Помоги проекту - поделись книгой:
Немного перекусив в доме невесты, участники «поезда» отправлялись в церковь на венчание. Туда жених с невестой ехали в разных бричках. Но уже венчанные, на пиру они могли находиться рядом. И тут главное было, чтобы в порыве этого свадебного ажиотажа не опрокинулась повозка с женихом и невестой. Не физического вреда боялись. Такое падение, по поверьям, могло лишить создающуюся семью счастья на всю жизнь. Жестокие были приметы, конечно. Поэтому традиционно люди больше верили в хорошие приметы, а когда случалось то, что грозило негативными последствиями, вспоминали, что никакие не язычники они, а христиане. Крестились и устремлялись в светлое будущее.
Прежде венчания[146] иногда посещали еще одно место. Если кто-то из родителей жениха или невесты не дожил до этого счастливого дня, то требовалось заехать на кладбище, испросить благословения и у почившего родителя. Мероприятие опять же не христианского, а языческого толка. Ведь в представлении древних славян[147] умершие не уходили навсегда, а постоянно взаимодействовали с живыми. Свои покойники помогали, чужие могли навредить. Поэтому лучше было заручиться поддержкой и покойных родственников. Впрочем, в общей программе движения «поезда» традиция посещения кладбища воспринималась вполне органично.
«Свадебный поезд» мчал во всю возможную скорость, люди уступали дорогу, невеста махала платком в сторону родного дома, прощаясь с былой жизнью. Жених до конца не понимал, что происходит. Остальные были в предвкушении развеселого пира.
Приехали. Можно праздновать.
Празднование началось
Веселимся
Как люди долгие века бегали от строгих церемоний церковного венчания, так и избегали придерживаться норм приличий, к которым призывали священнослужители. Музыка, пляски, скоморошество – это все порицалось церковью, но вовсе не потому, что попам хотелось всех людей упрятать в монастырские кельи.
В первые века после Крещения Руси шла борьба с пережитками язычества, которые несомненно присутствовали в исполняемых на пирах песнях, в массовых и индивидуальных плясках, ведь в них по-прежнему оставался элемент ритуальных действий. Со временем люди стали забывать весь символизм песен и танцев. Но в среде церковных служителей осталась привычка негативно относиться к увеселительным мероприятиям. В житиях некоторых святых говорилось[148], что бесы как раз и играют на музыкальных инструментах, а еще плясать заставляют до изнеможения.
А как плясали тогда, мы можем себе представить[149]. Включал этот традиционный танец следующие элементы: напрягши мышцы, взмахивать руками, вертеться на месте, приседать, ногами топать. Обязательно попробуйте такой танец станцевать. Говорят, очень полезно – просыпается древняя энергия в человеке (но это неточно).
Возникало недопонимание. Народ искренне удивлялся, за что церковь порицает веселье. Когда Архипка из XII века весело отплясывал на свадьбе у сестры своей Агафьи, то у него и в мыслях никакого почитания Перуна не было. Он даже мог уже и не слыхивать о таком персонаже древнего религиозного пантеона. Архипка плясал потому, что ему весело, потому что ему 14 лет, потому что рад удачному замужеству сестры. Так почему он должен был каяться потом за это перед суровым батюшкой?
Была еще одна причина. Все гулянья и веселья устраивались, конечно, не в рабочие, а в праздничные дни. А таковыми они были в первую очередь в христианском смысле. Воскресенья или иные церковные праздники предполагали посещение храма, молитвы, соответствующее настроение, нацеленное на осознание глубинного смысла события дня. Праздничный день, как правило, был один, и нужно было определиться, что ты выбираешь – или идти помолиться, или предаваться гуляньям и веселью совершенно иного рода, зачастую до потери сознания. Ни о каком нравственном составляющем праздника речи в таких случаях идти не могло.
Вот и известно нам из церковных проповедей тех времен[150], что русский люд раз в неделю и по праздникам собирался на главной площади или на пустыре за поселением для разнузданных увеселений, на которых много пили, пировали, пели, плясали, музыку играли. Но еще предавались суевериям и даже приносили жертвы всяким языческим духам. Значит, опасения церковников по поводу гуляний были все же не беспочвенны.
Наиболее мудрые священники предостерегали своих прихожан лишь от чрезмерного употребления хмельных напитков да переедания, что, согласитесь, не лишено смысла.
Но практикуемое осуждение веселья как такового приводило к тому, что у народа стала проходить четкая черта между благочестивой традиционной жизнью и поведением на пирах. Особенно свадебных, на которых веселье играло главную роль. Все вокруг должны были выказывать радость происходящим событием.
В Древней Руси непременными участниками любого праздничного пира, брачного в том числе, были музыканты, играющие на гуслях, бубнах, сопелях. Помимо музыкантов приглашались скоморохи и глумцы. Глумцы, это что-то близкое, видимо, к современным стэндап-комикам, которых в наши дни тоже стало модно приглашать на свадьбу.
Скоморохи – артисты веселого жанра: могли рядиться то в козлов, то в кобылку какую, играли, свистели, шутили, водили за собой дрессированных зверей. Наиболее классическим представляется образ скомороха, ведущего за собой медведя. Скоморошья культура вобрала в себя ритуалы не только отечественных языческих традиций, но и культуру немцев, а также греков[151], у которых подобные персонажи служили вакхическим культам Диониса. Считается, что и русские скоморохи, и греческие мимы, и немецкие шпильманы в силу своего бродячего образа жизни могли курсировать по всей Европе, обмениваясь опытом с «коллегами» из других земель. Чем диковиннее выглядели скоморохи и их представления, тем слава о них лучше распространялась и больше народа звали на свои пиры и свадьбы, где бродячие артисты получали и хлеб-соль, и монеты.
Наиболее чуткий читатель озадачится вопросом, неужели в Древней Руси на свадьбы никогда не приглашали священников, раз они были так против песен, плясок и прочих шумных веселий.
Ответ на этот вопрос очень прост. Приглашали, но ходить им не рекомендовалось. Еще митрополит Иоанн II в XI веке призывал[152] клириков воздерживаться от участия в мероприятиях, где практикуется «игранье и плясанье и гуденье». Но они, разумеется, все равно приходили. Нельзя было настолько отрываться от своей паствы. Священники должны быть рядом и в печали, и в радости. Но полагалось им все же соблюдать правила приличия, а именно: благословить, покушать да перед началом самого разгула тихо ретироваться.
Поэтому христианская свадьба в Древней Руси начиналась очень чинно. Невесту приводили в дом к жениху, они встречались, обменивались подарками. Потом молодую подводили к иконам поклониться – это, конечно, уже после Крещения Руси. В языческие времена девушку вместо этого трижды обводили вокруг очага, а далее следовало поклониться домашним богам[153] и принести им какую-нибудь жертву.
Затем молодых усаживали рядом. Обычно сидеть полагалось на мехах, особенно невесте, чтоб жизнь была богаче. Под меха могли поставить мешки с зерном, под ноги стелили солому, тоже для изобилия в будущей жизни. Ровно в этих же целях молодоженов осыпали чем только можно – и зерном, и хмелем, и крупой, и мелкой монетой.
Могли на этом этапе провести еще один ритуал, который когда-то практиковался в языческой Руси, но его пережитки оставались еще долго. Обычай состоял в том[154], что косы невесты расплетали и остригали, и уже окончательно надевали на голову чепец, который она никогда больше прилюдно не снимет.
Остался в прошлом и обряд[155] погружения в кадку с водой языческого идола Рода, изображавшегося в виде фаллического символа. Такое следовало совершать, чтобы молодые были очень плодовитыми, чтобы скорее первым ребенком обзавелись.
Когда-то именно здесь, на праздничном пиру, а не в церкви происходил ритуал обмена свадебными перстнями. Хоть он практиковался далеко не во всех семьях и, по видимости, являлся перенятой византийской традицией.
На фоне этих народных обычаев осуществлялся и христианский ритуал. Местный батюшка благословлял зарождающийся союз, еще раз давая понять, что все приличия соблюдены и брак считается церковью и властями легитимным. Все почтительно кивали, крестились и ждали дальнейшего действа.
Наконец, выносили свадебный каравай. Над ним иногда даже свершалась всеобщая молитва. Происходило торжественное преломление его, и каждый из присутствующих получал свой кусочек, как бы приобщаясь к торжественному событию.
