Помоги проекту - поделись книгой:
Вывод, к которому подводит нас текущее обсуждение, заключается в том, что связь между Хартлендом (в особенности это касается более открытых западных областей Ирана, Туркестана и Сибири) с Европой и Аравией куда прочнее, нежели с Китаем и Индией или же с Южным Хартлендом в Африке. Четко очерченные природные границы пустыни Сахара и Тибетского кряжа не имеют аналогов на юге и востоке, там, где Хартленд примыкает к Аравии и Европе. Тесная взаимосвязь этих трех регионов хорошо иллюстрирует та географическая формула, в которую мы выше попытались уложить некоторые существенные события месопотамской и сирийской истории; пахари Месопотамии и Сирии всегда подвергались набегам конных кочевников из Хартленда, всадников на верблюдах из Аравии и морских народов из Европы. Тем не менее, границу между Хартлендом, с одной стороны, и Аравией и Европой, с другой стороны – именно из-за ее такого вот неочевидного характера – стоит проводить достаточно осторожно.
Длинный хребет Персидских гор огибает на западе верхнюю оконечность Месопотамии и перетекает в горы Тавра, которые служат высотным южным рубежом полуостровной малоазиатской возвышенности. С точки зрения ландшафта Малая Азия представляет собой степи, охватывающие пустыню посредине, куда, в соленые озера, впадают отдельные реки Тавра; впрочем, крупные реки текут на север, к Черному морю. За промежутком, который сотворен Эгейским морем, мы находим обширный бассейн Дуная, также впадающего в Черное море; верховья дунайских притоков достигают высот, с которых почти видна Адриатика, на Иллирийской возвышенности, чей крутой внешний обрыв образует каменную стену над прекрасным далматинским побережьем. Эту стену мы будем называть Динарскими Альпами.
Получается, что Тавр и Динарские Альпы выступают обрывистыми границами Средиземноморья и Адриатики, одновременно направляя длинные реки к Черному морю. Если бы не Эгейское море, так и норовящее прорваться через скалы в сторону Черного моря, и не пролив Дарданеллы, течение в котором ориентировано на юг, как и течение всех местных приморских рек, эти высокие внешние стены Тавра и Динарских Альп слились бы в единый искривленный хребет, в своего рода бастион той естественной преграды, что отделяет внутреннее Черное море от внешних Средиземного и Адриатического морей. Без Дарданелл этот бастион служил бы границей Хартленда, а Черное море и все его реки пополнили бы «континентальную» систему водотока. Когда сухопутная сила закрывает Дарданеллы для морской силы Средиземноморья, как случилось в ходе Великой войны, складывается именно такое положение дел, если мы говорим о человеческих перемещениях.
Римские императоры разместили восточную столицу империи в Константинополе, на полпути между рубежами Дуная и Евфрата, но Константинополь был для них не просто «промежуточным» городом на пути из Европы в Азию. Рим, будучи средиземноморской державой, не захватывал северный берег Черного моря, и потому это море само по себе являлось частью границы империи. Степи оставляли скифам, как тогда называли турок[153], и лишь отдельные торговые посты встречали мореходов на побережье Крыма. Посему Константинополь представлял собой оплот, из которого средиземноморская морская сила удерживала границу по морю, а сухопутная сила (легионы) оберегала западную и восточную границы по рекам. Следовательно, в римские времена морская сила выдвинулась в Хартленд, если толковать этот термин широко, то есть стратегически, и распространять его на Малую Азию и Балканский полуостров.
Последующая история столь же прозрачна для истолкования основополагающих фактов географии, но направление будет обратным. Часть тюрков из Центральной Азии свернула по пути к Аравии и двинулась через Срединное и Армянское нагорья в открытие степи Малой Азии; там они осели, ибо тюрки-мадьяры чуть ранее устремились в Европу и, обогнув Черное море с севера, заняли венгерские степи. При великих полководцах Османской династии эти тюрки пересекли Дарданеллы и, следуя по «коридору» речных долин Марицы и Моравы через Балканские горы, покорили мадьярскую Венгрию. С того дня, как город Константинополь очутился во владении турок в 1453 году, Черное море «закрылось» для венецианских и генуэзских мореходов. В римские времена морская сила распространилась до северного побережья Черного моря; при турках-османах Хартленд, родина кочевых всадников, достиг Динарских Альп и Тавра. Этот существенный факт был скрыт от внимания утверждением турецкого владычества над Аравией, за пределы Хартленда, но вновь проявился сегодня, когда Великобритания отвоевала Аравию для арабов. В составе же Хартленда Черное море до последнего времени являлось элементом стратегического планирования для нашего общего врага – Германии.
Исходно мы определяли Хартленд, отталкиваясь от речных водотоков; но разве история, изложенная выше, не доказывает, что в рамках стратегического мышления этому определению следует дать более широкое толкование? С точки зрения человеческой подвижности и различных способов передвижения ясно, что, поскольку сухопутная сила и сегодня в состоянии «закрыть» Черное море, весь бассейн этого моря надлежит воспринимать как часть Хартленда. Лишь баварский Дунай, почти непригодный для навигации, может рассматриваться как лежащий за пределами Хартленда.
Остается добавить еще одно обстоятельство, причем мы должны опираться на идею Хартленда в том виде, в каком она возникает из фактов географии и истории. Балтика – это море, которое ныне может быть «закрыто» сухопутной силой. Тот факт, что немецкий флот в Киле несет ответственность за размещение мин и выдвижение подводных лодок, которые воспрепятствовали проникновению союзных эскадр в Балтику, ни в коей мере, конечно, не опровергает утверждения о «закрытии» моря сухопутной силой; союзные армии попали во Францию благодаря как раз морской силе, а немецкая морская оборона на Балтике стала результатом действий сухопутной силы. Крайне важно применительно к условиям мирного соглашения, призванного уберечь нас от войн в будущем, добиться того, как признали ответственные министры в палате общин, чтобы флоты островитян впредь не имели возможности проникать в Балтийское и Черное моря.
Для сторонника стратегического мышления Хартленд как таковой обнимает в том числе Балтийское море, судоходные среднее и нижнее течение Дуная, Черное море, Малую Азию, Армению, Персию, Тибет и Монголию. Следовательно, внутри оказываются Бранденбург – Пруссия и Австро-Венгрия, а также Россия – обширная тройственная база живой силы, которой недоставало историческим кочевникам. Хартленд видится областью, в которую в современных условиях морская сила может утратить доступ, пусть даже его западная часть находится в зонах арктического и континентального водотоков. Одна поразительная физическая характеристика связывает Хартленд в единое целое: и в Персидских горах, смотрящих на жаркую Месопотамию, зимой выпадает снег. Линия, отражающая среднюю температуру замерзания в течение января, пролегает от Нордкапа в Норвегии на юг, вдоль цепочки островов у норвежского побережья, мимо Дании, через середину Германии до Альп и от Альп на восток вдоль Балканского хребта. Одесский залив и Азовское море замерзают ежегодно, как и большая часть Балтийского моря. В середине зимы, если бы мы смотрели с Луны, Хартленд покрывается громадным белым щитом, который отлично показывает его истинные размеры.
Когда русские казаки впервые взялись патрулировать степи на исходе Средневековья, произошла великая революция, поскольку у татар, как и у арабов, не было необходимой живой силы, чтобы основать прочную империю; а за казаками стояли русские пахари – сегодня это народ численностью сто миллионов человек, проживающих на плодородных равнинах между Черным и Балтийским морями. На протяжении девятнадцатого столетия русское самодержавие накапливало могущество в Хартленде и как будто угрожало всем окраинным землям Азии и Европы. Впрочем, к концу столетия немцы в Пруссии и Австрии решили покорить славян и привлечь их к оккупации Хартленда, через который шли сухопутные пути в Китай, Индию, Аравию и Африканский Хартленд. Немецкие военные колонии Цзяо-Чжоу и Восточная Африка создавались как конечные пункты проектируемых сухопутных маршрутов.
Современные армии имеют в своем распоряжении не только трансконтинентальную железную дорогу, но и автомобили. У них также есть самолеты, которые, как бумеранг, являются орудием сухопутной силы против морской. Кроме того, современная артиллерия очевидно способна уничтожать корабли. Коротко говоря, могучая военная держава, владеющая Хартлендом и Аравией, легко перекроет международный «перекресток» путей в Суэце. Морской же силе будет чрезвычайно трудно удержать канал – например, если бы в недавней войне флот подводных лодок изначально находился в Черном море. Да, нам удалось победить, но географические факты никуда не делись, и для сухопутных сил постоянно открываются новые стратегические возможности в противостоянии с морской силой.
Не подлежит сомнению, что Хартленд – такая же физическая реалия Мирового острова, как сам Мировой остров в отношении океана, пускай границы первого определены не столь четко, как границы второго. Впрочем, всего около ста лет назад появилась база живой силы, достаточной для того, чтобы угрожать свободе мира из этой цитадели Мирового острова. Никакие клочки бумаги, даже будь на них записан устав Лиги Наций, в нынешних условиях не являются убедительной гарантией того, что Хартленд не превратится вновь в очаг мировой войны. Настала пора, пока еще народы готовы слушать, обсудить, какие гарантии, основанные на географических и экономических реалиях, могут быть предоставлены для будущей безопасности человечества. Принимая сказанное во внимание, стоит изучить, каким образом зародилась и разразилась в Хартленде та буря, плоды которой мы сейчас пожинаем.
Глава 5
Соперничество империй
Можно и нужно провести чрезвычайно любопытную параллель между продвижением мореходов через океан со стороны Западной Европы и вторжением русских казаков в степи Хартленда. Казак Ермак двинулся через Урал в Сибирь в 1533 году, спустя всего дюжину лет после кругосветного плавания Магеллана. Аналогичное сопоставление обнаруживается и в наши дни. В 1900 году произошло не имевшее прецедентов событие – Великобритании в ходе войны с бурами пришлось поддерживать армию в четверть миллиона человек с расстояния в шесть тысяч миль через океан; однако и Россия очутилась в не менее трудном положении, когда выдвинула свою армию численностью более четверти миллиона человек против японцев в Маньчжурии в 1904 году, перебрасывая солдат на расстояние в четыре тысячи миль по железной дороге[154]. Мы привыкли думать, что морская подвижность намного превосходит сухопутную, и ранее действительно так и было, но следует напомнить, что каких-то пятьдесят лет назад девяносто процентов мирового судоходства осуществлялось под парусами, а в Северной Америке уже появилась первая железная дорога.
Одна из причин, по которым мы затрудняемся оценить по достоинству покорение степей казаками, заключается в том, что мы обычно воображаем себе Россию как державу, которая расширяется (причем плотность ее населения постепенно и неуклонно уменьшается) на восток от немецкой и австрийской границ, захватывая тысячи миль территории, что покрашена на географических картах одним цветом и тянется до Берингова пролива. На самом же деле истинная Россия, та, которая обеспечивала более восьмидесяти процентов призывников для российской армии в первые три года последней войны, – эта Россия гораздо меньше, чем можно предположить, глядя на карту. Та Россия, из которой вышел русский народ, целиком принадлежит Европе и занимает приблизительно лишь половину той территории, каковую мы обыкновенно приписываем государству Россия. В этом отношении сухопутные границы России во многих местах почти такие же четкие, как очертания побережий Франции или Испании. Давайте проведем на карте линию от Петрограда на восток, вдоль верхней Волги до громадной излучины под Казанью, далее на юг, вдоль среднего течения реки, до второй большой излучины у Царицына, далее на юго-запад вдоль низовий реки Дон к Ростову и Азовскому морю. К югу и западу от этой линии проживают более ста миллионов русских людей. Они, основная «порода» России, населяют равнину между Волгой и Карпатами, между Балтийским и Черным морями, и средняя плотность населения составляет около ста пятидесяти человек на квадратную милю; обрывается эта непрерывная «полоса оседлости» достаточно резко, как и вышеописанная линия на карте.
К северу от Петрограда и Казани лежит Русский Север, обширная и мрачная лесистая местность с нередкими болотами; она минимум вполовину больше обозначенной выше исконно российской земли. Население Севера – менее двух миллионов человек, менее трех человек на квадратную милю. К востоку от Волги и Дона, вплоть до Уральских гор и Каспийского моря, раскинулась Восточная Россия, сравнимая по размерам с Севером и тоже с населением около двух миллионов человек. Но в долине реки Кама, между Северной и Восточной Россией, имеется пояс оседлости, который тянется на восток от Казани и Самары до Уральского хребта, затем перебирается мимо шахт Екатеринбурга в Сибирь и достигает Иркутска в Западной Сибири, выходя фактически к озеру Байкал. Численность населения в этом поясе за Волгой приближается к двадцати миллионам человек. В целом территория от Казани и Самары до Иркутска заселена оседлыми пахарями, а не конными кочевниками, причем заселена сравнительно недавно.
Волга в своем среднем течении, от Казани на юг к Царицыну, представляет собой труднопреодолимую преграду, защищающую не только Россию, но и Европу как таковую. Ее западный берег, известный как Холмистый[155], в противоположность Луговому восточному, – это гряда холмов высотой до нескольких сот футов, сопровождающая речные воды на протяжении семисот миль, оконечность обитаемой равнины, немного приподнятая над уровнем моря. Если взобраться на вершину и бросить взгляд на восток, за широкую реку, мы осознаем, что за спиной осталась густонаселенная Европа, а впереди низменные луга перетекают в наполовину безжизненные, иссушенные степи, преддверие пустынь Центральной Азии.
Поразительным историческим комментариям к географии этих очевидных физических и социальных контрастов служат последние несколько месяцев гражданской войны в России. На Русском Севере всего два или три города размерами больше деревни, а потому, поскольку большевики опирались на городское население, большевизм крайне медленно утверждался к северу от Волги. Кроме того, редкие сельские поселения, главным образом поселения лесных жителей, привычных к простым колониальным условиям, не способствовали возникновению политических устремлений среди аграриев, так что крестьянского сочувствия большевикам здесь не наблюдалось. В результате железная дорога от Архангельска до Вологды на Верхней Двине[156] довольно долго обеспечивала сообщение с океаном и Западом. Транссибирская линия идет от Петрограда через Вологду, имеется и прямая ветка от Москвы до Вологды, которую можно трактовать как путь из сердца России на Русский Север по мосту через Волгу в Ярославле. Вот поэтому посольства союзников обосновались в Вологде, когда им пришлось покинуть Петроград и Москву; помимо удобного сообщения с Архангельском и Владивостоком, посольства очутились за пределами большевистской России.
Еще более значимыми для нас были действия чехословаков[157] на московском участке Транссибирской железной дороги. Наступая от Уральских гор при поддержке уральских казаков, их отряды захватили Самару, город в месте выхода железной дороги к Луговому берегу Волги, а также укрепились на мосту через реку в Сызрани. Более того, они даже сумели проникнуть в глубь настоящей России, в сторону Пензы, через относительно слабо населенные районы. А еще двинулись вверх по реке к Казани. По существу, они двигались вдоль рубежей настоящей России и угрожали ей извне. Британские силы из Архангельска на кораблях дошли по Двине до Котласа, а далее по железной дороге прорвались в Вятку, станцию на Транссибирской линии; с учетом описанных выше реалий такая операция выглядит не слишком уж безрассудной.
Приведенное ранее определение настоящей России позволяет иначе взглянуть не только на Россию, но и на Европу XIX столетия. Давайте изучим эту Европу при посредстве географической карты. Все северные области (Скандинавия, Финляндия и Россия) заодно с Восточной Россией к югу от Кавказских гор исключаются из нее, будучи пустошами, и та же участь отведена землям Балканского полуострова, занятым Турцией. Напомню, что Кинглейк в «Эотене»[158] (1844), утверждал, что он попал на Восток, когда его переправили через реку Сава в Белград. Граница между Австрийской и Османской империями, установленная Белградским договором 1739 года, не менялась до 1878 года. Следовательно, настоящая Европа, обитель европейских народов, та Европа, которая, вместе с ее заморскими колониями, образовывала христианский мир, представляла собой совершенно четко определенное социально-географическое пространство; ее сухопутная граница шла от Петрограда к Казани, затем изгибалась по течению Волги и Дона к Черному морю и вдоль границы с Турцией достигала горловины Адриатики. Одной оконечностью этой Европы выступал мыс Сент-Винсент, другой – «мыс» Поволжья в излучине реки Волга у Казани. Берлин находится почти строго на полпути между мысом Сент-Винсент и Казанью. Победи Пруссия в недавней войне, она наверняка превратила бы континентальную Европу от мыса Сент-Винсент до Казани (с добавлением азиатского Хартленда) в морскую базу, с которой велись бы действия против Великобритании и Америки в следующей войне.
Теперь давайте разделим нашу Европу на Восточную и Западную по линии, проведенной от Адриатики до Северного моря таким образом, что на западе окажутся Венеция и Нидерланды, а также та часть Германии, которая была немецкой с начала европейской истории, но чтобы при этом Берлин и Вена находились на востоке, ведь Пруссия и Австрия суть местности, которые германцы когда-то завоевали и более или менее насильственно тевтонизировали. На карте, разделенной вот так, мысленно «пересмотрим» историю последних четырех поколений: мы поймем, что она обретает новую цельность.
Английская революция ограничила полномочия монарха, а французская революция утвердила права народа. Вследствие беспорядков во Франции и вторжения из-за рубежа организатор-Наполеон прорвался к власти. Он покорил Бельгию и Швейцарию, окружил себя преданными сторонниками-правителями в Испании, Италии и Голландии и заключил союз с подвластной Рейнской коалицией[159], иными словами, со «старой» Германией. Так Наполеон объединил всю Западную Европу, за исключением островной Великобритании. Затем он выступил против Восточной Европы, победил Австрию и Пруссию, но не стал их присоединять к своей державе, хоть и заставил впоследствии принять участие в походе на Россию. Часто доводится слышать о широких просторах для отступления русских за Москвой, но на самом деле Наполеон по дороге к Москве фактически захватил всю населенную Россию своего времени[160]. Его падение частично явилось результатом истощения французской живой силы, но главной причиной послужил тот факт, что владениям Наполеона в Западной Европе угрожало британское морское могущество: Великобритания продолжала снабжать себя за счет поставок из-за пределов Европы, а Западную Европу от аналогичных поставок отрезала. Для нее было вполне логично объединиться с державами Восточной Европы, но существовал единственный надежный способ сообщения с ними – через Балтийское море. Это объясняет две попытки нападения с моря на Копенгаген[161]. При этом, благодаря господству на море, британцы высадились в Голландии, Испании и Италии, тем самым угрожая наполеоновским войскам с тыла. Любопытно отметить, что важнейшая победа при Трафальгаре и ключевые события в Москве произошли фактически в двух оконечностях настоящей Европы. Наполеоновские войны представляли собой дуэль Западной и Восточной Европы: по богатству и численности населения наблюдалось приблизительное равенство, а вот превосходство Запада, обусловленное развитием цивилизации в Западной Европе, удалось нейтрализовать при помощи британского морского могущества.
После Ватерлоо Восточную Европу объединил Священный союз трех держав – России, Австрии и Пруссии. Каждая из трех держав слегка сместилась к западу, словно ее тянуло магнитом в этом направлении. Россия приобрела большую часть Польши и тем самым распространила свой политический полуостров на физический полуостров Европы. Австрия заняла побережье Далмации, а также Венецию и Милан в материковой северной Италии. Пруссия присвоила обособленную территорию в старой западной Германии и разделила ее на две провинции – Рейнскую область и Вестфалию. Эта аннексия Германии оказалась гораздо более значимой, нежели присоединение Польши к России или Италии к Австрии. Рейнская область – древняя и цивилизованная местность, настолько западная, что она приняла наполеоновский Гражданский кодекс (и до сих пор ему следует). С того момента, как пруссаки таким образом вторглись в Западную Европу, стало неизбежным противостояние между либеральной Рейнской областью и консервативным Бранденбургом. Но это противостояние довольно долго откладывалось вследствие истощения Европы.
Британское военно-морское могущество продолжало оберегать Западную Европу посредством баз в Гельголанде, Портсмуте, Плимуте, Гибралтаре и на Мальте. Из-за перемен, произошедших в 1830–1832 годах[162], абсолютистская реакция на Западе ослабла, и к власти в Великобритании, Франции и Бельгии пришел средний класс. В период с 1848-го по 1850 год демократическое движение распространилось к востоку от Рейна, и Центральную Европу охватили идеи свободы и национальной государственности, но с нашей точки зрения всего два события (всего два!) имели решающее значение. В 1849 году русская армия вторглась в Венгрию и снова подчинила мадьяр Вене, тем самым позволив австрийцам усмирить итальянцев и чехов[163]. В 1850 году состоялась роковая конференция в Ольмюце[164]: Россия и Австрия отказались даровать королю Пруссии общегерманскую корону, которую ему предложили из Франкфурта[165]. Так было подтверждено единство Восточной Европы, а либеральное наступление из Рейнской области удалось заблокировать.
В 1860 году Бисмарк, который присутствовал во Франкфурте, был послом в Париже и Петрограде, очутился у кормила власти в Берлине и вознамерился принести Германии единство посредством не идеализма Франкфурта и Запада, а организации Берлина и Востока. В 1864-м и 1866 годах Берлин победил Западную Германию, захватил Ганновер и, как следствие, проторил путь в Рейнскую область юнкерскому милитаризму. Одновременно был ослаблен конкурент – Австрия, поскольку Берлин помог мадьярам учредить двойное правительство Австро-Венгрии и лишил Австрию Венеции. Ранее Франция вернула Западу Милан. Война 1866 года между Пруссией и Австрией была, впрочем, гражданской войной; это стало очевидным в 1872 году, когда Пруссия, доказав свою непобедимость в войне против Франции, заключила союз трех императоров[166] и на некоторое время восстановила Восточную Европу времен Священного союза. Правда, ныне оплотом силы в Восточной Европе являлась Пруссия, а не Россия, и Восточная Европа превратилась в рейнский «бастион» против Западной Европы.
Около пятнадцати лет после франко-прусской войны Бисмарк правил Восточной и Западной Европой. Западом он управлял, раздробив три романские державы – Францию, Италию и Испанию. Этого он сумел добиться, используя их отношения с Варварией, арабским «Западным островом». Франция захватила центральную часть Варварии, иначе Алжир, и, побуждая ее стремиться на восток, в Тунис, и на запад, в Марокко, Бисмарк обеспечил конфликт французских интересов с интересами Италии и Испании. В Восточной Европе наблюдалось примерно похожее соперничество между Россией и Австрией применительно к Балканскому полуострову, но здесь Бисмарк делал все, чтобы два его союзника не рассорились окончательно. Поэтому, после заключения Двойственного союза с Австрией в 1878 году, Бисмарк заключил тайный договор (договор перестраховки) с Россией. Он хотел установить прочный мир в Восточной Европе под прусским владычеством и мечтал разделить Европу Западную.
События, о которых выше мы кратко напомнили, отнюдь не являются событиями давно минувших лет, интересными лишь любителям древней истории. Они отражают фундаментальную оппозицию между Восточной и Западной Европой, оппозицию, которая приобретает мировое значение, когда понимаешь, что линия поперек Германии, историческая граница между Востоком и Западом, есть та самая линия, которую мы по иным основаниям согласились считать рубежом Хартленда, отделенного в стратегическом отношении от побережья.
Западная Европа состоит из двух формирующих элементов – романского и тевтонского. Что касается двух ее главных наций, британской и французской, то в настоящее время не может быть и речи о завоевании одной страны другой. Их разделяет Ла-Манш. В средние века, действительно, французские рыцари на протяжении трех столетий правили Англией, а англичане целое столетие пытались править Францией. Но эти отношения ушли в прошлое, когда королева Мария Тюдор потеряла Кале[167]. Великие войны между двумя странами в восемнадцатом столетии велись, главным образом, за то, чтобы помешать французской монархии подчинить Европейский континент. В остальном это были войны в русле колониального и коммерческого соперничества. А если мы говорим о тевтонском элементе вдоль Рейна, то, конечно, бессмысленно искать в прошлом сколько-нибудь глубокую враждебность к французам. Эльзасцы, немцы по языку, стали французами в душе; это непреложный исторический факт, очевидный и сегодня. Даже местность, которая ныне является Рейнской провинцией Пруссии, приняла, как мы видели, наполеоновский кодекс.
В Восточной Европе также налицо два формирующих элемента – тевтонский и славянский, но между ними, в отличие от романского с тевтонским в Западной Европе, никогда не возникало равновесия. Ключом к ситуации в Восточной Европе (данный факт, увы, не может быть полностью усвоен в настоящий момент) являются притязания Германии на господство над славянами. Вена и Берлин, лежащие сразу за рубежом Западной Европы, занимают территории, принадлежавшие славянам в раннем Средневековье; это, если угодно, первые шаги немцев за пределы родины – к завоеваниям на востоке. Во времена Карла Великого славян от немцев отделяли реки Заале и Эльба, и по сей день на небольшом расстоянии к югу от Берлина находится Котбусский пояс[168], где крестьяне до сих пор говорят на вендском – славянском языке региона вековой давности. Вне этого небольшого вендского «анклава» славянское крестьянство переняло язык немецких баронов, которые правили ими из своих крупных имений. На юге Германии, где крестьянство исконно немецкое, земли распределены между мелкими собственниками.
Нет ни малейших сомнений в том, что австрийцы и пруссаки знатного происхождения производят различное впечатление на чужестранцев; это различие, несомненно, связано с тем фактом, что австрийцы шли на восток с юга германской родины, а пруссаки двигались с сурового севера. Но и в Пруссии, и в Австрии крупные землевладельцы до войны вели себя как автократы, хотя мы обычно считаем, что юнкеры – это только в Пруссии. Крестьянство обеих стран еще сравнительно недавно находилось в сугубо зависимом состоянии.
Территория, присвоенная Пруссией в северо-восточном и юго-восточном направлениях, имеет важное историческое значение для всех, кто умеет читать историю по карте; именно история по карте, кстати, являет собой одну из тех великих реальностей, которые мы должны учитывать при нашей реконструкции. Карта, отражающая распределение языков, говорит в этом случае даже больше, чем карта политическая, ибо на ней мы видим три языка германского происхождения, а не два. Первый относится к землям северо-востока вдоль Балтийского берега; это следствие завоеваний и принудительной тевтонизации региона в позднем Средневековье. Посредством прибрежных водных путей ганзейские купцы из Любека и тевтонские рыцари, забывшие о крестовых походах, покоряли все соседние области – вплоть до местоположения нынешнего Петрограда[169]. В последующие столетия одна половина этой полосы «Deutschthum»[170] вошла в состав германской монархии, а другая превратилась в прибалтийские провинции Российской империи. При этом указанные провинции сохранили до наших дней немецкие торговые сообщества в Риге, немецкий университет в Дерпте и немецких баронов в статусе помещиков. В соответствии с Брест-Литовским договором тевтонский элемент вновь сделался господствующим в землях Курляндии и Ливонии.
Вторым путем на восток была река Одер до ее истока в Моравских вратах, низменной долине, что ведет из Польши к Вене между горами Богемии с одной стороны и Карпатскими горами, с другой. Немецкие поселения вдоль верхнего Одера со временем стали Силезией, большую часть которой Пруссия отняла у Австрии при Фридрихе Великом. Значимость этих северо-восточных и юго-восточных областей германоязычной территории еще больше подчеркивается наличием польскоговорящей прусской провинции Позен[171], которая как бы вклинивается в прусские земли.
Третий путь на восток вел немцев по Дунаю или через южные перевалы к Восточным Альпам. Так возникло эрцгерцогство Австрийское со столицей в Вене и герцогство Каринтийское – немецкоязычное – в австрийских Альпах. Между силезскими и австрийскими немцами выдается к западу провинция Богемия, в основном говорящая на славянских языках. Давайте не будем забывать, что Позен и Богемия сохранили родные языки и что три области немецкого языка свидетельствуют о трех вторжениях германцев в эти земли.
Если отвлечься от крайних пределов, достигнутых в ходе этих трех основных вторжений, на карте имеется множество разбросанных немецких «очагов», крестьянских и шахтерских колоний, причем некоторые из них появились совсем недавно. В частности, это относится к Венгрии, хотя в политических целях немцы там уже фактически отождествили себя с мадьярской тиранией. Саксы в Трансильвании наряду с мадьярами этой области пользуются привилегированным положением среди подвластного населения, состоящего из румынских крестьян. В России цепочка немецких поселений тянется на восток по северу Украины, почти до Киева[172]. Только в среднем течении Волги, приблизительно около города Саратов, мы обнаруживаем последнее звено этой цепочки немецких колоний.
Впрочем, не следует думать, будто немецкое влияние на славян ограничивалось этими вторжениями немецкого языка, хотя они, безусловно, не могли не сказаться (ведь немецкая Kultur утверждается везде, куда проникает немецкий язык). Славянское королевство Богемия полностью вошло в систему Германской империи; король Богемии принадлежал к курфюрстам, избиравшим императора, в соответствии с имперской конституцией, отмененной лишь в 1806 году, после битвы при Аустерлице[173]. Поляки, чехи, южные славяне Хорватии и мадьяры являются римскими католиками, то есть приверженцами латинской, западной ветви христианства, и это, разумеется, тоже признак влияния Германии, потеснившей греческую церковь, или православие. После осады Вены в 1683 году австрийские немцы шаг за шагом в восемнадцатом веке развивали наступление, прогоняя турок из Венгрии, а Белградский договор 1739 года установил границу, которая на протяжении более ста лет отделяла ислам от христианского мира. Не подлежит сомнению, что таким образом австрийцы оказали немалую услугу Европе, но побочный эффект, с точки зрения хорватов, мадьяр, словаков и румын Трансильвании, заключался лишь в том, чтобы заменить немецкое владычество турецким. Когда в начале восемнадцатого столетия Петр Великий перенес столицу из Москвы в Петроград, он перебрался из славянской среды в немецкую, что доказывает сам факт немецкого наименования города – Санкт-Петербург. В итоге на всем протяжении восемнадцатого и девятнадцатого столетий немецкое влияние постоянно ощущалось в российской политике. Местная бюрократия, на которую опиралось самодержавие, набиралась преимущественно среди отпрысков немецких баронских семей в прибалтийских губерниях.
Итак, Восточная Европа, в отличие от Западной, не состояла из группы народов, независимых друг от друга и не имевших (пока Пруссия не захватила Эльзас) сколько-нибудь серьезных территориальных претензий друг к другу; в Восточной Европе существовало тройственное господство Германии над преимущественно славянским населением, хотя степень влияния Германии, без сомнения, различалась в разных районах. Именно здесь кроется значение крутого политического разворота, этого кунштюка 1895 года, когда был заключен нелепый франко-русский союз между демократией и деспотизмом. Когда Россия вступила в союз с Францией против немцев, на кону стояло гораздо больше, чем просто перетасовка карт на игровом столе Европы. С точки зрения Берлина, в Восточной Европе случился фундаментальный сдвиг. До этого знаменательного события между российским и австрийским правительствами регулярно возникали конфликты из-за соперничества на Балканах, но указанные конфликты больше напоминали семейные ссоры, как и короткая война между Пруссией и Австрией в 1866 году. Когда Россия в 1853 году вышла к Дунаю, угрожая Турции, а Австрия собрала в ответ войска у Карпат, Священный союз, действовавший с 1815 года, фактически распался – и объединился вновь, лишь когда Бисмарк сумел организовать союз трех императоров в 1872 году. Но вышло так, что за этот промежуток времени Россия не смогла снова обрушиться на турок вследствие потерь, понесенных в Крымской войне, и потому между нею и Австрией не встало непримиримых разногласий. Впрочем, союз трех императоров просуществовал недолго, поскольку Австрия обозначила свои балканские амбиции, оккупировав в 1873 году славянские провинции Босния и Герцеговина. После нескольких малоприятных лет, на протяжении которых Германия уверенно укреплялась, Россия осознала, что выбор перед нею невелик – либо союз с французскими республиканцами, либо подчинение Германии, аналогично положению Австрии.
Пожалуй, об истории Западной и Восточной Европы в викторианскую эпоху сказано достаточно. Однако имеется современная история мира за пределами Европы, и нам необходимо принимать ее в расчет. Морская война, кульминацией которой стала битва при Трафальгаре, обернулась тем, что поток мировой истории разделился на два отдельных течения почти на целое столетие. Великобритания охватила Европу своим морским могуществом, но, за исключением тех случаев, когда ей приходилось вмешиваться в ситуацию в Восточном Средиземноморье из-за контактов с «Индиями», почти не принимала участия в текущей политике Европейского полуострова. При этом британское морское могущество также распространялось на великий Мировой мыс, оконечностью которого является мыс Доброй Надежды; действуя с побережья Индии, Великобритания вступила в соперничество с русско-казацкой силой, а затем постепенно начала оспаривать власть над Хартлендом. На крайнем Севере[174] русские до Крымской войны спустились по великой реке Амур к побережью Тихого океана. Обычно открытие Японии приписывают американскому флотоводцу, коммодору Перри (1853), но присутствие русских на острове Сахалин и даже на юге, в Хакодате, подготовило, несомненно, почву для этого события. Что касается Великобритании, непосредственная угроза со стороны России ощущалась, конечно, за северо-западной границей Индии.
В девятнадцатом столетии Великобритания была полновластной хозяйкой океана, поскольку Соединенные Штаты Америки еще не обрели силу, а Европа полностью погрузилась во внутренние войны. Судоходство и рынки сделались целями «нации лавочников» в рамках политики, которую пропагандировала манчестерская школа политической мысли[175]. Основные новые рынки обнаруживались среди многочисленного населения «Индий», поскольку Африка только ждала своих исследователей и по большей части пребывала в варварстве, а Америку пока толком не заселили. Поэтому, имея возможность аннексировать едва ли не все побережье за пределами Европы, не считая атлантического побережья Соединенных Штатов Америки, англичане ограничились портами захода для грузоперевозок по океану и теми колониальными усилиями в свободных от чужого присутствия районах, которые ей навязывала собственная первооткрывательская активность (правительство тщетно пыталось последнюю обуздать). Впрочем, в Индии требовалось решительно наступать – как вел себя когда-то Древний Рим, присоединяя провинцию за провинцией, чтобы отогнать возможных захватчиков и лишить их баз.
Карта мгновенно раскрывает основные стратегические черты соперничества между Россией и Великобританией в девятнадцатом столетии. Россия, подчинившая себе почти весь Хартленд, стучалась в сухопутные ворота «Индий». Великобритания, с другой стороны, рвалась в морские ворота Китая и продвигалась в глубь материка от морских ворот Индии, чтобы отразить угрозу с северо-запада. Русское владычество в Хартленде основывалось на живой силе в Восточной Европе, а к воротам Индии его приблизила подвижность казачьей конницы. Британское могущество на морском побережье «Индий» опиралось на живую силу далеких островов Западной Европы, которую перебрасывали на Восток мобильные британские корабли. Очевидно, что в маршрутах с запада на восток имелось две уязвимых позиции – это точки, которые мы сегодня называем «Мысом» и «Каналом». Мыс Доброй Надежды на протяжении всего столетия избегал любых сухопутных угроз, поскольку Южная Африка была практически островом. Канал открыли в 1869 году, но его строительство было в некоторой степени предрешено. Француз Наполеон придал Египту и, следовательно, Палестине их современное значение, а француз Дюплекс[176] в восемнадцатом веке доказал, что в Индии возможно создать империю, двигаясь от побережья, на руинах империи Великих Моголов, которую создавали и утверждали из Дели. Обе идеи, наполеоновская и идея Дюплекса, выражали, по сути, стремление к морскому могуществу и возникли, что отчасти естественно, во Франции, на Европейском полуострове. Экспедицией в Египет Наполеон привел британский флот к битве на Ниле (в Средиземноморье), а также впервые заставил британскую армию покинуть Индию и высадиться в Египте. Поэтому, с нарастанием русского могущества в Хартленде, взоры англичан и французов по необходимости устремились к Суэцу; Великобритания руководствовалась очевидными практическими соображениями, тогда как Франция частично тосковала по великим наполеоновским победам, а частично исходила из того, что свобода Средиземноморья принципиально важна для ее положения на Западном полуострове.
Впрочем, русская сухопутная власть не достигала в глазах людей того времени той степени, чтобы говорить всерьез об угрозе Аравии. Естественным европейским выходом из Хартленда был морской путь через константинопольские проливы. Мы уже видели, как Рим отодвигал свою границу через Черное море и превращал Константинополь в локальную базу своего средиземноморского морского могущества, воюя со степняками-скифами. Россия при царе Николае стремилась использовать эту тактику «от обратного»: владея Черным морем с выходом на юг, она желала распространить свою сухопутную силу на Дарданеллы. В результате, чего следовало ожидать, Западная Европа объединилась против России. Когда русские интриги вовлекли Великобританию в первую афганскую войну (1839), англичане осознали, что нельзя допустить появления русского лагеря на Босфоре, даже ради спасения султана от нападения со стороны Сирии Мехмета Али, мятежного хедива Египта[177]. Поэтому Великобритания и Франция сами разобрались с Мехметом, напав на него в Сирии в 1840 году.
В 1854 году Великобритания и Франция вновь совместно выступили против России. Франция взяла на себя покровительство христианам на Ближнем Востоке, но ее местный авторитет подрывали русские притязания на святые места Иерусалима[178]. Как следствие, Франции и Великобритании пришлось поддержать турок, когда русская армия напала на тех на Дунае. Лорд Солсбери[179] незадолго до своей смерти заявил, что, поддерживая Турцию, мы поставили не на ту лошадь. Насколько он прав применительно к середине прошлого столетия? Время – суть международной политики, но имеется оппортунизм, который проявляется в политическом такте. Что касается не столь фундаментальных явлений, разве не признано повсеместно, что в обычном социальном взаимодействии нередко произносят правильные слова в неправильное время? В 1854 году именно русская, а не германская сила была центром организации в Восточной Европе, и Россия двигалась через Хартленд в сторону «Индий», норовя при этом через константинопольские проливы выйти на запад – а Пруссия поддерживала Россию.
В 1876 году Турция снова попала в беду, и снова ее поддержала Великобритания, на сей раз без Франции. В результате удалось предотвратить усиление России и падение Константинополя, но ценой того, что немцам позволили сделать первый шаг к балканскому коридору – Австрия получила в управление славянские, принадлежавшие ранее османам провинции Босния и Герцеговина. В этом случае британский флот, с согласия турок, прошел через Дарданеллы в пределах видимости минаретов Константинополя. Значительный сдвиг в направленности российской политики еще не случился; ни Россия, ни Великобритания не предвидели экономических методов наращивания живой силы, к которым собирался прибегнуть Берлин.
Когда мы оглядываемся на ход событий на протяжении ста лет после французской революции и трактуем Восточную Европу как основу того, что стало позднее важным фактором мировой политики, разве нам не кажется, пусть викторианской эпохе было привычно считать европейскую политику обособленной от неевропейской, что на самом деле никакого разделения не было и в помине? Восточная Европа повелевала Хартлендом, ей противостояло морское могущество Великобритании, на расстоянии более чем в три четверти границы Хартленда, на территории от Китая и Индии до Константинополя. Франция и Великобритания, как правило, действовали сообща, оберегая Константинополь. Когда в 1840 году в Европе возникла опасность войны из-за ссоры между хедивом и султаном, все взгляды инстинктивно устремились на Рейн, где укрепляла свои форпосты Пруссия. Именно тогда сочинили знаменитую немецкую песню «Wacht am Rhein»[180]! Но война, грозившая Франции, могла вспыхнуть не из-за Эльзаса и Лотарингии, а из-за России; иными словами, конфликт разгорелся между Восточной и Западной Европой.
В 1870 году Великобритания не поддержала Францию в противостоянии с Пруссией. Учитывая дальнейшие события, разве не оправданно задаться вопросом, а поставили ли мы в этом случае на ту лошадь? Но островитян по-прежнему слепила победа, одержанная при Трафальгаре. Они узнали, что значит наслаждаться морским могуществом, пользоваться полной свободой в океане, однако забыли о том, что морское могущество в значительной степени зависит от продуктивности баз и что Восточная Европа с Хартлендом вполне в состоянии создать мощную морскую базу. Более того, при Бисмарке, когда центр тяжести Восточной Европы начал смещаться из Петрограда в Берлин, современники, что в целом вряд ли удивительно, не сумели оценить «домашний» характер ссор между тремя автократиями и увидеть подлинный раскол, воплотившийся в войне Пруссии с Францией.
Искрой нынешней Великой войны в Европе стало восстание славян против немцев. Первым звеном в цепочке событий, которые привели к войне, была австрийская оккупация славянских провинций Босния и Герцеговина в 1878 году, а также союз России с Францией в 1895 году. Антанта 1904 года[181] между Великобританией и Францией не имела такого значения; две страны в девятнадцатом столетии чаще сотрудничали, чем враждовали, но Франция быстрее осознала, что Берлин заместил Петроград в качестве главной угрозы из Восточной Европы, а политика двух стран, кроме того, несколько лет определялась различными по характеру соображениями. Западная Европа, равно островная и полуостровная, по умолчанию сопротивлялась любой державе, которая пыталась организовать ресурсы Восточной Европы и Хартленда. С этой точки зрения британская и французская политика на протяжении столетия приобретает логичность и выглядит вполне последовательной. Мы были против наполовину германского русского самодержавия, потому что Россия являлась доминирующей, грозной силой в Восточной Европе и в Хартленде почти полвека. Мы были против германского кайзера, потому что Германия перехватила инициативу в Восточной Европе у русского самодержавия и явно намеревалась разгромить мятежных славян ради собственного господства в Восточной Европе и Хартленде. Немецкая Kultur и все, что за нею стоит применительно к организованности, превратили бы господство Германии в казнь скорпионами, если сравнивать эту кару с наказанием русскими кнутами.
До сих пор мы рассматривали соперничество империй с точки зрения стратегических возможностей и пришли к выводу, что Мировой остров и Хартленд являются исходными географическими реалиями в отношении морской и сухопутной силы, а также определили, что Восточная Европа, по существу, есть часть Хартленда. Теперь нам предстоит рассмотреть экономическую реалию живой силы. Мы видели, что наличие базы, не только безопасной, но и производительной, жизненно необходимо для морского могущества; производительная база должна обеспечивать как обслуживание кораблей, так и всю сухопутную деятельность, связанную с судоходством. Сегодня в Великобритании это понимают куда лучше, чем когда-либо ранее. Что касается сухопутного могущества, мы убедились, что всадники на лошадях и верблюдах не смогли в прошлом создать сколько-нибудь прочные империи из-за недостатка живой силы и что Россия – это первый насельник Хартленда, обладающий по-настоящему многочисленной и грозной живой силой.
Но живая сила вовсе не сводится исключительно к подсчету поголовья, хотя, при прочих равных условиях, численность и вправду обретает решающее значение. Также эта сила определяется не только количеством дееспособных людей, хотя здоровье и навыки, безусловно, чрезвычайно важны. Живая сила, или сила людей, в наши дни, помимо всего остального, очень сильно зависит от организации или, иными словами, от текущей политики, то есть от социального организма. Немецкая Kultur, философия практического действия, таила в себе опасность для внешнего мира потому, что она признавала все реалии, географические и экономические, и мыслила в таких терминах.
«Политическая» экономика Великобритании и «национальная» экономика Германии возникли из одного источника – труда Адама Смита[182]. Обе опираются на разделение труда и конкуренцию, которая устанавливает достойные цены для обмена товаров. Следовательно, обе экономики могут претендовать на полную согласованность с той главной чертой мышления девятнадцатого столетия, каковую выделил и описал Дарвин[183]. Но эти экономики различаются в понимании единицы конкуренции. В политической экономике такой единицей выступает человек или фирма; в национальной экономике упор делается на состязание государств. От этого факта отталкивался Лист, творец немецкой национальной экономики[184], добивавшийся того, чтобы в прусский Zollverein, или таможенный союз, вошла большая часть Германии. Британские политики и экономисты хвалили Zollverein, считали его континентальным вариантом островной системы свободной торговли. На самом же деле национальная экономика, направляя конкуренцию в большей или меньшей степени вовне, призвана заместить конкуренцию простых людей конкуренцией крупных национальных образований. Если коротко, национальные экономисты мыслили динамично, а политические экономисты мыслили преимущественно статично.
Этот контраст мышления между Kultur и демократией вначале не имел весомого практического значения. В пятидесятые и шестидесятые годы прошлого века немцы сосредоточились на своих войнах. Британский производитель не знал себе равных, и, как однажды высказался Бисмарк, свободная торговля считалась политикой сильных. Лишь в 1878 году, в день, когда начал действовать первый научно обоснованный тариф, экономический меч Германии извлекли из ножен. Эта дата знаменует собой важнейшее нововведение в транспортном искусстве, однако ему почему-то не уделяют пристального внимания. Между тем именно тогда построенные британцами железные дороги в Америке и британские стальные корабли в Атлантике начали перевозить навалочные грузы.
Что означает это новшество в перевозке грузов – пшеницы, угля, железной руды, нефти – станет ясно, если задуматься вот о чем: сегодня в западной Канаде сообщество из миллиона человек выращивает зерно для двадцати миллионов человек, причем девятнадцать миллионов живут в отдалении – в восточной части Канады, на востоке Соединенных Штатов Америки и в Европе. До 1878 года относительно малые партии таких товаров, как хлопок, древесина и уголь, перевозили по океану парусные суда, но совокупный объем перевозок был ничтожен, если мерить сегодняшними мерками. Германия же поняла, что в новых условиях можно наращивать живую силу где угодно за счет импортируемых пищи и сырья, в том числе в самой Германии, преследуя стратегические цели.
Прежде немцы, как и англичане, свободно эмигрировали, но среди немецкого, равно как и среди британского, населения в новых странах постоянно увеличивался спрос на британские мануфактуры. Поэтому численность британцев росла как дома, так и в колониях, и в Соединенных Штатах Америки. Кобден и Брайт[185] это предвидели; они ратовали за дешевую еду и дешевое сырье, чтобы производить дешевый экспорт. Зато остальной мир воспринимал нашу свободную торговлю как насаждение империи, как кабалу, а не свободы; люди видели обратную сторону медали, считали, что их обрекают на тяжкий подручный труд на благо Великобритании. К сожалению, британские островитяне совершили ошибку, приписав свое процветание главным образом свободному импорту, тогда как процветание объяснялось в первую очередь текущей политикой и тем фактом, что достаточно долго у этой политики не было конкурентов. Благодаря своей «силе» в 1846 году, мы смогли приступить к свободной торговле, получить немедленные преимущества – и не столкнуться с немедленным ущербом.
С 1878 года Германия начала наращивать свою живую силу, деятельно создавая рабочие места. Один из способов заключался во внедрении научно обоснованных пошлин: сквозь это «сито» тщательно «просеивали» импорт, проверяя, чтобы в товаре содержался минимум издержек, в особенности квалифицированного труда. А все остальные способы были призваны установить новую текущую политику, которая, как предполагалось, повысит производительность страны. Железные дороги скупались государством, выдавались налоговые льготы, банки очутились во власти правительства через систему взаимосвязанного владения акциями, для промышленности ввели щедрые кредиты, картели и прочие формы объединения снижали себестоимость производства и сбыта. В результате приблизительно с 1900 года немецкая эмиграция, которая неуклонно падала, прекратилась полностью, за исключением тех случаев, когда численность уезжающих тут же восполнялась иммигрантами.
Экономическое наступление велось по всем фронтам и предусматривало вылазки за границу. Судоходные линии получали субсидии, банки превращались в торговые посты в иноземных городах. Возникали международные объединения под контролем Германии, в основном при посредстве франкфуртских евреев. Наконец в 1905 году Германия предложила такие коммерческие договоры семи соседним странам, что одобрение этих договоров было равносильно экономическому подчинению. Один договор навязали России, ослабленной войной и революцией. Говорят, на подготовку договоров у немцев ушло десять лет – прекрасный пример «вызревания» Kiltur!
Быстрое развитие Германии стало триумфом стратегического мышления, триумфом организованности, или, иными словами, торжеством практического подхода. Основные научные идеи в большинстве своем импортировались, а хваленое немецкое техническое образование представляло собой всего-навсего форму организации. Система в целом опиралась на четкое осознание реалий текущей политики, направленной на увеличение организованной живой силы.
Следует помнить, правда, что текущая политика не ведает жалости, ибо первый политический интерес человека как животного – это утоление голода. За десять лет до войны население Германии росло со скоростью миллион душ в год (учитывая естественную убыль населения по старости и болезням). Отсюда вытекало, что продуктивную текущую политику надлежит не просто поддерживать, но упорно ускорять. За сорок лет алчность Германии в отношении рынков сделалась одной из очевиднейших и пугающих мировых реалий. Тот факт, что торговый договор с Россией предполагалось возобновить в 1916 году, имеет, вероятно, некоторое отношение к развязыванию войны; Германии во что бы то ни стало требовались подданные-славяне, чтобы выращивать для немцев еду и покупать их товары.
Люди в Берлине, потянувшие за рычаг в 1914 году и обрушившие на земной шар поистине трагическое наводнение – германская живая сила сметала, казалось, любые препятствия, – несут ответственность, что было всесторонне проанализировано и доказано, насколько нам известно, благодаря представителям того поколения, которому выпало справляться с этой бедой. Но на суде истории эти люди должны разделить вину с теми, кто ранее продумывал текущие задачи. Увы, британские государственные деятели и британский народ вряд ли можно признать безупречными и невиновными.
Согласно теории свободной торговли, различные уголки земного шара должны развиваться на основе естественных возможностей, а разные сообщества должны специализироваться в производстве и оказывать услуги друг другу, обмениваясь продукцией. Никто не сомневался в том, что свободная торговля будет тем самым способствовать укреплению мира и братства. Быть может, эта вера была справедлива во времена Адама Смита и одно или два последующих поколения. Но в современных условиях текущая политика, то есть накопление финансового и промышленного могущества, способна пренебрегать естественными возможностями. Пример ткацкой промышленности Ланкашира тут вполне показателен. Малейшее колебание цен на дешевых экспортных линиях обрушит или поднимет рынок, а сегодня текущая политика диктует снижение цен. На протяжении столетия Ланкашир опережал в производстве всех конкурентов, хотя источники сырья и основные рынки сбыта готовой продукции находились в отдаленных частях света. Уголь и влажный климат – вот его единственные естественные преимущества, которые обнаруживаются и в других местах. А ныне промышленность Ланкашира существует по инерции.
Итог всякой специализации, как ни посмотри, заключается в замедлении развития. Когда после 1878 года начался кризис, британское сельское хозяйство ослабело, но британская промышленность продолжала развиваться. Однако в настоящее время кризис затронул даже британскую промышленность; ткацкая и судостроительная отрасли все еще демонстрируют рост, а химическая и электрическая отрасли, увы, сильно отстают. Дело не только в том, что немецкая торговая политика лишила нас ключевых отраслей промышленности; в конце концов, в мире, где правит специализация, за пределами Великобритании подобные контрасты должны были проявиться. Мы активно развивали отрасли производства и постепенно сосредотачивали свои усилия. Поэтому мы, как и Германия, сделались «голодными до рынков», и только весь белый свет в качестве рынка был достаточно велик для сбыта специализированных товаров.
У Великобритании не было пошлин, с которыми можно выходить на переговоры, и в этом отношении она очутилась, образно выражаясь, голой перед всем миром. Поэтому, ощутив угрозу на каком-то жизненно важном рынке, она могла в ответ лишь грозить своим морским могуществом. Кобден на склоне лет, вероятно, предвидел такое развитие событий, недаром он рассуждал о необходимости сильного флота, однако рядовые представители манчестерской школы настолько уверили себя в том, будто свободная торговля способствует миру, что почти не задумывались об особых промышленных потребностях морской силы (по их мнению, любая сделка хороша, если она прибыльна). Да, Великобритания защищала южноамериканские рынки, когда ее флот навязал немцам доктрину Монро в ходе Манильского инцидента, и оберегала индийский рынок, когда тот же флот пугал Германию в годы войны в Южной Африке, а еще флот не позволил закрыть китайский рынок, поддержав японцев в русско-японской войне. Сознавал ли Ланкашир, что Индия насильно принуждена к свободному импорту хлопка? Несомненно, Индия получила значительную прибыль от британского владычества, и никто не намерен настаивать на признании Ланкаширом своей вины, но факт остается фактом: неоднократно, внутри империи и за ее пределами, свободная торговля миролюбивого Ланкашира обеспечивалась грубой силой. Германия приняла к сведению этот опыт и создала собственный флот; этот флот, вполне дееспособный к окончанию войны, нейтрализовал британцев и не позволил нам полноценно поддержать сухопутную армию во Франции.
При демократии текущую политику изменить крайне затруднительно. Единственная надежда будущего состоит в том, что по следам нынешней войны даже демократии научатся мыслить более широко и в длительной перспективе.
В сообществе, экономическое развитие которого устремлено к одной цели, большинство жителей принадлежит к тем, кто проигрывает от специализации, но именно большинство выбирает правителей. Как следствие, корыстные интересы проявляются все отчетливее: речь об интересах работников к получению вознаграждения и приобретению товаров, а также об интересах капитала, озабоченного получением прибыли; в среднем между трудом и капиталом тут нет противоречий, поскольку и работники, и капиталисты мыслят близоруко, предпочитая не заглядывать далеко вперед.
Впрочем, при автократии изменить текущую политику ничуть не проще, пускай затруднения тут возникают в ином отношении. При демократии большинство не в состоянии поменять экономический порядок, а автократия зачастую попросту не решается на такую перемену. Германия при кайзере грезила мировой империей и ради достижения этой цели прибегала к соответствующим экономическим способам наращивания живой силы; сегодня она не осмеливается изменить свою чрезмерно успешную политику, даже когда та втягивает страну в войну, поскольку альтернативой выступает революция. Подобно Франкенштейну[186], Германия создала неуправляемого монстра.
По моему убеждению, свободная торговля типа laissez-faire и хищническая защита своих интересов суть образцы имперской политики, неумолимо ведущие к войне. Англичане и немцы заняли места в скором поезде, который идет по одному и тому же маршруту, но в противоположных направлениях. Полагаю, приблизительно после 1908 года столкновение было неминуемо; бывает так, что тормоза не успевают сработать. Различие в степени ответственности британцев и немцев, возможно, стоит сформулировать следующим образом: британский машинист выехал первым и вел поезд самонадеянно, игнорируя сигналы семафора, а немецкий машинист преднамеренно бронировал свой поезд, чтобы выдержать удар, повел локомотив по встречному пути и, в последний момент перед ударом, увеличил скорость.
В наши дни текущая политика сделалась неоспоримой экономической реалией; немцы использовали ее преступным образом, англичане слепо ей доверились. А вот большевики, должно быть, вовсе забыли о ее существовании.
Глава 6
Свобода народов
Союзники выиграли войну. Но как мы победили? Подводя итоги, мы находим множество предостережений. Нас спасла, прежде всего, боеспособность британского флота и решение правительства вывести этот флот в море; тем самым мы обезопасили свои коммуникации с Францией. Эта боеготовность и решительность родились из присущего британцам взгляда на мир, когда выделяется нечто существенное, а все прочее попросту игнорируется; если угодно, таков путь способного любителя. Во-вторых, нас спасла чудесная победа французского гения на Марне, подготовленная многолетними глубокими размышлениями великой французской Ecole Militaire[187]; вообще же французская армия оказалась храброй, но не такой победоносной, какой могла бы быть. В-третьих, нас спасло самопожертвование – иначе не скажешь – старой британской профессиональной армии при Псире[188] (это название впредь будет стоять рядом с Фермопилами). Коротко говоря, нас спасли исключительный гений и беспримерный героизм, хотя мы отказывались предвидеть будущее и готовиться к нему (красноречивое свидетельство как силы, так и слабости демократии).
На два года боевые действия поутихли и превратились в окопную войну на суше и в противостояние субмаринам на море; началась война на истощение, в которой время играло на стороне Великобритании, но против России. В 1917 году Россия взбунтовалась, а затем распалась. Германия победила на Востоке, но отложила полное подчинение славян, чтобы сначала разгромить врагов на Западе. Западной Европе пришлось воззвать о помощи к Америке, поскольку в одиночку эта Европа не могла переломить восточную ситуацию. Снова понадобилось некоторое время, потому что Америка, третья из великих демократий, вступивших в войну, была готова к ней еще меньше, чем две другие. Это время обеспечили героизм британских моряков, жертвы, принесенные британским коммерческим флотом и стойкость французских и британских солдат, сумевших отразить вражеское наступление во Франции. Если коротко, мы снова противопоставили силу духа и правильный взгляд на мир немецкой организованности – и едва выстояли; нам посчастливилось победить. В критический миг Великобритания наконец признала принцип единого стратегического командования, вновь согласившись с идеями Ecole Militaire.
Но вся эта история сухопутных и морских сражений, столь героическая и одновременно столь унизительная, не имеет непосредственного отношения к текущим международным делам. Не было никакой сиюминутной ссоры между Восточной и Западной Европой; в прошлом остались те дни, когда Франция нападала на Германию, желая вернуть Эльзас и Лотарингию. Давайте не забывать о том, что война изначально представляла собой попытку Германии покорить славян, которые восстали против Берлина. Всем известно, что убийство австрийского (то есть немецкого) эрцгерцога в славянской Боснии было лишь предлогом, что австрийский (то есть немецкий) ультиматум славянской Сербии оказался фактическим принуждением к войне. При этом не устану повторять, что все эти события выросли из фундаментального антагонизма между немцами, которые стремились подчинить себе Восточную Европу, и славянами, которые отказывались им подчиняться. Выбери Германия оборону своей короткой сухопутной границы с Францией и выдвини она свои основные силы против России, вполне возможно, что военные действия прекратились бы быстро, но мы обрели бы немецкую Восточную Европу, повелевающую Хартлендом. Британский и американский островные народы осознали бы стратегическую опасность, только когда стало бы слишком поздно.
Если у нас нет намерения создать самим себе трудности в будущем, неприемлем любой исход войны, кроме того, который окончательно уладит глубинный конфликт между немцами и славянами в Восточной Европе. Необходимо найти баланс, при котором немцы и славяне примирятся, не жертвуя подлинной независимостью. Нельзя допускать, чтобы в Восточной Европе и в Хартленде впредь сохранялось такое положение дел, которое чревато столкновением амбиций в будущем, ибо, повторю, в недавней войне мы спаслись чудом.
Победоносный римский полководец, вступая в город под оглушительные радостные крики и принимая заслуженные поздравления, нарочно держал при себе раба, который шепотом напоминал ему, что он смертен, как и все прочие. Когда наши государственные деятели ведут переговоры с побежденным врагом, хорошо бы, чтобы некий незримый херувим время от времени нашептывал им следующее напоминание:
Кто правит Восточной Европой, тот владеет Хартлендом.
Кто правит Хартлендом, тот владеет Мировым островом.
Кто правит Мировым островом, тот владеет миром.
Виконт Грей[189] однажды попробовал свести все трагические события последнего времени к нарушению международного права, сославшись на поступок Австрии, которая разорвала Берлинский договор и присоединила в 1908 году Боснию и Герцеговину. Несомненно, это важная веха в европейской истории, однако исходная оккупация этих двух славянских провинций Турцией в 1878 году – все по тому же Берлинскому договору – видится, пожалуй, более веской причиной. Для славян происходящее означало, что Пруссия стоит позади Австрии (немец за немцем), притязающей на их земли, за которые они воевали с турками; напомню, что война 1876 года, которая завершилась Берлинским договором, началась с восстания славян Боснии и Герцеговины против Турции и стала общеевропейской благодаря славянам в соседних Сербии и Черногории, которые также выступили против турок. После 1878 года Россия несколько лет медлила в нерешительности, а Германия начала наращивать свою живую силу. Затем, в 1895 году, был заключен союз между самодержавной Россией и Французской республикой. Франция нуждалась в союзнике, поскольку эльзасская рана продолжала кровоточить; России союзник требовался, чтобы сделать внушение чрезмерно воинственной Германии. На карте Россия и Франция отнюдь не соседи, поэтому несовместимость демократии и автократии в этих обстоятельствах не стала препятствием для союза. Тем не менее, этот союз в некоторой степени был для России вынужденным.
В 1905 году, когда Россия ослабела вследствие поражения в русско-японской войне и вследствие ее первой революции, Германия обложила страну грабительскими пошлинами. В 1907 году Россия настолько отчаялась, что согласилась даже помириться с Великобританией, ее соперником на протяжении двух поколений и союзником ее недавнего врага (Японии). Опять-таки, у нас нет никаких доказательств подготовки к мировой войне, особенно если вспомнить влияние Германии на русский двор и русскую бюрократию.
Поэтому, когда в 1908 году Австрия предприняла те действия в отношении Боснии и Герцеговины, которые так не понравились виконту Грею, удар был нанесен там, где уже, образно выражаясь, имелись синяки. Крошечная Сербия протестовала, ее старшая сестра Россия поддержала сербов, ведь действия Австрии грозили положить предел мечтам о собственном великом сербском государстве (эти мечты пестовались в народе с сокрушительного поражения при Косово в четырнадцатом столетии[190]). Но берлинский кайзер облачился в «блистающую броню» в Вене и погрозил «железной десницей» царю в Петрограде. Минуло несколько тревожных лет, и в 1912 году началась Первая Балканская война, когда балканские славяне объединились и прогнали обученную немцами турецкую армию. В 1913 году славяне в Болгарии, вместо того чтобы передать на рассмотрение русскому царю спор о разделе территорий, отнятых у Турции, как следовало по договору о Балканском союзе, развязали войну против сербов, польстившись на посулы Германии. Вспыхнула Вторая Балканская война, в которой болгары потерпели поражение благодаря вмешательству румын, а Бухарестский договор существенно ограничил немецкие амбиции и внушил новую надежду славянским подданным Австрии.
Весьма примечательный доклад французского посла Жюля Камбона, отправленный из Берлина в Париж через три месяца после подписания Бухарестского договора, ясно дает понять, что Германия решила добиваться своих целей огнем и мечом при любой возможности (мирным путем этих целей достичь не удавалось). Накопившиеся доказательства свидетельствуют о том, что спустя неделю после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда Германия решила воспользоваться этим предлогом, чтобы форсировать события. Австрия стремилась навязать Сербии за предполагаемое соучастие в убийстве такие карательные условия, которые не принял бы ни один свободный народ; а когда Сербия сделала по-настоящему серьезные уступки и даже Австрия задумалась, не умерить ли пыл, Германия поспешила окончательно рассориться с Россией, в которой видели оплот славянства. Покорись тогда Россия, как было в 1908 году, ей пришлось бы возобновлять тарифный договор с Германией (1916) с единственным выбором – соглашаться на экономическое рабство. Все сказанное известно, разумеется, однако о ходе событий следует напомнить, если мы готовы признать, что ключом к переустройству мира является Восток, хотя военная победа была одержана на Западе.
Как получилось так, что Германия совершила двойную ошибку – не просто вторглась во Францию, но вторглась туда через Бельгию? В Германии знали о слабости России и не опасались иллюзорной «восточной угрозы». Вероятно, направление наступления обусловило предположения, что британская и американская демократии крепко спят (первая – не исключено, а вторая – наверняка). Немецкому супермену суждено править миром, и немцы решили, что им открылся кратчайший путь к этой цели, вместо более длинного пути через Хартленд, власть над которым неизбежно им достанется, если только они сумеют лишить островитян «плацдарма» во Франции. Но была и другая, еще более веская причина, побудившая Германию к войне: такой выбор диктовала экономика. Немцы напали на славян ради рынков, сырья и плодородных земель; ведь ежегодно население Германии прирастало на миллион человек. Чтобы реализовать эту текущую политику живой силы, готовой завоевывать мир, но страдавшей от голода, Германия возродила Гамбург[191] и построила все то, что означало имя этого города применительно к зарубежным авантюрам и развитию домашней индустрии. Сам же Гамбург ориентировался вовсе не на восток. По сути, немецкая стратегия определялась политической необходимостью.
В результате Берлин совершил принципиальную ошибку; Германия сражалась на двух фронтах, не решив для себя, на каком фронте она намерена победить. Можно, конечно, наносить удары сразу по двум флангам противника, правому и левому, но, если у вас недостаточно войск для полного уничтожения врага, вы должны заранее прикинуть, какой удар будет обманным, а какой – реальной атакой. Берлин замешкался с выбором политических целей – Гамбург и заморское владычество или Багдад и Хартленд, – а потому не смог поставить перед собой внятную стратегическую цель.
Немецкая ошибка по воле судьбы принесла нам победу и подарила чрезвычайно полезную возможность сосредоточиться мыслями на окончательном урегулировании ситуации в Восточной Европе и Хартленде. Если не стремиться к полному улаживанию так называемого «Восточного вопроса» в самом широком значении этого выражения, мы просто отложим решение вопроса на будущее, а нашим потомкам придется заново мобилизовывать силы для осады Хартленда. Урегулирование должно перераспределить территории, поскольку в Восточной Европе, а также – в большей степени – в остальном Хартленде мы имеем дело с областями, экономическое развитие которых едва началось. Если не заглядывать в будущее, прирост населения постепенно разрушит все договоренности.
Без сомнения, кто-то заявит, что немецкое мышление изменится вследствие поражения Германии. Впрочем, тот, кто готов поверить, будто мир во всем мире способно принести изменение мышления любой нации, – человек, безусловно, наивный. Обратимся за примерами в прошлое, к Фруассару[192] или Шекспиру; у них мы обнаружим англичан, шотландцев, валлийцев и французов, вполне узнаваемых сегодня по основным характеристикам. Пруссаки – особый тип человеческого характера, со своими достоинствами и недостатками, и будет мудро действовать, исходя из предположения, что они и далее останутся верны своему типу. Сколь сокрушительное поражение мы бы в конце концов ни нанесли неприятелю, нам не следует чрезмерно радоваться победе; нельзя забывать о том, что северная Германии олицетворяет собой одну из трех или четырех наиболее жестоких пород в истории человечества.
Пусть в Германии состоялась революция, это не дает ни малейших оснований уповать на лучшее. Немецкие революции 1848 года оказались почти комическими в своей тщетности.
После Бисмарка в единой Германии был всего один канцлер, обладавший политической проницательностью (фон Бюлов), и в своей книге «Имперская Германия» он писал, что «немцы всегда достигали величайших свершений под крепким, надежным и твердым руководством». Следствием нынешнего беспорядка может быть только возникновение новой безжалостной организации, и жестокие организаторы ни за что не остановятся на достижении первоначальных целей.
Конечно, мне могут возразить, что, хотя прусское мышление ничуть не изменилось, а действительно стабильная прусская демократия развивается медленно, Германия, тем не менее, настолько обеднела после поражения, что она попросту не в состоянии угрожать кому-либо минимум полвека. Но не кроется ли за такими воззрениями ошибочное истолкование истинной природы богатства и бедности в современных условиях? Разве сегодня важна не производительная сила, а мертвое богатство? Разве не все мы – считая в том числе даже американцев – растратили свой мертвый капитал, разве не все мы, включая немцев, снова готовы начать гонку производительности, пускай практически с нуля? Франция потрясла весь мир, стремительно возродившись после катастрофы 1870 года, а ведь тогда промышленное производство было ничтожным, если сравнивать с сегодняшним. Трезвые расчеты приводят к выводу, что прирост производительности Великобритании, благодаря реорганизации и новым методам производства, обусловленным войной, должен намного превысить совокупный объем колоссальных военных долгов. Да, у нас есть Парижские соглашения; да, мы вправе лишать Германию всякого сырья, которое позволило бы ей конкурировать с нами. Однако, если прибегать к таким методам, о Лиге Наций рассуждать бессмысленно; мы обречены оставаться лигой союзников. Кроме того, откуда берется уверенность, будто мы непременно победим в экономической войне? Безусловно, у нас имеется преимущество перед Германией, но гандикап способен побудить противника удвоить или утроить усилия. Наполеон после Йены ограничил численность прусской армии 42 000 рекрутами, но стремление Пруссии избавиться от этого ограничения явилось залогом постепенного становления современной системы национальных призывных армий. Экономическая война с Германией, эксплуатирующей славян и опирающейся на Хартленд, в конечном счете лишний раз подчеркнет различие между континентом и островами, между сухопутной и морской силами, и никто из тех, кто мыслит о единстве Великого континента, связанного железными дорогами, не вправе безответственно пренебрегать подготовкой к неизбежной новой мировой войне и потенциальными итогами этой войны.
Мы, западные страны, понесли столь значительные потери в недавнем конфликте, что не можем позволить себе принимать на веру происходящее в Берлине; мы должны гарантировать собственную безопасность. Иными словами, мы должны наладить отношения между немцами и славянами, должны проследить за тем, чтобы Восточная Европа, подобно Западной, разделилась на автономные нации. Если мы этого добьемся, то тем самым не только заставим немецкий народ занять надлежащее положение в мире (достаточно важное для любого отдельного народа), но также обеспечим условия для создания Лиги Наций.
Мне скажут, что, утверждая мир со всей решительностью, мы посеем в побежденных горькие чувства, и эту горечь не исцелит никакая Лига Наций. Конечно, на ум сразу приходят последствия аннексии Эльзаса в 1871 году. Но уроки истории нельзя извлекать из единичного примера.
Великая американская гражданская война велась до победного конца, и сегодня южане так же верны союзу, как и северяне; вопросы с рабством негров и с правом отдельных штатов на отделение удалось разрешить окончательно, и они перестали служить поводами к распрям. Бурская война тоже велась до конца, а сегодня генерал Смэтс является уважаемым членом британского кабинета министров. Война 1866 года между Пруссией и Австрией также велась до конца, а через десяток лет Австрия заключила Двойственный союз с Пруссией. Если не закрепить победу политическими шагами и не урегулировать раз и навсегда давний конфликт между немцами и славянами, мы сами породим обиды, которые не растают в гаснущей памяти о поражении – наоборот, миллионы людей, чья гордость уязвлена, будут ежедневно о них вспоминать.
Условием стабильности в территориальном переустройстве Восточной Европы выступает то обстоятельство, что разделение здесь должно предусматривать три, а не две государственные системы. Жизненно необходимо наличие пояса независимых государств между Германией и Россией[193]. Русские минимум одно, если не два поколения не сумеют ничего противопоставить давлению Германии; единственной защитой для них видится военная автократия, поэтому их следует оберегать от прямого нападения. Русское крестьянство неграмотно, оно обрело свою скромную награду, примкнув к городским революционерам, а теперь, сделавшись мелкими собственниками, крестьяне едва понимают, как управлять собственными владениями. Средний класс в России настолько пострадал, что готов признать порядок, даже установленный ненавистными немцами. Что касается городских рабочих, меньшинства русского населения – которое благодаря своей относительной образованности и тому факту, что ему подвластны центры коммуникаций, превратилось в правителей страны, – они всецело подвержены «влиянию» Kultur. По мнению тех, кто лучше всего знает Россию, авторитарное правление того или иного рода в ней практически неизбежно, если страна будет вынуждена полагаться только на свои силы в противоборстве с немцами.
Впрочем, славяне и родственные им народы, населяющие рубежные земли между немцами и русскими, крайне разнородны по своему характеру. Возьмем для примера чехов: разве они не выступили против большевизма, не утвердили свою самостоятельность, находясь в большевистской России? Разве они не проявили исключительный политический талант, воссоздав славянскую Богемию, с трех сторон примыкающую к Германии, а с четвертой стороны граничащую с Венгрией? Разве они не превратили Богемию в центр современной промышленности, в оплот современной образованности? У них, во всяком случае, достаточно воли, чтобы обеспечить порядок и независимость.
Поделиться книгой: