Географическая ось истории

И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место…[108]

Физические факты географии на протяжении пятидесяти или шестидесяти столетий человеческой истории, о которых нам известно, оставались фактически неизменными. Да, леса вырубались, болота осушались, а пустыни, возможно, расширялись, но очертания суши и воды, наряду с расположением гор и рек, если и менялись, то незначительно. Влияние географических условий на человеческую деятельность определялось, однако, не только реалиями, какими мы их знаем и знали ранее, но и, в большей степени, людским воображением. Мировой океан был и остается единым на протяжении всей нашей истории, но людям для практических целей понадобилось придумать два океана – западный и восточный; картина преобразилась всего четыреста лет назад, когда удалось обогнуть мыс Доброй Надежды. Поэтому не удивительно, что адмирал Мэхэн в последние годы минувшего столетия в своих рассуждениях о морском могуществе опирался на строки из первой главы библейской книги Бытие. Океан, повторю, всегда оставался единым, но практические выводы из этого великого факта были сделаны лишь несколько лет назад – и лишь сегодня, быть может, осознаны полностью.

Каждое столетие обладает собственной географической перспективой. Наших современников, уже непригодных по возрасту к воинской службе, учили географии по карте мира, на которой почти все внутреннее пространство Африки пустовало; однако еще в прошлом году генерал Смэтс[109] рассказывал Королевскому географическому обществу о притязаниях Германии на власть над миром и покорение ныне изученной Центральной Африки. Географическая перспектива двадцатого столетия отличается от перспективы всех предыдущих веков не только своей глубиной. В общих чертах наше географическое знание полноценно. Недавно мы достигли Северного полюса и обнаружили, что полюс находится посреди глубокого моря, а Южный полюс был найден на высоком плато. Благодаря этим свежим открытиям книга первооткрывателей оказалась дописанной. Уже никто впредь не отыщет новых плодородных земель, новых неведомых горных хребтов или прежде неизвестных широких рек. Более того, политические претензии на владение теми или иными территориями проявились, едва мы успели составить карту мира. Что бы нас ни интересовало – физическая, экономическая, военная или политическая взаимосвязь явлений на поверхности земного шара, – мы сегодня, впервые в истории, вынуждены иметь дело с замкнутой системой. Известное больше не скрывается за известным наполовину, за которым прячется неведомое, а в землях за пределами освоенного нет отныне места политической экспансии и податливости. Каждое событие, каждая катастрофа мгновенно ощущаются даже антиподами[110] и достигают нас от антиподов (вспомним воздушные волны от извержения вулкана Кракатау в 1883 году – они расходились кольцеобразно по земному шару до определенной точки в другом полушарии, а оттуда катились обратно к Кракатау, месту своего «рождения»). Всякое человеческое деяние теперь обречено повторяться и воспроизводиться по всей планете. Вот почему, говоря строго, каждому из значимых государств пришлось вовлечься в недавнюю войну, поскольку та, увы, продолжалась достаточно долго.

Впрочем, и по сей день наше отношение к географическим реалиям, если отталкиваться от практических целей, формируется предвзятыми взглядами из прошлого. Иными словами, человеческое общество по-прежнему воспринимает факты географии не сами по себе, но в немалой степени так, как люди привыкли их воспринимать в ходе истории. Требуется сознательное усилие, чтобы взглянуть на эти факты в беспристрастной, полной и, следовательно, отстраненной перспективе двадцатого столетия. Недавняя война многому нас научила, но до сих пор множество наших сограждан восхищаются ярким западным фасадом и отворачиваются от мутного, по их мнению, фасада восточного. Поэтому, чтобы оценить свое местоположение, желательно кратко проанализировать стадии нашего развития. Давайте начнем с последовательных этапов мировоззрения моряка.

Вообразите огромную рыжую пустыню, приподнятую на несколько сотен футов над уровнем моря. Вообразите долину с обрывистыми скалистыми склонами, прорезающую это пустынное плато, и дно долины, полоску плодородной черной почвы, по которой на север на протяжении пятисот миль течет, серебрясь, судоходная река. Это Нил, текущий оттуда, где гранитные утесы Асуана делают невозможным судоходство у Первого порога, и постепенно разливающийся в обширную дельту. От одного края пустыни до другого через долину всего десять миль. Встаньте на обрыве так, чтобы пустыня была позади; каменистый склон под ногами ведет к равнине; если сейчас не летний паводок, если внизу не зеленеет по зиме или не золотится по весне растительность, вашему взору откроется лишь дальняя каменная стена, за которой снова лежит пустыня. Трещины в этих каменных стенах еще в незапамятные времена были расширены, в них создавались пещерные храмы и гробницы, на скалах вытесывались грозные лики царей и богов. Египет, издавна обитавший в этом плодородном поясе, обрел цивилизованность уже в древности, поскольку здесь имелись все значимые физические преимущества для прибыльного труда. С одной стороны, тут богатая почва, обилие влаги и избыток солнечного света, так что плодородие земли поддерживало рост и достаток местного населения. С другой стороны, в наличии удобный водный путь – полдюжины миль или даже меньше от каждого поля. Кроме того, река способствовала развитию судоходства: речное течение влекло лодки на север, а этезийские ветры[111], известные в океане как «торговые ветра», или пассаты, помогали возвращаться на юг. Плодородие и налаженные коммуникации, то есть живая сила и средства для ее организации, положили начало Древнему царству.

Нам предлагают воображать древний Египет как долину, где властвовала горстка племен, которые сражались друг с другом на флотах крупных боевых лодок, по аналогии с современными речными сражениями племен на реке Конго. Отдельные племена, победив соседей, завладели более длинными участками долины, получали более прочную материальную базу для живой силы и благодаря этому затевали дальнейшие завоевания. Наконец вся долина покорилась единому правлению, и египетские фараоны утвердились в Фивах. Их администраторы – посланники и порученцы – отправлялись на лодках по Нилу на север и на юг. К востоку и западу простиралась пустыня, защищая страну от врагов, а на северных рубежах египтян оберегал от морских пиратов болотный пояс Дельты[112].

Теперь перенесемся мысленно на «Великое море», в Средиземноморье. В целом физические условия там совпадают с египетскими, разве что масштаб увеличен, и потому там возникает не просто царство, а уже империя – Римская империя. В двух тысячах миль к западу от финикийского побережья пролегает широкая водная артерия с «устьем» в Гибралтарском проливе, по обе стороны расположены плодородные земли (дожди зимой и обилие солнечного света весной и летом). Но бросается в глаза существенное различие между обитателями долины Нила и населением побережий Средиземного моря. Условия человеческой деятельности были относительно одинаковыми во всех районах Египта: каждое племя имело своих крестьян и лодочников. А вот народы Средиземноморья понемногу специализировались: одни довольствовались обработкой полей и плаванием по рекам, зато другие охотно предавались освоению морского дела и внешней торговли. Например, рядом друг с другом проживали оседлые египтяне, приверженные сельскому труду, и предприимчивые финикийцы. Поэтому для объединения всех образований Средиземноморья в единую политическую систему потребовались более длительные и последовательные организационные усилия.

Современные исследования ясно доказывают, что ведущая морская сила древности неизменно прибывала из квадратного водного пространства между Европой и Азией, чаще именуемого Эгейским морем (включая Архипелаг[113]), или «Главным морем», как выражались древние греки. Выходцы из этого моря, вероятно, обучили финикийцев своему ремеслу в те дни, когда на «островах народов»[114] еще не говорили по-гречески. Для наших текущих изысканий крайне важно отметить, что центром до-греческой цивилизации Эгейского моря, согласно мифологии и недавним археологическим раскопкам, являлся остров Крит. Возможно, это была первая база морской силы? Оттуда ли мореходы отправлялись в путь, плыли на север и видели берег восходящего солнца справа, а закатный берег – слева от себя? Это, соответственно, Азия и Европа. Именно с Крита ли морские народы заселяли побережья Эгейского моря, вследствие чего сложился этакий прибрежный «греческий пояс», отделивший море от других народов, что обитали в нескольких милях от берега? В Архипелаге столько островов, что его название, как и название нильской дельты, сделалось со временем одним из распространенных описательных терминов в географии. Но Крит – самый крупный и плодородный из этих островов. Неужели мы обнаружили зримый пример важности размеров для базы морской силы? Живая сила моря должна подпитываться плодородием суши; тогда при прочих равных условиях – скажем, безопасности жизни и наличии припасов – эта сила подчинит себе море, где ресурсов больше.

Следующий этап в развитии Эгейского бассейна преподает нам, по-видимому, тот же урок. Приручившие лошадей племена, говорившие на древнегреческом, проникли с севера на полуостров, который ныне образует материковую часть Греции, и обосновались там, эллинизируя местных жителей. Эти эллины выдвинулись к оконечности полуострова Пелопоннес, связанного с континентом тонким Коринфским перешейком. Отсюда, утвердив морское могущество на этой относительно крепкой полуостровной базе, одно из эллинских племен, а именно дорийцы, сумело покорить Крит, меньшую, зато полностью изолированную базу.

Прошло несколько столетий, на протяжении которых греки плавали вдоль южного побережья Пелопоннеса в Ионическое море и колонизировали берега этого моря. В итоге полуостров превратился в цитадель греческого морского мира. На «внешних» берегах Эгейского и Ионического морей поселения греческих колонистов образовали что-то наподобие узкой полосы, уязвимой для нападений с тыла. Лишь на центральном полуострове греки чувствовали себя в относительной безопасности (впрочем, из истории известно, что они были чрезмерно самоуверенным народом).

На восточный, «внешний» берег Эгейского моря вышли из внутренних районов Азии персы, обрушившиеся на греческие города у моря, и афинский флот доставлял по воде подмогу из полуостровной цитадели; сама же война переросла в столкновение морской и сухопутной силы. Персидский набег с моря удалось отразить при Марафоне[115], после чего персы вернулись к привычной стратегии сухопутного доминирования: при царе Ксерксе они совершили обход по суше, переправились на лодках через пролив Дарданеллы и двинулись на греков с севера, рассчитывая «растоптать осиное гнездо», откуда прилетали больно жалившие насекомые. Но персидские усилия не увенчались успехом, а заслугу завершения первого этапа в становлении морского могущества следует приписать македонцам, наполовину грекам и наполовину варварам, которые явились с «основания» полуострова и завоевали лежавшую южнее греческую морскую базу, а затем двинулись в Азию, через Сирию в Египет, уничтожив по дороге финикийский Тир. Тем самым они создали «закрытое море» в восточном Средиземноморье, лишив греков и финикийцев морских баз. После этого царь македонцев Александр мог смело идти дальше, в Переднюю Азию. Можно, конечно, рассуждать о подвижности кораблей и о «длинной руке» флота, но морское могущество как таковое зависит прежде всего от наличия соответствующих баз, производительных и безопасных. Греческая морская мощь развивалась аналогично египетской речной мощи, и финал для обоих был одинаковым; торговля по морю успешно велась и без защиты военного флота, поскольку все побережья принадлежали одной стране.

* * *

Теперь отправимся в западное Средиземноморье. Расположенный там Рим возник как укрепленный город на холме, а у подножия последнего находились мост и речной причал. Этот город на холме с мостом и портом был цитаделью и рынком для малочисленных крестьян, которые возделывали почву Лация, «широкую землю», или равнину, между Апеннинами и морем. «Отец»-Тибр с точки зрения судоходства представлял собой небольшой поток, пригодный для плавания на малых мореходных судах, которые поднимались от побережья на несколько миль против течения, но этого оказалось достаточно, чтобы обеспечить Риму преимущество перед соперниками – городами на альбанских и этрусских холмах. У Рима были мост и внутренний порт, как и у Лондона.

Опираясь на производительность Лация, римляне через Тибр выплывали в западное Средиземноморье. Вскоре началась их конкуренция с карфагенянами, которые развивали хозяйство в плодородной долине Мержедех на мысу через море. Вспыхнула Первая Пуническая, или Финикийская, война, и римляне победоносно утвердились на море. Затем они расширили свою базу, присоединив к Лацию весь Италийский полуостров вплоть до реки Рубикон.

В ходе Второй Пунической войны карфагенский полководец Ганнибал попытался разрушить римское морское могущество, совершив обходной маневр по суше, подобно Ксерксу и Александру, которым также противостояли морские силы. Он переправил свое войско из Африки в Иберию (Испанию) через узкий пролив, а затем устремился через южную Галлию в Италию. Но Ганнибал потерпел поражение, а Рим аннексировал средиземноморские побережья Галлии и Испании. Захватив сам город Карфаген в Третью Пуническую войну, римляне превратили западное Средиземноморье в «закрытое море», поскольку теперь все берега принадлежали одной сухопутной державе.

Оставалось объединить владычество над западным и восточным бассейнами Средиземного моря, которые соединяются через Сицилийский и Мессинский проливы. Римские легионы заняли Македонию и промаршировали по Азии, но различие между латинским Западом и греческим Востоком сохранялось, что сделалось очевидным, когда разгорелась гражданская война между римскими правителями Запада и Востока, Цезарем и Антонием. В морской битве у мыса Акций, одном из решающих сражений мировой истории, западный флот Цезаря уничтожил восточный флот Антония. С тех пор пять столетий все Средиземное море являлось «закрытым», «внутренним»; потому мы сегодня привыкли думать о Римской империи как о преимущественно сухопутной державе. Ей не требовалось большого флота, не считая нескольких «полицейских» кораблей, чтобы поддерживать порядок над основными торговыми путями Средиземного моря; точно так же египетские фараоны в свое время подчинили себе весь Нил. Снова сухопутная сила завершила этап соперничества на воде, лишив морскую силу ее баз. Да, состоялось кульминационное морское сражение при Акции, а флот Цезаря сумел первым добиться заслуженной награды всех последующих флотов-победителей – полной власти над морем. Но впоследствии эта власть удерживалась не на море, а на суше, конкретно на побережьях.

* * *

Когда Рим завершил организацию своей власти в Средиземноморье, наступила долгая переходная эпоха, на протяжении которой постепенно происходило океаническое развитие западной цивилизации. Переход начался с римской дорожной системы, призванной обеспечить большую свободу действий легионам.

После окончания Пунических войн оказалось, что четыре латиноязычные провинции окружают западное Средиземноморье – речь об Италии, южной Галлии, восточной и южной Испании, а также о карфагенской Африке. Безопасность внешних границ африканской провинции гарантировалась пустыней Сахара, Италию защищал Адриатический «ров», но вот в Галлии и Испании обнаружились неудобные соседи – непокоренные кельтские племена. Иначе говоря, перед империей встала знакомая дилемма – либо наступать и положить конец угрозе, либо окопаться и отражать набеги, но саму угрозу не уничтожать. Отважный народ избрал первый путь, и в итоге римские дороги пролегли до океана на пространстве в тысячу миль от мыса Сент-Винсент до устья Рейна. Тем самым латинская часть империи обрела опору в двух особенностях физической географии: с одной стороны находилось Латинское море (западное Средиземноморье), а с другой располагался Латинский полуостров – между Средиземным морем и океаном[116].

Юлий Цезарь закрепился на побережье Бискайского залива и построил флот, позднее разгромивший флотилию венетов, приплывших из Бретани. Затем, поскольку британские кельты поддерживали своих сородичей в Галлии, он пересек Ла-Манш и сокрушил их островную базу. Спустя сто лет римляне завоевали всю низинную, наиболее плодородную Британию, устранив опасность возникновения морской силы на галльском побережье. Ла-Манш по этой причине также превратился в «закрытое море» во власти сухопутной силы.

Минуло четыре столетия, и сухопутная сила Рима ослабела, так что моря по обе стороны Латинского полуострова вскоре перестали быть «закрытыми». Северяне из своих фьордов совершали набеги в Северном море, отваживались пересекать Ла-Манш и даже Гибралтарский пролив, проникали в Средиземноморье; их морская сила мало-помалу утверждалась на всем Латинском полуострове. Они основали передовые базы на Британских островах и на Сицилии, а порой дерзко нападали на побережья Нормандии и южной Италии.

Между тем сарацинская конница на верблюдах вырвалась из Аравии и отняла у империи Карфаген, Египет и Сирию, то есть провинции, лежавшие к югу от Средиземного моря. Затем они построили собственный флот и сумели оккупировать часть Сицилии и Испании. Таким образом, Средиземноморье утратило положение «внутренней» области империи, сделалось рубежом, разделявшим христианский и исламский миры. При этом многочисленность кораблей позволяла сарацинам сохранять за собой Испанию (к северу от моря) – точно так же, как в более ранние времена господство Рима позволяло ему владеть Карфагеном (к югу от моря).

Добрую тысячу лет латинский христианский мир оставался узником Латинского полуострова и островной Британии. Он тянулся на полторы тысячи миль на северо-восток, если мерить по прямой, от океанского побережья и Священного мыса древних[117] до Копенгагенского пролива, а в пятнадцати сотнях миль на восток, меряя тем же способом, лежало извилистое средиземноморское побережье, вплоть до проливов в Константинополе. Малый полуостров придвигается к большому через проливы: с одной стороны Скандинавия, с другой стороны Малая Азия; а за этими сухопутными преградами образовались два опоясанных сушей бассейна – Балтийское и Черное моря. Если допустить, что Британия как бы компенсировала Италию, то симметрия дистальной оконечности[118] большого полуострова позволяла мысленно наложить на карту латинский крест: макушка – Германия, боковины – Англия и Италия, опора – Испания, а центр – Франция; тем самым словно подчеркивалось существование церковной империи пяти народов, которая, даже сместившись к северу, выступала средневековым наследником государства римских цезарей. Однако на востоке, где Балтийское и Черное моря впервые начали определять полуостровной характер Европы, рубежи выглядели менее четкими, поскольку Балканский полуостров устремлялся на юг, постепенно сужаясь и перетекая в исторический небольшой Греческий полуостров.

Разве не заманчиво предаться фантазиям относительно того, что могло бы произойти, не откажись Рим в свое время от завоевания территорий к востоку от Рейна? Кто посмеет утверждать, что могущественная морская держава, полностью латинизированная вплоть до Черного и Балтийского морей, не стала бы повелевать миром со своей полуостровной базы? Но классический Рим был прежде всего средиземноморской, а не полуостровной силой, поэтому границы по Рейну и Дунаю следует рассматривать как крайние рубежи средиземноморского влияния, а не как промежуточные успехи полуостровной политики.

Именно повторное «открытие» морей с обеих сторон уплотнило Европу и сделало ее полноценным полуостровом. Реакцию надлежало упорядочить, иначе давление с севера и юга уничтожило бы христианский мир. Поэтому Карл Великий создал свою империю на Рейне, наполовину латинскую и наполовину немецкую по языку, но целиком латинскую в отношении религии. Из этой империи в качестве базы позднее предпринимались крестовые походы. Если оценивать события в ретроспективе из нашего времени и с точки зрения моряка, крестовые походы в случае успеха сулили очередное «закрытие» Средиземного моря. Долгая череда войн, что длились два столетия, разворачивалась в два этапа. Флоты из Венеции и Генуи выдвигались к Яффе и Акре на побережье Сирии; сухопутные войска шли через Венгрию, вдоль знаменитого «коридора» в долинах Моравы и Марицы, а затем, через Константинополь и Малую Азию, оказывались в Сирии. Само собой напрашивается сравнение этих сухопутных кампаний крестоносцев (база в Германии, выход к Средиземному морю) с аналогичными походами Александра из Македонии. Действительно, можно провести довольно много параллелей между македонцами, которые лишь частично были греками, и немцами, которые лишь частично латинизировались. Любой истинный грек, истинный эллин смотрел на варвара-македонца с презрением! Но исходное местоположение у основания Греческого полуострова позволило македонцам захватить греческую морскую базу, а местоположение немцев у основания большого Латинского полуострова всегда воспринималось как угроза для латинских морских баз за Рейном и Альпами.

Так народы латинской цивилизации закалялись в пору, именуемую темными веками, на протяжении которой им приходилось непрерывно отражать нападения магометан, вследствие чего крестовые походы завершились неудачей. Лишь в пятнадцатом столетии наконец настала пора великих океанских плаваний, которые подчинили Европе весь земной шар. Пожалуй, здесь стоит задержаться и коротко описать уникальную среду, в которой «западная поросль» человеческой породы развила в себе предприимчивость и упорство, обеспечившее ей лидерство в современном мире. Европа – всего-навсего крохотный уголок огромного острова, к которому также относятся Азия и Африка, но колыбель европейской цивилизации была Европой только наполовину: речь о Латинском полуострове и нескольких малых полуостровах и островах вокруг. К югу лежали широкие пустыни, которые возможно пересечь минимум за три месяца верхом на верблюде и которые строго отделяли чернокожих от белых людей. К западу раскинулся неизведанный океан, а на севере громоздились льды. На северо-востоке вставали стеной сосновые леса, а реки там текли либо к ледяной кромке Арктического моря, либо к внутренним морям наподобие Каспия, лишенным выхода в океан. Разве что на юго-востоке отмечались условия, позволявшие проникать во внешний мир, но эти пути и маршруты надежно перекрывали, с седьмого по девятнадцатое столетие, арабы и турки.

Впрочем, европейская система водных путей в любом случае оставалась отделенной от Индийского океана Суэцким перешейком. Следовательно, с точки зрения моряка, представление о Европе как отдельной области неоспоримо складывалось, хотя обитатель суши вполне мог мыслить эту область как сливающуюся с Азией. Это был особый мир, достаточно плодородный сам по себе, а его водные пути обеспечивали естественные условия сближения разных народов. По этим водным путям с их притоками и переправами люди на лодках, не выходя в открытое море, плавали вдоль побережий к горизонту или скромно держались берегов рек. Более того, в те дни, когда в Европе практически не осталось дорог, поскольку римская дорожная система разрушилась, лодочники часто добирались до верховий рек (мы сегодня туда заглядываем редко, считая, что результат не стоит усилий).

Применительно к средневековой «осаде» Европы следует выделить два благоприятных обстоятельства. Во-первых, магометане не обладали неисчерпаемой живой силой, ведь они опирались на засушливые и субаридные пустыни и степи с немногочисленными оазисами; во-вторых, Латинский полуостров не испытывал серьезного давления по океанской границе, ибо северяне, жестокие и безжалостные язычники, базировались на фьорды, еще менее просторные и плодородные, чем оазисы, а там, где они расселялись – в Англии, Нормандии, на Сицилии или в России, – малая их численность означала, что они быстро растворялись в местном населении. Потому-то всю оборонительную мощь Европы можно было направить на угрозу с юго-востока. Но по мере того, как европейская цивилизация укреплялась, она все чаще присматривалась к океаническому фронту; Венеции и Австрии вполне хватало, чтобы противостоять туркам.

После безуспешных попыток скандинавов прорваться сквозь ледяной покров Гренландии португальцы взялись за поиски морского пути в Индию вокруг побережья Африки. Их вдохновил на поиски принц Генрих Мореплаватель, наполовину англичанин[119] и наполовину португалец. На первый взгляд кажется странным, что мореходы наподобие Колумба, всю жизнь совершавшие каботажные плавания, частенько отбывавшие из Венеции в Британию, так долго откладывали экспедиции на юг, хотя нередко ходили через Гибралтарский пролив. Еще более странным кажется то обстоятельство, что, когда они наконец двинулись исследовать Африку, понадобилось два поколения с почти ежегодными плаваниями, прежде чем Да Гама проложил путь в Индийский океан. Причина этих затруднений сугубо физическая. На протяжении тысячи миль, с широты Канарских островов до широты Кабо-Верде, африканское побережье представляет собой мертвую пустыню, пассаты здесь неустанно сдувают землю в океан. Да, плыть на юг под этими устойчивыми ветрами относительно просто, но вставал, разумеется, вопрос о возвращении – на тех же кораблях, которые не могли идти против ветра, как современные клиперы, не осмеливались выбираться на просторы океана и не рисковали пускаться в путь без запасов свежей пищи и воды, ведь цинга являлась настоящим бичом мореходов.

Обнаружив океанский путь в «индийские моря», португальцы вскоре сумели покончить с угрозой арабских дау[120]. Европа напала на врагов с тыла; она обогнула сухопутные препятствия, как в свое время поступали Ксеркс, Александр Македонский, Ганнибал и крестоносцы.

С того времени и вплоть до открытия Суэцкого канала в 1869 году европейские моряки все чаще предпочитали огибать мыс Доброй Надежды и плыть на север по восточному океану, до берегов Китая и Японии. Один-единственный корабль, «Вега» шведского барона Норденшельда[121], отважился пройти вдоль северного побережья Азии, подвергая себя непрестанному риску; через два года – как выяснилось, не завершив обход Тройного континента[122], корабль вернулся домой через Суэцкий канал. До прошлого столетия не предпринималось и попыток добраться в Индию по суше, за исключением вылазок авантюристов. Торговля с Индией велась вдоль побережий, что тоже требовало немалой отваги, от одной точки на карте к другой, мимо огромного южного мыса, берега которого, с одной стороны, европейские и африканские, а со второй – африканские и азиатские. Если изучить картину продвижения в Индию, мир выглядит огромным мысом, вытянутым на юг от Британии до Японии. Этот мировой мыс подчиняется морской силе, как случилось ранее с Греческим и Латинским мысами: все его побережья доступны для морской торговли и для нападений с моря. Естественно, мореходы выбирали для своих баз и торговых постов острова поодаль от материка – примерами могут служить Момбаса, Бомбей, Сингапур и Гонконг – или малые полуострова вроде мыса Доброй Надежды и Адена, поскольку так обеспечивалось укрытие для кораблей и безопасность товаров. Осмелев и набравшись сил, европейцы стали возводить коммерческие города, скажем, Калькутту и Шанхай[123], поблизости от устьев широких рек, благодаря чему открылись дороги в богатые и густонаселенные внутренние области. Так, пользуясь преимуществами свободы перемещений, мореходы Европы около четырех столетий навязывали свою волю обитателям суши в Африке и Азии. Ослабление непосредственной угрозы христианскому миру из-за относительного отступления ислама явилось, вне сомнения, одной из причин распада средневековой Европы на исходе Средневековья; уже в 1493 году папе римскому пришлось прочертить знаменитую линию на карте – от полюса до полюса через океан, – чтобы предотвратить дальнейшие распри испанцев с португальцами. Плодом этого разделения мира стало появление пяти соперничающих океанских держав – Португалии, Испании, Франции, Голландии и Англии – вместо единой христианской державы, о которой явно грезили когда-то крестоносцы.

Итогом тысячелетнего перехода от древних к современным условиям морского могущества, таким образом, стали условия, побуждающие сравнить между собой Греческий и Латинский полуостров заодно с их прибрежными островами. Полуостровная Греция с островом Крит послужили своего рода прообразом Латинского полуострова с островной Британией. При дорийцах изрядные ресурсы материковой части полуострова пошли на завоевание Крита, но позднее соперничество между Спартой и Афинами помешало полноценной эксплуатации полуострова как морской базы. А если взять больший полуостров и больший остров, Британия была завоевана и покорена Римом с материкового полуострова; но к исходу Средневековья на Латинском полуострове существовало уже несколько конкурирующих морских баз, каждая из которых подвергалась угрозе нападения с суши, как когда-то Афины со Спартой, доступные для сухопутного вторжения из Македонии. Среди этих латинских морских баз одна, а именно Венеция, противостояла исламу, тогда как остальные ввязались в междоусобную распрю за владычество над океаном, поэтому малая британская островная база, рядом с которой не было единой полуостровной базы, сделалась оплотом силы, что распространилась на больший полуостров.

Для самой Великобритании справедливо указать, что до восемнадцатого столетия на ее территории не было полноценного единства, однако факты физической географии обеспечили преобладание английской крови на юге острова, где англичане попеременно выступали врагами или союзниками шотландцев и валлийцев. С вторжения норманнов до появления современных промышленных предприятий на угольных месторождениях английский народ оставался едва ли не уникально простым по своему составу. Эпической история английского народа становится потому, что лишь с определенного срока к ней примыкают истории Шотландии и Ирландии. Плодородная равнина среди гор на западе и севере, простершаяся между морями на востоке и юге, крестьянство, один король, один парламент, приливная река, один крупный город с центральным рынком и портом – вот кирпичики, из которых была построена Англия, чьи сигнальные огни горели на вершинах холмов, от Плимута до Бервика-на-Твиде, в ту ночь в правление Елизаветы, когда испанская Армада вошла в Ла-Манш. В меньших масштабах Лаций, Тибр, город, сенат и жители Рима тоже обладали подобным единством и сходной силой. Исторически реальной базой британского морского могущества была Английская равнина, плодородная и обособленная; уголь и железо из-за ее пределов появились позже. Белый флаг Королевского флота подчеркивает историческую преемственность: это стяг святого Георгия, «дополненный» для обозначения младших союзников.

Британская история последних трех столетий позволяет опознать и изучить все характеристики морского могущества, но домашняя база, производительная и безопасная, есть единственное необходимое условие, к которому постепенно добавляется все прочее. Нам говорят, что мы должны ежедневно благодарить Бога за Ла-Манш, но, когда я оцениваю славный урожай Английской равнины в чрезвычайно важном 1918 году, мне почему-то кажется, что благодарить мореходов следует ничуть не меньше, чем плодотворную почву. Ведь остров Крит, напомню, вынужден был сдаться дорийцам, приплывшим с материкового полуострова.

Четырежды за минувшие три столетия державы большого полуострова предпринимали попытки покончить с британским морским владычеством – так поступали Испания, Голландия и дважды Франция. После Трафальгара британская морская сила наконец утвердилась на Латинском полуострове, основав вспомогательные базы в Гибралтаре, на Мальте и на Гельголанде. Континентальная береговая линия сделалась, по сути, британской границей, несмотря на бесчинства вражеских каперов, и Британия обрела возможность готовиться к войнам на море по собственному распорядку. Поэтому она предприняла «полуостровные» походы в Испанию и высадила войско в Нидерландах для помощи своим военным союзникам. В какой-то степени предвосхищением Галлиполи стала эвакуация с Валхерена и из Коруньи[124].

Когда наполеоновские войны закончились, британское морское могущество, почти не испытывая преград, распространилось почти на весь великий мировой мыс (с оконечностью в виде мыса Доброй Надежды) между Великобританией и Японией. Британские торговые корабли олицетворяли Британскую империю на море; британский капитал, отправляемый за границу, являлся частью британских ресурсов, контролируемых из Лондона и доступных для поддержания власти над океаном. Эта гордая и прибыльная позиция выглядела настолько неуязвимой, что викторианцы считали едва ли не естественным порядком вещей тот факт, что островная Британия должна править морями. Возможно, это вызывало изрядное недовольство остального мира; наше пребывание за Ла-Маншем виделось многим несправедливым преимуществом. Но военные корабли не в состоянии перемещаться по горам, а мы после французских войн Плантагенетов[125] не стремились к европейским завоеваниям, вследствие чего можно надеяться, что отношение иноземных историков к Великобритании XIX столетия в конце концов сведется к знаменитой формуле, которой один школьник описал директора своего заведения: «зверь, но справедливый»[126].

Быть может, важнейшим результатом применения британской морской силы стала ситуация в Индийском океане накануне недавней войны. Британские «раджи»[127] в Индии зависели от поддержки с моря, но в водах от мыса Доброй Надежды до Индии и Австралии обычно было не отыскать ни британского линкора, ни даже крейсера первого ранга. Фактически, Индийский океан являлся «закрытым морем». Британия владела или «защищала» большую часть побережья, а остаток береговой линии создавали либо острова, такие как Голландская Ост-Индия, либо территории наподобие португальского Мозамбика или германской Восточной Африки, континентальные, но недоступные для проникновения из Европы по суше. За исключением Персидского залива, не было и не могло быть соперничающей базы морского могущества, которая сочетала бы безопасность с необходимыми ресурсами; а применительно к Персидскому заливу Великобритания провозгласила и отстаивала политику, согласно которой морские базы не должны создаваться ни на персидском, ни на турецком побережье. Налицо некое внешнее и поразительное сходство между «закрытым» Средиземноморьем римлян, с легионами вдоль границы по Рейну, и «закрытым» Индийским океаном, с британской армией на северо-западной границе Индии. Различие в том, что «закрытие» Средиземного моря обеспечивали упомянутые легионы, но «закрытие» Индийского океана осуществлялось за счет морского могущества и домашней базы.

* * *

В вышеупомянутом кратком обзоре превратностей бытования морской силы мы не останавливались на рассмотрении многократно обсуждавшейся темы единоличного владычества над морями. Теперь все осознают, что, благодаря непрерывности океана и подвижности кораблей, решающее сражение на море приносит немедленные, далеко идущие результаты. Цезарь победил Антония при мысе Акций, и власть Цезаря после этого стала неоспоримой по всем берегам Средиземного моря. Великобритания одержала важнейшую победу при Трафальгаре и с тех пор могла не замечать вражеские флоты в океане, свободно транспортируя войска туда, куда требовалось, и выводить их обратно, доставлять припасы из дальних стран и оказывать давление в ходе любых переговоров с теми государствами, которые имели выход к морю. Нас интересуют здесь прежде всего основы морского могущества и взаимодействие моря и суши. В конечном счете, именно этот вопрос является фундаментальным. На Ниле имелся флот боевых лодок, и доступ к реке для врагов был закрыт стараниями единственной сухопутной силы, что контролировала плодородные базы всего Египта. Критская островная база была завоевана с более крупного греческого полуострова. Македонская сухопутная сила прогнала из восточного Средиземноморья военные корабли греков и финикийцев, отняв у них базы. Ганнибал нанес сухопутный удар по домашнему полуострову римской морской державы, и эту базу спасла победа на суше. Цезарь завоевал господство в Средиземноморье победой на море, а впоследствии Рим оберегал свою власть за счет охраны сухопутных границ. В Средние века латинский христианский мир защищал себя на море со своей полуостровной базы, но позднее на этом полуострове образовались соперничающие государства и появились несколько баз морского могущества, все уязвимые для нападения с суши, из-за чего владение морями перешло к державе, которая базировалась на острове – к счастью, плодородном и обладающим запасами угля. Опираясь на эту морскую силу, британские искатели приключений основали заморскую империю – империю колоний, плантаций, факторий и протекторатов; посредством перевозимых по морю войск они утвердили сухопутное владычество в Индии и Египте. Итоги британского морского могущества столь внушительны, что, пожалуй, проявилась склонность пренебрегать уроками истории и воспринимать морское могущество в целом, из-за единства океана, как последний довод в соперничестве с сухопутной силой.

* * *

Никогда ранее морская сила не играла такой роли, как в недавней войне и в событиях, которые ей предшествовали. Эта цепь событий началась около двадцати лет назад с трех великих побед, одержанных британским флотом без единого выстрела. Первой стала Манила в Тихом океане, когда немецкая эскадра пригрозила вмешательством на стороне испанцев, которым противостояли американцы; британская эскадра поддержала американцев[128]. Не буду уделять чрезмерное внимание этому единичному случаю, но укажу, что его можно считать типичным для взаимоотношений держав в годы войны между Испанией и Америкой; эта война принесла Америке полновластие как в Атлантике, так и на Тихом океане, и обернулась тем, что Америка взялась за строительство Панамского канала, дабы обрести «островное» преимущество для мобилизации своих военных кораблей. Так был сделан первый шаг к примирению британцев и американцев. Более того, была принята и поддержана доктрина Монро, касавшаяся Южной Америки.

Вторая из этих побед британского флота была одержана, когда британцы сохранили владычество над океаном в ходе южноафриканской войны, чрезвычайно важной для сохранения британского правления в Индии; а третья состоялась, когда мы наблюдали за русско-японской войной[129] и сумели обезопасить свой доступ в Китай. Во всех трех ситуациях история могла бы сложиться совершенно иначе без участия британского флота. Тем не менее – возможно, именно поэтому, – активное строительство германского флота согласно веренице «морских» законов заставило отозвать британские эскадры с Дальнего Востока и Средиземноморья и побудило к сотрудничеству в этих бассейнах с японскими и французскими морскими силами.

Сама Великая война началась «по старинке», и лишь в 1917 году сделались очевидными признаки новой реальности. В начале войны британский флот подтвердил свое господство на море, охватив при содействии французского флота весь полуостровной театр военных действий на суше. Немецкие войска в колониях были изолированы, немецкое торговое судоходство вынужденно прекратилось, британские экспедиционные силы переправлялись через Ла-Манш без малейших потерь (не погибали ни люди, ни лошади), а британские и французские грузы из-за океана доставлялись благополучно. Если коротко, территории Великобритании и Франции сделались единым целым благодаря войне, их общая граница придвинулась на расстояние пушечного залпа к побережью Германии (достойное возмещение за временную, пусть и трагичную, утрату ряда французских департаментов). После битвы на Марне истинная военная карта Европы показывала, что франко-британская граница тянется вдоль побережья Норвегии, Дании, Германии, Голландии и Бельгии – на расстоянии трех миль от нейтральной суши – и далее вьется извилистой линией через Бельгию и Францию до швейцарской границы в Юре[130]. К западу от этой границы, на суше и на море, союзники возводили укрепления, ожидая натиска врага. Девять месяцев спустя Италия осмелилась присоединиться к союзникам, главным образом потому, что ее порты оставались открытыми благодаря морской силе двух держав.

На Восточном фронте война тоже велась по старинке. Сухопутную силу там олицетворяли два противоборствующих лагеря, и второй из них, несмотря на свое закоснелое самодержавие, выступал союзником морских сил демократического Запада. Коротко говоря, расстановка противников в целом повторяла историю столетней давности, когда британская морская сила поддерживала португальцев и испанцев на «полуострове» и заключила союзы с автократиями в лице восточных сухопутных сил. Наполеону пришлось сражаться на два фронта, которые с точки зрения сегодняшнего дня мы должны именовать западным и восточным.

Однако в 1917 году все принципиально изменилось – из-за вступления в войну Соединенных Штатов Америки, падения российского самодержавия и последующего краха России как участника боевых действий. Мировая стратегия соперничества полностью преобразилась. Мы продолжили сражаться ради того, чтобы – сегодня об этом можно говорить, не рискуя оскорбить никого из наших союзников, – сделать мир безопаснее для демократий. Звучит, разумеется, как проявление идеализма. Но не менее важно помнить новую обстановку реальности. В последнее время, на исходе войны, мы участвовали в прямом столкновении сухопутных и морских сил, причем морские силы осаждали силы сухопутные. Мы победили, но, возьми верх Германия, она бы утвердила свое морское могущество на широчайшей базе из возможных, на базе, равной которой не ведала еще история. Объединенный континент Европы, Азии и Африки ныне в действительности, а не просто теоретически, стал островом. Время от времени, чтобы не забывать об этом, давайте называть его Мировым островом.

Одна из причин, по которой моряки лишь не так давно приняли обобщение, которое содержится в определении «Мировой остров», заключается в том, что они были не в состоянии совершить кругосветное путешествие. Ледяная шапка, две тысячи миль в поперечнике, покрывает полярное море, достигая одним краем мелководья у севера Азии. Поэтому с точки зрения навигации континент не является островом. Мореходы в последние четыре столетия воспринимали его как громадный мыс, выдающийся на юг с отдаленного севера подобно горной вершине, что торчит из гущи облаков, скрывающих ее подножие. Даже в прошлом столетии, уже после открытия Суэцкого канала, плавание на восток подразумевало огибание мыса, пусть и с заходом в Сингапур вместо Кейптауна.

Этот факт и его значение побуждают думать о континенте так, словно он отличается от прочих островов не только размерами. Мы говорим о его частях, будь то Европа, Азия или Африка, точно так же, как рассуждаем о частях Мирового океана – Атлантике, Тихом или Индийском океанах. Теоретически даже древние греки воспринимали континент как остров, но предпочитали именовать просто «миром». Сегодняшних школьников учат считать континент «Старым Светом», которому противопоставляется пара полуостровов, вместе составляющих «Новый Свет». Моряки же обычно говорят о «континенте», то есть о сплошной массе суши.

Давайте отвлечемся на миг и попробуем оценить пропорции и размеры этого заново осознанного великого острова[131]. Если отталкиваться от местоположения Северного полюса, он лежит как бы на плече земного шара. Измеряя расстояние от полюса до полюса вдоль центрального меридиана Азии, мы получим следующее: сначала тысяча миль покрытого льдом моря до северного побережья Сибири, далее пять тысяч миль суши до южной оконечности Индии, затем семь тысяч миль моря до антарктической ледяной шапки. А если мерить вдоль меридиана Бенгальского залива или Аравийского моря, Азия в поперечнике достигает всего около трех тысяч пятисот миль. От Парижа до Владивостока приблизительно шесть тысяч миль, расстояние от Парижа до мыса Доброй Надежды такое же, но эти измерения относятся к шару с окружностью двадцать шесть тысяч миль. Если бы не ледяные препятствия для кругосветного плавания, практичные моряки уже давно рассуждали бы о Великом острове именно под таким названием, поскольку его площадь равняется всего одной пятой площади Мирового океана.

Мировой остров заканчивается мысами на северо-востоке и юго-востоке. В ясный день с северо-восточного мыса через Берингов пролив можно разглядеть северную оконечность пары полуостровов, каждый размерами примерно в одну двадцать шестую часть земного шара, которые мы называем Северной и Южной Америками. На первый взгляд кажется, что не приходится сомневаться в симметричности Старого и Нового Света; тот и другой состоят из двух полуостровов – в одном случае из Африки и Евразии, в другом – из Северной и Южной Америк. Но между ними нет подлинного сходства. Северное и северо-восточное побережье Африки, длиной почти четыре тысячи миль, настолько тесно связано с противоположными ему берегами Европы и Азии, что пустыня Сахара видится гораздо более выраженным пределом континента, нежели Средиземноморье. В грядущие дни воздухоплавания морские державы будут использовать водные пути Средиземноморья и Красного моря только под давлением сухопутных сил, посредством новой земноводной кавалерии, когда речь зайдет о противостоянии морской силе.

Зато Северная и Южная Америка, соединенные тонким Панамским перешейком, с практической точки зрения, скорее, острова, а не полуострова по отношению друг к другу. Южная Америка лежит не только к югу, но и преимущественно к востоку от Северной Америки; две земных массы будто выстроились в шеренгу, как сказали бы военные, и вследствие этого Мировой океан облекает всю Южную Америку, за исключением небольшой ее части. То же самое справедливо и в отношении Северной Америки применительно к Азии, потому что континент прорывается в океан через Берингов пролив, и по глобусу можно убедиться, что кратчайший путь из Пекина в Нью-Йорк пролегает через этот пролив; данное обстоятельство, не исключено, однажды окажется важным для путешественника по железной дороге или по воздуху. Третий из новых континентов, Австралия, находится в тысяче миль от юго-восточной оконечности Азии и занимает всего одну пятую поверхности земного шара[132].

Итого, три так называемых новых континента по площади являются не более чем спутниками старого континента. Единый океан покрывает девять двенадцатых площади земного шара, а единый континент – Мировой остров – охватывает две двенадцатых этой площади; множество небольших островов, среди которых выделяются Северная и Южная Америки, в совокупности занимают оставшуюся одну двенадцатую часть. Название «Новый Свет», как очевидно всякому, кто дал себе труд ознакомиться с реальностью и отбросил историческое наследие, искажает перспективу.

Истина, предстающая беспристрастному взору, состоит в том, что великий мыс, выдающийся на юг до самого мыса Доброй Надежды, и североамериканская морская база воплощают собой, в огромном масштабе, третью сторону различия между островом и полуостровом, помимо случая с Греческим полуостровом и островом Крит и случая с Латинским полуостровом и островом Британия. Существенное отличие заключается в том, что мировой мыс, объединенный современными наземными коммуникациями, на самом деле является Мировым островом, потенциально наделенным всеми преимуществами острова и колоссального запаса ресурсов.

Некоторое время американские мыслители восхищались тем фактом, что их страна больше не обосабливается от мира, и президент Вильсон обратил в эту веру весь свой народ, согласившись принять участие в войне. Но Северную Америку больше нельзя считать даже континентом; в двадцатом столетии она уменьшается до размеров острова. Американцам привычно думать о своем клочке суши в три миллиона квадратных миль как об аналоге Европы; однажды, утверждают они, у Соединенных Штатов Америки появится родич – Соединенные Штаты Европы. Возможно, далеко не все из них до сих пор сумели осознать, что больше нет смысла представлять Европу отдельно от Азии и Африки. Старый Свет сделался островом, или, иными словами, единым целым, крупнейшим географическим объектом земного шара.

Имеются замечательные параллели между короткой историей Америки и долгой историей Англии; обе страны к настоящему времени успели пережить одинаковую последовательность колониальной, континентальной и островной стадий развития. Поселения англов и саксов на восточном и южном побережьях Британии часто сравнивают с тринадцатью английскими колониями на восточном побережье будущих США; при этом нередко забывается континентальный этап английской истории, подобием которого в Америке видится эпоха Линкольна. Войны Альфреда Великого и Вильгельма Завоевателя во многом были междоусобными внутрианглийскими войнами, в которые вмешивались скандинавы, и Англия как таковая стала островом лишь при Елизавете, когда избавилась от враждебности шотландцев и уладила внутренние распри, отныне выступая как целое во взаимоотношениях с соседним континентом. Америка сегодня тоже едина, ибо американцы преодолели внутренние различия, и она превратилась в остров, потому что события вынудили американцев понять: их так называемый континент находится на том же земном шаре, что и континент Европы – Азии – Африки.

Изобразим на карте мира военные действия 1918 года. Это была война между островитянами и континенталами, в чем попросту не может быть сомнений. Она велась в основном на континенте и главным образом на сухопутном фронте полуостровной Франции; на одной стороне были Великобритания, Канада, США, Бразилия, Австралия, Новая Зеландия и Япония – все острова. Франция и Италия – страны полуостровные, но даже при этом преимуществе они не продержались бы в войне до конца без поддержки островитян. Индия и Китай – если считать, что Китай воевал на маньчжурском фронте – могут считаться передовым отрядом морского могущества Великобритании, Америки и Японии. Голландская Ява – единственный остров с крупным населением, который не вошел в альянс западных стран, но даже Ява не выступала за континенталов. Очевидное единодушие островитян не может быть истолковано превратно. Крах России позволил яснее увидеть реалии, а русская революция очистила идеалы, за которые мы сражались.

Факты предстанут в той же перспективе, если взять все население земного шара. Четырнадцать шестнадцатых всего человечества обитает на великом континенте, еще почти одна шестнадцатая населяет близлежащие острова – Британию и Японию. Даже сегодня, после четырех столетий миграции, лишь около одной шестнадцатой всех людей проживает на малых континентах. С течением времени эти пропорции вряд ли изменятся. Если ныне средний запад Северной Америки предоставит, скажем, еще сто миллионов человек, вполне вероятно, что внутренняя Азия одновременно прирастет на добрых двести миллионов; а если тропики Южной Америки прокормят новую сотню миллионов, то тропики Африки и Индии наверняка дадут пропитание двумстам миллионам человек. Одни леса Конго, если развивать там сельское хозяйство, способны прокормить около четырехсот миллионов душ, если плотность населения будет как на Яве, а численность населения Явы продолжает расти. Имеем ли мы, кроме того, какое-либо право предполагать, что, с учетом климата и истории, внутренняя Азия обладает населением меньше, чем Европа, Северная Америка или Япония?

Что, если великий континент, весь Мировой остров или большая его часть, в будущем станут цельной, объединенной базой морского могущества? Не устареют ли мгновенно прочие островные базы по кораблям и по количеству моряков? Их флоты, несомненно, будут сражаться героически, что доказывает история, но все равно они обречены. Даже в нынешней войне островная Америка должна была прийти на помощь островной Британии не потому, что британский флот оказался не в состоянии владычествовать над морями, но для того, чтобы Германия в период мира (точнее, перемирия) не сумела построить столько кораблей и набрать столько моряков, что Великобритании пришлось бы смириться с поражением несколько лет спустя.

Капитуляция германского флота в Ферт-оф-Форте[133] – замечательное событие, но трезвомыслие заставляет задаться вопросом: исключена ли полностью возможность объединения большей части великого континента в один прекрасный – или трагический – день под властью одной страны? А также мы должны спросить, сможет ли из этого объединения вырасти непобедимая морская сила? Быть может, мы не смогли устранить эту опасность в недавней войне и оставили в мирном договоре некую лазейку на будущее? Должны ли мы отрицать, что такая лазейка является величайшей угрозой свободе мира с точки зрения стратегии? Надо ли противостоять этой угрозе в нашей новой политической системе?

Давайте взглянем на эти вопросы глазами человека сухопутного.

Глава 4

Точка зрения обитателя суши

Мировой остров изнутри; физическое определение Хартленда; прочие природные области; арабский центр; верховые кочевники и пахари; стремление арабов создать мировую империю; степной пояс; вторжения татар и их последствия; Тибет и северо-западные врата Индии и Китая; свободное проникновение из Хартленда в Аравию и Европу; стратегическое определение Хартленда; бассейн Черного моря; бассейн Балтийского моря; Хартленд реален ничуть не менее Мирового острова; цитадель и оплот сухопутной силы.

Четыре столетия назад мировоззрение человечества всего за одно поколение радикально изменилось благодаря путешествиям великих первооткрывателей – Колумба, да Гамы и Магеллана. Представление об едином океане, сформулированное из наблюдений за схожестью приливов в Атлантическом и Индийском океанах, внезапно обрело значимость для людей дела. Аналогичная революция происходит и в нынешнем поколении, применительно к представлению о целостности континента, благодаря современным методам коммуникации по суше и по воздуху. Островитянам понадобилось много времени на осознание. Великобритания вступила в войну ради защиты своих соседей, Бельгии и Франции, смутно понимая, что ей самой, возможно, угрожает опасность из-за их уязвимости, однако народ высказался почти единодушно из-за моральных обязательств перед Бельгией[134]. Америку шокировала трагедия «Лузитании»[135], и в конечном счете она вмешалась в войну из-за постоянного нарушения прав нейтральных стран немецкими подводными лодками. Ни один из англосаксонских народов поначалу не постигал стратегического значения войны. Они воспринимали континент извне, подобно морякам, для которых Гвинея, Малабар, Коромандель и Мурман – это «побережья». Ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке не обсуждали международную политику в том ключе, как о ней говорили в кафе континентальной Европы. Чтобы оценить континентальную позицию, нам поэтому необходимо переместиться внутрь, мысленно очутиться внутри великого кольца «побережий».

Давайте начнем с «объединения» наших данных, ведь только так мы сможем разумно рассуждать о реальностях, которые предлагает континент стратегическому мышлению. Обдумывая значимые явления, нужно мыслить широко; командир батальона мыслит ротами, но командир дивизии уже мыслит полками и бригадами. Однако для формирования наших бригад следует уточнить с самого начала некоторые географические подробности.

* * *

Северный предел Азии – недоступное побережье, покрытое льдом, за исключением узкой водной полосы, которая коротким летом открывается промоинами вдоль берега из-за таяния местного льда, образовавшегося зимой между «приземленными» льдинами и сушей. Так уж вышло, что три крупнейшие реки мира[136], Лена, Енисей и Обь, текут на север через Сибирь к этому побережью, поэтому они на практике непригодны для океанских и речных плаваний в общей системе навигации[137]. К югу от Сибири находятся другие регионы, ничуть не менее обширные, с солеными озерами, не имеющими выхода к океану; таковы бассейны рек Волга и Урал, впадающих в Каспийское море, а также бассейны Окса и Яксарта, впадающих в Аральское море. Географы обычно описывают эти внутренние бассейны как «континентальные». Вместе районы Арктики и континентальной засушливости занимают почти половину Азии и четверть Европы, образуя непрерывную широкую полосу на севере и в центре континента. Вся эта полоса, от плоского ледяного побережья Сибири до крутых отрогов иссушенных зноем Белуджистана и Персии, недоступна для океанской навигации. Строительство железных дорог – ранее там дорог практически не было – и прокладка воздушных маршрутов в ближайшем будущем обеспечат революцию в отношениях людей с общими географическими реалиями нашего мира. Этот великий регион мы впредь будем именовать сердцем континента, или Хартлендом.

Север, центр и запад Хартленда представляют собой равнину, которая поднимается в лучшем случае на несколько сотен футов над уровнем моря. Эта крупнейшая на земном шаре равнина обнимает собой Западную Сибирь, Туркестан и Поволжский бассейн Европы, а Уральские горы, хоть и протяженные, невысоки: хребет заканчивается милях в трехстах к северу от Каспия, оставляя широкий проход из Сибири в Европу. Впредь будем называть эту обширную равнину Великой низменностью.

К югу Великая низменность упирается в подножие другой равнины, средняя высота которой над уровнем моря составляет около полумили, а местные горные хребты достигают и полутора миль по вертикали. Это широкое плоскогорье занимают три местности – Персия, Афганистан и Белуджистан; для своего удобства мы обозначим эту территорию как Иранскую возвышенность. Хартленд как комбинация арктической и континентальной зон включает в себя большую часть Великой низменности и Иранской возвышенности; следовательно, он простирается до длинной, высокой и извилистой черты Персидских гор[138], за которой лежит впадина – долина реки Евфрат и Персидский залив.

Теперь давайте мысленно перенесемся на запад Африки. Там, между широтами Канарских островов и Кабо-Верде, располагается пустынное побережье; как мы помним, именно это обстоятельство так долго мешало средневековым мореходам предпринять плавание на юг и обогнуть оконечность Африки. При ширине в тысячу миль Сахара тянется оттуда через север Африки, от Атлантического океана до долины Нила. Пустыня далеко не везде безжизненна: в ней достаточно оазисов – неглубоких долин с подземными источниками воды – и гряд холмов, над которыми порой нависают облака, но в целом это лишь отдельные, хаотично разбросанные по поверхности точки в бескрайней и бесплодной местности, почти не уступающей размерами Европе. Сахара является главной среди естественных границ мира; на протяжении всей истории человечества она разделяла белых и чернокожих.

Широкий промежуток между Сахарой и Хартлендом занимает Аравия. По обе стороны нильской долины лежат арабские земли – Ливия на западе и собственно Аравия на востоке; а за нижним течением Евфрата, у подножия Персидских гор, находится район под названием Арабистан[139], то есть земля арабов. Поэтому, в полном соответствии с расселением местных жителей, мы вправе считать, что Аравия простирается на восемьсот миль от Нила до Евфрата. Если брать от подножия Таврского хребта, к северу от Алеппо, до Аденского залива, ее протяженность составляет не менее восемнадцати сотен миль. Наполовину Аравия пустынна; что касается второй половины, там преимущественно раскинулись засушливые степи. При этом, находясь на широтах Сахары, Аравия более плодородна и там проживает больше кочевников-бедуинов. Кроме того, здесь имеются крупные оазисы, где находятся крупные поселения. Но главное отличие Аравии от Хартленда и Сахары заключается в том, что ее территорию пересекают три больших водоема, связанных с океаном, – Нил, Красное море и Евфрат с Персидским заливом. Впрочем, ни один из этих трех водоемов не обеспечивает в естественных условиях прохождения через засушливый пояс. Нил судоходен от Средиземного моря до Первого порога (на полпути через пустыню), пусть даже сегодня в Асуане построили шлюзы, которые позволяют проплыть по реке до Второго порога; а по Евфрату можно подняться на лодке лишь до точки в ста милях от Средиземного моря. В настоящее время Суэцкий канал соединил Средиземное и Красное моря, но так было не всегда – и не только перешеек ранее препятствовал перемещениям по этому маршруту: в северной части Красного моря, где полным-полно скал, задувают вдоль пассатного течения сильные ветры, и парусные корабли с трудом добирались до местного канала, который приобрел нынешнее значение только благодаря энергии пара. В былые времена путь из Красного моря в Средиземное начинался в Кусейре на западном побережье, вел через пустыню, достигал Нила в Кене и тянулся дальше по реке. Этими путем британская армия проследовала из Индии в Египет более ста лет назад, дабы отразить вторжение Наполеона в Египет и Палестину.

Из вышеприведенного описания следует, что Хартленд, Аравия и Сахара совокупно составляют широкий изогнутый пояс, недоступный для мореплавателей, если не принимать в расчет три аравийских водоема. Этот пояс простирается через великий континент, от Арктики до атлантического побережья. В Аравии он выходит к Индийскому океану и, как следствие, делит оставшуюся часть континента на три обособленных области, где реки впадают в океан, свободный ото льда. Эти области таковы: тихоокеанские и индийские склоны Азии; полуострова и острова Европы и Средиземноморья; африканский мыс к югу от Сахары. Последняя область отличается от двух других следующим важным фактом: ее крупные реки – Нигер, Замбези и Конго – наравне с малыми, будь то Оранжевая или Лимпопо[140], протекают по внутреннему плоскогорью и срываются с крутого обрыва, орошая относительно короткую полосу узких прибрежных низменностей. На плоскогорье русла этих рек судоходны на протяжении нескольких тысяч миль, но они лишены выхода в океан, как и реки Сибири. То же самое, разумеется, верно и для Нила выше порогов. Поэтому мы можем рассматривать внутреннюю часть Африки к югу от Сахары как второй Хартленд. Давайте впредь именовать его Южным Хартлендом в противоположность Северному Хартленду Азии и Европы.

Несмотря на широтные различия, эти два Хартленда обнаруживают поразительные сходства. Огромный лесной массив, главным образом вечнозеленые сосны и ели, тянется от северной Германии и побережья Балтики до Маньчжурии, в результате чего леса Европы словно сливаются с лесами тихоокеанского побережья. К югу от этой лесной зоны Хартленд пустеет, деревья растут лишь по берегам рек и в горах. Эта обширная травянистая территория представляет собой плодородную прерию вдоль южной границы леса, по весне она изобилует цветами, но южнее, по мере нарастания засушливости, трава встречается все реже. Обычно об этой травянистой местности говорят как о степи, не разделяя ту на богатую и бедную растительностью, но, строго говоря, правильно так называть только менее плодородные южные земли вокруг пустынных участков Туркестана и Монголии. Степи, вероятно, были исходной средой обитания лошадей, а южные края – средой обитания двугорбых верблюдов.

Южный Хартленд также обладает просторными лугами и пастбищами, которые в Судане постепенно прибавляют в плодородии, если мерить от рубежа Сахары до тропических лесов побережья Гвинеи и Конго. Здешние леса не дотягиваются до Индийского океана, за ними лежит травянистая возвышенность, которая соединяет суданские луга с лугами Южной Африки; этот огромный открытый участок, таким образом, пролегает от Судана до мыса Вельдт[141]; здесь обитают антилопы, зебры и другие крупные копытные, которых можно уподобить диким лошадям и ослам Северного Хартленда. Пускай зебр не удалось одомашнить, поэтому у южноафриканских аборигенов не было привычных нам животных-помощников, но лошади и одногорбые верблюды из Аравии достаточно рано попали в Судан. Если коротко, в обоих Хартлендах, на севере в большей степени, чем на юге, верховые перемещения замещали собой плавания на лодках по рекам и вдоль морских побережий Атлантики и Тихого океана.

Северный Хартленд примыкает к Аравии, как мы видели, прилегает к ней на протяжении многих сотен миль там, где Иранская возвышенность спускается к долине Евфрата; Южный Хартленд в своей северо-восточной оконечности (Абиссиния и Сомали) упирается, хотя его прерывает море, в южный плодородный угол Аравии, известный как Йемен. То есть аравийские степи, обрамляющие местные пустыни, служат проходом между Северным и Южным Хартлендами; кроме того, существует проход вдоль берегов Нила через Нубию. В итоге следует отдавать себе отчет в том, что Северный Хартленд, Аравия и Южный Хартленд открывают широкий, покрытый травой проход для всадников на лошадях и верблюдах из Сибири через Персию, Аравию и Египет в Судан; если бы не зараза от мух цеце и другие болезни, люди наверняка со временем добрались бы на лошадях и верблюдах почти до самого мыса Доброй Надежды.

За пределами Аравии, Сахары и двух Хартлендов на карте Мирового острова остаются всего две сравнительно небольшие области, но эти области чрезвычайно важны для человечества. В Средиземноморье, на европейских полуостровах и островах проживают четыреста миллионов человек, а в южных и восточных береговых районах Азии (или в Индиях, если употребить старинное обозначение) численность населения составляет восемьсот миллионов человек. Получается, что в этих двух областях обитают три четверти населения земного шара. С нашей нынешней точки зрения наиболее уместным способ констатировать этот важнейший факт будет сказать, что четыре пятых населения великого континента, или Мирового острова, проживают в двух областях, которые вместе занимают всего одну пятую его площади.

Эти две области схожи между собой и в некоторых других крайне важных отношениях. Во-первых, их реки по большей части судоходны до океана. В Индиях мы располагаем рядом крупных рек, ведущих в открытое море; это Инд, Ганг, Брахмапутра, Иравади, Салуин, Менам[142], Меконг, Сонхо, Сицзян, Янцзы, Хуанхэ, Хайхэ, Ляохэ, Амур. Большинство из них судоходны на несколько сот миль от устья; британский пароход однажды поднялся по Янцзы до Ханькоу, города в пятистах милях от моря. В полуостровной Европе маловато места для таких полноводных рек, но Дунай, Рейн и Эльба могут похвалиться активной навигацией и прямым выходом в океан. Мангейм, город в трехстах милях вверх по Рейну, до войны был одним из главных портов Европы; баржи длиной в сто ярдов и водоизмещением в тысячи тонн швартовались к его причалам. В остальном полуостровная география Европы, ограничивая течение рек, сама по себе предлагает еще больше возможностей для перемещений по воде.

Схожесть этих двух «Прибрежных зон» не сводится к наличию судоходных рек. Если убрать с более засушливых территорий на карте осадков Мирового острова участки, где наблюдаются только локальные дожди благодаря присутствию гор, мы сразу же ощутим преимущества прибрежных зон в плодородии из-за широкой распространенности осадков на равнинах, а также в горах. Муссонные ветры летом несут океанскую влагу с юго-запада в Индию и с юго-востока в Китай; западные ветры с Атлантики приносят дожди в Европу в любое время года, а зимой поливают Средиземноморье. Поэтому оба побережья выделяются богатством почв, а развитое сельское хозяйство позволяет прокормить многочисленное население. Вот почему Европа и Индия – земли пахарей и мореходов, тогда как Северный Хартленд, Аравия и Южный Хартленд в большей своей части не ведали плуга и недоступны для морских судов. С другой стороны, они естественным образом приспособлены к перемещениям всадников на лошадях и верблюдах, перегоняющих стада крупного рогатого скота и овец. Даже в саваннах тропической Африки, где нет лошадей и верблюдов, богатство местных жителей состоит главным образом из рогатого скота и овец. Конечно, перед нами широкие обобщения, допускающие множество локальных исключений, однако они в достаточной степени отражают природу громадных географических реалий[143].

Давайте теперь призовем на помощь историю, поскольку никакую практическую идею из числа тех, что побуждают людей к действиям, невозможно постичь сугубо статически; мы должны опираться либо на наш собственный опыт, либо на историю человеческой расы. Оазисы Востока в поэзии обыкновенно восхваляются как великолепные сады – просто потому, что к ним путники шли через пустыни!

Документальная история зародилась в крупных оазисах на севере Аравии. Ранняя международная политика, насколько нам известно, представляла собой взаимодействие двух государств, возникших на аллювиальных равнинах нижнего Евфрата и низовий Нила; возведение плотин для защиты от наводнений и строительство каналов для распределения речной воды неизбежно способствовало насаждению социального порядка и дисциплины. Эти две цивилизации, безусловно, существенно различались, что, возможно, послужило причиной установления и налаживания связей. В Египте скалистые стены относительно узкой долины обеспечивали население материалами для строительства, а папирус, прообраз бумаги, способствовал развитию письменности; на равнинах Вавилонии строили из глиняных кирпичей, а для письма клинописью использовали глиняные таблички. Дорога между двумя странами бежала на запад, от Евфрата через сирийскую оконечность Аравийской пустыни, мимо родников Пальмиры к Дамаску, который основали в оазисе у слияния рек Абана и Фарпар, несших свои воды со склонов Антиливана и горы Хермон[144]. Из Дамаска в Египет вели разные дороги: нижняя шла вдоль побережья, а верхняя тянулась по краю пустынного плато к востоку от долины реки Иордан. Вдалеке, на скалистом хребте Иудеи, между верхней и нижней дорогами располагалась на холме крепость Иерусалим.

На карте, составленной монахами в эпоху крестовых походов и поныне висящей в соборе Херефорда, Иерусалим отмечен как геометрический центр, пуп мира, а на полу церкви Гроба Господня в Иерусалиме вам и сегодня покажут точное место «центра мироздания». Если наше изучение географических реалий, которые мы рассматриваем максимально полно, ведет к правильным выводам, то средневековые церковники не так уж и ошибались. Если Мировой остров по определению является главным оплотом человечества на земном шаре и если Аравия, будучи промежуточной областью между Европой и Индией, между Северным и Южным Хартлендами, занимает центральное положение на Мировом острове, то цитадель Иерусалима располагается стратегически по отношению к мировым реалиям, причем ее нынешняя позиция не отличается существенно от идеального размещения с точки зрения Средневековья или с учетом нахождения между древними Вавилоном и Египтом. Как показала война, Суэцкий канал обеспечивает интенсивное перемещение между Индией и Европой, и армия в Палестине способна его атаковать; уже строится, через Яффу на прибрежной равнине, грузовая железнодорожная ветка, которая соединит Южный и Северный Хартленды. Вдобавок тот, кто владеет Дамаском, получит фланговый доступ к альтернативному маршруту между океанами – вниз по долине Евфрата. Вряд ли можно объяснить чистой воды совпадением тот факт, что в этой области мы имеем отправную точку истории и средоточие путей, наиболее важных даже в наше время.

На заре истории дети Сима, или семиты, покоряли возделываемые окрестности арабских пустынь; налицо немалое сходство между кольцом их поселений вокруг песчаного моря и таким же кольцом греческих поселений вокруг Эгейского моря. Вторжение из-за Иордана в Землю Обетованную Бени-Израэль, детей Израиля, было, вероятно, одним из многих набегов бедуинов. Халдеи, из принадлежавшего которым города Ур на границе с пустыней Авраам двинулся по проторенной дороге в Палестину, были семитами и вытеснили несемитов-аккадцев с земель, ставших Вавилонией; династия царей-пастухов в Египте также, по-видимому, имела семитское происхождение[145]. Выходит, все народы Аравии – арабы, вавилоняне, ассирийцы, сирийцы, финикийцы и евреи – говорили на диалектах одной языковой группы (семитской). Ныне там повсеместно, от Таврского хребта до Аденского залива и от Персидских гор до оазисов в Сахаре к западу от Нила, говорят по-арабски.

Аравийская возвышенность резко обрывается к морскому побережью во всех направлениях, кроме одного: к северо-востоку она плавно опускается в широкую впадину, занятую долиной Евфрата и Персидским заливом. Длина этой впадины составляет восемнадцать сотен миль от ущелья, сквозь которое Евфрат вырывается с Армянского нагорья, до Ормузского пролива в устье Персидского залива; на всем протяжении вдоль впадины тянутся Персидские горы, высотный иранский рубеж Хартленда. Одно из величайших событий древней истории произошло, когда персидские горцы спустились в долину Евфрата при царе Кире и, захватив Вавилон, по сирийской дороге через Дамаск двинулись завоевывать Египет.

Ущелье, через которое Евфрат покидает Армянское нагорье, находится более чем в восьмистах милях по прямой линии от устья реки и всего на расстоянии чуть более ста миль от северо-восточного побережья Средиземного моря около Алеппо. Непосредственно к западу от этого ущелья возвышается Армянское нагорье, средняя высота которого равняется приблизительно полутора милям и которое ниспадает к гораздо более низменному полуострову Малая Азия. Вторым великим событием древней истории был поход македонцев, которые при царе Александре переправились через Дарданеллы и прошли по открытому центру Малой Азии, через перевалы Тавра проникли в Киликию, через Сирию добрались до Египта, а затем, через ту же Сирию, достигли Евфрата и спустились по реке до Вавилона. Верно, что Александр таким способом привел македонцев по суше в Аравию, но их вторжение в действительности опиралось на морскую силу, о чем свидетельствует быстрое последующее развитие крупных грекоязычных портов Александрия и Антиохия, прибрежных столиц, откуда мореходы отправлялись в глубь суши.

Если анализировать эти факты с географической точки зрения, легко увидеть, что пояс плодородия тянется к северо-западу вверх по Евфрату, затем сворачивает на юг вдоль собирающих дождевую влагу берегов Сирии и обрывается на западе, в Египте. Это густонаселенный пояс, где обитают оседлые пахари. За исключением двух участков безжизненной земли, главная дорога античности бежала через его поля зерновых культур, от Вавилона до Мемфиса. Ключ к некоторым великим событиям древней истории можно отыскать в подчинении народов этой сельскохозяйственной полосы то одним, то другим соседям, обладавшим повышенной тягой к перемене мест. С юга, оставляя за спинами выжженные просторы Аравии, всадники на верблюдах наступали на северо-восток, в сторону Месопотамии, на северо-запад, в сторону Сирии, и на запад, в сторону Египта; с северо-востока, повернувшись спинами к просторам Хартленда, всадники на лошадях проникали с Иранской возвышенности в Месопотамию; с северо-запада, через полуостров Малой Азии или прямо через левантийское побережье, нападали морские народы, шедшие по водным путям Европы и угрожавшие Сирии и Египту.

В Азии римляне практически присвоили себе западную часть территории, завоеванной македонцами. Рейн и Дунай, вдоль которых стояли легионы, обозначали пределы римского проникновения на север от Средиземного моря, а верховья Евфрата, где река течет с севера на юг, прежде чем повернуть на юго-восток, обозначали пределы (тоже обороняемые легионами) проникновения Рима на восток от Средиземного моря. Фактически Римская империя была, в широком смысле, империей локальной: она полностью принадлежала атлантическому побережью. Дальние провинции, находившиеся ранее под властью македонцев, в римские времена отошли парфянам, наследникам персов, которые, в свою очередь, явились из Ирана в Месопотамию.

Затем вновь настала пора всадников на верблюдах. Воодушевленные проповедями Магомета, арабы из центрального оазиса Неджд, и западной областью Хиджаз (там находятся Мекка и Медина) двинули вперед сарацинское воинство, которое изгнало парфян из Месопотамии, вытеснило римлян из Сирии и Египта и основало вереницу внутренних столиц – Каир, Дамаск и Багдад – на древнем пути через пояс плодородия. С этой плодородной базы власть сарацин распространялась на все окрестные области, причем способами, которые позволяют говорить об искреннем стремлении создать мировую империю. К северо-востоку магометане направились из Багдада в Иран по тому же проходу, которым прежде шли в обратном направлении парфяне и персы; они сумели даже достичь северной Индии. На юге они пересекли йеменский мыс Аравии, вышли к африканскому побережью к югу от Сахары и освоили на своих верблюдах и лошадях всю территорию Судана. Так, подобно огромному орлу, их сухопутная империя распростерла свои крылья от аравийского центра на земли Северного Хартленда, в глубь Азии, и на земли Южного Хартленда, в глубь Африки.

Но сарацины не намеревались довольствоваться господством, основанным только на средствах передвижения, присущих степям и пустыням; подобно своим предшественникам, финикийцам и подданным библейской царицы Савской[146], они устремились к морю. На запад они двигались по северному побережью Африки, по воде и по суше, пока не достигли двух стран, Берберии и Испании, чьи обширные равнины, ни полностью бесплодные, как Сахара, ни лесистые, как большая часть Европейского полуострова, в некоторой степени напоминали им условия родины. А к востоку от Йемена, в устье Красного моря, и из Омана, в устье Персидского залива, они отплывали с летними муссонами в сторону Малабарского побережья Индии и даже к далеким Малайским островам, возвращаясь домой уже с зимними муссонами. Арабские дау постепенно вычерчивали на карте морскую империю, простирающуюся от Гибралтарского пролива до Малаккского и от атлантического берега до тихоокеанского побережья.

Эти обширные сарацинские владения, подчинение северных и южных земель всадниками на верблюдах при господстве на западе и востоке мореходов, просуществовали недолго, ибо вмешался роковой дефект: арабская база не располагала достаточно многочисленной живой силой, способной обеспечить покорность завоеванных территорий. Впрочем, никто из изучающих реалии, на которые следует нанизывать стратегическое мышление любого правительства, стремящегося к мировой власти, не должен упускать из вида предостережения, почерпнутые из истории человечества.

Империю сарацин низвергла не Европа и не Индия; удар с севера нанес Хартленд, и это неоспоримый факт. Аравия окружена морями и пустынями со всех направлений, кроме одного – со стороны Хартленда. Западную морскую силу арабов, вне сомнения, сдерживали Венеция и Генуя, а их восточную морскую силу сумели укротить португальцы, обогнувшие мыс Доброй Надежды, но падение сарацин спровоцировала тюркская сухопутная сила. Здесь следует чуть тщательнее изучить характеристики великого Северного Хартленда, в первую очередь, применительно к вытянутой в длину луговой зоне, которая лежит южнее зоны лесов и частично накладывается на западе и востоке на рубежи двух прибрежных областей.

Степи начинаются из центра Европы, где Венгерскую равнину[147] целиком окружает кольцо поросших лесами гор – Восточных Альп и Карпат. Современные поля пшеницы и кукурузы в значительной степени вытеснили луга, но еще сто лет назад, до прокладки железнодорожных путей к рынкам сбыта, условно морские территории Венгрии к востоку от Дуная представляли собой прерию, а достаток венгры измеряли преимущественно лошадьми и рогатым скотом. За лесным барьером Карпат открывается главный степной пояс, который идет на восток, имея на юге побережье Черного моря и опушку русских лесов на севере. Лесной клин причудливым зигзагом вторгается на Русскую равнину[148], в южном направлении от северного конца Карпат на широте пятидесятой параллели до подножий Уральского хребта на пятьдесят шестой параллели. Москва находится поблизости от лесов, в местности расчищенных полян, которая составляла всю обитаемую Россию до недавней колонизации степи. Что касается бассейнов Волги и Дона, там пшеничные поля колосятся сегодня вместо степной травы, но всего сто лет назад казачьи форпосты России стояли на реках Днепр и Дон, только деревья по берегам которых нарушали бескрайний травяной ландшафт.

Леса на южной оконечности Уральского хребта образуют своего рода «мыс», вдающийся в степи, но равнина, ведущая из Европы в Азию: между Уральским хребтом и северным берегом Каспийского моря, вся покрыта травой. За этими «воротами» степи расширяются пуще прежнего. К северу от них продолжаются леса, но на юг теперь лежат пустыни и субаридные просторы Туркестана. Транссибирская железная дорога пересекает степную зону от Челябинска, станции у восточного подножия Урала, где сходятся пути из Петрограда и Москвы, до Иркутска на реке Ангара чуть ниже того места, где она вытекает из озера Байкал. Пшеничные поля постепенно заменяют траву вдоль железнодорожной линии, но оседлое население здесь довольно малочисленно, а татары и киргизы все еще кочуют по обширным пространствам.

Далее край леса сворачивает на юг вдоль границы между Западной и Восточной Сибирью, поскольку Восточная Сибирь изобилует лесистыми горами и холмами, которые мало-помалу снижаются от Забайкальского плоскогорья к северо-восточному мысу Азии, в сторону Берингова пролива. Луговая (степная) зона тоже уходит южнее и тянется на восток по нижнему краю Монгольской возвышенности. Переходом от Великой низменности к Монголии служит «Сухой пролив» Джунгарии[149], между горами Тянь-Шань на юге и Алтаем на севере. За Джунгарией степи, уже взобравшиеся на возвышенность, огибают южное подножие лесистых гор Алтая и Забайкалья, вдоль пустыни Гоби к югу от них, и достигают верхних притоков реки Амур. По восточной, внешней стороне хребта Хинган расположен лесной пояс, сквозь который Монгольская возвышенность спускается к низменностям Маньчжурии, но в самой Маньчжурии все-таки имеется своя степь, вполне сопоставимая с аналогично обособленной венгерской степью в пяти тысячах километрах западнее. Впрочем, маньчжурская степь не дотягивает до побережья Тихого океана, ей преграждает путь прибрежная горная гряда, густо поросшая лесом и направляющая Амур, что течет на восток, к устью на севере.

Давайте избавим эту длинную полосу степей от современных железных дорог и кукурузных полей и мысленно населим ее снова скачущими на лошадях татарами[150], которые по своему происхождению не кто иные, как тюрки; считается, что турецкий язык, на котором говорят в нынешнем Константинополе, вполне понятен арктическим племенам из устья реки Лена. По какой-то неведомой причине – возможно, вследствие регулярных засух – эти кочевые татарские орды время от времени на протяжении всей истории собирались в единое целое и обрушивались неудержимой лавиной на оседлые сельскохозяйственные народы Китая и Европы. На Западе мы впервые столкнулись с ними под именем гуннов, которые в середине пятого столетия от Рождества Христова ворвались в Венгрию; ими повелевал жестокий военачальник Аттила. Из Венгрии они совершали набеги в трех направлениях – на северо-запад, запад и юго-запад. На северо-западе они учинили такой переполох среди германцев, что ближайшие к морю племена, англы и саксы, частично предпочли перебраться в новый дом, на остров Британия. На западе гунны углубились в Галлию, но потерпели поражение в великой битве при Шалоне, где франки, готы и римляне стояли плечом к плечу против общего врага с востока (из этого союза позднее возник современный французский народ). На юго-западе Аттила дошел до Милана, уничтожив на пути важные римские города Аквилея и Падуя, жители которых бежали на побережье и основали Венецию. В Милане Аттилу встретил епископ Римский Лев; почему-то гунны остановились, и римский престол, конечно, приписал это достижение себе. Вряд ли будет преувеличением сказать, что последствиями этого сокрушительного удара Хартленда по побережью оказались появление английского и французского народов, рождение морского могущества Венеции и возникновение средневекового института папства. Кто в состоянии предугадать, какие великие и, будем надеяться, благие перемены принесет новый подобный удар, если он случится в наши дни?

Гуннские набеги прекратились через несколько лет, вероятно, потому, что за ними не скрывалась значительная живая сила; не исключено, что европейцев тогда потрясла скорость удара. Однако отдельные гунны, по всей видимости, задержались на лугах опустевшей Венгерской равнины – и были вынуждены подчиниться новой конной орде, наступавшей на запад, а именно аварам, с которыми бился Карл Великий, и явившимися позже мадьярами. В 1000 году этих тюрков, которые усиленно разоряли Германию в предыдущем столетии, удалось обратить в христианство, после чего мадьярские земли сделались надежным оплотом латинского христианского мира: татары больше в Венгрию не проникали. Но свою экономику они поддерживали в основном за счет тех же способов, какие были приняты в степи.

Когда мы примем во внимание, что на протяжении темных веков скандинавские язычники пиратствовали на своих кораблях в северных морях, а сарацинские и мавританские разбойники бесчинствовали в Средиземном море, тогда как конные тюрки из Азии вторгались в самое сердце христианского полуострова, вынужденного противостоять враждебной морской силе, у нас появится хотя бы смутное представление о положении Европы – между молотом, если угодно, и наковальней. Причем молотом выступала сухопутная сила из Хартленда.

* * *

Если прослеживать эти исторические события на карте, то становится очевидным определяющий стратегический факт: Великая низменность в протяженности своих равнин накладывается на континентальный и арктический пояса Хартленда на востоке Европейского полуострова. Ничто не мешало конным кочевникам стремиться на запад, в области, питаемые такими сугубо европейскими реками, как Днепр и Дунай. Разительный контраст этому свободному проходу из Хартленда в Европу являет собой цепь могучих преград, которые отделяют Хартленд по восточной и юго-восточной границе от Индии. Густонаселенные земли Китая и Индии лежат за восточными и южными склонами высочайших горных цепей земного шара; на юге Гималайский хребет, изгибаясь на 1500 миль вдоль севера Индии, вздымается со всего 1000 футов до 28 000—29 000 футов над уровнем моря. При этом Гималаи – лишь край Тибетского нагорья, площадь которого равна общей площади Франции, Германии и Австро-Венгрии, со средней высотой гор 15 000 футов (это высота альпийского пика Монблан). По сравнению с такими фактами различия между низовьями и низменностями, скажем, между Иранской возвышенностью и Великой низменностью, выглядит совершенно ничтожным. Тибет с прилегающими хребтами (Гималаи, Памир, Каракорум, Гиндукуш и Тянь-Шань; назовем их вместе Тибетским кряжем) не имеет себе подобных на земном шаре по совокупной высоте и площади, то есть по размерам. Даже когда Сахару начнут ежедневно пересекать транспортные средства современной цивилизации, Тибет, эту «крышу мира», будут, вполне вероятно, по-прежнему огибать, и он продолжит преграждать сухопутные маршруты в Китай и Индию, тем самым подчеркивая особую значимость северо-западных рубежей этих двух стран.

К северу от Тибета, значительная часть которого относится к континентальной зоне и, следовательно, входит в состав Хартленда, раскинулась Монгольская возвышенность, тоже преимущественно относящаяся к Хартленду. Эта Монгольская возвышенность гораздо ниже Тибета, она фактически сопоставима по высоте над уровнем моря с Иранской возвышенностью. Два естественных пути по засушливой территории Монголии ведут на плодородную низменность Китая: один через провинцию Ганьсу, за северо-восточным «углом» Тибета, в крупный город Сиань с миллионным населением; второй прямиком на юго-восток от озера Байкал до Пекина, где также проживает около миллиона человек. Сиань и Пекин, оба в пределах Китайской низменности, являются городами, основанными завоевателями из Хартленда[151].

Через Иранское нагорье в Индию тоже пролегают два естественных пути: один – высокогорная узкая тропа по склонам Гиндукуша, вниз по долине Кабула и через Хайберский перевал до переправы через Инд в Аттоке; второй – через Герат и Кандагар, мимо подножия афганских хребтов и через Боланское ущелье до Инда. Сразу к востоку от реки Инд начинается Индийская пустыня, которая занимает пространство от океана почти до Гималаев, а потому оба пути постепенно сходятся у Пенджаба, этих внутренних «ворот» в Индию, между пустыней и горами. Здесь расположен Дели, откуда ведется навигация по Джамне и Гангу, причем город, подобно Сианю и Пекину в Китае, основан завоевателями из Хартленда[152]. По этим узким и труднопроходимым маршрутам в Индию и Китай неоднократно вторгались захватчики из Хартленда, но империи, которые они создавали, вскоре, как правило, обособлялись от степняков. Так было, к примеру, с Моголами в Индии – династией, которую учредили монголы из внутренних областей Азии.