йорка я ушел из оркестра, чтобы больше внимания уделять занятиям и участвовать в студенческом самоуправлении. Проведя одну из моих лучших кампаний, я победил на выборах президента первого курса. Мой электорат состоял в основном из католиков ирландского и итальянского происхождения с восточного побережья. Я не помню, как решился принять участие в выборах, но многие студенты оказали мне активную поддержку, и это было потрясающе. Я не затрагивал по-настоящему серьезных проблем и не имел могущественных покровителей. Вся моя предвыборная кампания свелась к низовой агитации и единственному выступлению. Один из членов моего избирательного штаба написал мне записку, свидетельствующую о масштабах нашей предвыборной деятельности: «Билл, возникли проблемы среди “Новых людей”; Ганновер набрал много голосов. Есть перспективы на третьем этаже (этаже Паллена) в Лойоле — в конце коридора, где телефон-автомат. Спасибо Дику Хейзу. До завтра. Спите крепко, господа. Кинг». Это был Джон Кинг, живчик ростом пять футов пять дюймов, капитан команды гребцов Джорджтауна и партнер по занятиям нашей однокурсницы Люси Джонсон, дочери президента, которая однажды пригласила его на обед в Белый дом, что вызвало у нас восхищение и зависть.

Накануне выборов, во вторник, студенты нашего курса собрались, чтобы послушать наши предвыборные речи. Моя кандидатура была предложена Бобом Биллингсли, общительным ньюйоркцем. Его дядя Шерман был владельцем клуба «Сторк», и он рассказывал мне замечательные истории обо всех звездах, побывавших в этом клубе начиная с 20-х годов. Боб сказал, что у меня есть опыт административной работы и что я — «человек, который умеет делать дело, причем делать его хорошо». Затем наступила моя очередь. Я не поднимал никаких проблем и обещал только добросовестно выполнять «любую необходимую работу и в любое время», независимо от того, одержу ли я победу или проиграю, а также придать выборам «дух, который прибавит нашему курсу силы и гордости, когда предвыборная гонка закончится». Выступление мое было скромным, каким ему и следовало быть: мне, как говорится, было о чем скромничать[17].

Более сильный из двух моих соперников попытался добавить весомости своим словам в момент, когда этого совсем не требовалось, сообщив нам, что участвует в выборах потому, что не хочет, чтобы наш курс провалился «в гибельную бездну». Я не очень понимал, какую бездну он имеет в виду, — скорее всего место, куда можно попасть за сотрудничество с коммунистами. Эти слова о бездне были явным перебором, и именно благодаря им я получил свой первый большой шанс. Мы старались изо всех сил, и я был избран. После подсчета голосов мои друзья собрали кучу пяти-, десяти- и двадцатипятицентовых монет, чтобы я мог позвонить домой из ближайшего телефона-автомата и сообщить родным о своей победе. Этот разговор доставил мне радость. Я почувствовал, что дома все хорошо, а мама поняла, что мне удается справляться со своей тоской по дому.

Мне нравилось участвовать в студенческом самоуправлении, бывать в Нью-Йорке и просто жить в Джорджтауне, однако главным в первый год в университете для меня были занятия. Впервые учеба потребовала серьезных усилий. У меня было одно большое преимущество: все шесть курсов у нас читали очень интересные и знающие преподаватели. Мы должны были изучать какой-нибудь иностранный язык. Я выбрал немецкий, потому что меня интересовала эта страна и нравились ясность и точность ее языка. Доктор фон Ихеринг, преподаватель немецкого языка, был добродушным человеком. Когда пришедшие к власти фашисты начали жечь книги, в том числе и написанные им книги для детей, он прятался на чердаке в сельском доме. У Артура Коззенса, преподавателя географии, была белая козлиная бородка и своеобразная манера вести занятия, на которых я скучал до тех пор, пока он не сказал нам, что в геологическом плане Арканзас — одно из интереснейших мест на планете благодаря залежам глинозема, а также месторождениям алмазов, кварца и других минералов.

Логику у нас преподавал Отто Генц, иезуит, еще не получивший сан священника. Он был очень энергичным человеком и заботился о студентах. Однажды Отто предложил мне поужинать вместе. Чувствуя себя польщенным, я согласился, и мы отправились на Висконсин-авеню в ресторан «Говард Джонсон». Некоторое время мы говорили о разных вещах, потом Отто посерьезнел и спросил меня, не задумывался ли я о том, чтобы стать иезуитом. Я рассмеялся и ответил: «А разве для этого мне не нужно сначала стать католиком?» Когда я сообщил ему, что я баптист, и шутливо заметил, что вряд ли смог бы соблюдать обет безбрачия, даже если бы и был католиком, он покачал головой и сказал: «Я не могу в это поверить. Я читал ваши доклады и экзаменационные работы. Вы пишете, как католик. Вы мыслите, как католик». Я рассказывал эту историю избирателям-католикам во время губернаторской кампании в Арканзасе, убеждая их, что я больше всех остальных кандидатов похож на губернатора-католика.

Другой преподаватель-иезуит, Джозеф Себес, был одним из самых замечательных людей, которых я когда-либо знал. Худощавый и сутулый, он был талантливым лингвистом. Больше всего его интересовала Азия. Он работал в Китае, когда к власти в этой стране пришли коммунисты, и некоторое время провел в плену — в вырытой в земле яме. Результатом лишений, которые ему тогда пришлось перенести, стали болезнь желудка и потеря почки. Он вел курс, который назывался «Сравнительная культурология», однако его следовало бы назвать «История мировых религий»: мы изучали иудаизм, ислам, буддизм, синтоизм, конфуцианство, даосизм, индуизм, джайнизм, зороастризм и другие религии. Я обожал Себеса и благодаря ему узнал о том, как люди во всем мире определяют такие понятия как Бог, истина и добродетель. Зная, что многие студенты приехали из-за рубежа, он предоставил каждому возможность сдавать заключительный экзамен устно — на одном из девяти иностранных языков. Во втором семестре я получил по его предмету «отлично». Кроме меня такую же оценку заслужили только три других студента, и это стало одним из моих наивысших университетских достижений.

Среди моих преподавателей были две очень колоритные фигуры. Роберт Ирвинг преподавал английский язык первокурсникам и пугал их, делая язвительные замечания об их многословии и неумении точно выражать свои мысли. Он делал оскорбительные пометки на полях письменных работ; одного из своих студентов назвал «тупицей с причудами», а на выражение недовольства другим отреагировал такими словами: «Не голова, а кочан капусты». Замечания, которых удостаивались мои сочинения, были более прозаическими: на полях или в конце работы доктор Ирвинг писал «неук», что означало «неуклюже», и «фу», имея в виду «весьма скучно и жалко». В конце концов, на полях одного из моих сочинений, которое я сохранил, он написал «умно и вдумчиво», но добавил к этому просьбу «в следующий раз не жадничать» и использовать для работы «бумагу получше»! Однажды доктор Ирвинг зачитал нам сочинение о Марвелле[18], написанное одним из его бывших студентов, чтобы показать, как важно быть осторожным в использовании языка. Студент отметил, что Марвелл любил свою жену даже после того, как она умерла, а потом добавил неудачную фразу: «Разумеется, физическая любовь по большей части заканчивается после смерти». Ирвинг взревел: «По большей части! По большей части! Очевидно, есть люди, для которых нет ничего лучше в погожий денек, чем отличный холодный труп!» Думаю, это было все же чересчур для восемнадцатилетних юношей — выпускников католических школ и одного южного баптиста. Я не знаю, чем доктор Ирвинг занимается сегодня, но содрогаюсь при мысли, что он, возможно, читает эту книгу: могу представить себе, какие убийственные замечания он пишет на ее полях.

Самым популярным курсом в Джорджтауне было «Развитие цивилизаций», который вел профессор Кэрол Куигли. Этот курс был обязателен для всех первокурсников, и учебные группы насчитывали более двухсот человек. Хотя этот предмет был довольно трудным, он тем не менее пользовался безумной популярностью благодаря интеллекту Куигли и высказываемым им суждениям, порой довольно необычным. Он любил порассуждать о реальности паранормальных явлений и как-то заявил, что видел, как во время спиритического сеанса стол оторвался от пола и одна женщина парила в воздухе. А чего стоила его лекция, в которой он осуждал превознесение Платоном абсолютного разума над опытом, читаемая им ежегодно в конце курса. Свое выступление он всегда заканчивал тем, что рвал в клочья экземпляр «Государства» Платона в мягкой обложке, а затем швырял обрывки в аудиторию с криком: «Платон — фашист!»

На экзаменах предлагались заумные вопросы, например: «Кратко и четко изложите историю Балканского полуострова с начала Вюрмского оледенения до времен Гомера» или «Какова связь между процессом космической эволюции и степенью абстракции?»

Мне особенно запомнились два из высказанных Куигли положений. Во-первых, о том, что всякому обществу приходится разрабатывать упорядоченные средства достижения своих военных, политических, экономических, социальных, религиозных и интеллектуальных целей. Проблема, по словам Куигли, заключается в том, что все эти средства в конечном счете становятся «институциональными» — то есть приобретают вид общественных институтов, скорее стремящихся сохранить свои прерогативы, нежели обеспечить удовлетворение потребностей, ради которых они были созданы. Когда это происходит, изменения становятся возможными только в результате реформ или действий в обход этих институтов. Если же ни то ни другое не помогает, наступают реакция и упадок.

Его вторая запомнившаяся мне мысль касалось ключа к разгадке величия западной цивилизации и ее неизменной способности к реформированию и обновлению. По словам Куигли, успех нашей цивилизации коренится в ее уникальных религиозных и философских убеждениях: что человек в основе своей добродетелен; что истина существует, но никакой смертный ею не обладает; что мы можем приблизиться к истине только совместными усилиями; что через веру и добрые дела мы можем добиться лучшей жизни на этом свете и получить воздаяние на том. Он говорил, что эти идеи придали нашей цивилизации ее оптимистический, прагматический характер и непоколебимую веру в возможность позитивных изменений. Куигли резюмировал нашу идеологию термином «будущее предпочтение», означающим веру в то, что «будущее может быть лучше прошлого, и у каждого индивидуума есть личные моральные обязательства способствовать осуществлению этого». Начиная с кампании 1992 года и затем на протяжении двух моих президентских сроков я часто цитировал эти слова профессора Куигли, надеясь, что они подтолкнут моих соотечественников и меня самого к тому, чтобы добиваться воплощения в жизнь проповедуемых им идеалов.

К концу первого курса я уже несколько месяцев встречался со своей первой постоянной девушкой. Дениз Хайленд была высокой веснушчатой ирландкой с красивыми добрыми глазами и очаровательной улыбкой. Она родилась в городе Аппер-Монтклер, штат Нью-Джерси, и была вторым ребенком в семье врача, где кроме нее было еще пятеро детей. До знакомства с матерью Дениз ее отец готовился стать священником. Мы расстались в конце предпоследнего курса, но навсегда остались друзьями.

Мне не терпелось поехать домой, где меня ждала встреча со старыми друзьями и настоящее, любимое мною жаркое лето. Мне предстояла работа в «Йорктаун-Бей» — лагере Военно-морской лиги США для детей из бедных семей, главным образом из штатов Техас и Арканзас, на озере Уошито, самом большом из трех озер Хот-Спрингс и одном из самых чистых в Америке. Здесь на глубине более тридцати футов было отчетливо видно дно. Это искусственное озеро находилось в национальном лесном заказнике Уошито, поэтому застройка территории вокруг него была ограничена.

На протяжении нескольких недель я ежедневно вставал рано утром и ехал миль двадцать до лагеря, где руководил занятиями по плаванию, баскетболу и другим видам спорта. Многим из этих детей было необходимо хоть на неделю оторваться от своей обычной жизни. У одного из них было пятеро братьев и сестер, и мать растила их одна. Когда он приехал в лагерь, у него не было ни цента. Его семья в это время переезжала, и он даже не знал, где будет жить, когда вернется. Еще один мальчик, которого вытащили из озера почти без сознания, рассказал, что за свою короткую жизнь он уже успел заглотить язык, отравиться, попасть в серьезную автомобильную аварию, а за три месяца до приезда в лагерь потерял отца.

Время, заполненное общением с друзьями и чтением писем от Дениз, которая проводила лето во Франции, пролетело незаметно. В те каникулы произошел последний ужасный случай с папой. В один из дней он рано вернулся с работы, пьяный и взбешенный. Я в это время находился у Йелделлов, но, к счастью, Роджер был дома. Папа погнался за мамой с ножницами в руке и втолкнул ее в комнату для стирки рядом с кухней. Роджер выбежал через парадное и бросился к Йелделлам с криком: «Бубба, помоги! Папа убивает дадо!» (Когда Роджер был совсем маленьким, он научился говорить «папа» прежде, чем смог произнести «мама», и придумал для нее слово «дадо», которым потом еще долго пользовался.) Я помчался домой, оттащил папу от мамы и отнял у него ножницы. Я отвел маму с Роджером в гостиную и, вернувшись, как следует отчитал папу. Взглянув ему в глаза, я увидел в них скорее страх, чем гнев. Незадолго до этого у него обнаружили рак полости рта и горла. Врачи рекомендовали ему радикальное хирургическое вмешательство, которое изуродовало бы его лицо, но он отказался, и они лечили его как могли, не прибегая к операции. Инцидент произошел за два года до его смерти, и, видимо, к этой последней вспышке гнева папу привели стыд за то, как он жил, и страх смерти. После этого он продолжал пить, но стал более замкнутым и пассивным.

Этот случай имел особенно губительные последствия для моего брата. Почти через сорок лет Роджер рассказал мне, каким униженным он чувствовал себя из-за того, что ему пришлось бежать за помощью, так как он не смог сам остановить отца, насколько бесповоротной стала после этого его ненависть к нему. Только тогда я понял, как глупо повел себя после этого происшествия, сделав вид, как это было принято в нашей семье, что не произошло ничего особенного, что все «нормально». А ведь мне следовало сказать Роджеру, что я очень горжусь им, что именно его смелость и любовь спасли маму; что то, что сделал он, было гораздо труднее того, что сделал я; что ему нужно избавиться от ненависти, потому что его отец болен и эта ненависть лишь навлечет болезнь на него самого. Я, конечно же, часто писал Роджеру и много раз звонил ему, когда был вдали от дома; я помогал ему в учебе и поощрял в полезных занятиях; я говорил ему, что люблю его. Но я не заметил, когда в его душе образовался глубокий шрам, и не смог предвидеть беду, которую он за собой повлек. Роджеру потребовалось много времени, ему пришлось пережить множество причиненных самому себе страданий, чтобы в конце концов добраться до источника боли в своей душе.

Хотя я по-прежнему тревожился за маму и Роджера, я поверил папе, когда он пообещал, что больше не будет распускать руки, — да у него уже и не хватило бы на это сил, — поэтому, когда настало время, я вернулся в Джорджтаун и приступил к занятиям на втором курсе. В июне я получил стипендию в размере 500 долларов, а требование надевать на занятия рубашку с галстуком было отменено, так что теперь я мог позволить себе более роскошную жизнь на свои двадцать пять долларов в неделю. Меня переизбрали президентом курса, — на этот раз у меня уже была настоящая программа, главное место в которой отводилось проблемам университетского городка, включая организацию религиозных служб для последователей всех религий и программу оказания услуг местным жителям, унаследованную нами от выпускного курса, — «Программу действий Джорджтаунского университета по оказанию помощи местному сообществу», в рамках которой студенты-добровольцы работали в бедных кварталах, помогая детям в учебе.

Мы, кроме того, занимались и со взрослыми, которые посещали вечерние и заочные курсы при университете, чтобы получить диплом о среднем образовании, и делали все, что было в наших силах, чтобы помочь семьям, едва сводящим концы с концами. Я тоже принимал участие в этой работе, хотя и не так часто, как следовало бы. То, о чем я узнал, живя в Арканзасе, и то, что увидел в вашингтонских трущобах, убедило меня в том, что одной только благотворительной деятельности добровольцев недостаточно для преодоления бедности, сочетающейся с дискриминацией и отсутствием возможностей, которые держали в тисках столь многих из моих сограждан. В результате я стал еще более решительным сторонником инициатив президента Джонсона в сфере гражданских и избирательных прав и борьбы с бедностью.

На втором курсе мои усилия также были сосредоточены главным образом на учебе, но это продолжалось недолго. На двух последних курсах в Джорджтауне, в годы учебы в Оксфорде и на юридическом факультете Йельского университета систематические занятия все более уступали место политике, личному опыту и самостоятельным исследованиям.

Пока же я находил много интересного в аудиторных занятиях: изучение немецкого языка, увлекательный курс Мэри Бонд, посвященный крупнейшим английским писателям, и курс «История политической мысли», который вел Ульрих Аллерс. Аллерс, несколько грубоватый немец, написал следующее короткое замечание на моей работе о правовой системе в древних Афинах: «Тяжеловато, но вполне пристойно». В то время я воспринял это как сомнительную похвалу. Однако после нескольких лет работы на посту президента я бы что угодно отдал за такие слова.

В первом семестре я получил «посредственно» на экзамене по микроэкономике, которую преподавал Джо Уайт. Во втором семестре профессор Уайт читал нам курс макроэкономики, и за нее я получил «отлично». Я полагаю, что обе эти оценки определили мое будущее, поскольку в качестве президента я достиг неплохих результатов в области национальной экономики и никудышных — в том, что касалось моего собственного экономического положения, по крайней мере в те годы, когда я находился в Белом доме.

Европейскую историю нам преподавал Луис Агилар, кубинский эмигрант, который был лидером демократической оппозиции при режиме Батисты, пока его не сверг Кастро. Однажды Агилар спросил меня, чем я намерен заниматься в жизни. Я сказал ему, что хочу вернуться домой и заняться политикой, но что меня начинает интересовать и множество других вещей. Он ответил задумчиво: «Выбор карьеры подобен выбору жены из десяти подруг. Даже если выберешь самую красивую, самую умную и самую добрую женщину, все равно испытываешь боль от потери остальных девяти». Хотя он любил свою работу и был отличным преподавателем, мне казалось, что для профессора Агилара Куба была воплощением тех остальных девяти женщин, соединенных в единое целое.

Самым памятным для меня на втором году обучения стал курс профессора Уолтера Джайлса «Конституция и правительство США», который он по большей части строил на анализе дел Верховного суда. Рыжеволосый, коротко стриженый Джайлс был убежденным холостяком, чьей жизни придавали смысл студенты, любовь к конституции и социальной справедливости и неизменное страстное увлечение командой «Вашингтон Редскинз». Он приглашал студентов на ужин к себе домой, а некоторые счастливчики даже посещали вместе с ним матчи с участием «Редскинз». Джайлс был демократом либерального толка из штата Оклахома, что было необычно и тогда, а в наши дни стало настолько редким, что его следовало бы занести в Красную книгу.

Думаю, я заинтересовал его отчасти потому, что был родом из штата, граничащего с его собственным, хотя он и любил подшучивать надо мной по этому поводу. К тому времени, когда я приступил к изучению его курса, я уже страдал от постоянного недосыпания, которое будет сопровождать меня всю последующую жизнь, и у меня появилась не очень приятная привычка засыпать в аудитории минут на пять-десять, после чего я прекрасно себя чувствовал. Я сидел в первом ряду большой аудитории, представляя собой идеальную мишень для язвительных замечаний Джайлса. Однажды, когда я задремал, он громко сказал, что такое-то постановление Верховного суда настолько четкое и ясное, что его может понять любой, «если, конечно, он родом не из провинциального городишка в Арканзасе». Я вздрогнул и проснулся под звонкий смех однокурсников. С тех пор я больше уже никогда не засыпал на его лекциях.

ГЛАВА 10

После окончания второго курса я отправился домой, без работы, но с ясным представлением о том, чем хотел бы заниматься. В Арканзасе это время ознаменовало конец эпохи: пробыв на своем посту шесть сроков, Орвал Фобус больше не стал баллотироваться в губернаторы. У нашего штата наконец появилась возможность избавиться от шрамов, оставленных событиями в Литл-Роке, и кумовства, покрывшего позором последние годы губернаторства Фобуса. Я хотел принять участие в проведении губернаторских выборов, чтобы побольше узнать о политике и в меру своих сил способствовать переходу Арканзаса к более прогрессивному курсу.

Амбиции, сдерживаемые в годы губернаторства Фобуса, вырвались на волю, и теперь в предвыборной гонке участвовали несколько кандидатов: семь демократов и один очень влиятельный республиканец — Уинтроп Рокфеллер, пятый из шести детей Джона Рокфеллера-младшего. Этот человек отказался от империи своего отца, чтобы руководить благотворительной деятельностью фонда Рокфеллера; под влиянием своей жены Эбби, придерживавшейся более либеральных взглядов, и великого канадского политика — либерала Макензи Кинга отказался от консервативной антирабочей политики своего отца; наконец, отказался от консервативных религиозных взглядов своего отца и вместе с Гарри Эмерсоном Фосдиком основал межконфессиональную Риверсайдскую церковь в Нью-Йорке.

Уинтропу, казалось, судьбой было предназначено стать паршивой овцой в семье. Его исключили из Йельского университета, и он отправился в Техас работать на нефтяных месторождениях. Отлично проявив себя на военной службе в годы Второй мировой войны, он женился на нью-йоркской светской львице и вернул себе репутацию гуляки и бонвивана. В 1953 году Уинтроп переехал в Арканзас, отчасти потому, что у него был однополчанин из этого штата, который заинтересовал его возможностями организации ранчо, а отчасти — потому что в этом штате можно было развестись через тридцать дней после свадьбы, а он очень хотел завершить свой непродолжительный первый брак. Рокфеллер был огромным мужчиной ростом примерно шесть футов четыре дюйма и весом около 250 фунтов. Он полюбил Арканзас, где все называли его Уином, — неплохое имя для политика[19]. Он всегда ходил в ковбойских сапогах и белой шляпе «стетсон», купил огромный участок на горе Пти-Жан милях в пятидесяти к западу от Литл-Рока, начал успешно заниматься разведением крупного рогатого скота породы санта-гертруда и женился во второй раз. Его вторую жену звали Дженнетт.

Обосновавшись в новом для себя штате, Рокфеллер изо всех сил старался избавиться от имиджа плейбоя, который приобрел в Нью-Йорке. Он создал в Арканзасе небольшое отделение республиканской партии и прилагал все усилия к тому, чтобы привлечь в наш бедный штат крупную промышленность. Губернатор Фобус назначил его председателем Комиссии промышленного развития Арканзаса, и благодаря Рокфеллеру в штате было создано множество новых рабочих мест. В 1964 году, не желая мириться с представлением об Арканзасе как об отсталом штате, он решил состязаться с Фобусом на губернаторских выборах. Все высоко оценили то, что было достигнуто Уином, но в каждом округе имелась организация, поддерживающая действующего губернатора, и большинство жителей Арканзаса, в особенности его сельских районов, в то время больше привлекала сегрегационистская позиция Фобуса, нежели выступления в защиту гражданских прав Рокфеллера. К тому же в Арканзасе по-прежнему преобладали демократы.

Кроме того, крайне застенчивый Рокфеллер был плохим оратором, и эта проблема усугублялась его легендарным пристрастием к выпивке, из-за которого он повсюду опаздывал, так что я по сравнению с ним выглядел чрезвычайно пунктуальным. Однажды он должен был выступать на банкете в Торговой палате в Уинне, центре округа Кросс, на востоке Арканзаса. Уин прибыл туда сильно подшофе, опоздав более чем на час. Поднявшись на трибуну, он начал свою речь: «Я рад возможности находиться здесь, в...». Тут до него дошло, что он не знает, где находится, и он тихо спросил распорядителя банкета: «А как называется это место?» Тот прошептал ему в ответ: «Уинн». Он переспросил еще раз и услышал тот же ответ. Тогда он не выдержал и воскликнул: «Черт побери, я знаю, как меня зовут! А как называется это место?» Эта история моментально разнеслась по всему штату, но обычно ее пересказывали вполне доброжелательно, потому что все знали, что Рокфеллер стал арканзасцем по собственному выбору и заботился об интересах штата. В 1966 году он снова участвовал в выборах, но, хотя Фобус больше не баллотировался, я все же не думал, что он сумеет на них победить.

Кроме того, я собирался поддержать прогрессивно настроенного демократа. Мои симпатии были на стороне Брукса Хейза, лишившегося в 1958 году места в Конгрессе из-за выступлений в поддержку десегрегации Центральной средней школы Литл-Рока. Он проиграл стороннику сегрегации врачу-окулисту Дейлу Олфорду в результате голосования, при котором избиратели сами вписывали в бюллетени фамилии своих кандидатов. Отчасти его поражению способствовало использование при голосовании наклеек с именем Дейла Олфорда, которые люди, не умеющие писать, но уверенные в том, что чернокожие и белые дети не должны посещать одну и ту же школу, могли вклеивать в избирательные бюллетени. Хейз был хорошим христианином и стал президентом Южной баптистской конвенции до того, как большинство моих единоверцев-баптистов решили, что руководить ими и страной могут только консерваторы. Он был изумительным человеком, умным, скромным, веселым и снисходительным даже к молодым сотрудникам избирательного штаба своего соперника.

По иронии судьбы, доктор Олфорд также участвовал в этой губернаторской гонке, но не смог в ней победить, потому что у расистов был еще один кандидат — гораздо более последовательный сторонник их взглядов — судья Джим Джонсон. Начав карьеру с низовых выборных должностей в Кроссете, городке в юго-восточном Арканзасе, Джонсон дошел до поста члена Верховного суда штата благодаря риторике, на губернаторских выборах получившей одобрение Ку-клукс-клана. Он считал позицию Фобуса по вопросу о гражданских правах излишне мягкой, поскольку тот назначил на несколько административных должностей штата чернокожих. Фобус, чьи популистские побуждения были вполне искренними, считал расизм вынужденной политической необходимостью. Он предпочитал заниматься школами и интернатами для престарелых, строительством дорог и реконструкцией психиатрической больницы штата, а не читать расистские проповеди. Просто такова была цена пребывания в должности губернатора. Для Джонсона же расизм был богословием. Ненависть стала основой его процветания. У него были острые черты лица и яркие безумные глаза, светившиеся таким «холодным блеском», который заставил бы позеленеть от зависти шекспировского Кассия. При этом он был расчетливым политиком, хорошо знавшим своих избирателей. Вместо того чтобы участвовать в бесконечных предвыборных собраниях вместе с другими кандидатами, он самостоятельно ездил по всему штату с оркестром «кантри-энд-вестерн» и таким образом собирал толпу, которую затем доводил до неистовства тирадами, направленными против чернокожих и сочувствующих им «белых предателей».

Только гораздо позже я понял, что он создавал себе поддержку среди людей, которых не сумели привлечь другие кандидаты, — людей, встревоженных активностью федерального правительства в области гражданских прав, напуганных бунтами в Уоттсе[20] и другими расовыми беспорядками, убежденных, что «Война с бедностью»[21] — это социалистические выдумки, направленные на повышение благосостояния чернокожих, и доведенных до отчаяния собственным бедственным положением. В сердце каждого из нас, причудливо переплетаясь, живут надежды и опасения. Каждый день, когда мы просыпаемся, весы склоняются либо в ту, либо в другую сторону. Если они слишком сильно склоняются в сторону оптимизма, мы рискуем стать чрезмерно наивными, оторванными от реальности, если же происходит прямо противоположное, нами могут овладеть паранойя и ненависть. На Юге всегда было довольно трудно склонить весы в пользу темных сторон человеческой души. В 1966 году Джим Джонсон стал человеком, которому удалось это сделать.

Наилучшим, с моей точки зрения, кандидатом, имевшим высокие шансы на победу, был еще один судья Верховного суда, бывший генеральный прокурор Фрэнк Хоулт. Он пользовался поддержкой большинства представителей судейского корпуса и крупных финансовых кругов, но придерживался более прогрессивных взглядов на расовые проблемы, чем Фобус, и был очень честным и достойным человеком. Фрэнком Хоултом восхищались почти все, кто его знал (кроме тех, кто считал, что он слишком благодушен, чтобы добиться каких бы то ни было реальных изменений), и он всю жизнь стремился стать губернатором и вернуть своей семье прежний статус: его брат Джек, в котором было больше от старомодного южного популиста, за несколько лет до этого проиграл в ожесточенной схватке за место в Сенате старшему сенатору от нашего штата, консерватору Джону Макклеллану.

Мой дядя Реймонд Клинтон, который был активным сторонником Хоулта, сказал мне, что постарается устроить меня на работу в его предвыборный штаб. Хоулт уже получил поддержку целого ряда студенческих лидеров из колледжей Арканзаса, называвших себя «поколением Хоулта». Вскоре я был принят на работу за пятьдесят долларов в неделю. (Думаю, что дядя Реймонд платил их из своего кармана.) Поскольку в Джорджтауне я жил на двадцать пять долларов в неделю, я почувствовал себя богачом.

Остальные студенты были несколько старше меня и имели более солидные связи. Мак Гловер был президентом студенческой организации Арканзасского университета; Дик Кинг — президентом студенческой организации Педагогического колледжа штата Арканзас; Пол Фрей — президентом организации «Молодые демократы» в Баптистском университете Уошито; Билл Аллен ранее возглавлял Арканзасское отделение юношеской секции Американского легиона, а теперь стал лидером студенческой организации Университета Мемфиса, расположенного на другом берегу Миссисипи; Лесли Смит была красивой и умной девушкой из семьи влиятельных политиков, в прошлом — победительницей конкурса «Мисс старшеклассница Арканзаса».

В начале кампании я был всего лишь запасным игроком «поколения Хоулта». Мне поручалось развешивать на деревьях объявления с текстом «Хоулта в губернаторы!», уговаривать людей наклеивать агитационные наклейки на бамперы своих автомобилей и раздавать брошюры на собраниях по всему штату. Одним из самых важных мероприятий и тогда, и позже, когда я сам стал кандидатом, являлся традиционный обед с жареным цыпленком на Маунт-Небо. Маунт-Небо — красивое место на западе штата, с которого открывается вид на реку Арканзас в округе Йелл. Именно здесь первоначально обосновалось семейство Клинтонов. Люди собирались на горе, чтобы отведать угощения, послушать музыку и длинные речи кандидатов — начиная с тех, кто баллотировался на должности местного уровня, и кончая кандидатами на пост губернатора.

Вскоре после того как я добрался до места и начал протискиваться сквозь толпу, стали прибывать наши соперники. Судья Хоулт опаздывал. Его конкуренты уже начали выступать, а его все еще не было. Я забеспокоился. Такое мероприятие никак нельзя было пропустить. Я стал звонить ему из телефона-автомата, и в конце концов мне удалось разыскать его, что было совсем непросто в те времена, когда еще не существовало сотовых телефонов. Он сказал, что не сможет прибыть в ближайшее время и мне придется выступить вместо него. Я удивился и переспросил, действительно ли он этого хочет. Он ответил, что мне известна его позиция и я просто должен рассказать о ней людям. Сообщив организаторам мероприятия, что судья Хоулт не успеет приехать вовремя, и спросив, могу ли я выступить вместо него, я испугался до смерти: говорить от его имени было намного труднее и ответственнее, чем от своего собственного. Когда я закончил выступление, публика вежливо поаплодировала. Я не помню, что я говорил, но, должно быть, получилось неплохо, потому что после этого, помимо вывешивания объявлений и распространения автомобильных наклеек, меня попросили выступить вместо судьи Хоулта на нескольких второстепенных собраниях, на которых он не мог присутствовать лично. В Арканзасе семьдесят пять округов, а в некоторых из них было проведено по несколько собраний, поэтому никому из кандидатов при всем желании не удалось бы побывать на всех мероприятиях.

Через несколько недель руководство кампании решило, что жена судьи, Мэри, и его дочери, Лида и Мелисса, должны объехать те округа, которые сам он не сумел охватить. Мэри Хоулт, владевшая магазином модной одежды в Литл-Роке, была женщиной довольно высокого роста, умной и независимой. Лида училась в Колледже Мэри Болдуин в Стонтоне, штат Вирджиния, где родился Вудро Вильсон, а Мелисса еще ходила в среднюю школу. Все они были очень привлекательны и умели хорошо формулировать свои мысли, а кроме того, обожали судью Хоулта и были готовы все силы отдать его кампании. Единственное, чего им недоставало, так это водителя. И вот на эту роль выбрали меня.

Мы изъездили штат вдоль и поперек. Мы проводили в разъездах по целым неделям, возвращаясь в Литл-Рок лишь для того, чтобы постирать свои вещи и набраться сил для следующего этапа турне. Это было здорово. За это время я как следует узнал наш штат и услышал много интересного от Мэри и ее дочерей. Однажды вечером мы отправились в Хоуп на собрание, которое должно было пройти перед зданием суда. Поскольку среди присутствовавших на нем была моя бабушка, Мэри любезно предложила мне выступить перед жителями моего родного города, хотя первоначально планировалось, что это будет делать Лида. Думаю, они обе поняли, как мне хотелось показать, что я стал взрослым. Аудитория слушала меня внимательно, а местная газета Hope Star даже напечатала положительную рецензию на мое выступление, что было особенно приятно папе, потому что, когда он занимался продажей «бьюиков» в Хоупе, редактор газеты не выносил его до такой степени, что даже завел себе ужасного вида дворнягу, которую назвал Роджером. Он часто спускал ее с поводка возле здания папиной фирмы и шел по улице вслед за псом с криками: «Роджер, сюда! Роджер, ко мне!»

В тот вечер я показал Лиде дом, где провел первые четыре года своей жизни, и деревянный мостик через железную дорогу, где я играл. На следующий день мы отправились на кладбище посетить могилы родных Мэри Хоулт, и я показал им могилы моего отца и деда.

Я бережно храню память об этих поездках. Мне было не привыкать подчиняться женщинам, поэтому мы прекрасно ладили, и, думаю, мне удалось быть им полезным. Я менял спустившие шины, помог одной семье выбраться из горящего дома и кормил собой комаров, которые были довольно крупными, а их укусы — весьма ощутимыми. Мы коротали долгие часы в дороге, беседуя о политике, о людях и книгах. И, по-моему, нам удалось привлечь на нашу сторону немало избирателей.

Незадолго до собрания в Хоупе руководители кампании решили организовать пятнадцатиминутную телепередачу о студентах, участвовавших в предвыборной кампании судьи Хоулта: они сочли, что это позволит представить его как человека, с которым связано будущее Арканзаса. Несколько молодых людей в своих двухминутных выступлениях изложили причины, по которым они поддерживали этого кандидата. Не знаю, была ли какая-то польза от этой передачи, посмотреть которую мне не удалось, но я получил удовольствие от своей первой в жизни телевизионной съемки. Мне предстояло выступить еще на одном собрании — в Олриде, глухом горном местечке в округе Ван-Бурен, к северу от центральной части Арканзаса. Кандидаты, которые туда добирались, обычно получали поддержку местных жителей, а я начинал понимать, что нам понадобятся все голоса, какие мы только сумеем получить.

По мере того как жаркие летние недели оставались позади, я все больше убеждался в том, что Старый Юг не желал отказываться от призраков прошлого, а Новый Юг был еще недостаточно силен, чтобы избавиться от них. В большинстве наших школ по-прежнему существовала сегрегация, и любые преобразования встречали сильное сопротивление. В здании одного из окружных судов в дельте Миссисипи на дверях общественных туалетов по-прежнему висели таблички «Для белых» и «Для цветных». Когда я призвал одну пожилую негритянку в другом городе голосовать за судью Хоулта, она ответила, что не может этого сделать, потому что не заплатила избирательный налог. Я сказал ей, что Конгресс отменил избирательный налог два года назад, и все, что ей нужно сделать, — это зарегистрироваться. Не знаю, как она поступила.

Были видны, однако, и приметы нового времени. Проводя кампанию в Аркаделфии, в тридцати пяти милях к югу от Хот-Спрингс, я познакомился с основным кандидатом на место в Конгрессе от южного Арканзаса— молодым человеком по имени Дэвид Прайор. Он придерживался прогрессивных взглядов и считал, что сумеет убедить голосовать за него большинство избирателей, которые услышат его выступление. Ему удалось это и в 1966 году, и на выборах губернатора в 1974 году, а затем и на выборах в Сенат в 1978 году. Ко времени его ухода с поста губернатора в 1996 году, ставшего для меня настоящим ударом, Дэвид Прайор был самым популярным политиком в Арканзасе. Он оставил после себя прекрасное прогрессивное наследие, и все, в том числе и я, считали его своим другом.

Политическая работа с массами, искусством которой мастерски владел Прайор, была весьма важна в таком штате, как Арканзас, где более половины населения приходилось на города с числом жителей менее пяти тысяч человек, а десятки тысяч жили «в сельской местности». В то время телевизионная реклама, особенно негативная, еще не оказывала на исход выборов такого влияния, как сейчас. Кандидаты покупали телевизионное время главным образом для того, чтобы, глядя в камеру, беседовать с избирателями. Как правило, они также посещали суды и крупнейшие компании в главных городах округов, заглядывали на кухню каждого ресторана и выступали в местах проведения аукционов по продаже домашнего скота. Отличные результаты давало посещение окружных ярмарок и ужинов с пирогами. И, разумеется, каждая еженедельная газета и радиостанция могли рассчитывать на визит кандидата и на размещение в эфире или на газетных страницах одного-двух предвыборных воззваний. Вот таким образом я и постигал основы политической борьбы, и, по-моему, такая тактика давала лучшие результаты, чем войны в телевизионном эфире. Кандидат имел возможность высказаться, но ему приходилось и слушать. Он должен был встречаться с избирателями лицом к лицу и отвечать на их вопросы. Конечно, и тогда вас могли изобразить монстром, но вашим противникам, по крайней мере, пришлось бы приложить для этого немало усилий. Если же вы решали выступить с критикой противника, вам приходилось делать это самому, а не прятаться за спиной некоего фиктивного комитета, рассчитывающего, в случае если его нападки на конкурента увенчаются успехом, сорвать приличный куш в период вашего пребывания в должности.

Хотя предвыборные кампании тогда носили более персонифицированный характер, чем в наше время, они тем не менее не были лишь соревнованием личностей. Когда возникали серьезные проблемы, необходимо было искать их решение. А если вдруг происходило нечто, способное всколыхнуть общественное мнение, кандидат не мог спокойно плыть по течению, ему необходимо было проявлять жесткость и собранность и иметь хорошую реакцию, чтобы не оказаться смытым этой волной.

В 1966 году Джим Джонсон, или судья Джим, как он предпочитал себя называть, не только проявил способность удерживаться на гребне волны, но и сам создавал огромные зловещие волны. Он критиковал Фрэнка Хоулта, называя его «обаятельным бездельником», и намекал на то, что у Рокфеллера были гомосексуальные связи с чернокожими мужчинами, — что было смехотворным обвинением, учитывая его вполне заслуженную репутацию дамского угодника. По сути, выступления судьи Джима были всего лишь перепетой на новый лад старой южной песней, которую кандидаты исполняли перед белыми избирателями во времена экономической и социальной нестабильности: вы — хорошие, приличные, богобоязненные люди; «они» угрожают вашему образу жизни; вам незачем его менять, во всем виноваты «они»; выберите меня, и я буду бороться за вас и выбью из «них» эту дурь. Вечное политическое противопоставление «нас» «им». Это было подло и мерзко и, в конечном счете, оказывало пагубное влияние на людей, которые на это покупались, однако, как это случается и сейчас, когда люди испытывают недовольство и неуверенность, нередко приносило свои плоды. Поскольку кампания Джонсона, несмотря на крайности, до которых он нередко доходил в своей риторике, в целом была не слишком яркой, большинство наблюдателей считали, что на этот раз он не добьется успеха. Приближался день выборов, и Фрэнк Хоулт решил не отвечать на его нападки, равно как и на нападки других кандидатов, которые, увидев, что он ушел вперед, стали называть его кандидатом «консервативного крыла партийной машины». В те времена опросы общественного мнения еще не приобрели такой популярности, как сегодня, а тем немногим, которые все же проводились, большинство людей не слишком доверяли.

Идеалистически настроенным молодым людям из окружения Хоулта, таким как я, его стратегия казалась удачной. Своим критикам он отвечал лишь, что он — совершенно независимый кандидат и не собирается реагировать на не имеющие под собой основания нападки своих противников и, в свою очередь, нападать на них. Хоулт утверждал, что стремится к той победе, которая стала бы признанием его подлинных достоинств, а другая победа ему «не нужна вовсе». Со временем я понял, что заявления о том, что победа «не нужна вовсе», нередко используют кандидаты, забывающие, что политика — контактный вид спорта. Подобная стратегия может быть успешной в том случае, если избиратели ощущают стабильность настоящего и надежды на будущее, а платформа кандидата содержит серьезные, конкретные политические предложения. Однако летом 1966 года настроения были в лучшем случае смешанными, а программа Хоулта — недостаточно конкретной, чтобы вызвать значительный отклик среди избирателей. Кроме того, те, для кого самым важным в платформе кандидата было противодействие сегрегации, могли проголосовать за Брукса Хейза.

Несмотря на нападки на Фрэнка Хоулта, большинство людей считало, что он, хоть и не получит большинства голосов, тем не менее войдет в число лидеров и через две недели победит во втором туре. И вот 26 июля жители Арканзаса — более 420 тысяч человек — проголосовали. Результаты удивили аналитиков. Лидером оказался Джонсон с 25 процентами голосов, Хоулт занял второе место с 23 процентами, Хейз — третье, получив 15 процентов, Олфорд набрал 13 процентов. Остальные голоса разделили между собой еще трое кандидатов.

Мы были потрясены, но не потеряли надежды. Судья Хоулт и Брукс Хейз в общей сложности набрали несколько больше голосов, чем сторонники сегрегации Джонсон и Олфорд. Кроме того, на весьма важных выборах в Законодательное собрание ветеран Конгресса консерватор Пол Ван Далсем проиграл молодому прогрессивно настроенному адвокату, выпускнику Йельского университета Хербу Рулу. За пару лет до этого Ван Далсем привел в ярость сторонниц растущего движения за равноправие женщин, заявив, что женщины должны находиться дома, «босые и беременные». В результате Херб, впоследствии ставший партнером Хиллари в адвокатской фирме Rose, получил поддержку целой армии женщин-добровольцев, называвших себя «Босые женщины за Рула».

Результаты второго тура выборов предсказать было довольно трудно, поскольку они зависели от явки избирателей, от того, кто из кандидатов сумеет убедить большее число своих сторонников вновь прийти на избирательные участки, а также привлечь на свою сторону тех, кто голосовал за кандидатов, не прошедших на второй тур, либо не голосовал вовсе. Судья Хоулт приложил все силы к тому, чтобы второй тур ознаменовал собой выбор между Старым и Новым Югом. И Джонсон, в общем, вполне следовал этому сценарию, когда в своем телевизионном выступлении заявил избирателям, что в своем противостоянии безбожной расовой интеграции являет собой «Даниила в логове льва» и «Иоанна Крестителя на суде у Ирода». Мне думается, в какой-то момент судье Джиму удалось даже оседлать лошадь Пола Ревира[22].

Хотя стратегия Хоулта была вполне разумной, а Джонсон в споре Старого и Нового Юга делал ставку на сторонников первого, возникли две проблемы. Во-первых, избиратели из числа сторонников Старого Юга имели сильную мотивацию к тому, чтобы вторично прийти на избирательные участки, поскольку считали Джонсона защитником своих взглядов, в то время как у представителей Нового Юга подобной уверенности в отношении Хоулта не было. Его нежелание по-настоящему проявить жесткость почти до самого конца предвыборной гонки усилило их сомнения и уменьшило стимулы к голосованию. Во-вторых, некоторые из сторонников Рокфеллера решили отдать свои голоса Джонсону, потому что считали, что их кандидату будет легче справиться с ним, чем с Хоултом, а во втором туре за демократов мог голосовать любой избиратель, как республиканец, так и демократ, при условии что он не принимал участия в республиканских праймериз. Так поступили только 19 646 человек, поскольку у Рокфеллера не было соперника. Во втором туре выборов проголосовало всего на 5 тысяч человек меньше, чем в первом, и каждый из кандидатов получил вдвое больше голосов, чем в первый раз. Джонсон победил с перевесом в 15 тысяч голосов, и позиции соперников стали выглядеть следующим образом: 52 процента у Джонсона и 42 — у Хоулта.

Такие результаты привели меня в уныние. К тому времени я уже успел полюбить судью Хоулта и его семью и считал, что, несмотря ни на что, из него выйдет отличный губернатор. В то же время я ощущал острое неприятие того, за что выступал судья Джим. Единственной моей надеждой был Рокфеллер, у которого оставались реальные шансы на победу. На этот раз он проявил большую организованность и щедро тратил деньги: даже приобрел сотни велосипедов для чернокожих детей из бедных семей. Осенью он победил, получив 54,5 процента голосов. Я очень гордился своим штатом. К тому времени я возвратился в Джорджтаун и не имел возможности наблюдать за ходом кампании, однако многие люди отмечали, что на всеобщих выборах Джонсон выглядел менее уверенным. Вероятно, причиной этого стало сокращение финансирования его кампании, однако ходили слухи, что Рокфеллер предпринял нечто, охладившее его пыл. Не знаю, насколько эти слухи соответствовали действительности.

За исключением короткого периода времени в годы президентства Картера, когда я являлся специальным уполномоченным президента в Арканзасе, а судья Джим рассчитывал получить федеральную должность для своего сына, Джонсон всегда был приверженцем крайне правых взглядов, и его отношение ко мне становилось все более враждебным. В 1980-е годы он, как и многие консерваторы-южане, стал республиканцем. Он снова баллотировался в Верховный суд и потерпел поражение на выборах, после чего стал делать пакости исподтишка. Когда я баллотировался на пост президента, он распространял обо мне всякие небылицы. Самое удивительное, что иногда их принимали к публикации так называемые либеральные СМИ с Восточного побережья, которые он любил поносить, — в особенности это касалось россказней, связанных с делом «Уайтуотер». Джонсон — хитрый старый плут. Он, должно быть, хорошо повеселился, проделывая все это, и если бы республиканцам в Вашингтоне удалось добиться моей отставки, то он имел бы все основания смеяться последним.

После завершения кампании у меня появилась возможность снять напряжение, совершив первое в моей жизни путешествие на Западное побережье. Одному из постоянных клиентов дяди Реймонда потребовался новый «бьюик», которых у него в тот момент не было в наличии. Дядя Реймонд нашел такую машину в представительстве Buick в Лос-Анджелесе, где она использовалась в качестве «демонстрационного» автомобиля, на котором будущие покупатели могли совершить пробную поездку, чтобы оценить ее качества. Дилеры часто обменивались такими автомобилями или продавали их друг другу со скидкой. Дядя попросил меня перегнать этот автомобиль из Лос-Анджелеса вместе с Пэтом Брейди, моим одноклассником. Мы с Пэтом, кроме того, вместе играли в школьном оркестре, а его мать работала у дяди Реймонда секретарем. Нам очень хотелось поехать, а студенческие билеты в то время были настолько дешевыми, что дядя Реймонд мог почти бесплатно отправить нас самолетом да еще получить прибыль от продажи автомобиля.

Мы прилетели в Лос-Анджелес, забрали автомобиль и отправились домой, но не прямо, а сделав небольшой крюк, чтобы заехать в Лас-Вегас, поскольку не знали, удастся ли нам увидеть его когда-нибудь еще. Я до сих пор помню, как мы ехали ночью по пустыне — с опущенными окнами, ощущая теплый сухой воздух и глядя на далекие зовущие огни Лас-Вегаса.

Лас-Вегас был тогда другим. В нем не было крупных отелей, таких как «Париж» или «Венецианский», — лишь Полоса с игорными и развлекательными заведениями. У нас с Пэтом было совсем немного денег, но нам очень хотелось сыграть на игровых автоматах, поэтому мы выбрали подходящее место, получили по пригоршне пятицентовых монет и принялись за дело. Не прошло и пятнадцати минут, как у меня выпал джек-пот, а у Пэта — целых два. Это не прошло незамеченным среди заложников «одноруких бандитов». Они были убеждены, что нам везет, поэтому каждый раз, когда мы отходили от автомата, бросались к нему, борясь за право получить джек-пот, который, как им казалось, мы оставили для них. Нам это было непонятно. Мы пребывали в уверенности, что за эти несколько минут нам выпала вся та удача, которая была рассчитана на много лет вперед, и нам не хотелось тратить ее попусту. Мы снова выехали на дорогу, с карманами, набитыми выигранной мелочью. Не думаю, чтобы кому-нибудь еще приходилось таскать с собой такое огромное количество пятицентовых монет.

После того как мы доставили автомобиль дяде Реймонду, не особенно переживавшему из-за сделанного нами крюка, пришло время возвращаться в Джорджтаун. В самом конце избирательной кампании я сообщил Джеку Хоулту, что хотел бы поработать у сенатора Фулбрайта, но не знаю, как это сделать. Весной предыдущего года я уже написал Фулбрайту насчет работы и в ответ получил письмо, в котором говорилось, что в данный момент вакансий нет, но они будут иметь мое предложение в виду. Я не думал, что после этого что-то изменится, но как-то утром, через несколько дней после моего возвращения в Хот-Спрингс, мне позвонил Ли Уильямс, помощник Фулбрайта по административным вопросам. Ли сообщил мне, что Джек Хоулт дал мне рекомендацию и что у них есть вакантная должность помощника в Комитете по международным отношениям. Он сказал: «Вы можете работать неполный день за три с половиной тысячи долларов или полный день за пять тысяч долларов». Я еще не совсем проснулся, однако упустить такой возможности не мог и спросил: «А как насчет двух работ с неполным днем?» Он рассмеялся и сказал, что я — как раз тот человек, который им нужен, и предложил мне прийти в понедельник утром.

Я разволновался настолько, что не мог найти себе места. Комитет по международным отношениям при Фулбрайте превратился в центр общенациональных дебатов по внешнеполитическим вопросам, в особенности по вопросу войны во Вьетнаме. Теперь я мог своими глазами, пусть даже с позиций мелкого технического служащего, увидеть, как разворачивается эта драма. А кроме того, я смог бы сам оплатить свою учебу, избавив родителей от финансового бремени, а себя — от чувства вины. Меня очень беспокоило, смогут ли они платить за лечение папы, поскольку им приходилось оплачивать мою учебу в Джорджтауне. Хотя я никому тогда об этом не говорил, но я боялся, что мне придется оставить Джорджтаун и вернуться домой, где обучение в колледже стоило намного дешевле. Теперь у меня вдруг появилась возможность продолжить учебу и одновременно работать в Комитете по международным отношениям. Многим из того, что произошло со мной в дальнейшей жизни, я обязан Джеку Хоулту, рекомендовавшему меня на эту работу, и Ли Уильямсу, который мне ее предоставил.

ГЛАВА 11

Через пару дней после звонка Ли Уильямса я был готов к возвращению в Вашингтон на полных основаниях. Поскольку новая работа требовала от меня ежедневного присутствия на Капитолийском холме, родители предоставили в мое распоряжение свою «старенькую машину» — белый трехлетний «Бьюик Лесабр конвертибл» с кожаным салоном, выдержанным в красно-белой гамме. Папа менял машину примерно каждые три года, а старую выставлял на продажу на стоянке для подержанных автомобилей. На этот раз роль последней с радостью взял на себя я. Это был прекрасный экземпляр. Он не относился к разряду экономичных — всего семь-восемь миль на галлон, но цена на бензин в то время не кусалась, опускаясь в разгар «бензиновых войн» до тридцати центов за галлон.

В соответствии с полученными инструкциями в первый же понедельник после возвращения в Вашингтон я отправился, чтобы представиться сенатору Фулбрайту, в его офис, который был первым слева в тогдашнем новом служебном здании Сената. Теперь оно называется «Дирксен». Как и старое служебное здание, которое находится напротив, это величественное сооружение было отделано мрамором, только более светлым. Мы с Ли очень тепло пообщались, а потом меня проводили на четвертый этаж, где располагались офисы Комитета по международным отношениям и зал заседаний. В здании Конгресса комитету принадлежало еще одно, значительно более просторное помещение, в котором работали глава аппарата Карл Марси и другие руководители. Помимо прочего там был и прекрасный конференц-зал, позволявший членам комитета беспрепятственно встречаться в неофициальной обстановке.

В офисе комитета я познакомился с Бадди Кендриком, секретарем, который на протяжении двух последующих лет был моим начальником, а также неисчерпаемым источником историй и грубоватых советов; постоянным ассистентом Бадди, Берти Боуманом, добродушным и безотказным афроамериканцем, который выполнял еще и функции водителя, а иногда даже возил сенатора Фулбрайта; и двумя моими коллегами — Филом Дозьером из Арканзаса и Чарли Парксом, студентом-юристом из Аннистона, Алабама.

В мои задачи входила доставка меморандумов и других материалов из офиса сенатора Фулбрайта в Капитолий и обратно. Поскольку среди деловых бумаг попадались конфиденциальные документы, для работы с ними я должен был иметь официальный допуск. Помимо этого мне могли поручить любую другую задачу — от подборки вырезок из газет для персонала офиса и заинтересованных сенаторов до подготовки ответов на запросы, касающиеся текстов выступлений, и тому подобное, и включения имен в списки рассылки. Не следует забывать, что все это происходило до появления не только персональных компьютеров и электронной почты, но даже современных копировальных машин, хотя, пока я там работал, мы все же перешли с печати под копирку на использование ксерокса. Большинство газетных вырезок, которые мне было поручено подобрать, я не копировал, а в буквальном смысле вырезал и ежедневно подшивал в большую папку с адресным листом, где перечислялись имена сотрудников, начиная с председателя. Каждый просматривал материалы, вычеркивал свою фамилию и передавал папку дальше. Списки рассылки формировались в цокольном помещении. Имена и адреса получателей были набраны на небольших металлических пластинах, которые стояли в алфавитном порядке в каталожных шкафах. Во время рассылки пластины помещали в машину, которая наносила на них краску и штемпелевала проходящие конверты.

Мне нравилось заходить в цокольное помещение, набирать на пластинах новые имена и расставлять их по ящичкам. Из-за постоянного недосыпания я частенько пользовался случаем, чтобы немного вздремнуть, привалившись к шкафам. А еще я получал настоящее удовольствие от просмотра газет и подборки вырезок для персонала. На протяжении двух лет я практически ежедневно читал New York Times, Washington Post, не существующую ныне Washington Star, Wall Street Journal Baltimore Sun и St. Louis Post-Dispatch. Последняя оказалась в этом списке из-за общего убеждения, что комитету нужна хотя бы одна настоящая газета из «глубинки». Макджордж Банди в бытность свою советником президента Кеннеди по вопросам национальной безопасности как-то заметил: любой человек, который просматривает шесть стоящих газет вдень, должен знать не меньше, чем он сам. Так ли это или нет, но после шестнадцати месяцев подобных упражнений моих знаний вполне хватило для успешного прохождения конкурса на стипендию Родса. Если бы тогда уже существовала игра «Тривиал персьют», я вполне мог претендовать на звание национального чемпиона.

Мы также работали с запросами на документы. Из недр комитета их выходило великое множество: отчеты о загранкомандировках, заявления экспертов на слушаниях и, наконец, полные стенограммы заседаний. Чем глубже мы увязали во Вьетнаме, тем в большей мере сенатор Фулбрайт со своими сторонниками старался использовать процедуру слушаний для информирования американцев о сложностях жизни и политики в Северном и Южном Вьетнаме, в других странах Юго-Восточной Азии и Китае.

Нашим постоянным местом работы был архив. В течение первого года мой рабочий день длился с часу дня до пяти вечера. Поскольку слушания и другие дела не ограничивались этими временными рамками, я нередко оставался в офисе и после окончания рабочего дня. Нельзя сказать, что это происходило против моей воли: мне нравились люди, с которыми я работал, и мне нравилось то, чем занимались сенатор Фулбрайт и его комитет.

Работа довольно легко встраивалась в график моего дня: отчасти из-за того, что в первый год обучения требовалось посещать занятия только по пяти предметам вместо шести, а отчасти из-за того, что некоторые лекции начинались в семь утра. Три обязательных предмета из пяти— «история и дипломатия США», «современные системы государственного управления» и «теория и практика коммунизма» — вполне соответствовали моей новой работе. Совмещать ее с учебой было легче и потому, что я отказался от претензий на пост президента группы.

Каждый день я с нетерпением ждал окончания занятий, чтобы отправиться на Капитолийский холм. Во-первых, в это время было легче найти место для автомобиля, а, во-вторых, все, что там происходило, буквально захватывало меня. Подавляющее преимущество, которое обеспечило Линдону Джонсону триумфальную победу на выборах 1964 года, начало таять. На фоне смещения страны вправо в ответ на массовые выступления, социальную нестабильность и рост инфляции перевес демократов в Палате представителей и Сенате на промежуточных выборах 1966 года поубавился, но президент Джонсон продолжал наращивать внутренние расходы и расширять масштабы военных действий во Вьетнаме. По его мнению, страна вполне могла позволить себе «и пушки, и масло», однако народ начинал в этом сомневаться. Первые два с половиной года деятельности президента Джонсона ознаменовались наивысшей законодательной активностью со времен Франклина Делано Рузвельта: были приняты закон «О гражданских правах» 1964 года, закон «Об избирательных правах» 1965 года, законодательство по борьбе с бедностью, программы «Медикэр» и «Медикэйд», которые наконец предоставили гарантированное медицинское обслуживание бедным и пожилым людям.

Теперь же все чаще и чаще внимание президента, Конгресса и страны обращалось к Вьетнаму. Поток гробов при туманной перспективе победы породил антивоенное движение, которое принимало самые разнообразные формы — от протестов в студенческих городках до проповедей, от высказываний в кофейнях до выступлений в стенах Конгресса. В первое время после начала работы в Комитете по международным отношениям моих познаний о ситуации во Вьетнаме было недостаточно для формирования твердого мнения, но я так горячо поддерживал президента Джонсона, что трактовал свои сомнения в его пользу. Однако происходящие события явно разрушали чарующее ощущение прогресса, которое создавал его триумфальный приход к власти.

Раскол в стране был глубже, чем в самом Вьетнаме. Бунт в Уоттсе, одном из районов Лос-Анджелеса, в 1965 году и появление воинствующих чернокожих активистов толкнули тех, кто им симпатизировал, влево, а их противников — вправо. Закон «Об избирательных правах», которым Линдон Джонсон больше всего и не без основания гордился, произвел во многом похожий эффект, особенно когда его начали применять на практике. Как политик Джонсон отличался необычайной проницательностью. Подписав закон, он заметил, что только что вычеркнул Юг из сторонников демократической партии на целое поколение. На самом деле «твердокаменный Юг» демократов уже давно не был монолитом. Консервативные демократы откололись еще в 1948 году, когда их отпугнула речь Губерта Хамфри на демократическом конвенте относительно гражданского права «на поджигание амбаров», а Стром Турмонд пошел против партии и при поддержке «диксикратов» выдвинул на пост президента собственную кандидатуру.

В 1960 году Джонсон помог Кеннеди удержать достаточное для победы число южных штатов, однако твердая поддержка последним судебной десегрегации южных муниципальных школ и университетов толкнула многих консервативно настроенных белых в объятия республиканской партии. В 1964 году Голдуотер, хотя и проиграл на выборах, все же получил большинство в пяти южных штатах.

Вместе с тем в 1966 году немало белых сторонников сегрегации все еще принадлежало к южным демократам, в том числе Орвал Фобус, Джим Джонсон и губернатор Алабамы Джордж Уоллес. Довольно много их было и в Сенате, взять хотя бы именитых Ричарда Рассела из Джорджии и Джона Стенниса из Миссисипи, да и некоторых других, которые не отличались знатностью, но зато имели вес. Президент Джонсон был совершенно прав в своей оценке последствий принятия закона «Об избирательных правах» и других инициатив в сфере гражданских прав. К 1968 году Ричард Никсон и Джордж Уоллес, который баллотировался на пост президента как независимый кандидат, обошли Хамфри на Юге, и с тех пор в Белом доме побывали только два южанина-демократа — Джимми Картер и я. Нам удалось привлечь на свою сторону достаточное для победы число южных штатов, опираясь на массированную поддержку чернокожих избирателей и чуть ббльшую, чем у любого неюжанина, популярность среди белых. В годы правления Рейгана республиканская партия мертвой хваткой вцепилась в белых консервативно настроенных южан и с распростертыми объятиями принимала их в свои ряды.

Президент Рейган во время избирательной кампании даже произнес речь в защиту прав штатов и фактически высказался против федерального вмешательства в законодательство о гражданских правах. Это произошло в Филадельфии, штат Миссисипи, где в 1964 году за свои убеждения были убиты борцы за гражданские права Эндрю Гудман, Майкл Швернер и Джеймс Чейни, два белых и один чернокожий. Я всегда симпатизировал президенту Рейгану как человеку и очень сожалел, что он высказался в таком духе. На промежуточных выборах в 2002 году, даже имея Колина Пауэлла, Конди Райс и других представителей национальных меньшинств на ответственных постах в администрации Буша, республиканцы все еще выигрывали на расовом поле, хотя и натолкнулись на «белый бумеранг», т.е. недовольство белых избирателей в Джорджии и Северной Каролине, где через голову губернаторов-демократов с флага Северной Джорджии сняли эмблему Конфедерации и убрали флаг с этим символом со здания Капитолия Северной Каролины. Всего за два года до этого во время предвыборного выступления в Университете Боба Джонса в Южной Каролине, известном своей приверженностью правым взглядам, Джордж У. Буш отказался обозначить свою позицию относительно флага, заметив, что это дело штатов. Когда же одна из техасских школ настояла на утреннем подъеме флага Конфедерации, губернатор Буш заявил, что подобный вопрос должен решаться на местном уровне. И после этого они называют меня неискренним! Президент Джонсон предвидел такой оборот событий еще в 1965 году, но все равно сделал правильный выбор, за который я ему очень благодарен.

Летом 1966 года и особенно после выборов осенью того же года тема этих внешних и внутренних конфликтов стала преобладающей в дебатах, которые велись в стенах Сената США. В момент моего поступления на работу среди сенаторов было много выдающихся деятелей. Здесь происходили полные драматизма события, и я изо всех сил старался ничего не пропустить. Исполняющий обязанности председателя в Сенате Карл Хейден, представляющий штат Аризона, заседал в Конгрессе с того самого момента, когда его штат в 1912 году вошел в Союз. Его стаж пребывания в Сенате составлял сорок лет. Это был совершенно лысый, высокий, похожий на скелет человек. Сет Тиллман, блестящий спичрайтер сенатора Фулбрайта, однажды проехался на его счет, сказав, что Карл Хейден — «единственный в мире девяностолетний старик, который выглядит в два раза старше». Лидер сенатского большинства Майк Мэнсфилд, представитель штата Монтана, был призван в армию во время Первой мировой войны, в возрасте пятнадцати лет, а потом стал профессором университета, специализирующимся на вопросах отношений со странами Азии. Он пребывал на посту лидера большинства в течение шестнадцати лет вплоть до 1977 года, когда президент Картер назначил его послом в Японии. Мэнсфилд слыл фанатичным приверженцем фитнеса и ежедневно проходил пешком пять миль, пока ему не перевалило за девяносто. Еще он пользовался репутацией подлинного либерала и, несмотря на свою неразговорчивость, остряка. Мэнсфилд родился в 1903 году, за два года до появления на свет сенатора Фулбрайта, и дожил до девяноста восьми лет. Как-то вскоре после моего избрания президентом они встретились за ланчем. Когда на вопрос о возрасте Фулбрайт ответил, что ему восемьдесят семь, Мэнсфилд воскликнул: «Хотел бы я вновь почувствовать себя восьмидесятисемилетним!»

Лидер республиканцев Эверетт Дирксен, сенатор от штата Иллинойс, сыграл ключевую роль в принятии ряда президентских законодательных инициатив, обеспечив такое число голосов либеральных республиканцев, которое позволило преодолеть сопротивление приверженцев сегрегации из числа демократов-южан. У Дирксена было своеобразное лицо — крупный рот и масса морщин, но больше всего поражал его голос, глубокий и сочный. Казалось, Дирксен выстреливал одну отточенную фразу за другой. Однажды он поддел демократов за привычку разбрасывать бюджетные средства такой фразой: «Миллиард сюда, миллиард туда, и незаметно вы начинаете швыряться реальными деньгами». В голосе Дирксена слышался, в зависимости от ваших взглядов, глас Божий или нотки торговца сомнительными товарами.

Сенат в те годы намного отличался от того, что мы видим сейчас. В январе 1967 года демократы после потери четырех мест на промежуточных выборах все еще сохраняли значительный перевес — 64 против 36, — которого уже не наблюдается в наши дни. Однако расхождения во взглядах тогда тоже были несопоставимо глубже, и результат зависел не только от партийной принадлежности. Но кое-что осталось прежним: Роберт Бэрд от штата Западная Вирджиния и по сей день заседает в Сенате. Уже в 1966 году он был непререкаемым авторитетом в том, что касалось процедурных вопросов и истории этого органа власти.

В восьми штатах старого «твердокаменного Юга» было по два сенатора-демократа (до выборов 1966 года таких штатов насчитывалось десять), однако большинство из них относилось к консервативным сторонникам сегрегации. В наши дни только Арканзас, Флорида и Луизиана представлены двумя демократами. В Оклахоме было два демократа, а в Калифорнии — два республиканца. Теперь все наоборот. На Среднем Западе, который ныне полностью республиканский, штаты Юта, Айдахо и Вайоминг имеют по одному прогрессивному сенатору-демократу. В Индиане, которая считается консервативным штатом, было два либеральных сенатора-демократа. Один из них, Берч Бей, приходится отцом ныне действующему сенатору Эвану Бею, который обладает выдающимися лидерскими качествами и вполне способен стать президентом, но, увы, не может похвастаться таким же либерализмом, как его отец. Миннесота была представлена блестящим, но неуверенным в себе интеллектуалом Джином Маккарти и будущим вице-президентом Уолтером Мондейлом, который пришел на смену Губерту Хамфри, когда тот стал вице-президентом в администрации Джонсона. Последний предпочел Хамфри сенатору от штата Коннектикут Тому Додду, одному из главных обвинителей нацистов на Нюрнбергском процессе. Теперь штат Коннектикут в Сенате представляет сын Додда, Крис.

Отец Ала Гора, который тогда работал на посту сенатора последний срок, был для молодых южан вроде меня героем из-за того, что он оказался единственным (не считая Эстеса Кифовера, его коллеги из штата Теннеси) из сенаторов-южан, кто отказался в 1956 году подписать так называемый «Южный манифест», призывавший противодействовать судебному решению о десегрегации школ. Техас был представлен пламенным сторонником либерализма Ральфом Ярборо, но на горизонте уже маячило «правое будущее» штата в лице республиканцев Джона Тауэра, избранного сенатором в 1961 году, и молодого конгрессмена из Хьюстона Джорджа Герберта Уокера Буша. Среди наиболее занимательных личностей следует выделить сенатора от штата Орегон Уэйна Морзе, который начинал как республиканец, потом стал независимым, а к 1966 году перебрался в стан демократов. Лишь Морзе, который был нудным, но при этом остроумным и жестким, да демократ Эрнест Грюнинг, сенатор от штата Аляска, выступили против «Тонкинской резолюции» в 1964 году, которая, по словам Линдона Джонсона, дала ему право на развязывание войны во Вьетнаме. Единственной женщиной в Сенате была представительница республиканской партии от штата Мэн Маргарет Чейз Смит. К 2004 году в Сенате заседали уже четырнадцать женщин, девять из которых представляли демократов, а пять — республиканцев. В прежние времена в Сенате можно было встретить и немало влиятельных либеральных республиканцев, которые, увы, ныне практически исчезли. В их число входили Эдвард Брук от штата Массачусетс, единственный афроамериканец в Сенате; Марк Хэтфилд от штата Орегон; Джейкоб Джевитс от штата Нью-Йорк; и Джордж Айкен от штата Вермонт, представитель старого поколения выходцев из Новой Англии, отличавшийся резкой манерой поведения, который считал нашу политику во Вьетнаме безумной и предлагал просто «объявить победу и убраться» оттуда.

Но все же наибольшей известностью среди сенаторов, работавших на своем посту первый срок, пользовался Роберт Кеннеди от штата Нью-Йорк, который присоединился к своему брату Теду в 1965 году после победы над сенатором Кеннетом Китингом. Это место ныне занимает Хиллари. Бобби Кеннеди буквально очаровывал окружающих. От него исходила физически ощутимая энергия. Из всех, кого я повидал за свою жизнь, он один мог ссутулиться, опустить голову и при этом производить впечатление сжатой пружины, готовой распрямиться в любое мгновение. По обычным меркам его нельзя было назвать искусным оратором, но проникновенность и страсть, с которой он говорил, захватывали. Ну а для тех, кому его имени, облика и манеры говорить было недостаточно, существовал еще Брумус, здоровенный лохматый ньюфаундленд, крупнее которого я в жизни не видел. Брумус частенько сопровождал сенатора Кеннеди на прогулках. Когда Бобби направлялся из своего офиса в новом здании Сената в Капитолии, чтобы принять участие в голосовании, Брумус, бывало, шел рядом с ним по ступенькам до вращающейся двери холла, садился и терпеливо ждал, пока хозяин не вернется. Все, кому удавалось добиться расположения этого пса, автоматически становились в моих глазах уважаемыми людьми.

Джон Макклеллан, старший сенатор от штата Арканзас, слыл не просто убежденным консерватором. Он был предельно жестким, мстительным, когда ему переходили дорогу, невероятно работоспособным, стремился к получению власти и использованию ее при решении всех вопросов, начиная с перераспределения федеральных средств в пользу родного Арканзаса и кончая преследованием тех, кто в его глазах выглядел преступником. Сложности жизни, наполненной стремлением к власти и ударами судьбы, воспитали в нем железную волю и оставили чувство глубокой обиды. Сын юриста и фермера, Макклеллан в возрасте семнадцати лет стал самым молодым юристом в Арканзасе. Это произошло после того, как он прочитал все книги по юриспруденции, которые удалось отыскать в передвижной библиотеке Школы права в Камберленде, и с отличием сдал устный экзамен. Во время Первой мировой войны Макклеллан служил в армии, а когда вернулся домой, обнаружил, что его жена сошлась с другим. Они развелись, что в те времена было большой редкостью в Арканзасе. Вторая жена Макклеллана умерла в 1935 году от менингита, когда тот уже заседал в Палате представителей. Два года спустя он женился в третий раз. Новая избранница, Норма, прожила с ним сорок лет до самой его кончины. Однако беды, преследовавшие Макклеллана, не кончились. С 1943 по 1958 год он потерял одного за другим трех сыновей: один умер от менингита, другой погиб в автокатастрофе, а третий разбился на самолете.

Макклеллан прожил богатую на события, но трудную жизнь. Печали, которые выпали на его долю, он топил в виски. Количества выпитого им вполне хватило бы, чтобы смыть Капитолий в Потомак. Однако через несколько лет он осознал, что пьянство противоречит его ценностям и вредит репутации, а потому, собрав в кулак железную волю, полностью отказался от спиртного и закрыл единственную брешь в своей броне.

Когда я перебрался в Вашингтон, Макклеллан был председателем всемогущего Комитета по ассигнованиям и беззастенчиво пользовался своим положением, чтобы добыть для нашего штата как можно больше денег на проекты, подобные созданию навигационной системы на реке Арканзас. С той поры он прослужил еще двенадцать лет, шесть полных сроков, и скончался в 1977 году после того, как объявил об отказе баллотироваться на седьмой срок. Во времена моей работы на Капитолийском холме Макклеллан держался отчужденно и казался почти недоступным; именно так он и хотел выглядеть в глазах большинства людей. После того как я в 1977 году стал генеральным прокурором штата, мне в течение недолгого времени довелось общаться с ним напрямую. Меня очень тронули его участие и интерес к моей карьере. Жаль, что те стороны характера Макклеллана, которые раскрылись во время общения со мной, были скрыты от большинства людей и почти не проявлялись в его общественной деятельности.

Фулбрайт отличался от Макклеллана, как день от ночи. Его детство было намного более беззаботным и обеспеченным, образование — более полным, а образ мышления— менее догматичным. Фулбрайт родился в 1905 году в Фейетвилле, живописном городке на плато Озарк, что на севере Арканзаса, там, где находится Арканзасский университет. Его мать, Роберта, имевшая репутацию честного и прогрессивного человека, работала редактором местной газеты Northwest Arkansas Times. В студенческие годы в местном университете Фулбрайт был первым в учебе и квотербеком команды «Арканзас Рейзорбэкс». Когда ему исполнилось двадцать, он поступил в Оксфорд как стипендиат Родса. Два года спустя Фулбрайт приехал оттуда убежденным интернационалистом.

После окончания юридического факультета и непродолжительной работы в Вашингтоне в качестве государственного обвинителя он вернулся домой на преподавательскую работу в университете и привез с собою жену, Бетти, восхитительную, элегантную женщину, которая оказалась более дальновидной, чем сам Фулбрайт, и не давала развиться его склонности к замкнутому образу жизни на протяжении более пятидесяти лет, вплоть до самой своей кончины в 1985 году. Я никогда не забуду один из вечеров в 1967 или 1968 году. Как-то во время прогулки по Джорджтауну я заметил сенатора и госпожу Фулбрайт, которые выходили из фешенебельного дома после званого обеда. Оказавшись на безлюдной улице, сенатор обнял жену и сделал с нею несколько танцевальных па. Стоя в тени и наблюдая за ними, я вдруг понял, каким светом она озарила всю его жизнь. В тридцать четыре года Фулбрайт возглавил Арканзасский университет, став самым молодым президентом одного из крупнейших высших учебных заведений Америки. Перед ним и Бетти, казалось, открывалась прекрасная перспектива долгой и счастливой жизни на идиллическом плато Озарк. Однако всего пару лет спустя практически ничем не омрачаемый взлет был грубо прерван новым губернатором, Гомером Адкинсом, который уволил Фулбрайта в ответ на резкую критику в редакционных статьях его матери.

В 1942 году буквально от нечего делать Фулбрайт выставил свою кандидатуру на место в Конгресс от северо-западного Арканзаса и победил. Во время своего единственного срока работы в Палате представителей он выдвинул так называемую «Резолюцию Фулбрайта» с призывом создать международную организацию для поддержания мира после окончания Второй мировой войны и, таким образом, предвосхитил появление Организации Объединенных Наций. В 1944 году Фулбрайт уже боролся за место в Сенате и, фактически, за право сквитаться. Его главным противником был тот самый губернатор Адкинс. Последний обладал талантом плодить врагов — очень опасная черта для политического деятеля. Помимо увольнения Фулбрайта он имел неосторожность перейти дорогу Джону Макклеллану, потребовав ни больше ни меньше, чем проведения аудита налоговых деклараций основных его сторонников. Как я уже говорил, Макклеллан был не из тех, кто забывает или прощает неуважение. Он сделал все, чтобы помочь Фулбрайту в борьбе с Адкинсом, и тот не оплошал. Губернатор был повержен, и оба сполна рассчитались с врагом.

Несмотря на совместную работу в Сенате на протяжении тридцати лет, Фулбрайт и Макклеллан никогда не были особенно близки. То же самое можно сказать и об их отношениях с другими политиками. Они сообща отстаивали экономические интересы штата Арканзас и вместе с другими южанами голосовали против, когда обсуждался вопрос о гражданских правах, но объединяло их немногое.