Наиболее ревностные священники на этом этапе, немного откушав, уходили, оставляя паству пировать по мере физических сил да размеру кошелька. Начинался пир, на котором молодожены могли и не присутствовать. Их одевали в новые рубахи[156] и отправляли на ложе заниматься сугубо важным делом по укреплению, а также качественному и количественному развитию только что созданной семьи.
Стоит обратить внимание на рубахи, которые надевали на молодых. Они были расшиты орнаментом с детородной символикой[157]. Много было любимого славянами красного цвета, он символизировал и солнце, и плодородие, и красоту, и любовь. В общем, все самое хорошее. Именно поэтому считалось, что этот цвет еще и обладает оберегающим свойством.
Хочется надеяться, что ложе находилось не совсем близко к пирующим. В дохристианские времена подобное соседство, вероятно, могло иметь место, но и тогда молодых предпочитали разместить в соседнем с пиром помещении да еще и дежурство у двери устраивать в ожидании благополучного закрепления брачного союза.
Молодоженов могли и в клети отправить[158]. Это такие кладовые с двумя окошками, где хранили зерно и прочую хозяйственную утварь. Расположиться предлагалось им прямо на зерне. Ведь оно – символ плодородия. Такое практиковалось на Руси с древних времен.
Но часто с этим не спешили, а оставляли молодых за столом принимать участие во всеобщем веселье. Успеют еще наедине побыть. По крайней мере, в более поздние времена молодых никуда сразу не отправляли. Уединиться они могли после третьей перемены блюд[159].
А до того они выполняли почетную роль в застолье: постоянно требовалось кому-то чарку поднести, а кого-то из новой родни чем из еды угостить особо. Иногда молодоженам даже не позволялось есть самим, пока не случится кульминация их свадебного события.
Молодая жена с того вечера и впредь должна была[160] всячески выражать почтение ко всем старшим членам своей новой семьи. Ей нельзя было высказывать своего особого мнения. За неуважение к матери мужа могли и предать церковному суду. Сыновье подчинение молодого мужа родителям жены также присутствовало, но в большей мере имело формальные признаки, которые выстраивались по воле и возможности обеих сторон. Самостоятельность молодая семья могла получить лишь тогда, когда заживет отдельным от родителей домом.
Незваные гости
Пир, в том числе и свадебный, был ко всему прочему и милостыней[161]. Древние пиры ни в коем случае не были мероприятиями для избранных. Туда могли являться и званые, и незваные гости. О том, что планируется пир, обычно было широко известно. Готовили столько, чтоб хватило и на тех, кто явится без приглашения.
Конечно, на скромный праздник бедняка мало кто явится – незачем идти туда, лапти бить. Но если пир устраивался в доме людей зажиточных, а то и богатых, тогда не обходилось без тех, кто, прознав о том, что играют свадьбу, являлся без приглашения, чтобы получить свою долю праздника. В первую очередь это были уже упомянутые скоморохи и бродячие артисты, для которых подобные события были ничуть не менее вожделенными, чем концерты для артистов в период пандемии коронавируса.
Спешили на свадьбу всевозможные нищие, которых могли угостить не, как всегда, пропащими объедками, а отвалить и кусок вкусной праздничной пищи. А не дать не могли. Как в такой день сирым и убогим отказывать? Считалось, что лучше максимально приветить, накормить, напоить, обогреть. Все пойдет на пользу молодым.
Но были и особо тревожные визиты. Помните картину художника Василия Максимова «Приход колдуна на деревенскую свадьбу»? Такой сюжет не выдумка. Автор этого полотна – сын крестьянина и видел деревенскую жизнь XIX века. Даже в это время на свадьбу мог явиться некий всем известный в округе колдун. Что уж говорить о временах Древней Руси, где еще оставались волхвы и разные вещуньи. Вот придет кто из таких на свадьбу. Их и за стол усадить неудобно, все же крещеный православный люд собрался. Но и не прогонишь тумаками, они ведь и нашептать чего нехорошего могут, а то и вовсе проклясть молодую пару. А страх языческий еще не пропал в народе. В общем, получал такой волхв или колдунья еды, питья впрок, а то и еще подарков каких и восвояси отправлялся. И все были довольны. Колдун рад обретенным благам, хозяева рады, что успешно избавились от него и можно уже пировать.
Что происходило за столом
На пиру избирали старшину стола[162] – тамаду, в привычном нам глоссарии. Этому человеку поучениями XI века предписывалось не возноситься и вести себя как ровня с остальными пирующими. То есть должность главного за столом была очень почетной и могла вызвать у человека приступы неудержимой гордыни и злоупотребления обрушившейся на него властью.
Первым делом, разумеется, новоиспеченной родне следовало побрататься. А как братались, мы уже знаем – требовалось испить из одной чаши хмельного напитка.
И снова пели песни. Какие именно, нам, к великому сожалению, уже никогда не узнать. Все те русские или славянские песни, которые вы когда-либо встречали и которые называются народными, были сложены, как правило, лет 100–200 назад, но даже если и раньше, то точно не во времена Древней Руси. Чаще всего считается, что пели песни, в которых величали молодых, именовали их князем и княгиней, вне зависимости от реального социального статуса. Но, что интересно, рассказывается[163] и о другом песенном жанре, который одновременно являлся и шуточным, и заставлял новых родственников лучше узнать друг друга и притереться, пройдя небольшие испытания. Это были «корильные песни». Тут принято было изображать обиду и корить друг друга: сватов за то, что обманули; невесту за то, что подружек предала; устроителей свадьбы обвиняли в скупости, сваху в обжорстве; даже жениху с невестой могло достаться. И вот что, к примеру, приходилось выслушивать матери жениха в своем доме:
Эта песня, разумеется, не из домонгольского периода, пели ее куда в более близкие нам времена, но какая экспрессия! Какой задел на будущие добрые отношения между свекровью и снохой!
Немудрено, что зачастую на свадьбах случались и кулачные бои – после таких-то песен.
Известно[164], что на княжеских пирах присутствовали специально обученные певцы, которые исполняли песни хвалебного содержания. Но по имени мы знаем лишь одного древнего певца – Бояна, из «Слова о полку Игореве». Пели не только а капелла, но играли и на гуслях, свирелях, сопелях, трубах, рогах, бубнах. Пели мужчины, пели женщины.
Еда была разнообразная. Традиционно в первую очередь ели мясо, приготовленное всевозможными способами, – в основном жареное и запеченное в печи. Мясные блюда символизировали благополучие. Подавались они с капустой[165]. Главное, чтобы обязательно присутствовала курятина – для будущего счастья и плодородия. Тема птиц особенно проявлялась на свадьбе. Помимо гастрономической составляющей она присутствовала и в ином виде. Во время пира хорошо было заставлять кричать петуха, он отпугивал всякую нечисть. Птицы символизировали в языческой культуре и души умерших родственников. В общем, птиц во всяком виде на свадьбе было много.
Помимо мяса ели и пироги с начинками – на что душа и кошелек горазды. Молодые непременно ели кашу. По крайней мере сначала. Символизировать это могло, конечно, пожелание достатка, ведь его олицетворяли именно крупы.
Практиковался и обычай[166], когда невеста из своего бокала наливала жениху вина в его чашу, а тот в ее. Происходило некое символическое смешивание. Также им приходилось есть из одной на двоих тарелки, чтобы привыкали, что теперь у них одно хозяйство, все общее, что становятся они единым целым.
И наступало веселье. А веселье, как мы помним от самого князя Владимира Святославовича, на Руси есть питие. И это не преувеличение. В источниках XII века говорится[167], что можно считать удавшимся только тот праздник, если участники его в итоге лежат «как мертвые от пьянства; как идолы, у которых рты открыты, а ходить не могут».
Из тех древних времен до нас доносятся отзвуки пиршеств – славяне пьют и поют, стараясь перещеголять друг друга[168]. Может, и неудивительно тогда, что само слово славянское «пиръ» происходит от слова «пити» – пить[169].
Порой пьянка охватывала весь город: женщин и мужчин от мала до велика.
Пили, в основном, хмельной мед, который делался путем брожения. Хмельной мед не был очень крепким, и после полного сбраживания уже не имел вкуса меда и характерной сладости. Более того, в случае отстаивания, он и вовсе прозрачным получался. Даже в XVII веке таким медом поили на Руси шведского посла, и тот потом отзывался о напитке весьма восторженно: «Такой светлый и чистый, как лучшее рейнское вино и прозрачный хрусталь».
Дошла до наших дней информация, и как пировали на княжеской свадьбе конца XII века. Женили тогда Ростислава Рюриковича. Его отец, названный в честь самого прародителя рода, был так рад, что роднится с Всеволодом Большое Гнездо, что закатил празднество, в котором участвовали 20 князей[170]. Говорится, что свадьба была «богатая, какой не бывало». Князь всячески одаривал свою новую сноху, дарил ей много дорогих подарков, вплоть до городов.
Звали ее, кстати, Верхуслава. Мы уже говорили о ней, когда упоминали, что отец выдал ее замуж до неприличия рано по нашим меркам. Жениху было шестнадцать годков, а невесте лишь восемь. Справедливости ради надо отметить, что известная нам дочь от этого брака родилась только спустя 10 лет после свадьбы. Вероятно, понимали на момент бракосочетания, что возраст из ряда вон детский и следует девочку уберечь, повременить с прочими аспектами брака.
Известен[171] также случай, когда князь Всеволод Ольгович Киевский пришел по приглашению на свадьбу в Переяславль с женой, с боярами со всеми, а также с киевлянами. А другая свадьба, на которой женили князя Юрия Всеволодовича и Агафию Всеволодовну, длилась восемь дней.
Вот как свадьбы гуляли! Вот крепкие были люди!
Совершенно иной представляется нам свадьба князя Александра Невского, из его жизнеописания, составленного Михаилом Ивановичем Хитровым[172] в XIX веке.
Свадьба у святого благоверного князя не могла изобиловать языческими элементами и непристойностями. Но и здесь составитель духовно-исторической биографии не смог избежать упоминаний и осыпания молодых хмелем, и обрезания косы, поедания каравая, сыра. Вместе с тем свадьбе Александра придаются черты благообразного мероприятия, например, он пишет, что «молодым приготовляли место в углу под иконами». Интересно повествуется о многодневном праздновании с порицаемыми тогда церковью плясками и музыкой. Хитров пишет: «Светлое пиршество продолжалось три дня. Оно сопровождалось музыкой и играми». И представляются нам уже не пиры разгульные древнерусские, а изящные балы XIX века, когда и жил автор. С другой стороны, вряд ли мы могли ждать иного повествования от священника, пишущего о жизни князя, почитаемого святым. Но Михаил Хитров все же был не только протоиереем, но и историком. Поэтому вполне вероятно, что в XIII веке княжеские свадьбы действительно могли больше соблюдать правила религиозного благочестия, чем простонародные, по крайней мере в антураже и церемониях бракосочетания. Это уже времена ордынского ига, когда князья вынуждены были противостоять постоянному внешнему воздействию. На этом фоне крепла и роль церкви, как объединяющей силы, поэтому и обрядовость на уровне власти больше ориентировалась на христианские правила.
Из этого описания бракосочетания Александра Невского мы узнаем, что помимо каравая было еще одно сугубо свадебное блюдо – перепеча. Из сдобного хлебного теста пекли конусовидное изделие с «гранью, похожею на ананасную». Данное блюдо очень напоминает литовский и польский шакотис, который тоже представляет собой печеный вертикальный конус и традиционно готовится для свадьбы. Правда, литовская легенда относит его происхождение к более поздним временам. Но, возможно, в том или ином виде в Прибалтийском регионе и в Северо-Западной Руси перепеча была известна с древних времен и уже потом мигрировала в национальные кухни различных народов.
После свадьбы
Первая брачная ночь
Ну разве можно говорить о свадьбе и не упомянуть об этом торжественном событии? Первая брачная ночь! Хотя, как уже упоминалось, ночь эта как брачная была, может, и первая, но не обязана была стать началом интимных отношений между юными соединившимися сердцами. Разумеется, девицы высокого социального статуса, например княжны, не могли до свадьбы испытать все прелести отношений с противоположным полом, но в народе всякое бывало.
Во времена первых Рюриковичей, по мнению отдельных исследователей, существовал[173] обычай, который нам кажется сугубо варварским, версии его существования находим и в истории других народов мира и в более поздние времена. Речь идет о предположительной традиции, по которой верховный властитель, князь или его наместник имел право на первую ночь с невестой. Отменила этот обычай княгиня Ольга, заменив на налог в виде черной куницы.
Но сторонники этой теории ссылаются только на работу Татищева, который утверждает, что «тогда же отменила Ольга княжий обычай, а уложила брать от жениха по черной кунице как князю, так боярину от его подданного». Что в этой фразе вызывает у исследователей предположение о так называемом «праве первой ночи», неизвестно, поэтому, упоминая о возможности такого обычая, призываем скептически относиться к реальности его широкого распространения.
Позже в России, во времена крепостного права, подобное практиковалось отдельными помещиками, но и это разовые истории, которые не складываются в традиции и обычай, а являются скорее злоупотреблением властью. С другой стороны, распространен был обычай «снохачества», когда, воспользовавшись подчиненным положением, а то и банальной незрелостью молодого мужа, его отец вступал в недопустимые отношения с юной снохой. Это осуждалось, запрещалось даже на законодательном уровне в Древней Руси и позже, но, тем не менее, имело распространение.
Но мы сейчас говорим о сугубо обычном продолжении свадьбы. Через некоторое время после того, как молодожены удалились, родители посылали дружку жениха «справиться о здоровье» новой семьи[174]. Тот шел. Стучал в дверь. Деликатно уточнял, все ли здоровы там в сеннике. И тут все зависело от жениха. Если он отвечал, что все здравы, дружка разносил эту радостную новость, и в опочивальню могли прибежать гости, еще раз поздравлять, кормить новобрачных, поить, ну а после снова оставляли их одних, а сами шли продолжать праздновать.
Иногда описываются даже какие-то ритуалы утреннего объявления о чистоте и невинности молодой жены на момент вступления в брак, но фактически они носят элемент символизма, особенно в раннем периоде домонгольской Руси. Вывешивания простыней для демонстрации свершившегося впервые действа не практиковалось. Разве что родственники жениха могли поднести родителям невесты специальный кубок с вином, в котором пальцем внизу закрывали дырку. После передачи кубка вино вытекало. Всем все становилось понятно. Но чаще всего все эти нюансы отдавались на откуп молодой семье и не выносились на всеобщее обсуждение.
Хотя, разумеется, обо всем, что происходило между молодым мужем и его женой, знал священник в церкви.
Церковная традиция с отсылкой к установлениям Карфагенского собора 398 года предупреждала обвенчавшихся от нарушения их девства в ночь после таинства, «из уважения к этому благословению»[175]. Но как удержать молодых? Тем более что венчание и свадебный пир могли происходить в разные дни.
В то время[176] происходило интересное слияние жестких требований исповеди, когда необходимо было в деталях поведать о всех своих грешных делах, а с другой стороны, женщине следовало соблюдать изрядную скромность при повествовании об этом, иначе могли счесть за «злую жену», свободолюбивую и раскрепощенную, в негативном смысле этого слова.
А раз повествовать о своих интимных делах придется да утаивать ничего нельзя, то и вести себя следовало умеренно. При этом существовало правило, что муж и жена должны исповедоваться у одного священника. Поэтому помимо роли духовного отца батюшка обладал еще и функцией семейного психолога.
Жалуется, например, жена на неустанные притязания супруга, следует подсказать мужу, что важно соблюдать постные дни, воздерживаться. А то и наоборот, какой исповедующийся посетует, что супруга уж больно набожная, все воздерживается по любым поводам. Тогда уж священник напомнит при случае своей духовной дщери, что нет ничего постыдного в близости между супругами, что «плодитесь и размножайтесь» – по-прежнему актуальная ветхозаветная установка.
Так что же происходило в древнерусских «спальнях»? Одним словом сказать это не удастся, русский язык скуп на описание этого действа, случавшегося втайне от посторонних глаз. Летописцы в принципе не стремились как-то описывать близость между супругами, хотя[177] и известно, как именовались в те времена отношения между мужчиной и женщиной для получения телесного удовольствия: «любосластвовать», «любоплотовати». Целоваться тоже можно было по-разному – то, что происходило между супругами, называлось «лобзание», а «поцелуй» был более возвышенным понятием, он предназначался для ритуалов и правил этикета.
Но в первую очередь важно было помнить, особенно женщинам, что ключевой целью близости с мужем является деторождение, поэтому нужно было сосредоточиться именно на этой задаче.
По данным исследований[178], люди Древней Руси еще на этапе зачатия заботились о том, каким должен родиться ребенок. А для этого следовало соблюдать необходимые условия. Выбрав подходящий день, правильную пищу, нужные условия для создания новой жизни, можно было, как верили наши предки, определить не только характер, но и судьбу ребенка.
Свадьба начиналась сватовством и заканчивалась зачатием ребенка. Первая брачная ночь была, по сути, сакральным моментом истины, в который и должно свершиться единение.
«Поэтому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут [два] одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились»[179].
Первое утро
У древних славян[180], видимо, еще в языческие или раннехристианские времена, существовал обычай праздновать утро после первой ночи. Молодожены отправлялись в сопровождении дружек на очищение водой и огнем. А мы помним, какое у русских было любимое место, где сочетались огонь и вода. Поэтому снова была баня, где молодые омывались уже вместе. После них мылись и остальные гости[181], говорят, что также попарно, по очереди. Кстати, топить баню приходилось зачастую самой новоиспеченной жене. Существовали и иные испытательные для нее обряды, приходилось тут же всецело включиться в работу и продемонстрировать свою домовитость. Она же теперь хозяйка.
Во второй день также водились хороводы, пелись песни. Именно наутро происходил и обмен подарками между сватами, а в новый дом приносилось приданое невесты. Считалось, что уже все – обосновалась она.
Вероятно, с тех пор и пошла традиция «второго дня» свадьбы, который не забыт и поныне. Правда, почему-то пропала традиция с баней.
И что теперь?
После официально первой проведенной вместе ночи родные и невесты, и жениха начинали нетерпеливо ждать первые признаки беременности. А если она в положенный срок не наступала, то появлялись вопросы, разумеется, в первую очередь к женщине. Мужчина вроде как был тут и ни при чем.
И если женщина в первые послесвадебные месяцы оказывалась не на сносях, ее моментально окружал хоровод осуждения с одной стороны и гнет советов народной медицины и прочих семейных хитростей – с другой. Что следует выпить, что надеть, на чем лежать с мужем, на какой лунный день близость планировать. И эта цепь сдавливала все больше, фактически вытесняя из «нормального» общества с систематическим деторождением до того момента, пока женщина не почувствует признаки скорого материнства.
И вот когда появлялся первый ребенок, тогда и можно было считать брак полноценно состоявшимся, да и саму женщину считать состоявшейся. Роды для женщины были важным рубежом между девичеством и взрослой жизнью, она могла считаться полноценной, только родив[182]. Став матерью[183], женщина обретала самостоятельность и власть, которой не имела раньше.
В тот момент запускался новый круг – путь к будущему замужеству для новорожденной девочки. А что? Ждать недолго. А уж по меркам истории, так и вовсе.
Часть 3. Международные браки в Древней Руси
Международный брак Ульяны
Когда Ульяне было лет 29, она познакомилась с иностранцем. А как известно, в наших гражданах с давних пор присутствует пиетет к гражданам других стран, особенно западных.
Она встретила его в итальянском ресторане. Смуглый брюнет подошел сам и на еле понятном русском языке стал заводить с ней знакомство. Девушка тогда только начинала учить итальянский, поэтому постеснялась предложить перейти на него. Но оказалось, что кавалер и не знал итальянского, да и сам, несмотря на южную внешность и место их знакомства, к Апеннинскому полуострову никакого отношения не имел.
Андраш родился в городе Ньиредьхаза (название Ульяна долго не могла запомнить) на востоке Венгрии и уже несколько лет работал в России в нефтяной компании. Ему было 42, она чувствовала себя рядом с ним совсем девочкой – впервые за долгое время. Андраш был обеспечен, очень умен, деликатен, с прекрасным чувством юмора. А самое главное, он никогда не был женат и прямо заявлял, что планирует в ближайшее время это исправить. Таким утверждением грешат многие обольстители, Ульяна это знала на своем опыте. Но в данном случае все выглядело совершенно иначе. Он не торопил близость. Много рассказывал о себе и о своем далеком родном доме. Где-то в голове у девушки звучали слова из старой песни про то, что пришло время отпустить попутный ветер и навсегда остаться «с тобою». Было слишком похоже на сказку.
Это был ее 30-й день рождения, весна. Он сказал, что обстоятельства вынуждают вернуться в Венгрию. Только ее сердце собралось разбиться, как любимый человек сказал, что зовет ее с собой. Говорил, что они будут жить вместе, говорил, что в Венгрии очень хорошо, тепло и вкусно.
Поделиться книгой: