Помоги проекту - поделись книгой:
«Миракль о Теофиле», который нередко называют «прекрасным поэтическим витражом», – вереница объединенных внешней драматической канвой стихотворений, в которых изобилуют смелые для своего времени и предвосхищающие манеру Вийона поэтические образы, весьма разнообразные по своему ритмическому рисунку.
Театр Средневековья проявил себя и в таком жанре, как фарс. Это жанр типично городской литературы. Именно городская жизнь с её своеобразной спецификой наполнила его сюжетами, темами, образами и создала благоприятные условия для расцвета фарса. Фарс писался для широких кругов горожан, отражал их интересы и вкусы (представители других сословий, в первую очередь дворяне и крестьяне, изображаются в фарсе не очень часто). Фарс оперирует готовыми типами – масками. Таковы плут-монах, шарлатан-врач, глупый муж, сварливая и неверная жена и т. д. В фарсе обличается корыстолюбие богатых горожан, высмеиваются индульгенции, разоблачается разврат монахов, клеймятся феодальные войны и т. д. Наибольшую известность получили французские фарсы XV века: «Лохань», «Адвокат Пьер Патлен» и др. Самым выдающимся фарсом, имеющим даже право на название настоящей комедии нравов и характеров, является знаменитый «Адвокат Пьер Патлен», написанный около 1470 года неизвестным автором, вероятно, парижанином и членом общества Базош, быть может Антуаном де ла Саль или Пьером Бланше.
Герой пьесы – адвокат Пьер Патлен – не имеет клиентов и бедствует вместе с женой, несмотря на все свои плутни. Он надувает мошенника купца, выманив у него кусок сукна, и помогает пастуху; хитрому мужику Анжеле, провести этого же купца, своего хозяина. Купец привлекает вора к суду, но Патлен научает своего клиента прикинуться идиотом и на все вопросы отвечать: бэ! Хитрость торжествует – и судья оправдывает вора; но мужик оказывается хитрее продувного адвоката – и на требования гонорара отвечает тем же бессмысленным мычаньем. Мораль буржуазной пьесы – торжество плута над плутом – не высока, но это не прямая безнравственность: это самодовольство грубого здравого смысла, наивная и беззаботная насмешка над обманутыми, характерная для всех фарсов.
Жанр фарса оказал большое влияние на развитие западноевропейского театра, особенно на комедии Мольера и итальянские комедии дель арте и др.
Возрождение
Эпоха Возрождения характеризуется, прежде всего, распадом общинно-христианского сознания Средневековья и рождением титанической личности, т. е. человека эпохи Возрождения, который получил своё графическое воплощение в виде так называемого витрувианского человека Леонардо да Винчи. В связи с этим мы выделяем три основных этапа эпохи европейского Возрождения. Первый этап – это XIV – нач. XV века – характеризуется расслоением и распадом средневековой общей культурной зоны (когда личность была только одна – Бог): это значит, что, например, в Испании и Франции создается железный режим мощного феодального государства, а в Италии бурно растет капитал. В самой Италии наряду с Франческо Петраркой и создателем европейской новеллы Джованни Боккаччо сосуществует архаичнейший, будто из какого-нибудь X века вышедший Франко Саккетти, но процесс уже запущен. Вне Италии пока еще отсутствует и осознание своего времени как поворотного пункта в истории, отсутствует еще и сама идея возрождения античной классики, хотя интерес к Античности усиливается. Усиливается и интерес к собственному творчеству и национальным традициям, фольклору, языку наконец.
Второй этап начинается с середины XV века. Тут происходят три важных события: падение под напором ислама Византии со всеми вытекающими для Европы последствиями; окончание Столетней войны между французами и англичанами с полной переориентацией европейской политики и изобретение книгопечатания. Книга в современном её виде насчитывает всего 500 лет своей истории. Именно книгопечатание является основой того, что возникает книжная цивилизация. Книга становится активным источником знания, распространения информации и резервуаром коллективной памяти. На смену устному преданию и мифологии Средних веков приходит зафиксированная фактология. Именно напечатанная книга лежит в основе так называемой протестантской революции, которая будет инициировать и научное мышление, и развитие капиталистических отношений (М. Вебер. Протестантская этика и дух капитализма).
С развитием книгопечатания авторитет итальянской культуры быстро становится всеобщим. Идеи гуманизма, возрождения Античности, созданные титаническими усилиями трех светочей человечества – Данте, Петрарки и Боккаччо – подхватываются представителями других стран Европы. В результате этого разрушается старая неприступная крепость феодально-церковной идеологии, уступая идеологии гуманизма, подтверждающейся не только литературой и искусством, но и обилием всевозможных научных открытий и расширением географических горизонтов. Эта эпоха не случайно ещё названа эпохой Великих географических открытий. Политические писатели Макиавелли, Гвиччардини открывают закономерности исторического развития. Философы Фичино, Мирандола, ла Раме возвращают интерес к величайшему древнегреческому мыслителю Платону. Лоренцо Валла, Деперье, Лютер пересматривают религиозные догмы.
В этот период складывается новая система литературных жанров, развивается до образцовых форм появившийся на рубеже XIII века в Сицилии сонет, трансформируются и приобретают окончательную форму античные оды, элегии, эпиграммы. Появляется публицистика, наиболее ярким представителем которой будет М. Монтень.
В этот период в словесности на первый план выдвигается проза, происходит настоящее рождение романа, условно говоря, реалистического: Ф. Рабле, Т. Нэш, М. Сервантес, М. Алеман, высшего расцвета достигает новелла: Боккаччо, Мазуччо, Маргарита Наваррская, тот же Сервантес, наконец, появляются мемуары. Не исповедь, известная еще со времен Августина, а лишенные всякой экстатической исповедальности житейские заметки частного человека о самом себе: Б. Челлини, П. Брантом.
Третий период проходит в обострившейся и усложнившейся политической и идеологической ситуации: с середины XVI века по всей Европе прокатывается волна Контрреформации. Испания становится оплотом католицизма и феодализма, в Италии свободные города превращаются в маленькие монархии, крепнет власть князей в Германии, вводится «Индекс запрещенных книг», разворачивают свою деятельность иезуиты, утверждается инквизиция, Франция раздирается на части борьбой соперничающих феодальных группировок в период религиозных войн. На смену открывшимся горизонтам и перспективам, надеждам и мечтаниям возвращаются из глубины веков скептицизм и даже стоицизм. Глубокими трагическими тонами окрашивается творчество Монтеня, Камоэнса, Тассо, поздних Микеланджело, Сервантеса, Шекспира. Писатели, художники и философы синтезируют пережитое и не только лично ими, но в целом эпохой, подводят итоги, описывают закат. На смену классическому Ренессансу приходит причудливый, минорный, надломленный маньеризм. Таковы общие черты эпохи Возрождения в Европе.
Возрождение возникает в европейской культуре по разным причинам. Во-первых, экономическим и политическим. Рост городов разрушал феодальный принцип хозяйствования, основанный не на капитале, а на власти земли. Города же развивали товарно-денежные отношения. Они были подчинены власти не феодалов, а власти гильдий различных ремесленников. Создавались все условия для развития так называемого спекулятивного капитала. Ренессанс, можно сказать, возникает на берегу реки Арно, во Флоренции и не без влияния банковского капитала семьи Медичи. Однако этот процесс, приведший к усилению власти городов, был весьма болезненным и выглядел он приблизительно так.
По мере того как приближалась эпоха Возрождения, один кризис за другим вторгался в жизнь Западной Европы. В XIII веке потерпела полную неудачу самая грандиозная авантюра феодального Средневековья – Крестовые походы. Ослабевала власть императора Священной Римской империи, основанной в Х веке королем Оттоном I (так в Средние века называлось Германское государство). Во второй половине XIII века империя теряет власть над Италией. В самой Германии реальная власть постепенно переходит к территориальным князьям. Даже церковь, которая никогда не была так сильна, как в Средние века, начала под влиянием новых обстоятельств шататься и постепенно утрачивать свою незыблемость и монолитность. Тревожным симптомом явилось так называемое Авиньонское пленение пап (1309–1377), т. е. перенос под нажимом французского короля папской резиденции из Рима на юг Франции, в Авиньон. Ведь для современников Рим был не просто географическим понятием. С Вечным городом связывалась идея вечности и незыблемости церковной столицы, а следовательно, и всей христианской церкви. Подошли времена «великого раскола», ознаменованного ожесточенными раздорами в самой Папской курии. Приближалась Реформация. Падение могущества империи и церкви подняло значение итальянских вольных городов, которые к XIV веку уже превратились в большую экономическую и политическую силу. Не являясь единым национальным государством, Италия представляла собой нагромождение множества независимых республик и монархий. На севере, в Ломбардии и Тоскане, располагались самые богатые и экономически развитые города-республики. Среднюю Италию занимала Папская область с Римом в качестве столицы. Это был довольно отсталый, в основном земледельческий район. После того как папа в 1309 году покинул свою древнюю резиденцию, Папская область пришла в еще больший упадок. Одним из важных результатов развития городской культуры явилась резко возросшая роль людей умственного труда, появление интеллигенции, независимой от монастырей и рыцарских замков. Эта новая социальная прослойка, включавшая юристов, инженеров, врачей, публицистов, «мастеров свободных искусств», и закладывала основы многообразной культуры Возрождения. Всех их окрыляла вера в человека, который начал сбрасывать с себя тяжелый груз традиционных воззрений, превращавших его в бесправного слугу небесных или сословных сил.
Но помимо экономических условий возникновения Ренессанса были еще и причины, которые следует уже рассматривать в свете теории этногенеза Вернадского – Гумилёва. Речь идёт о пандемии так называемой чёрной смерти, которая унесла около двух третей населения Земли. Была ли это чума, или речь шла о другом каком-то катастрофическом заболевании, мы сейчас точно определить не можем, но факт остаётся фактом: человечество в середине XIV века столкнулось с настоящей биологической катастрофой, изменившей весь уклад прежней жизни и в буквальном смысле похоронившей средневековые представления о мире. Этот факт зафиксирован в таком культовом произведении всего европейского Ренессанса, как «Декамерон» Боккаччо. Начинается знаменитый десятидневник с описания эпидемии чумы во Флоренции, правда, справедливости ради надо сказать, что описание это заимствовано из «Истории» Фукидида. Сам Боккаччо во время чумы в городе не был, но, будучи человеком ориентированным на античное наследие, он просто позаимствовал известный сюжет для того, чтобы создать нужный живописный эффект. Этот приём был известен ещё с Античности и называется он экфрасисом.
Сервантес и его роман «Дон Кихот»
В 2005 году весь мир праздновал замечательную дату – 400 лет со дня выхода в свет первого тома романа «Дон Кихот». По мнению ЮНЕСКО, «Дон Кихот» – это лучший роман всех времён и народов.
В мире, наверное, нет ни одного человека, который не слышал бы об этом уникальном творении Сервантеса. И эта всеобщая наслышанность – знак величия, уважения и проклятия одновременно. У обывателя в результате такой популярности создается впечатление, что про бедного идальго Алонсо Кихано Доброго он знает всё или почти всё, даже не читая романа. В общей культурной ситуации получается, что роман на уровне так называемого коллективного бессознательного взяли да и отложили на самую дальнюю полку – мол, кому интересно то, что и так у всех на слуху? А празднования и юбилеи – лишь PR-кампании, пустышка, и не более того, наподобие празднования 200-летия со дня рождения А.С. Пушкина в 1999 году, когда депутаты Государственной думы цитировали Лермонтова, считая, что эти стихи написал именно Пушкин.
Блаженное помешательство
Для начала попробуем разобраться с образом Дон Кихота, который складывался в обывательском сознании в течение 400 лет с момента написания романа. Думаю, все согласятся с тем, что первая запоминающаяся черта знаменитого образа – чудаковатость и даже сумасшествие. Про сумасшествие Дон Кихота знают все. Сумасшедших обыватель чаще всего недолюбливает, а иногда и ненавидит или, хуже того, презирает. Правда, на Руси были блаженные. Вспомним знаменитый образ юродивого из пьесы А.С. Пушкина «Борис Годунов». Юродивые, или блаженные, полностью подходили под евангельское изречение: «Блаженны нищие духом, ибо им принадлежит Царствие Небесное».
Но Дон Кихот не блаженный. Где вы видели юродивых в рыцарских доспехах да ещё с копьём и мечом в руках? Скажем откровенно: Дон Кихот принадлежит к буйнопомешанным. А таких обыватель не любит. Блаженному можно подать милостыню как некую страховку на хорошее место, заранее уготованное в загробном мире. Но с буйнопомешанными дело обстоит гораздо сложнее. Почему? А потому что обыватель инстинктивно тянется к предсказуемости. Пассионарная личность, такая как Дон Кихот, обывателя пугает. В такой личности чувствуется скрытая угроза благополучному и стабильному существованию. Во многом поэтому роман Сервантеса и пытались спрятать как можно дальше, мол, пусть лихо лежит тихо.
А «Дон Кихот» – это действительно лихо, да ещё какое! Этот текст, на первый взгляд столь безобидный, столь детский, на самом деле заключает в себе огромную взрывную силу, и за долгие 400 лет мощь, заключённая в романе, не утратила как созидательного, так и разрушительного потенциала. Обыватель инстинктивно чувствует это и изо всех сил стремится снизить, уменьшить силу воздействия рыцаря печального образа на окружающий мир, растворяя имидж опального героя в бесконечных сувенирах, мюзиклах, операх и опереттах, словно пытаясь сделать заключённую в нём атомную энергию ручной, мирной, что ли.
По этой-то причине великий роман Сервантеса для массы читателей так и остался непрочитанным, рассыпавшись на бесконечное множество культурологических комплексов.
Во всех отношениях перед нами странный роман. Он не укладывается в уже сформировавшиеся рамки представлений об эпическом жанре. Если «раздеть» роман, то есть лишить давно сложившихся читательских представлений о нём как о бесспорном классическом тексте, то, появись такое странное, необычное произведение в наше время, скорее всего, ничего кроме искреннего недоумения оно бы не вызвало. Приговор был бы следующим: «Так романы не пишут!»
Даже современные авторы детективов и псевдоинтеллектуальный прозы – даже они могли бы дать фору Сервантесу по части того, как слагать сюжет, держать интригу и подводить всё к эффектной концовке. Сервантес, кажется, ничего не умеет. Вообще, не будь он столь раскручен, его бы заблокировал любой современный критик. Иными словами, появись «Дон Кихот» сейчас, не видать ему ни Букера, никакой другой престижной премии.
Но при всём при том необычайно мощное воздействие этого произведения на вдумчивого читателя несомненно, и заключается оно в том, как трактуется на его страницах извечный конфликт между так называемым обывательским здравым смыслом и помешательством творческой личности, ищущей Истину. Причём борьба между непримиримыми началами представлена в книге в момент непосредственного написания самого романа. Закономерно возникает вопрос: кто кем управляет? Книга действительностью? Или действительность книгой?
Человек как читатель
В соответствии с эзотерическими традициями, с которыми Сервантес был знаком (каббала как учение окончательно оформилась к началу XVI века на территории Испании; книга «Зоар», принадлежавшая некоему Моше де Леону, вышла в свет в 1305 году), человек в этом мире – читатель. Он призван разгадывать, интерпретировать текст. Причём, между текстом и действительностью стоит знак тождества. Вот как об этом сказано в главе Первой Книги творения: «Возвышенный и Священнейший начертал Свое Имя и сотворил вселенную. Число, буква, звук пребывают в Имени Божьем, едином и неделимом». Человеку надо лишь научиться считывать Имя Божье, научиться видеть букву, звук и число в гармонии, которая царит в этой вселенной и составляет её суть.
Буквы и числа, согласно каббалистам, являются ключами ко всему знанию, потому что через секретную систему их построения открывается тайна творения. Надо лишь из бесчисленного множества вариантов найти единственный верный код бытия, надо составить Имя Бога и правильно произнести его.
В соответствии с каббалой, стремление к прочтению великого Имени и есть смысл существования человека на земле. Отсюда берет свое начало концепция человека как читателя.
Но помимо этой эзотерической концепции читателя, «Дом Кихот» является не чем иным, как воплощением скрытого психологического процесса авторской самоидентификации. В связи с этим вспомним некоторые факты биографии писателя.
Дон Мигель
Мигель де Сервантес Сааведра родился в 1547 году в университетском городке Алькала-де-Энарес, в двадцати милях от Мадрида. Он был младшим членом бедной, но знатной семьи и идальго. Отца его звали Родриго Сервантес, мать – Леонора Кортинас. Кроме Мигеля, в семье было две дочери, Андреа и Луиза, и сын Родриго. День рождения Сервантеса точно не известен; однако достоверно известно, что крещение он принял 9 октября 1547 года, а так как у католиков был обычай совершать этот обряд вскоре после рождения, то предполагают, что родился Сервантес в тот же день или накануне. Другие биографы относят день его рождения на 29 сентября, то есть день святого Михаила, на основании существующего у испанцев обыкновения давать ребёнку имя того святого, в день которого он родился.
Известно, что отцу писателя приходилось заниматься ремеслом цирюльника и быть по совместительству хирургом. По своим доходам семья могла сравниться с современным средним классом. Сервантесам пришлось немало поездить по стране. Какое-то время они жили даже в Севилье, где будущий писатель, наверное, посещал иезуитскую школу.
В 1566 году, то есть когда Мигелю исполнилось 19 лет, семье удалось перебраться в Мадрид. Первое упоминание о Сервантесе как писателе приходится на 1569 год, когда в своем предисловии к общему политическому сборнику директор гуманистической академии в Мадриде, некто Лопес де Гойос, упоминает Сервантеса в качестве «нашего доброго и любимого ученика». Речь в этом предисловии идёт о стихах, посвящённых памяти недавно скончавшейся королевы Изабеллы де Валуа.
По одним данным, Сервантес вообще не получил никакого систематического образования, а по другим – он целых два года проучился в Саламанке, изучая юриспруденцию, но так и не смог удостоиться учёной степени, что не раз ставилось ему на вид его врагами.
Конечно же, какое-то образование, пусть и третьесортное по тем временам, будущий великий писатель всё-таки имел. В декабре 1563 года мы находим его уже в Италии. Он служит при дворе одного из кардиналов. Как мог получить такое высокое назначение недоучившийся студент, сказать трудно. Однако, будучи секретарём кардинала, Сервантес непрерывно читает, таким образом пополняя запас знаний и пытаясь одновременно с этим утолить ненасытную жажду чтения. Во многом именно книга для будущего создателя великого романа всех времён и народов станет единственным источником знаний. По собственному признанию писателя, он читал всё попадавшееся ему под руку, подбирая даже клочки исписанной бумаги, валявшиеся где-нибудь в грязи на улице.
Это особое, на первый взгляд, странное отношение ко всякому слову, написанному на бумаге, наверное, не могло не проявить себя при создании великого романа.
Ещё в двадцатых годах прошлого столетия Виктор Шкловский в своей знаменитой статье «Как сделан "Дон кихот"» доказывал, что образ Дон Кихота создался в результате технического взаимодействия повествовательных схем и сообщений тогдашний науки. По В. Шкловскому, Сервантес неосознанно придал своему безумному герою материалы из различных словарей и справочников; он, по мнению исследователя, нанизывая материал и механически противопоставляя мудрость и безумие, создал тип, который получился так, как получается «наплыв» в результате двух съёмок, сделанных на одну и ту же плёнку.
Но вернёмся к тому обстоятельству, что юный Сервантес был буквально одержим манией чтения. Ему было все равно, что читать. Есть в этом что-то от алхимии! Ибо химик точно так же любой больной металл (читай: любой исписанный клочок бумаги) собирается вылечить с помощью раствора красноватого цвета, называемого ещё философским камнем.
Роль философского камня в этом процессе играет, конечно, творческое «я» художника, который с помощью всевозможных архетипов, пользуясь ими как нитью Ариадны (миф о Тесее и Минотавре), спускается, по Юнгу, в глубины коллективного бессознательного, дабы прикоснуться к Истине.
Подбирая исписанные листы бумаги у себя под ногами, извлекая их из уличной грязи, Сервантес, по сути дела совершал поступок, который нормальным никак не назовёшь. Почти все исследователи творчества Сервантеса отмечают духовную близость между сумасшествием Дон Кихота и самого автора. Для доказательства исследователи обычно обращаются к биографическим данным и говорят, что образ Дон Кихота буквально списан автором с самого себя.
Неудачник без страха и упрёка
Все биографы сходятся и на том, что Сервантес в 1570 году, после короткой службы у кардинала в Италии, большая часть которой в то время принадлежала Испании, записывается в армию. Уже в следующем, 1571 году он принимает непосредственное участие в знаменитой битве при Лепанто, во время которой Оттоманской империи, а точнее, её морскому владычеству, наносится сокрушительный удар. Сам же Сервантес становится героем битвы, теряя левую руку, в результате ранения она кажется парализованной. Это событие, подобно тому самому пресловутому клочку исписанной бумаги, окажется упомянутым во вставной новелле в романе «Дон Кихот»: «Рассказ алжирского пленника». В последующие после знаменитой битвы четыре года ставший инвалидом писатель примет активное участие в военной кампании испанцев, развёрнутой ими на территории почти всего Средиземноморья. Сервантес – участник военной экспедиции в Наварино в Тунисе. Затем вместе со своим братом Родриго он окажется в алжирском плену, когда в 1575 году на галере El Solo («Солнце») будет возвращаться домой. Следующие пять лет Сервантес проведёт в неволе и совершит четыре безуспешные попытки побега, за каждую из которых ему грозила мучительная казнь. После каждой неудачи Сервантес ведёт себя, как Дон Кихот, и всю вину берет на себя.
Когда семье удастся накопить нужную сумму для выкупа, то из плена на волю Сервантес первым делом отправляет своего брата. Это жест в стиле Дон Кихота. В плену Сервантес завоевывает необычное уважение среди своих товарищей по несчастью. Им, наконец, удается выкупить «однорукого».
В 1580 году почти всеми забытый будущий автор «Дон Кихота» возвращается домой. Он намерен получить место в дипломатической службе и отправляется в миссию в Оран, откуда возвращается в Испанию через Португалию. Осев в Мадриде, Сервантес безуспешно пытается покорить столицу своими драматическими произведениями. И в 1585 году, после выхода в свет его пасторального романа «Галатея», добивается признания, правда, весьма скромного.
К этому времени у Сервантеса на руках оказываются не только две его незамужние сестры (свое приданное они пожертвовали, чтобы выкупить братьев из плена), но и незаконнорожденная дочь Изабелла от некой Анны Франка де Рохас, что не мешает, впрочем, писателю-неудачнику предложить руку и сердце Каталине де Салазар. Получается, что писатель, собравшийся зарабатывать исключительно своим литературным трудом, должен теперь заботиться о пяти женщинах, полностью от него зависящих. На его руках – три семьи и никаких радужных перспектив на будущее.
«Странные сближения»
Обратимся к образу Дон Кихота. Почему в его доме живут одни женщины: племянница и ключница? Даже образ Дульсинеи дель Тобосо и платоническая любовь к ней как причина подвигов и бед Дон Кихота лишь усугубляет картину, перегружая несчастную жизнь рыцаря присутствием тяжёлого женского компонента. Это груз колоссальной ответственности перед действительностью, от которой есть лишь один выход – уйти с головой в книгу, в роман. Что и пытаются сделать автор и его герой. Герой запирается у себя в кабинете и читает сто рыцарских романов, а автор упорно пытается стать профессиональным писателем, рассчитывая на хорошие гонорары, хотя перо его вечно хромает.
Ни Лопе де Вега, ни Гонгора, именитые современники Сервантеса, не признавали его как писателя. Даже в соответствии с литературными нормами того времени творчество создателя «Дон Кихота» выбивалось из всех правил.
Вспомним, что Дон Кихота его женщины, племянница и ключница, изо все сил с помощью лиценциата и священника пытаются удержать от безумных подвигов. Они сжигают часть книг и замуровывают библиотеку. Здравый смысл, таким образом, наносит серьёзный удар по благородному помешательству.
А что происходит в судьбе самого Сервантеса? Он собирает провиант для знаменитой Непобедимой армады. Кстати сказать, именно эта самая Армада и победа над ней всколыхнёт английское общество, в результате чего возникнет эпоха так называемой «елизаветинской драмы», самым ярким представителем которой будет Шекспир. Что это, как не великий творческий импульс, посланный во вселенную? Смерть этих титанов возрождения, Шекспира и Сервантеса, в 1616 году положит конец целой эпохе. И Дон Кихот, и Гамлет при этом отличаются одной чертой, которой похожи друг на друга как братья: и тот и другой – великие безумцы в том смысле, что отваживаются поставить перед человечеством очень неудобные вопросы, на которые до сих пор нельзя найти однозначный ответ. Воистину, как сказал А.С. Пушкин: «В истории бывают странные сближения».
Итак, Сервантес собирает провиант для Непобедимой армады. Дважды его отлучают от церкви за то, что он в патриотическом порыве посягнул на её закрома. А разве не обвиняют самого Дон Кихота в ереси, разве сама идея странствующего рыцарства не еретическая по своей сути? Ещё как еретическая! А затем, по преданию, всё кончается тюрьмой в Севилье, куда будущий автор «Дон Кихота» попадёт за растрату. И там в возрасте 58 лет, почти в возрасте своего героя (Дон Кихоту чуть больше 50), Сервантес начинает писать первый том своей бессмертной книги. У Дон Кихота замуровали вход в библиотеку и сожгли большую часть её, а Сервантес оказался замурованным в тюрьме. Тема заточения, как мы видим, станет навязчивой, приобретёт маниакальный характер. Сервантес, начиная писать книгу, всё больше и больше погружается в сумасшедший мир своего героя. Это форма эскапизма, эскапизма творческого. Увлекаясь романом, мы уходим из мира реального в мир вымышленный. Мир – это текст, а жизнь – это книга. Приблизительно это и утверждает роман. Не случайно Х. Борхес назовёт «Дон Кихот» первым романом, написанным в эстетике постмодернизма. Постмодернисты вслед за Ницше утверждали эту тотальную власть языка и слова как знака над миром. Книга Сервантеса настолько начинает оказывать влияние на действительность, что навязывает этой самой реальности свои законы. Что обычно и случается, когда речь идёт об эзотерическом тексте.
Кто кого? Бой с ветряными мельницами
Известно, какое количество революционеров всех мастей было вдохновлено образом Дон Кихота. Троцкий, Дзержинский, Луначарский, Че Гевара – все они воспринимали роман Сервантеса чуть ли не как свой собственный жизненный сценарий. Некоторые горячие головы видят даже в образе Усама бен Ладена черты Дон Кихота. Здесь не лишним будет упомянуть, что автор бессмертного романа прибегает к литературной мистификации и снимает с себя всякое авторство, утверждая, что он лишь хранитель перевода с арабского рукописи некоего мавра Сидома Ахмеда Бен Инхали. Связь с мавританской культурой налицо, поэтому нет ничего удивительного в том, что и мусульманский экстремизм использует тот же образ. А Дон Кихот ведёт себя как истинный экстремист, подавая пример всем горячим головам, которые решили простым действием, одним актом исправить все несправедливости мира.
Испанский философ Унамуно даже стал основоположником новой религии, называемой кихетизмом. Дон Кихота он считал вполне реальным человеком и называл его испанским Христом.
Как уже было сказано выше, главная проблема романа – это проблема читателя, а не писателя. Именно читатель, его роль, его субъективное восприятие текста выдвигается в «Дон Кихоте» на первый план.
Обычный роман, написание которого доступно любому графоману, выстраивается, в основном, по монологическому принципу. Автор-гуру, автор-демиург поучает своего читателя. Он, читатель, для такого автора – лишь объект приложения эстетических, этических и прочих мировоззренческих авторских установок. В случае с «Дон Кихотом» дело обстоит гораздо сложнее. Сервантес нарочито отказывается от своей доминирующей роли и передаёт эту функцию либо Сиду Ахмеду Бен Инхали, либо бесчисленным своим читателям, которые сами являются героями романа, находящегося в процессе становления. Роман поражает ощущением своей незаконченности и даже небрежности. На ум приходят знаменитые «Опыты» Монтеня, где принцип необязательности, случайности и даже хаотичности оправдывается глубоким и неожиданным ассоциативным рядом свободной творческой мысли.
Нелепости текста
Возьмём, к примеру, знаменитую сцену с ослом по кличке Серый Санчо Пансы. Этого осла у него воруют. Но как? Неизвестно. Читателя просто ставят перед фактом, что Серого у Санчо уже нет. В воровстве повинен каторжник по имени Пасамонте де Хинес, освобождённый самим Дон Кихотом (сцена с каторжниками). Как он это сделал? Об этом поначалу умалчивается. Затем в качестве объяснения Сервантес в самом начале второго тома (глава 4) с помощью Санчо Пансы пускается во всякого рода неспешные рассуждения о том, что разбойник сначала поставил палки под седло, а затем вывел Серого прямо из-под спящего Санчо. Объяснение, согласитесь, нелепое и не выдерживает никакой критики. Тут следует заметить, что осёл Санчо к этому времени уже перестал быть Серым. Настоящего Серого оруженосец уже давно сменил на более молодое животное, забрав его у цирюльника, на которого и напал Дон Кихот (случай со знаменитым шлемом Мамбрина). Но Санчо, как и сам автор, напрочь забывает об этом факте и льёт по поводу Серого-Несерого крокодиловы слёзы, рассказывая о том, что он знал своего ослика с самого рождения.
Профессор Счевил в своё время сделал предположение, что Сервантес, перечитывая первый том, готовящийся к изданию, решил добавить упоминание о воровстве Серого. Лист этот он вложил в манускрипт, забыв подправить предшествующие сцены – вот и получилась несуразица. Какой-то странный манускрипт получается? Напоминает бездонную бочку, или алхимический тигель, куда можно сваливать или сливать практически всё подряд, не очень заботясь о логике повествования. Нашёл под ногой исписанный клочок бумаги, прочитал, понравилось – и к себе в личную копилку. Вот эта небрежная манера повествования и роднит «Дон Кихота» со знаменитыми «Опытами». Пришла нелепая идея о воровстве Серого – вот и вставляй её в «свободный» роман. Читатель сам разберётся, сам оправдает, сам придаст смысл этой нелепице. Ведь именно читатель – главная проблема романа.
Помимо Серого естественно возникает вопрос по поводу реалов, найденных странствующим рыцарем и его верным оруженосцем на опушке леса в оставленном кем-то сундуке. Деньги исчезают бесследно, словно растворяются в воздухе. Автор упомянул о целом кладе, а в следующих главах наши путешественники продолжают нуждаться в средствах. Отдай Дон Кихот эти деньги Санчо Пансы, и тому бы никакого губернаторства не захотелось. Это явный просчёт, нарушение логики повествования, которое недопустимо не только в таком великом повествовании, как «Дон Кихот», но и в любом другом куда более скромном тексте.
Примечателен в этом смысле эпизод со львами. Известно, что львы могли попасть в тогдашнюю Испанию только из Туниса. Животных везли непосредственно в Мадрид. Получается, что повозка со львами никак не могла оказаться на пути странствующего рыцаря, ведь он в этот момент направлялся на турнир в Сарагосу.
Небрежен автор и там, где речь идёт о конкретных цифрах. Сначала он уверяет нас, что Санчо семь дней провёл в роли губернатора на острове, а через несколько страниц эта цифра превращается уже в 10 суток.
В главе 45 первого тома сначала упоминаются три офицера «Святого братства», а в конце 47 главы этих офицеров становится уже только двое.
Во время приключений в замке Герцога (второй том) нам говорят, что рычаг, с помощью которого можно было управлять мощным конём, располагался на лбу вырезанного из дерева животного. Буквально через несколько страниц мы узнаём, что рычаг уже расположен на шее.
В главе, повествующей об освобождении каторжников, нам сообщают, что галерников сопровождают два конных стражника, вооружённых мушкетами, и два стражника пеших – всего четыре. А в момент нападения на охрану, которое совершает Дон Кихот, у всадников таинственным образом исчезают заряженные мушкеты, и они становятся довольно лёгкой добычей для странствующего рыцаря и разбойников.
В горах Сьерра-Морена Санчо Панса пеняет на то, что у него вместе с ослом украли и запас корпия. Автор словно забыл, что этот корпий находился в дорожной сумке оруженосца, а сама сумка пропала ещё на постоялом дворе, то есть еще задолго до мнимой кражи Серого.
И таких нелепостей можно найти ещё больше. Но теперь попробуем разобраться в психологической причине подобных промахов. А причина, возможно, заключается в том, что автор этого романа особую роль отводит читателю, то есть переводит ещё не дописанный до конца роман в бесчисленное множество возможных читательских трактовок. Отсюда и результат: ощущение, что процесс написания романа ещё далек от завершения.
Книга о Книге
И вновь обратимся непосредственно к тексту. Принято считать, что роман «Дон Кихот» изначально задумывался как пародия на рыцарский роман. Действительно, в то далёкое время рыцарские романы знали даже люди неграмотные. Их читал не только Дон Кихот – ими увлекались все. Хозяин того трактира, в который попал Дон Кихот при втором своём выезде, был безграмотен, но ему читали рыцарские романы постояльцы, и он искренне удивился, когда узнал, что Дон Кихот сошёл с ума от чтения таких хороших книг.
Этими же романами увлекалась и бедная служанка Мариторнес. Дочь трактирщика разделяла с ней эту страсть.
Сумасшедший, которого в горах Сьерра-Морены встретил Дон Кихот, после того, как он назвал своё имя (Кардение) и отчество (Андалюсио), сразу заговорил о рыцарских романах и подрался со странствующим рыцарем из-за несогласия трактовок некоторых сюжетных линий. Возлюбленная этого сумасшедшего девушка из знатного рода, Луинда, тоже была до этих романов большая охотница.
Дочь незнатных, но богатых родителей, Доротея, героиня одной из вставных новелл, прочла много рыцарских романов и превосходно разыгрывала перед Дон Кихотом роль королевы.
Все действующие лица в произведении Сервантеса – страстные поклонники рыцарских романов, а некоторые из них даже сумели стать героями той книги, которую мы сами держим в руках. В результате получился какой-то гипертекст и метатекст одновременно. Видно, прав был Борхес, который назвал «Дон Кихота» первым постмодернистским произведением мировой литературы.
В результате в романе воображаемый мир, мир книги, и так называемый реальный мир словно поясняют друг друга, комментируют, что и является главной особенностью метатекста. Такое взаимопроникновение мира воображаемого, мира книги, в мир реальный оказывается настолько глубоким, что между этими мирами почти невозможно провести разграничений. Это и позволяет говорить об эзотерическом характере данного текста.
Создаётся впечатление, что пока пишется «Дон Кихот», на его страницы все время хочет попасть всё новое и новое количество героев. Сама книга, сам роман словно вербуют их из числа читателей. И из этих читателей, желающих стать частью текста, выстраивается даже целая очередь.
Так в самом начале второго тома появляется некто Самсон Караско, который сообщает Дон Кихоту, что первый том, где описываются подвиги рыцаря, уже вышел из печати, и что он, Караско, готов заменить Санчо Пансу и стать новым оруженосцем. Вторая часть буквально пишется у нас на глазах. Она самая «сырая», самая неоформленная что ли.
Получив отказ, Караско все равно хочет любой ценой попасть на страницы романа. И если ему отказали в роли помощника, то тогда он готов сыграть роль палача пишущегося прямо у нас на глазах текста. Вспомним, Караско берёт на себя роль рыцаря-противника. Если он выбьет из седла Дон Кихота, то может заставить его прекратить свои странствия и вернуться назад, домой. Дульсинея потеряет ореол вечной женственности, статус божественной Софии, Прекрасной Дамы, а жизнь Рыцаря печального образа должна потерять всякий смысл. Вспомним, что после первой неудачной попытки победить Дон Кихота и тем самым закончить его странствия, а следовательно, прекратить процесс написания самой книги, Самсон Караско уже в обличии Рыцаря луны во второй раз выбивает всё-таки из седла бедного Алонсо Кихано, таким образом вырывая его из воображаемого мира фантазий и химер, пытаясь вернуть героя в мир реальный. Дон Кихот едет домой, становится нормальным и умирает. Действительность одерживает верх над безумием, то есть творчеством.
В книгу пытаются попасть герцог и герцогиня. Когда в их владениях оказываются Дон Кихот и Санчо Панса, то они на ходу сочиняют сюжет с избавлением заколдованной девушки.
Затем два богатых идальго наперебой приглашают к себе странствующего рыцаря с его окружением, чтобы придумать с их участием новые приключения.
Благородный разбойник Роке (второй том, главы 50–51), оказывается, уже сумел прочитать первый том романа, и теперь он тоже старается вписать свою часть сюжета в общую эпопею.
Даже то, что Сервантес добровольно отдаёт своё авторство некоему мавру, делает его самого читателем собственного текста.
Это стремление к постоянной, порой, навязчивой саморефлексии, эта игра в зеркала, в которых увеличивается внутреннее скрытое пространство всего повествования, достигает своего апогея в самом начале второго тома, когда во второй главе мы узнаём, что Дон Кихоту становится известно о существовании книги, описывающей его подвиги, и вместе с Санчо он пускается рассуждать о достоинствах романа-подделки. Такой роман реально существовал.
Первый том уже всеми прочитан, и во втором томе героям-читателям остаётся лишь на свой страх и риск импровизировать на заданную тему и таким образом вместе с автором, который все время сам хочет быть читателем, двигать вперёд тяжеловесное сюжетное колесо.
Но вторая часть «Дон Кихота» рождена не только своей законной первой частью, являясь её продолжением, но и появлением на свет так называемого «Лже-Дон Кихота», этой книгой-загадкой, опубликованной под псевдонимом Алонсо Фернандес Авельянеда. Этот «Лже-Дон Кихот» был опубликован в июле 1616 года, когда дописывалась 53-я глава второго тома.
Во втором томе (глава 61) Дон Кихот, оказавшись в Барселоне, ненароком заходит в печатню и видит, как из-под пресса выходят всё новые и новые тома «Лже-Дон Кихота». Отношение между выдумкой и реальностью совсем запутались. Что теперь управляет миром: книга или реальность? Скорее всего, книга. Если мы станем на позицию книги, то окажемся такими безумцами, как и Дон Кихот, если нет, то мир теряет всю свою загадочность, и мы столь скучны и примитивны, как и хозяин постоялого двора, вокруг которого и плетётся почти вся событийная канва романа.
Войти и выйти
Но концепция книги, управляющей реальностью, – концепция достаточно древняя. Проблема постижения этих сложных отношений книги и реальности также связана с безумием.
В одном из древних текстов приводится следующая притча: «Всё началось с путешествия (это почти как странствия Дон Кихота. –
Пушкин и наследие средневекового рыцарского эпоса и итальянского Ренессанса
Русская литература еще в XVIII веке, то есть задолго до Пушкина, обращается не только к античной традиции, например, Горация («Памятник» Ломоносова и Державина, творчество Хераскова и Сумарокова), но и к стихии рыцарского эпоса, рыцарского романа и в связи с этим итальянского Ренессанса. Так, Пушкин еще лицеистом усвоил сложившееся в XVIII веке мнение, что лучшими героическими поэмами у «древних» народов являются «Илиада» и «Энеида», а у «новых» – «Освобожденный Иерусалим» Тассо и «Генриада» Вольтера. Имена четырех великих эпиков перечислены в стихотворении «Городок» (1815):
По мнению В.В. Сиповского, «еще в родительском доме начал он сочинять подражания Мольеру и Вольтеру. Но особенно увлекала его „легкая поэзия“ французов с ее жизнерадостными настроениями, веселым, не всегда приличным содержанием. Обладая с детства феноменальной памятью, Пушкин „выучил наизусть“ всю эту литературу – оттого так сильны были ее влияния на первых опытах его своеобразного творчества»[1].
По меткому замечанию Ю.М. Лотмана, уже в середине XVIII века произошло серьезное изменение во взглядах русских интеллектуалов, до этого в большей степени ориентированных на православие. Современник Вольтера и читатель Гельвеция русский человек середины XVIII столетия с улыбкой превосходства отвернулся от отцовских верований: «Взамен он получил сомнения или отчаяние. Но зато он приобрел и огромную свободу. Он как бы вырос до гигантских размеров и оказался один на один, лицом к лицу с вечностью»[2].
В какой-то степени это может объяснить, почему в домашней библиотеке отца Пушкина оказалось так много вольных поэм Вольтера и, в частности, его знаменитая «Орлеанская девственница», написанная в жанре ирои-комической поэмы и под непосредственным влиянием Ариосто и его «Неистового Роланда».
Но почему именно жанр ирои-комической поэмы приобрел такую популярность в век Просвещения? Почему поэты и мыслители начали относиться с нескрываемой иронией к героическому и даже сакральному прошлому? На наш взгляд, все объясняется тем, что в век разума интеллектуалы Европы открыли для себя некий ящик Пандоры, ведь, разум – это не только свет, но и сомнения. Однако до кризиса рациональности было еще очень далеко, и Мишель Фуко напишет свою знаменитую «Историю безумия в классическую эпоху» лишь в далеком ХХ столетии. Европа же в это время буквально упивалась еще не до конца раскрытыми возможностями рацио. Наука находилась еще в зачаточном состоянии, ньютоно-картезианская парадигма воспринималась как догма, и человеческий Разум, его почти божественная сила, казалось, не знали себе равных и готовы были преодолеть и осветить любую тьму:
Вот тут и настала пора вспомнить о таком великом ернике, как Лудовико Ариосто, которого современники, кстати сказать, считали сумасшедшим, опираясь в качестве доказательства в основном на его великую поэму «Неистовый Роланд» с ее безумными перипетиями, бесконечными отступлениями от главной темы повествования и сбивчивым ритмом, больше похожим на речь безумца, а не на размеренные фразы классического ритора. Это обращение к Ариосто как к образцу для подражания самим Вольтером свидетельствует, на наш взгляд, о том, что разум и Просвещение в целом не обошлись без диалектических противоречий, когда в тени рацио, как змий в раю, скрывалось и веселенькое безумие. Или, выражаясь словами того же М. Фуко, «безумие ушло из чувственно воспринимаемого мира, укрывшись в тайном царстве всеобщего разума»[3].
Но сначала все-таки был Вольтер, а не Ариосто, Вольтер, кумир юного Пушкина, которому он пытался подражать в своих ранних сомнительных поэмах еще в лицее («Бова», «Монах», скандальная сказка «Царь Никита и сорок его дочерей» и, конечно же, «Гавриилиада»), видно, в юношеском запале стараясь удивить своих сверстников собственным свободомыслием. Типичное проявление подросткового нигилизма, только в отличие от современной ситуации, ситуации смерти книжной цивилизации в эпоху компьютерных технологий, подросток пушкинской поры был, наоборот, перенасыщен плодами этой самой книжной цивилизации, он жил, что называется, «приизлиху насытившись сладости книжной». Жил, сызмальства «себе присвоив ум чужой». И поэтому подростковый нигилизм Пушкина – это явление большой культуры, а не какой-нибудь там современной тусовки полуграмотных отроков. Этот подростковый нигилизм лицеиста начала ХIХ века соревнуется в своих первых поэтических опытах с самым известным циником столетия, с Вольтером. Это не то же самое, что подражать какому-нибудь эстрадному фрику современности, кумиру всех, кто находится в пубертатном периоде своей непутевой жизни.
Возьмем, к примеру, поэму юного Пушкина «Монах». Источники творческого воображения, создававшего «Монаха», как установили пушкинисты, сводятся к трем группам впечатлений. Первая группа дана чтением и изучением литературных образцов (те же скабрезные поэмы Вольтера и традиция французского либертинажа); вторая – созерцанием картин, которые Пушкин видел на стенах дворцовых покоев, и гравюр, которыми была так богата французская книга XVIII века, и, наконец, третья возникла из непосредственных возбуждений реальной действительности. Несколько слов о действительности, питавшей эротику 13–14летнего мальчика, воспитанника закрытого учебного заведения, которое казалось ему монастырем. Источником ее были сцены домашнего театра графа Варфоломея Васильевича Толстого. Тынянов в своем знаменитом романе «Пушкин» прекрасно описал этот первый опыт чувственной любви поэта. Каждый может еще раз перечитать замечательные строки романа.
Поделиться книгой: