Помоги проекту - поделись книгой:
Российские железные дороги имеют протяженность 6000 миль, от Вирбаллена[63] на западе до Владивостока на востоке. Российская армия в Маньчжурии столь же убедительно утверждает сухопутное могущество, как британская армия в Южной Африке утверждает могущество морское. Правда, Транссибирская ветка по-прежнему остается единственной и не слишком надежной линией, но уже в этом столетии всю Азию наверняка покроет сеть железных дорог. Пространства Российской империи и Монголии настолько обширны, а их потенциал в области народонаселения, пшеницы, хлопка, топлива и металлов настолько неисчислимо велик, что неизбежно возникновение и развитие целого огромного экономического мира, более или менее обособленного и недоступного для морской торговли.
Когда мы рассматриваем эту картину былых и нынешних исторических изменений, разве нам не бросается в глаза некоторая стабильность географических связей? Не является ли осевым регионом мировой политики та обширная область Евразии, которая недостижима для кораблей, но в древности была открыта для верховых кочевников, а сегодня постепенно покрывается бесчисленными линиями железных дорог? Здесь имелись и имеются по сей день все условия для создания военного и экономического могущества масштабного, пусть и ограниченного характера. Россия заменила собой Монгольскую империю. Ее давление на Финляндию, Скандинавию, Польшу, Турцию, Персию, Индию и Китай пришло на смену былым набегам кочевников-степняков. В мире как таковом она занимает стратегическое центральное положение, подобно Германии в Европе. Она может наносить удары во все стороны – и подвергнуться нападению отовсюду, за исключением севера. Полагаю, что развитие современной железнодорожной сети на ее территории – лишь вопрос времени. Маловероятно, что какое-либо возможное социальное потрясение существенно изменит ее отношение к великим географическим пределам собственного существования. Мудро признавая фундаментальные ограничения своего могущества, правители России расстались с Аляской; для России столь же политически важно не владеть ничем в море, как для Великобритании – господствовать в океане.
За пределами осевой зоны, в большом внутреннем полумесяце, находятся Германия, Австрия, Турция, Индия и Китай, а во внешнем полумесяце расположены Великобритания, Южная Африка, Австралия, Соединенные Штаты Америки, Канада и Япония. В нынешнем состоянии баланса сил центральное (осевое) государство, то есть Россия, не эквивалентно периферийным государствам, а Франция притязает на уравновешивание России. Соединенные Штаты Америки недавно сделались восточной силой, влияющей на баланс сил в Европе опосредованно, через Россию, и Америка достроит Панамский канал, чтобы ресурсы Миссисипи и Атлантики стали доступными Тихому океану. С этой точки зрения настоящий водораздел между востоком и западом пролегает по Атлантическому океану.
Смещение баланса сил в пользу осевого государства в результате расширения последнего за счет окраинных земель Евразии позволит использовать обширные континентальные ресурсы для строительства флота, что чревато возникновением мировой империи. Это может произойти, если Германия заключит союз с Россией. А потому угроза подобного развития событий должна заставить Францию сотрудничать с заморскими державами; вместе же Франция, Италия, Египет, Индия и Корея превратятся в оплоты внешнего морского могущества, откуда флоты будут поддерживать армии, вынуждать «осевых» союзников разворачивать сухопутные части и мешать им целиком сосредоточиться на строительстве флота. В меньших масштабах именно этого результата добился Веллингтон, опираясь на морскую базу в Торреш-Ведраш в ходе войны на Иберийском полуострове[64]. Не исключено, что мы в конечном счете сможем по достоинству оценить стратегическую функцию Индии в составе Британской империи. Разве не эта идея лежит в основе утверждения мистера Эмери[65] о том, что британский фронт простирается от мыса Доброй Надежды через Индию до Японии?
Развитие громадного потенциала Южной Америки способно оказать решающее влияние на мировую систему. Вследствие этого могут укрепиться Соединенные Штаты Америки – или, с другой стороны, если Германия успешно оспорит доктрину Монро[66], Берлин может отказаться от политики, которую я охарактеризовал как осевую. Конкретные комбинации приведенных в состояние равновесия сил чисто умозрительны; я лишь утверждаю, что с географической точки зрения эти комбинации, скорее всего, должны учитывать осевое государство, которое всегда стремится к величию, но обладает ограниченной властью, если сравнивать его с окружающими окраинными и островными государствами.
Конечно, я рассуждаю как географ. Фактический баланс политических сил в любой момент времени, безусловно, представляет собой, с одной стороны, плод географических условий, как экономических, так и стратегических, а с другой стороны выступает итогом сравнительной численности, доблести, снаряженности и организованности конкурирующих народов. Пропорционально достаточной точной оценке указанных характеристик мы, вероятно, способны уладить наши разногласия путем переговоров, не прибегая к грубой силе оружия. Географические величины в таких расчетах заведомо более измеримые и почти постоянные в сравнении с величинами человеческими. Следовательно, мы вправе ожидать того, что наша формула окажется в равной степени применимой к прошлой истории и к нынешней политике. Общественные движения во все времена опирались, по существу, на одни и те же физические черты, ибо я сомневаюсь, что прогрессирующее высыхание Азии и Африки, даже будь оно доказано, принципиально изменило в исторический период человеческую среду. Марш империи на запад видится мне кратковременным утверждением окраинной власти на юго-западной и западной оконечности осевой области. Ситуация на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке отражает неустойчивое равновесие внутренних и внешних сил в этих районах окраинного полумесяца, где местная власть в настоящее время практически отсутствует.
В заключение можно прямо указать, что стремление установить власть над Россией вместо владычества над внутренними районами не приведет к снижению географической значимости осевой позиции. Если, например, Китай при поддержке японцев решит низвергнуть Российскую империю и завоевать ее территорию, это станет «желтой опасностью» для свободы всего мира только потому, что к ресурсам великого континента добавится океаническое измерение; данного преимущества Россия как владелица осевого положения пока лишена.
Мне представляется, что наиболее естественным и наиболее искренним первоначальным откликом на доклад будет желание выразить нашему гостю признательность и благодарность, ибо – думаю, присутствующие со мною согласятся – мы только что выслушали одно из самых воодушевляющих сообщений за длительный срок. Слушая этот доклад, я с сожалением поглядывал на пустующие места в зале, и мне очень жаль, что наше заседание не смогли посетить члены кабинета министров, поскольку, на мой взгляд, в докладе господина Маккиндера изложены сразу две основные политические доктрины: первую не назовешь новой – полагаю, она была выдвинута в конце прошлого столетия, и эта доктрина гласит, что благодаря современному усовершенствованию паровой навигации мир сделался единым и обрел общую политическую систему. Увы, я подзабыл, какое именно выражение употребил господин Маккиндер; кажется, он сравнил взрыв снаряда в замкнутом помещении со взрывом вовне. Позвольте мне изложить ту же мысль следующим образом: всего половину столетия назад государственные деятели играли на нескольких клетках шахматной доски, а оставшиеся поля пустовали, но сегодня мир представляет собой замкнутую шахматную доску, и каждый ход того или иного государственного деятеля должен принимать во внимание все клетки без исключения. Сам я могу только пожелать, чтобы у нас появились министры, уделяющие больше времени изучению собственной политики с той точки зрения, что невозможно перемещать какую-либо фигуру, игнорируя остальные клетки доски. Мы слишком склонны воспринимать нашу политику так, как если бы она делилась на водонепроницаемые отсеки, каждый из которых не имеет выхода в мир снаружи, однако, смею заявить, сегодня крайне важен тот факт, что любое событие где-либо в мире сказывается на международных отношениях как таковых. Прискорбно, но это обстоятельство, по-моему, игнорируется как в самой британской политике, так и в большинстве общественных дискуссий о ней. Я чрезвычайно признателен господину Маккиндеру за то, что в своем докладе он не преминул это подчеркнуть. Теперь о другом – о том, полагаю, что составляет главный посыл доклада. Речь идет о важнейшем для мира событии, о текущем расширении границ России. Не могу сказать, что меня полностью убедили отдельные исторические аналогии и прецеденты, приведенные господином Маккиндером, если только, конечно, не предположить, что его доклад обращен в отдаленное будущее. Господин Маккиндер рассуждает о периоде в четыреста лет и говорит о Колумбовой эпохе. Что ж, не стану притворяться, что способен заглянуть на четыреста лет вперед; пожалуй, лучшее, на что мы можем рассчитывать, – это сделать прогноз для следующего поколения. Итак, думаю, что в некоторой степени налицо стремление чрезмерно высоко оценивать эти великие перемещения центральноазиатских племен в Европу и в различные окраинные земли. Кочевники принесли с собой ряд случайных пережитков прошлого, но не обогатили мир новыми идеями, а какие-либо постоянные изменения в тех условиях проживания были редкостью; вторжения оказались возможными потому, что расширявшаяся Центральная Азия достигла преимущественно раздробленных окраин. Например, турки-османы, а ранее тюрки, вторгавшиеся в пределы Византии и той области, которая относилась к Византийской империи, неизменно наносили удары по регионам, где управление пребывало в упадке или морально ослабело; большинство переселений в Центральную Европу, большинство миграций к северу от Черного моря, пришлось на то время, когда управление практически отсутствовало, когда государства не придерживались принципов солидарности. Поэтому, как мне кажется, здесь мало оснований для далеко идущих выводов; и я хотел бы отдельно остановиться на феномене противовеса, который заключается в том, что на западе Европы имеется небольшой остров, достигший политического единения, вступавший в конфликты ради собственной независимости, сумевший добиться морского могущества, утвердившийся в окраинных землях и приобретший огромное влияние, как следует – быть может, я немного преувеличиваю – из карты, предъявленной нам господином Маккиндером. Я говорю, конечно, о Британской империи, а моя оговорка по поводу преувеличения объясняется тем, что мы видим карту в проекции Меркатора[68], которая значительно расширяет границы Британской империи, за исключением Индии. Я убежден в том, что островное государство наподобие нашего, может, сохраняя свою морскую мощь, поддерживать баланс между разобщенными силами на континентальной территории, и считаю, что такова историческая функция Великобритании с тех самых пор, как мы стали Соединенным Королевством[69]. На наших глазах новое, меньшее по размеру островное государство возвышается на противоположной стороне евроазиатского континента[70], и я не нахожу никаких оснований думать, что это государство не сможет добиться на восточной окраине Азиатского континента такого же могущества и влияния, как Британские острова – при меньшем населении – добились в Европе.
Когда слушаешь такую лекцию, как та, которую только что прочитал нам господин Маккиндер, настолько полную и продуманную до мелочей, с таким количеством пищи для размышлений, требуются значительные интеллектуальные усилия, чтобы усвоить услышанное, и необходима изрядная самоуверенность, чтобы осмелиться критиковать докладчика или просто высказать свое мнение. Но есть один вопрос, который я хотел бы задать господину Маккиндеру, и в сопоставлении географических условий с историей человечества этот вопрос кажется мне немаловажным. Господин Маккиндер заявил, что в начале времен монголоидные народы выступали из некоего центра в глубинах Азии и двигались от него на запад, юг и восток, однако Тибет явился для них непреодолимым барьером, поэтому они никогда не покоряли Индию. Позвольте напомнить, что до монголов другие центральноазиатские племена в равной степени уверенно вырывались наружу из областей, не слишком удаленных от исходного местоположения монголов; речь о скифах и ариях, которые вообще-то сумели по-настоящему утвердиться в Индии. Впрочем, это лишь небольшое уточнение. А господина Маккиндера я хотел бы спросить, какова, по его мнению, первопричина этого необычайного переселения народов из страны, которую мы склонны считать колыбелью человечества, в разные части света. Быть может, кочевников вел некий инстинкт, своего рода наследственное принуждение, звавшее их во внешний мир? Или причина заключается в реальном изменении физических условий местности, в которой они проживали? Мы знаем, что физические условия на планете время от времени очень сильно меняются, и лично мне кажется невозможным примириться с представлением о великой «внутренней» стране, которая когда-то изобиловала населением и поддерживала это население, как мне могут указать, благодаря значительному сельскохозяйственному богатству; в таких условиях, по-моему, у человека не возникает желания покидать дом и отправляться в неизведанное на поиски не пойми чего. Мне представляется, что одной из действительно веских причин, одной из побудительных причин, по которой случались все эти миграции, было очевидное изменение физических условий. Это соображение кажется мне довольно важным, раз мы обсуждаем такую тему, сопоставляя географические условия с историческими фактами. Имеется некий фактик, который мистер Маккиндер упомянул, уж простите, мимоходом, но на который я мог бы сослаться. Он назвал Южную Америку как возможную новую силу внешнего пояса, которая должна принудить внутренние государства к забвению оси, ныне расположенной на юге России. Отталкиваясь от собственных наблюдений недавнего времени, я уверен, что именно так все и будет. Потенциал Южной Америки как морской силы я расцениваю крайне высоко. Полагаю, в следующие, скажем, пятьдесят лет, несмотря на то, что Аргентина буквально на днях продала два военных корабля Японии, а Чили продала пару кораблей нам, – так вот, несмотря на это, стоит ожидать укрепления морского могущества Южной Америки вследствие сугубо естественных причин: корабли нужны для защиты собственного побережья и собственной торговли. Это укрепление могущества будет сравнимо разве что с необычайным возвышением Японии за минувшие полвека. Безусловно, это, на мой взгляд, один из определяющих факторов будущего, и нам придется с ним считаться в новой морской политике.
Скажу так, всегда чрезвычайно интересно отрешаться порой от суеты повседневной политики и пытаться воспринять мир как целое; именно этому посвящена любопытнейшая лекция господина Маккиндера, которую мы прослушали сегодня. Он сумел вместить всю человеческую историю и всю привычную политику в рамки одной всеобъемлющей идеи. Помню из университетских лет, что Геродот опирался в своем знаменитом сочинении на великое противостояние востока и запада. Господин Маккиндер утверждает, что история и политика опираются на грандиозную экономическую конкуренцию между обширным внутренним ядром Евроазиатского континента и малыми окраинными районами и островами. Лично я не испытываю уверенности в том, что это разные конфликты, ведь нам теперь известно, что мир представляет собой шар, следовательно, «восток» и «запад» сделались относительными понятиями.
Позволю себе покритиковать одно утверждение господина Маккиндера, его слова, будто Россия является наследницей Греции. Она наследовала не Древней Греции, не эллинам, а Византии, последняя же наследовала древневосточным монархиям, переняв при этом греческий язык и отдельные признаки римской цивилизации. Я также хотел бы вернуться, если не возражаете, к тому географическому и экономическому фундаменту, на котором господин Маккиндер построил свою лекцию. Думаю, я бы излагал эту идею несколько иначе. На мой взгляд, имеются не две, а три военно-экономических силы. Если взять древний мир, налицо широкое географическое деление на «степи» внутренних районов, богатые окраинные земли, пригодные для сельского хозяйства, и побережье; соответственно, у нас сразу три экономических и военных системы – во-первых, экономическая и военная система аграрной страны, во-вторых, система прибрежного мореходства, и система степей, причем каждая со своими слабостями и своими преимуществами. Наиболее крепким во многих отношениях являлось окраинное сельскохозяйственное государство. В прошлом мы находим множество великих военных империй – египетскую, вавилонскую, Римскую; у них многочисленные войска, граждане в ополчении и немалые богатства. Но в этих империях обнаруживаются определенные слабости. Собственное процветание или ущербное правление в конечном счете оборачивалось леностью и крахом.
Что касается двух других систем, то применительно к степи военная сила заключалась, в первую очередь, в свободе перемещений, а также в труднодоступности степи для медленных сельскохозяйственных держав. Если вспомнить пресловутые «орды» степняков-захватчиков, лично я не верю в их исключительную многочисленность и в обильное население внутренних районов. Дело в том, что в ту пору, как и сейчас, население степей было малочисленным, но тяжеловесные и медленные воинства попросту не успевали нападать на кочевников, которые находились в постоянном движении. Обычно, пока аграрные государства были сильны, степняки просто-напросто убегали от них, а соперники считали, что победа обойдется слишком дорого. Вспомните, как намучались римские легионы с парфянами[72]; или вот намного более свежий пример затруднений, которые испытывает цивилизованное государство, пытаясь покорить степь: совсем недавно вся британская армия занималась тем, что пыталась усмирить около 40 000 или 50 000 фермеров, проживающих на сухой степной земле[73]. Фотография, которую показывал господин Маккиндер, напомнила мне ту, которую вы все могли видеть несколько месяцев назад, снимок из Южной Африки, повозки, пересекающие реку; если забыть о форме крыши над повозкой, это в точности фургон бурского коммандо. У нас, напомню, возникли те же затруднения, с какими сталкивались все цивилизованные государства, боровшиеся со степняками. Когда цивилизованные державы в окраинных землях слабеют и привлекают небольшие наемные войска на свою защиту, они начинают рушиться, и вот тогда, как мне кажется, вступает в действие степная сила. В ее основе нет серьезной экономической мощи, но именно то обстоятельство, что степняки благополучно укрывались в недоступных пустынях и обрушивались на соседей, когда те слабели, обеспечило степным народам их успех.
Кроме того, существует третья система, ведомая населению морских побережий. Эти люди не могли похвастаться чисто военным могуществом, зато они были чрезвычайно подвижны – вспомним викингов или сарацин, когда те господствовали в Средиземноморье, или елизаветинскую Англию в ее противостоянии Испании на морях. Чем ближе к современности, тем больше перемен наблюдается в сельском хозяйстве и в состоянии былых аграрных государств, которые превращаются постепенно в индустриальные государства. Еще я бы отметил, что многие степные области со временем стали сельскохозяйственными и промышленными. А также примечателен тот факт, что очень редко в истории случается, чтобы какое-либо государство достигало статуса великой державы, оставаясь в рамках одной системы. Тюрки начинали как степняки, которые устраивали набеги на Малую Азию; затем они сформировали регулярную военную силу и оружием создали великую Османскую империю, после чего на некий срок стали ведущей морской державой Средиземноморья. Да и древним римлянам, чтобы одолеть Карфаген, пришлось наращивать морское и сухопутное могущество; вообще, чтобы считаться по-настоящему великим, государство должно сочетать оба элемента силы. Рим был великой военной державой, располагал окраинной областью в качестве оплота и опирался на морскую силу. Мы сами всегда рассчитывали на промышленные ресурсы Англии. Российская империя, которая владеет обширным степным регионом, где больше не осталось прежних степняков, экономически принадлежит к сельскохозяйственному миру, который покорил степь и превращает последнюю в крупную аграрно-индустриальную силу, совершенно неведомую древним степнякам.
Господин Маккиндер утверждает, что лишь в минувшем столетии сельскохозяйственные народы захватили и заселили южные степи самой России. То же самое происходит в Центральной Азии; повсюду наблюдается исчезновение прежних степняков, и постепенно формируются две военно-промышленные силы, одна из которых проецируется из континентального центра, а вторая исходит из моря и сдвигается в глубь континента ради необходимой промышленной базы, ибо морская сила, если за нею не стоят крупная промышленность и многочисленное население, слишком уязвима, чтобы полноценно участвовать в мировом соперничестве.
Признаться, у меня осталось много замечаний, но я ограничусь, если позволите, еще всего одним комментарием, навеянным словами господина Маккиндера. От перемещения на лошадях и верблюдах практически отказались, теперь мы рассуждаем о перемещениях по железным дорогам в противовес передвижению по морю. Хотелось бы указать на то, что морская свобода действий значительно возросла по сравнению с античными временами, особенно это касается количества людей, которых можно перевозить. В былые времена корабли были достаточно быстрыми, но маловместительными, а набеги морских народов случались сравнительно редко. Я ни в коем случае не подразумеваю какой-либо текущей политики, просто констатирую тот факт, что море лучше подходит для перемещения войск, если только в нашем распоряжении нет пятнадцати или двадцати идущих параллельно железнодорожных путей. Думаю, можно сказать так: море и железная дорога в будущем, близком или, может быть, отдаленном, примут к себе воздух как средство передвижения; когда это произойдет (раз уж мы обсуждаем протяженную Колумбову эпоху, полагаю, допустимо попытаться заглянуть в будущее), нынешнее географическое распределение в значительной степени утратит свою ценность. Успех будет сопутствовать государствам, обладающим крупнейшей производственной базой. Не имеет значения, где они находятся – в центре континента или на островах; народы, располагающие промышленным могуществом, силой изобретательства и науки, смогут победить всех остальных. На сем позвольте закончить.
Поскольку час уже поздний, а температура на улице довольно низкая, я не буду отнимать ваше время чрезмерно долгими рассуждениями. Безусловно, мы прослушали чудесный, наводящий на размышления доклад, и, по-моему, нет необходимости советовать ни докладчику, ни любому, кто слушал, пытаться мыслить по-имперски. Я бы только попросил мистера Маккиндера объяснить следующее. Неужели он действительно считает – это любопытный факт, но как он намеревается это доказать? – что ситуация в пресловутой внутренней осевой области будет принципиально отличаться от того, что наблюдалось там ранее? Допустим, имеется некое стабильное положение дел, страна развивается до тех пор, пока не начинает экспортировать собственную продукцию во внешний мир; отсюда делается вывод, что мы никогда больше не увидим того состояния, которым характеризовалась вся древняя история этого великого центрального региона, который постоянно направлял избыток населения в окраинные земли, тогда как последние откликались каждая собственным цивилизирующим влиянием… И еще одно замечание у меня появилось вот по какому поводу. Хотелось бы поддержать господина Эмери в его возражениях против утверждения о влиянии греков на славян. Боюсь, я не могу принять упомянутое разделение цивилизаций на греческую и римскую. Россия в настоящее время может быть причислена к цивилизованным странам, но я не стал бы утверждать, что ее приобщила к цивилизации православная церковь; полагаю, нужны ученые изыскания, чтобы выяснить степень цивилизирующего влияния православной церкви в мировом масштабе. Русская цивилизация в большей степени обусловлена социальной культурой, которую насаждал Петр Великий и которая была, скорее, римской, нежели греческой. Впрочем, сильнее всего мне хочется услышать ответ на мой первый вопрос. Действительно ли господин Маккиндер ожидает каких-то практических последствий от нового деления мира на окраинные и осевые области?
Благодарю всех выступивших за их замечания и высказанные возражения. Приятно, что моя формула вызвала такой интерес. Я имею в виду ровно то, о чем спрашивал господин Хогарт; что впервые в истории человечества – здесь я отвечаю также сэру Томасу Холдичу – в степных краях мы наблюдаем стабильный прирост населения. Это настоящая революция, и всему миру приходится с нею считаться. Крайне сомнительно, и в этом я согласен с господином Эмери, что количество людей, вышедших в древности из Азии, было действительно велико. Мне кажется, что причиной всего, как справедливо отмечено, был сам их подвижный, кочевой образ жизни. Малое число выходцев из степных земель вполне могло добиться многого, учитывая их относительную подвижность в сравнении с оседлым сельскохозяйственным населением.
Что касается вопроса сэра Томаса Холдича о том, что побуждало кочевников к перемещениям, то сэр Клементс Маркхэм[75] указал, что кочевники вырывались из своего оплота отнюдь не единожды. Я исхожу из того факта, что кочевые народы пересекали территорию нынешней России на протяжении тысячи лет. При наличии такой непрерывной череды вторжений в окраинные земли не вижу причин пытаться искать какие-то уникальные физические изменения, способные объяснить миграцию. Все рассказы о вторжениях, со времен древних греков, описывают варваров, пьющих кобылье молоко и ведущих кочевой образ жизни; посему я отталкиваюсь от того факта, что эти народы были кочевыми и оставались таковыми две тысячи лет. При всем старании не нахожу ни малейших доказательств в пользу каких-либо крупных физических изменений или в пользу наличия крупного оседлого населения. Насколько я могу судить, Свен Хедин[76] отвергает идею о том, что мы должны допускать существенное изменение климата, чтобы объяснить положение дел в Центральной Азии. Там дуют сильные ветры и много песка, время от времени ветер разносит песок на сотни миль по пустыне. Он определяет течение рек и береговую линию озер, и, несомненно, достаточно сильной бури, способной изменить русло реки, чтобы погиб город, лишенный воды. Сам факт наличия кочевников и богатых земель, доступных для разграбления, видится мне достаточным основанием для моей теории. Думаю, в будущем состоится экономическое разделение провинций, одни будут связаны преимущественно с морем, а другие – с сердцем континента и железными дорогами.
По-моему, господин Эмери слегка увлекся в своем предположении, что крупные армии возможно перемещать исключительно посредством морского флота. Немцы направили во Францию почти миллион человек, перевозили людей и грузы по железным дорогам. Россия тарифами и другими способами неуклонно развивает свою внеокеаническую, простите мне такое выражение, экономическую систему. Вся ее политика – тут и пошлины, и собственная ширина железнодорожного пути – состоит в том, чтобы обезопасить себя от внешней океанической конкуренции[77]. Что касается промышленных ресурсов как основы морского могущества, с этим я полностью согласен. По моим расчетам, немалое промышленное богатство Сибири и Европейской части России наряду с покорением нескольких окраинных районов позволит построить флот, необходимый для создания мировой империи. Деление сил, предложенное господином Эмери, немного отличается от моего, но, по сути, наши взгляды сходятся. Я говорю о внутренней сухопутной подвижности, о густонаселенных окраинах и о внешней морской силе. Действительно, верблюды и лошади уходят в прошлое, но я считаю, что их место займут железные дороги, и тогда станет возможным перебрасывать войска по всей центральной области. Позвольте напомнить, что я не пытаюсь предсказывать великое будущее той или иной страны; я лишь хочу составить географическую формулу, пригодную для рассмотрения любого политического баланса.
Если вернуться к вопросу о греках и славянах, то в том смысле, на который обратили внимание господин Хогарт и господин Эмери, я должен согласиться, однако меня не покидает ощущение, что христианство в Европе пало на совершенно разную почву – на почву греческой философии и на почву римской юриспруденции. Это обстоятельство позднее сказалось по-разному на славянах и тевтонах. Впрочем, не будем увлекаться казуистикой; если я сошлюсь в своих рассуждениях на Византию, это сблизит меня с господином Эмери и не понадобится принимать во внимание Рим, на что указал господин Хогарт.
По поводу потенциалов земли и народов, хочу напомнить, что сегодня более 40 000 000 европейцев проживает в степной области России, причем нельзя говорить, что эта область густо заселена, а население современной России, по-видимому, прирастает быстрее населения любой другой цивилизованной или полуцивилизованной страны мира. Во Франции численность населения сокращается, в Великобритании увеличивается не так быстро, как ранее, а численность населения Соединенных Штатов Америки и Австралии, за вычетом мигрантов, фактически стабилизировалась; отсюда логично сделать вывод, что через сто лет эти 40 000 000 человек будут занимать лишь краешек степи. Полагаю, мы движемся к тому, что мировое население будет насчитывать сотни миллионов человек; это необходимо учитывать при присвоении значений переменным величинам в том уравнении сил, для которого я подбирал географическую формулу. Относительно примеров Кореи и Персидского залива, о которых упомянул господин Спенсер Уилкинсон, скажу, что эти примеры отлично иллюстрируют мою точку зрения на взаимосвязь Дальнего, Среднего и Ближнего Востока. Для меня это временное пространство столкновения внешних и внутренних сил, действующих через промежуточную зону, которая сама является скоплением независимых сил. Я совершенно согласен с тем, что функция Англии и Японии заключается в воздействии на окраинные районы, в поддержании там баланса сил и подавлении экспансионистских внутренних устремлений. Будущее мира, мне кажется, зависит от поддержания этого баланса сил. На мой взгляд, предложенная формула показывает, что нужно внимательно следить за тем, чтобы нас не вытеснили из окраинных районов. Мы должны сохранять свое присутствие, и тогда, что бы ни произошло, наша позиция будет достаточно крепкой. Прирост населения во внутренних областях и прекращение роста во внешних районах обещают усугубить ситуацию, но, возможно, Южная Америка здесь нам поможет.
Признаюсь, я был очарован докладом господина Маккиндера и не мог не отметить, с каким вниманием слушали его выступление в зале. Слушатели явно разделяли мое восприятие. Господин Маккиндер затронул древнюю, чрезвычайно древнюю историю из начала времен, историю схватки между Ормаздом и Ариманом[78], он показал нам, как разворачивалась эта схватка с зарождения человечества до наших дней. Свои объяснения он изложил блистательно и убедительно, с глубоким пониманием предмета и такой ясностью аргументации, какую редко доводится слышать в этом зале. Уверен, что все присутствующие единодушно поблагодарят вместе со мной господина Маккиндера за то удовольствие, которое он доставил нам этим вечером.
Демократические идеалы и реальность
Книга была впервые опубликована в 1919 году, но оставалась без читательского внимания до Второй мировой войны, события которой возродили интерес к теориям Маккиндера. В 1942 году эту работу выпустило издательство «Генри Холт энд кампани».
Эта книга, какова бы ни была ее ценность, является не только плодом возбужденного мышления военной поры; идеи, на которые она опирается, были изложены в общих чертах с десяток лет назад. В 1904 году в докладе «Географическая ось истории», прочитанном на заседании Королевского географического общества, я охарактеризовал Мировой остров и Хартленд; в 1905 году для «Нэшнл ревью» была написана статья на тему «Живая сила как показатель национального и имперского могущества», в ней впервые, как мне кажется, я задал тон рассуждениям о живой силе. За этим термином скрывается как воинская сила, так и идея производительности, а не богатства, как основы экономических суждений. Сегодня я отваживаюсь вернуться к разговору на эти темы несколько более подробно потому, что война, как мне представляется, не опровергла, а укрепила мою прежнюю точку зрения.
Глава 1
Перспектива
Наши воспоминания все еще полнятся яркими подробностями недавней всепоглощающей войны; между нами и всем, что было ранее в нашей жизни, словно поставили ширму. Но наконец настало время взглянуть на случившееся более широко, и мы должны научиться воспринимать эту долгую войну как единое протяженное событие, как порог на пути потока истории. Последние четыре года оказались знаменательными, ибо они подвели итог одному столетию и стали прелюдией следующего. Напряженность в отношениях между народами накапливалась медленно, и, если воспользоваться языком дипломатов, сейчас мы наблюдаем разрядку (detente). Велико искушение посчитать, что устойчивый мир будет плодом всеобщей усталости: мол, люди повсюду утомлены настолько, что в них преобладает решимость покончить с войной. Однако международная напряженность продолжит накапливаться, пусть поначалу и неторопливо; мы помним, что после Ватерлоо тоже наступил мир длиной в жизнь целого поколения. Кто из дипломатов Венского конгресса в 1814 году предполагал, что Пруссия сделается угрозой для всего мира? Возможно ли спланировать дальнейшее течение потока истории так, чтобы новых порогов не возникало? Именно такая грандиозная задача стоит перед нами, если отбросить ложную скромность и допустить, что мы будем выглядеть мудрее в глазах потомков, нежели участники собрания в Вене.
Великие войны человеческой истории – а мировая война случается каждые сто лет на протяжении последних четырех веков – суть результат, прямой или косвенный, неравномерного развития народов, и эта неравномерность развития далеко не полностью обусловлена большей гениальностью и жизненной силой одних народов по сравнению с другими; в значительной степени она объясняется неравномерным распределением плодородия и стратегических возможностей по всему земному шару. Иными словами, в природе не существует такого явления, как равенство возможностей для всех народов. Отвергая обвинения в том, что неверно истолковываю географические факты, я готов пойти далее и заявить, что взаимное притяжение суши и моря, плодородия и естественных маршрутов провоцирует появление империй, а в конечном счете должно привести к возникновению мировой империи. Если мы хотим реализовать на практике наш идеал, воплощенный в Лиге Наций и призванный предотвратить новые войны, нам необходимо признать эти географические реалии и принять меры во избежание их дальнейшего влияния. В прошлом столетии, поддавшись очарованию дарвиновской теории, люди начали думать, что выживать должны те организационные формы, которые наилучшим образом приспособились к естественной среде. Сегодня, уцелев в пламени последней войны, мы осознаем, что человеческая победа требует отказаться от столь элементарного фатализма.
Цивилизация опирается на организацию общества, благодаря чему мы в состоянии оказывать друг другу услуги, и чем выше уровень цивилизации, тем отчетливее проявляется разделение труда и тем сложнее становится организация. Следовательно, великое развитое общество обладает немалой инерцией; не уничтожив само это общество, нельзя внезапно сменить или слегка подправить направление его развития. Вот почему уже за много лет до войны сторонние наблюдатели предсказывали грядущее столкновение обществ, которые двигались сходными путями в своем развитии. Историк обыкновенно предваряет рассказы о войне упоминанием о слепоте людей, что отказывались видеть грозную надпись на стене[79], но факт остается фактом: непрерывность развития подсказывает, что национальное общество, когда оно молодо, можно побудить, если угодно, к выбору желаемой карьеры, но в зрелом обществе все устоялось, а способность менять способ существования утрачена. Сегодня все народы мира находятся на пороге новой жизни, и нам, нынешним людям, вполне по силам добиться того, чтобы нашим внукам не пришлось опять поддаваться географическим соблазнам и конфликтовать между собой.
В стремлении поскорее отвергнуть все идеи, исторически связанные с представлением о балансе сил, мы сильно рискуем и подвергаем себя опасности, позволяя строить Лигу Наций на сугубо юридических основаниях. Наш идеал состоит в том, чтобы Справедливость довлела всем народам, велики они или малы, и точно так же справедливость должна торжествовать над людьми независимо от их положения в обществе. Для поддержания справедливости между отдельными людьми используется государственная власть, и ныне, после того как международное право не сумело предотвратить Великую войну, мы признаем необходимость наличия некоей силы, или, как выражаются юристы, некоей санкции на поддержание справедливости между нациями и государствами. Но сила, обеспечивающая верховенство закона среди граждан, легко перерастает в тиранию. Возможно ли утвердить такую всемирную силу, которой будет достаточно для соблюдения закона между большими и малыми странами, но которая не преобразится в мировую тиранию? К такой тирании ведут две дороги: одна – это покорение одной нацией всех прочих народов, а другая – это извращение сути самой международной силы, созданной для обуздания устремлений чрезмерно честолюбивой нации. Приступая к великой перепланировке человеческого общества, мы должны сознавать, что в случае разбойника навыки и возможности предшествуют самому факту разбоя. Иными словами, мы должны рассматривать стоящую перед нами масштабную задачу так, как поступают бизнесмены, мыслящие в категориях развития возможностей, а не просто как юристы, определяющие права и компенсации.
Ниже я постараюсь оценить относительную значимость базовых особенностей земного шара с точки зрения исторических событий, в том числе истории последних четырех лет, а также предложить наилучшие способы, какими наши идеалы свободы могут быть приспособлены к очевидным реалиям нашего общего дома. Но сначала нужно выявить и описать некоторые характерные проявления человеческой природы, которые обнаруживают себя во всех формах политической организации.
Глава 2
Социальные устремления
«…Кто имеет, тому дано будет»[80].
В 1789 году дерзкий французский народ в своем оплоте мысли – Париже – обрел великое видение будущего: Свобода, Равенство и Братство. Но затем французский идеализм утратил связь с реальностью и постепенно подчинился судьбе, воплотившейся в фигуре Наполеона. Благодаря четкой военной организации Наполеон восстановил порядок в стране и одновременно так изменил французскую власть, что сам закон в ней стал отрицанием свободы. История Великой французской революции и великой империи сказалась на всей дальнейшей политической теории; эта история выглядела трагедией в древнегреческом духе, катастрофой, предопределенной характером революционного идеализма.
Поэтому, когда в 1848 году народы Европы вновь предались профетическим умонастроениям, их идеализм был уже куда сложнее. Свободу дополнили принципом национальности в надежде на то, что свободу возможно обезопасить от чрезмерно ретивого организатора посредством независимого народного духа. К сожалению, в тот революционный год крепкий челн идеализма снова сорвался с якоря, а впоследствии его унесла в бурное море судьба в лице Бисмарка. Благодаря прусской упорядоченности Бисмарк исказил новый идеал немецкой нации точно так же, как Наполеон исказил ранние, более простые французские идеалы свободы и равенства. Впрочем, трагедия национального идеализма, о которой идет речь, была предопределена отнюдь не хаосом свободы, но материализмом, общеизвестным как Kultur и присущим организатору. Французская трагедия представляла собой всего-навсего крушение идеализма, но вот немецкая трагедия оказалась, говоря прямо, крахом замещенного реализма.
В 1917 году демократические народы всей земли решили, что над миром воссиял великий свет спасения: русское самодержавие пало, а американская республика вступила в войну. Какое-то время русская революция двигалась и продолжает двигаться по пути всех революций, однако мы до сих пор верим во всеобщую демократию. К идеалу свободы восемнадцатого столетия и идеалу национальности столетия девятнадцатого мы добавили в двадцатом веке наш идеал Лиги Наций. Если третья трагедия неизбежна, она охватит весь мир, ибо демократические идеалы сегодня составляют кредо большей части человечества. Немцы с их Real-Politik, иначе реальной политикой (это нечто большее, нежели просто практическая политика) считают, что катастрофа случится рано или поздно. Военачальники заодно с прусской военной кастой ведут, не исключено, схватку за сохранение своей власти, но даже многочисленные разумные представители немецкого общества действуют под влиянием политической философии, которой они искренне привержены, несмотря на нашу убежденность в ее ошибочности. В ходе недавней войны ожидания немцев не оправдались во многих отношениях, однако произошло так потому, что мы сумели навязать Германии несколько мудрых принципов управления, вопреки собственным политическим ошибкам. Впереди нас ждут еще более тяжкие испытания. Какая глубина международного сотрудничества необходима, чтобы мир оставался безопасным для демократий? А применительно к внутренней структуре этих демократий – какие условия требуется выполнить, чтобы успешно впрячь в тяжелый плуг социальной реконструкции идеалы, вдохновлявшие героев последней войны? Нет и не может быть вопросов важнее. Преуспеем ли мы в попытках трезво сочетать наш новый идеализм с реальностью?
Идеалисты суть соль земли; без них, не дающих нам покоя, общество обречено скатиться в упадок, а цивилизация – исчезнуть. При этом не следует забывать, что идеализм исторически связывался с двумя принципиально разными особенностями человеческого характера. Старый идеализм, будь то в буддизме, стоицизме или средневековом христианстве, опирался на самоотречение; францисканские монахи клялись блюсти целомудрие и бедность и служить обществу. Но современный демократический идеализм, иначе идеализм американской и французской революций, опирается на самореализацию. Его цель состоит в том, чтобы каждый человек смог жить полноценной жизнью, уважая себя. Согласно преамбуле к американской Декларации независимости, все люди созданы равными и наделены правами на свободу и стремлением к счастью.
Эти две стороны идеализма исторически соответствуют двум комбинациям фактов реальности. В былые времена власть природы над человеком была всеобъемлющей. Суровая реальность ограничивала людские амбиции. Иными словами, мир как целое прозябал в бедности, и аскеза являлась единственным общедоступным путем к обретению счастья. Несомненно, отдельные личности могли возвышаться над остальными, но лишь ценой беспощадного угнетения ближних. Даже так называемая демократия Афин и утопия Платона предусматривали хозяйственное и промышленное рабство. Однако современный мир богат. Ныне человек в немалой степени подчинил себе силы природы, и целые общественные классы, ранее покорные судьбе, усвоили представление о том, что при более справедливом распределении богатства должно возникнуть определенное равенство возможностей.
Эта современная реальность человеческого владычества над природой, без которой демократические идеалы были бы бесполезны, вовсе не полностью обусловлена развитием научных знаний и обилием изобретений. То могущество, каким обладает нынешний человек, условно, а не абсолютно, поскольку природа по-прежнему сильна и доказывает свою силу засухами и эпидемиями. Человеческие богатство и относительная безопасность опираются сегодня на разделение и координацию труда, а также на постоянную модернизацию сложных заводов и фабрик, что пришли на смену простым инструментам первобытного общества. Иными словами, производство современного богатства зависит от поддержания нашей социальной организации и капитала. Общество требует постоянной заботы, и отчасти наше благополучие можно сопоставить с нематериальной «доброй волей» бизнеса. Владелец бизнеса зависит от привычек своих клиентов ничуть не меньше, чем от исправности оборудования на фабрике; оба фактора должны учитываться на равных, они нуждаются в непрерывном внимании, но когда дело прекращается, эти факторы приобретают отрицательную ценность – оборудование становится металлоломом, а добрая воля сводится к возмещению долгов.
Общество зиждется на том факте, что человек – существо привычек. Объединяя различные привычки многих людей, общество вырабатывает структуру, которую можно сравнить с устройством работоспособной машины. Миссис Баунсер в состоянии образовать простейшее общество по обитанию в комнате, потому что Бокс спит по ночам, а Кокс – днем, однако общество распалось, когда один из постояльцев взял отпуск и на время изменил собственным привычкам. Попробуйте вообразить, что случится, если все те, от кого зависит повседневная жизнь – почтальоны, железнодорожники, мясники, пекари, печатники и многие другие, – вдруг изменят устоявшиеся привычки; в такой ситуации человек начнет понимать, сколь велика власть современного общества над природой, ибо общество представляет собой постоянную заботу (на языке инженеров – оно обладает инерцией). Если забросить заботу на достаточно долгий срок, чтобы привычки «вышли из сцепления», общество быстро скатится к простейшей реальности, то есть к власти природы. Причем немалое число людей попросту умрет.
Коротко говоря, производительная сила является гораздо более важным элементом реальности по отношению к современной цивилизации, чем накопленное богатство. Общее зримое богатство цивилизованной страны, несмотря на древность некоторых сокровищ, обычно оценивается как равное объему производства за срок не более семи или восьми лет. Значение этого утверждения заключается не в скрупулезной точности, а в быстром возрастании его практической значимости для современных людей вследствие их зависимости от производительных механизмов, механических и социальных, которые за последние четыре или пять поколений становились все более изощренными и сложными. На любой успех в приложении науки наблюдался соответствующий отклик в социальной организации. Отнюдь не случайное совпадение, что Адам Смит заговорил о разделении труда, когда Джеймс Ватт изобретал паровой двигатель. И в наше время вовсе не стечение обстоятельств, что помимо изобретения двигателя внутреннего сгорания – ключевого для автомобилей, подводных лодок и аэропланов – мы являемся свидетелями беспрецедентного расширения кредитной системы. Машины из металла работают благодаря привычкам живых существ. Предположения некоторых энтузиастов науки, уверяющих, будто гуманитарные дисциплины утратили свою важность, не выдерживают поверки практикой; управлять людьми, равно из высших и низших слоев общества, в современных условиях намного труднее и намного важнее.
Мы называем людей, управляющих социальной машиной, организаторами, но под это общее определение обыкновенно подпадают представители сразу двух категорий. Во-первых, есть администраторы, которые, строго говоря, не являются организаторами: они – не зачинатели, если можно так выразиться, новых органов в организме. Функция администратора заключается в том, чтобы поддерживать работающую социальную машину в исправном состоянии и следить за ее работой. Когда работники умирают или, по здоровью или возрасту, выходят на пенсию, администратор обязан заполнить освободившиеся рабочие места заранее подготовленными новичками. Типичный образчик администратора – это прораб. Судья отправляет закон, в тех случаях, когда действительно, а не только в теории, может это сделать. В работе администратора как таковой не заложена идея прогресса. При определенной организации эффективность является его идеалом – идеальная плавность работы. Достижение заданной организационной эффективности – вот его идеал: он жаждет бесперебойной деятельности. Недаром распространенная болезнь администраторов зовется пристрастием к красным ленточкам[81]. Сложное, хорошо управляемое общество, на самом деле тяготеет к стагнации, как в Китае, в силу самой своей природы. Добрую волю устоявшегося и хорошо управляемого бизнеса зачастую можно приобрести за крупную сумму на рынке. Быть может, наиболее яркой иллюстрацией социального устремления и социальной инерции будет неподвижность самих рынков. Каждый продавец хочет попасть туда, где имеют обыкновение собираться покупатели, чтобы обрести уверенность в сбыте своих товаров. С другой стороны, каждый покупатель, если это возможно, рвется туда, где сосредоточены продавцы, чтобы купить товар подешевле из-за конкуренции продавцов. Власти часто и тщетно пытаются децентрализовать лондонские рынки.
Чтобы правильно оценить иную категорию организаторов, а именно творцов общественных механизмов, давайте ненадолго обратимся к революциям и типичному их ходу. Некий Вольтер критикует действующий порядок, воплощенный в правительстве условной Франции; некий Руссо воображает идеал более счастливого общества; авторы некоей «Энциклопедии»[82] доказывают, что у такого общества имеется материальная основа. Мало-помалу новые идеи овладевают умами отдельных благонамеренных энтузиастов, неопытных в трудном для постижения искусстве изменения привычек среднего человека. Эти энтузиасты ловят возможность преобразовать структуры условного французского общества. Тем самым они, к сожалению, мешают обществу функционировать. Прекращение работы механизма, уничтожение орудий производства и прежнего правительства, устранение опытных администраторов, приход необученных дилетантов – все это оборачивается снижением темпов производства предметов первой необходимости, а в результате происходит рост цен, доверие к власти ослабевает. Вожаки революции, вне сомнения, готовы на время обеднеть, чтобы осуществить свои идеалы на практике, но ведь их окружают голодающие миллионы. Чтобы выиграть время, этим миллионам внушают, будто нехватка еды объясняется происками свергнутых властей, и такие объяснения неизбежно порождают террор. Наконец люди превращаются в фаталистов и, отрекаясь от идеалов, принимаются искать организатора, который сумеет восстановит порядок в обществе. Насущная необходимость порядка подкрепляется тем фактом, что из-за рубежей на национальную территорию вторгаются враги, а сокращение производства и ослабление дисциплины подрывают оборонительную мощь государства. Но организатор, способный реконструировать порядок, не просто администратор; он должен уметь проектировать и строить, а не просто смазывать шестеренки социальных механизмов. Потому-то Карно[83], «организовавший победу», и Наполеон с его Гражданским кодексом[84] заслужили вечную славу своими творческими усилиями.
Возможность организации как конструктивной деятельности зависит от дисциплины. Жизнеспособное общество состоит из множества взаимосвязанных людских привычек; если требуется преобразовать действующую социальную структуру, хотя бы внести какие-то сравнительно малые изменения, изрядное число мужчин и женщин должны одновременно изменить собственные привычки – взаимодополняющими способами. Невозможно навязать переход на летнее время без указа правительства, поскольку частные инициативы здесь неминуемо ввергли бы общество в хаос. То есть переход на летнее время подразумевает социальную дисциплину, которая, таким образом, заключается не в частных привычках, а в возможности единовременного и общего изменения этих привычек. В упорядоченном государстве приверженность дисциплине становится, если угодно, врожденной, и полицию редко привлекают для ее утверждения. Иными словами, социальная дисциплина, или изменение привычек по желанию или распоряжению, сама становится привычкой. Военная дисциплина, насколько ее можно описать как совокупность отдельных действий по команде, более проста, однако профессиональный солдат хорошо знает разницу между повседневной дисциплиной и боестолкновением, с техникой или без хорошо обученных людей.
В периоды беспорядка взаимосвязь продуктивных привычек разрушается звено за звеном, и общество в целом становится все беднее, хотя разбойники в широком значении этого слова могут временно обогащаться. Впрочем, еще трагичнее выглядит отказ от привычки к дисциплине, поскольку он подразумевает утрату стремления к выздоровлению. Подумайте, чем обернулся для России год следовавших одна за другой революций; ее состояние в итоге напоминало ужасный паралич, когда разум воспринимает и пытается направлять, но нервы не могут добиться отклика от мышц. Нация, конечно, не умирает при таком поражении ее тела, но весь общественный механизм придется восстанавливать как можно быстрее, при условии, что мужчины и женщины, пережившие обнищание, не забудут о своих привычках и не лишатся способностей, от которых зависит цивилизация. История доказывает, что только сила может сформировать новое ядро дисциплины в таких обстоятельствах; но организатор, который полагается на силу, неизбежно вынужден думать лишь о восстановлении порядка как о своей конечной цели. Идеализм при таком управлении не расцветет. Именно потому, что история содержит убедительные доказательства подобного развития событий, многие идеалисты последних двух поколений сделались интернационалистами; военное восстановление дисциплины обычно достигается либо посредством завоевания другой державой, либо (случайно) посредством успешного национального сопротивления иностранному вторжению.
Великий организатор – это великий реалист. Не то чтобы ему не хватает воображения – вовсе нет; просто его воображение обращено на поиски практических мер, а не на достижение эфемерных целей. Его разум – разум Марфы, а не Марии[85]. Будь он капитаном индустрии, для него важны труд и капитал; веди он за собой армию, его мысли будут занимать численность солдат и наличие припасов. Его усилия направлены на промежуточные цели – на деньги у промышленника, на победу у военачальника. Однако деньги и победы являются лишь ключами к достижению скрытых целей, а последние от него постоянно ускользают. Он умирает, продолжая делать деньги, или, окажись он победоносным полководцем, сетуя, как Александр, что больше нечего завоевывать[86]. Его единственная забота состоит в том, чтобы дело или армия, им организованные, хорошо управлялись, и потому он суров со своими администраторами. Превыше всего он ценит привычку к дисциплине; его механизм должен сразу откликаться на поворот рычага.
Организатор неизбежно воспринимает людей как инструменты. Его мышление принципиально отличается от мышления идеалиста, ибо он перемещает людей бригадами и потому должен учитывать материальные ограничения, тогда как идеалист взывает к каждому из нас по отдельности, его крылатая душа парит. Отсюда не следует, что организатор не заботится о благополучии общества; напротив, он ценит общество как источник живой силы, которой нужно обеспечить надлежащие условия существования. Так мыслят и военные, и капиталисты, если они прозорливы и дальновидны. В политике организатор считает, что люди существуют на благо государства – этого Левиафана, как писал Гоббс, философ эпохи Стюартов[87]. Но демократический идеалист едва терпит государство, поскольку оно ограничивает свободу, видя в нем необходимое зло.
В устоявшихся демократических государствах Запада идеалы свободы превратились в предрассудки рядового гражданина, и именно от этих «привычек мышления», а не от мимолетных экстазов идеалистов, зависит безопасность наших свобод. На протяжении тысячи лет эти предрассудки укоренялись в Великобритании, отделенной морем от континента; они суть плоды непрерывного эксперимента, и к ним следует, по крайней мере, относиться с уважением, если только мы не готовы признать своих предков глупцами. Один из таких предрассудков гласит, что неразумно назначать специалиста членом кабинета министров. Недавняя война, когда свобода даже в условиях демократии должна ограничиваться ради выживания страны, обнаружила некоторое число тех, кто утверждал, что, раз в военные годы отдельные специалисты занимали ряд высоких постов, им должны наследовать другие специалисты, а предрассудок, о котором идет речь, давно устарел. Тем не менее, даже в годы войны Великобритания вернула гражданского военного министра! Дело, конечно, в том, что беспомощность действующей британской конституции отражает факт несовместимости демократии с организацией общества, необходимой для войны против автократий. Когда нынешний чилийский премьер-министр впервые прибыл в Англию, его встречали несколько членов палаты общин. Рассуждая о «матери всех парламентов», наблюдаемой из отдаленного уголка мира, и реагируя на непрестанное ворчание по поводу парламентского правления, столь привычное для Лондона, этот человек воскликнул: «Вы забываете, что одно из главных назначений парламента – мешать что-либо делать!»
Мышление организатора преимущественно стратегическое, тогда как мышление истинного демократа – этическое. Организатор думает, как использовать людей, а демократ думает о правах людей, причем эти права нередко становятся препятствиями для организатора. Несомненно, организатор должен быть повелителем, ведь, учитывая своенравную людскую природу и укорененность привычек, в противном случае он не добьется существенных успехов. Но вследствие практической направленности ума верховный повелитель из него никудышный.
Немезида демократического идеализма, разорвавшего оковы реальности, служит высшим идеалом организатора и является залогом механической эффективности. Организатор начинает достаточно невинно; его исполнительный ум восстает против беспорядка, прежде всего, против недисциплинированности вокруг. Нет сомнений, что именно военная сила спасла революционную Францию. Но такова движущая сила непрерывного развития, что она сметает даже собственных творцов. Чтобы повысить качество живой силы, такой творец вынужден в конце концов стремиться к тому, чтобы контролировать всю деятельность – работать, думать и сражаться. При этом он взял на себя верховное командование, и неэффективность для него мучительна. Потому-то Наполеон дополнил Великую армию и гражданский кодекс конкордатом с папой римским, благодаря чему первосвященник становился слугой светской власти. Он мог бы наслаждаться прочным миром после Амьенского договора[88], но ему требовалось продолжать подготовку к войне. В итоге он двинулся на Москву, а всякий великий коммерсант на его месте, переоценив себя, закончил бы банкротством.
Бисмарк – это Наполеон пруссаков, их железный канцлер; кое в чем он отличался от своего французского образца, и на этих отличиях для нашего изложения следует остановиться подробнее. Финал его жизни был иным, нежели у Наполеона. Не было ни изгнания на Эльбу после Москвы, ни ссылки на остров Святой Елены после Ватерлоо. Да, после тридцати лет у руля старого кормчего в 1890 году сверг новый капитан[89], склонный к пиратству, но это объяснялось предосторожностью, а не чрезмерными амбициями. Оба, Наполеон и Бисмарк, обладали сугубо практическим умом, но в Бисмарке все же имелось нечто большее. Это не просто великий деловой человек, каким предстает Наполеон в описании Эмерсона[90]. Ни один государственный деятель, желавший приспособить войну к политике, не судил более здраво, чем Бисмарк. Он провел три коротких победоносных кампании и заключил три мирных договора, каждый из которых принес Пруссии полезные преимущества. Но насколько различались между собой эти договоры! После войны 1864 года против Дании Бисмарк присоединил Шлезвиг-Гольштейн, нацелившись, без сомнения, на Кильский канал. После войны 1866 года против Австрии он отказался забрать Богемию и тем самым настолько оскорбил своего короля, что полное примирение между ними состоялось лишь после победы 1870 года. Не приходится сомневаться в том, что за этим отказом Бисмарка скрывалось прозорливое желание увидеть Австрию союзницей Пруссии. В 1871 году, после Седана и осады Парижа, Бисмарк уступил давлению военной партии и захватил Лотарингию и Эльзас.
Великий канцлер обладал качеством, которого обычно лишены пруссаки: он умел понимать образ мышления других народов. Он предпочитал действовать психологическими методами. Объединив Германию под главенством Пруссии, он больше не развязывал войн. Но он свершил великие дела – на время сделался даже правителем Европы – и пришел к этому не просто на волне военных успехов. На Берлинском конгрессе 1878 года он добился передачи Австрии Боснии и Герцеговины и тем самым усугубил соперничество Австрии и России на Балканском полуострове. На том же Берлинском конгрессе он в частном порядке подстрекал Францию к оккупации Туниса, а когда Франция в конце концов так и поступила, Италия, как и предвидел Бисмарк, немедленно возмутилась. Союз с Австрией заключили в 1879 году, а Тройственный союз Германии, Австрии и Италии сформировался в 1881 году. Со стороны казалось, что его овчарки носятся вокруг стада, сгоняя упрямых овец. Теми же хитроумными, неочевидными способами он рассорил Францию и Великобританию, а также Великобританию и Россию. Аналогично он действовал и во внутренней политике. В 1886 году он прекратил борьбу с Ватиканом и заручился поддержкой католической партии, благодаря чему сумел нейтрализовать социалистическую угрозу в промышленной и католической Рейнской области, заодно усмирив сторонников независимости из католической Баварии на юге.
Пожалуй, параллель следует проводить не между Наполеоном и Бисмарком, а между Наполеоном и всей прусской правящей кастой. Гибель этой касты, свидетелями которой мы сейчас являемся, подобна последним годам Наполеона; слепой организатор рвался к Москве, а слепое государство-организатор стремится к своему Армагеддону. Kultur[91] – вот определение той философии и того образования, которые приучили целый народ мыслить исключительно практично. Французы – народ артистический, следовательно, склонный к идеализму; Наполеон воспользовался их идеализмом и в итоге его опорочил в блеске своего гения. Бисмарк, с другой стороны, был отпрыском материалистической Kultur, но, как человек выдающийся, не забывал о духовности.
Kultur как явление возникла не после побед Фридриха Великого, но после поражения при Йене[92]. Правление Фридриха в восемнадцатом столетии было единоличным правлением, как и у Наполеона, а в Пруссии девятнадцатого века, что бы ни утверждалось публично, правила олигархия интеллектуалов-«специалистов» – военных, чиновников, профессоров. Фридрих, организатор-одиночка, возвышал администраторов, а когда умер, оставил на месте Пруссии механизм, который уничтожили под Йеной.
В зиму битвы при Йене философ Фихте приехал читать лекции в Берлин, еще оккупированный французами. В те дни в прусской столице не было университетов, лекции читались не для юных студентов, а для зрелых граждан страны, охваченной кризисом. Фихте преподавал философию патриотизма в период, когда немецкие университеты увлекались абстрактным поклонением знаниям и искусству. В следующие несколько лет, с 1806-го по 1813 год, установилась прочная связь между армией, бюрократией и школами, иными словами, между потребностями правительства и целями образования; эта связь составляла сущность прусской системы и наделяла его извращенной силой. Всеобщая воинская повинность вполне согласовывалась с обязательным всеобщим образованием, которое в Пруссии ввели за два поколения до принятия закона об образовании в Англии (1870); Берлинский университет с его блестящей профессурой создавался как своеобразный аналог генерального штаба. Словом, знаний как таковых в Пруссии больше не искали, в них стали видеть средство для достижения цели, а целью было возрождение государства, пережившего страшную катастрофу. Более того, страна превратилась в военный лагерь посреди равнины, лишенной естественных преград, которые благоволили Испании, Франции и Великобритании. Цель, как известно, оправдывает средства, а раз целью Пруссии было обретение военной силы через насаждение строгой дисциплины, средства в этом случае оказались по необходимости материалистическими[93]. С точки зрения Берлина наличие великолепной Kultur, или стратегического мышления, у образованной части общества было преимуществом, однако для мировой цивилизации это было роковое обстоятельство – роковое в конечном счете либо для цивилизации в целом, либо для конкретного государства.
В ходе боевых действий в наше распоряжение попала немецкая военная карта. Тут, кстати, возникает любопытный вопрос: осознает ли большинство жителей Великобритании и Америки ту роль, которую сыграла картография в немецком образовании для последних трех поколений? Карты относятся к основным инструментам Kultur, и каждый образованный немец является до некоторой степени географом, чего не скажешь о подавляющем большинстве англичан или американцев. Немца учат видеть на картах не только условные границы, проведенные по клочку бумаги, но и отличительные физические особенности, те самые практические характеристики местности. Real-Politik обретает истинный смысл на мысленной карте в голове. Серьезное преподавание географии в немецких школах и университетах ведется с самой зари Kultur. Все началось после поражения при Йене, радениями главным образом четырех человек – Александра фон Гумбольдта, Бергхауза, Карла Риттера и Штилера[94], они получили назначения в новый Берлинский университет и тем самым очутились в ныне знаменитой картографической мастерской Пертеса Готского[95]. До сегодняшнего дня, несмотря на достижения двух или трех других замечательных мастерских этой страны, вам, если нужна действительно хорошая карта, точно и красиво отображающая главные особенности ландшафта, следует обращаться к картографу немецкого происхождения. Причина элементарна: многие немецкие картографы являются географами по образованию, а не просто землемерами или рисовальщиками. Они живут за счет спроса на их услуги со стороны образованной публики, которая умеет ценить мастерски отрисованные карты[96].
В нашей стране ценится моральная сторона образования, и не исключено, что мы интуитивно пренебрегаем материальной географией. До войны немало учителей, насколько мне известно, возражали против географии как школьной дисциплины на том основании, что она способствует распространению империализма (а в физкультуре эти учителя усматривали проявление милитаризма). Можно сколько угодно смеяться над подобными измышлениями – в старину, позвольте напомнить, было принято потешаться над отшельниками, отрекавшимися от мирской суеты, – но за ними скрывались опасения по поводу того, что такое развитие ситуации вполне возможно.
Берлин – Багдад, Берлин – Герат, Берлин – Пекин – не просто слова, а маршруты на мысленных картах – эти названия означают для большинства англосаксов новый способ мышления, лишь недавно и в довольно несовершенной форме представленный нам грубыми газетными картами. Но нынешние пруссаки, их отцы и деды обсуждали эти маршруты всю свою жизнь с карандашом в руке. Составляя подробные условия мирного соглашения, наши государственные деятели наверняка воспользуются советами превосходных специалистов-географов, но за спинами членов немецкой делегации будет стоять не просто кучка специалистов, а вся многочисленная географически образованная общественность, давно знакомая со всеми важными вопросами, которые могут быть подняты в ходе переговоров, и готовая оказать осознанную поддержку своим лидерам. Данное обстоятельство может стать решающим преимуществом, особенно если наши политики впадут в великодушное настроение. Будет любопытно, если успехи Талейрана и Меттерниха в тайной дипломатии 1814 года сумеют повторить дипломаты из побежденных государств нашего времени, да еще в условиях, навязанных дипломатам народовластием![97]
Привычка мыслить картографически для экономики полезна ничуть не меньше, чем для стратегии. Правда, принцип laissez-faire[98] тут не годится, но оговорка относительно «режима наибольшего благоприятствования относительно друг друга», которую Германия навязала побежденной Франции по Франкфуртскому миру[99], имела совершенно иное значение для стратегического немецкого разума и для ума честного кобденита[100]. Немецкий бюрократ выстроил на ней целую гору преференций для немецкой торговли. А какое значение для Великобритании в ее северном углу имела эта оговорка, когда Германия выдала Италии концессию в отношении ввозных пошлин на оливковое масло? Разве железнодорожные вагоны, идущие обратно в Италию, не станут грузить «заодно» немецким экспортом? Вся система масштабных и хитроумных коммерческих договоров между Германией и ее соседями опирается на тщательное изучение торговых маршрутов и промышленных районов. Немецкий чиновник мыслит практическими категориями «проживания», тогда как его британский коллега одержим негативным стремлением «позволить жить».
Кайзер Вильгельм заявил, что недавняя война была схваткой двух взглядов на мир. Слово «взгляд» выдает организатора, тот ведь смотрит на мир сверху. Киплинг соглашался с кайзером, но на языке простых людей, когда писал, что есть человеческое чувство, а есть чувство немецкое[101]. Организатор, будучи организатором, неизбежно бесчеловечен – или, скорее, мыслит нечеловечески. Без сомнения, кайзер и поэт преувеличивали, желая подчеркнуть противоположные устремления; даже демократии необходимы организаторы, и даже среди верных последователей Kultur найдется толика добросердечия. На самом деле вопрос в том, кто возьмет верх в государстве – идеалисты или организаторы? Интернационалисты тщетно восстают против всякой организации, когда рассуждают о войне пролетариата с буржуазией.
Демократия отказывается мыслить стратегически до тех пор, пока ее не принудят к этому ради собственного спасения. Это, конечно, не мешает демократии объявлять войну за идеалы, как случалось после французской революции. Одна из бед наших современных пацифистов в том, что они слишком часто призывают к вмешательству в дела других народов. В Средние века огромные неорганизованные толпы шли воевать с неверными и по дороге гибли. Вовсе не из-за внезапности нападения западные демократии оказались не готовыми к последней войне. При этом, еще в начале столетия, если рассматривать лишь Великобританию, к нашему суверенному народу обращались сразу три уважаемых политика – и не были услышаны (лорд Роузбери ратовал за дееспособность, мистер Чемберлен призывал к экономической обороне, а лорд Робертс настаивал на военной подготовке)[102]. При демократии правление осуществляется по согласию рядового гражданина, который не озирает мир с вершины холма, ибо ему надо трудиться на плодородных равнинах. Нет смысла бранить народовластие, уж таковы его признаки, что они одновременно являются недостатками. Президент Вильсон это признает: недаром он сказал, что отныне мы должны сделать мир безопасным местом для демократий. Ему вторит британская палата общин, перед которой ответственные министры посмели заявить, что мы, за исключением призванного обороняться флота, не были готовы к войне.
Демократ мыслит в принципах, будь они – согласно его увлечениям – идеалами, предрассудками или экономическими законами. Организатор, с другой стороны, планирует строительство, и, подобно архитектору, должен учитывать все, от котлована и фундамента до материалов, из которых будет строить. Его картина мира должна быть предельно конкретной и подробной, поскольку кирпичи лучше подходят для стен, камень – для перемычек, а древесина и шифер – для крыши. Если организатор создает государство – а не развивающуюся нацию, отмечу особо, – ему надлежит внимательно изучить территорию, которую предполагается занять, и социальные структуры (а не экономические законы), которые для него доступны на данный момент. Потому-то он противопоставляет свою стратегию этике демократов.
Суровые моралисты не допускают греха, сколь бы велико ни было искушение, и достойная награда на небесах, несомненно, ждет обитателей трущоб, сумевших «не склониться». Но реформаторы-практики по-настоящему озабочены проблемой жилья! В последнее время наши политические моралисты превзошли сами себя. Они принялись проповедовать жесткий принцип – «никаких аннексий, никаких контрибуций». Иными словами, они отказались считаться с реалиями географии и экономики. Верь мы, как в силу горчичного зернышка[103], в обычную человеческую природу, что нам стоило бы свернуть горы!
Но здравый смысл подсказывает, что будет разумно воспользоваться предоставившейся возможностью, раз уж демократические государства всерьез вознамерились сделать мир безопасным для демократий, а не предаются обычной болтовне. Иными словами, мы должны решать политические задачи в грядущей Лиге Наций. Нужно заранее учесть реалии пространства и времени, не довольствоваться простым изложением на бумаге принципов правильного поведения. Добро далеко не всегда выглядит одинаково даже для тех, кто является союзниками, и уж точно покажется злом, хотя бы временным, нашим нынешним врагам.
Принцип «без аннексий, без контрибуций», вне сомнения, представлял собой отличный объединяющий лозунг, и его авторы ничуть не стремились поддерживать существующие тирании. Но не будет преувеличением отметить, что налицо принципиальное различие между мнением адвоката, который считает вот так, пока не появилось доказательств обратного, и мнением делового человека, нисколько не связанного формулами. Один совершает поступки, а другой в лучшем случае позволяет поступкам совершаться.
В прошлом демократия с подозрением воспринимала любые проявления народовластия, но постепенно приобщилась к мудрости самопознания. Ранее полагали (рано или поздно так будут думать снова), что основная функция государства в свободных странах состоит в том, чтобы предотвращать тиранические действия, будь то со стороны граждан или иноземных захватчиков. Обычный гражданин никак не может считаться образцом дерзких нововведений. Поэтому искатели приключений, равно частные лица или компании, вынуждены самостоятельно торить путь прогрессу. В военных и бюрократических государствах все иначе; Наполеон мог вести за собой, как и Иосиф II[104], если бы консервативные подданные последнего не восстали. В Пруссии весь прогресс тщательно обеспечивало государство, а потому прогресс там оказался всего-навсего повышением эффективности[105].
Но недавно мы, ради спасения демократии, приостановили действие наиболее строгих правил и позволили нашим правительствам организовать нас – не только для обороны, но и для нападения. Окажись война короткой, она удостоилась бы разве что примечания в учебнике истории. Но она длилась долго, социальные структуры частично разрушились, а частично изменились, подстраиваясь под новые цели, так что привычки и корыстные интересы рассеялись, и общество сделалось сырой глиной в наших руках, ожидающей, пока ей придадут форму. Но ремесло гончара, как и мастерство сталевара, подразумевает следующее: человек должен знать, что он хочет сделать, и держать в уме свойства материала, с которым он работает. Он должен ставить художественные цели и обладать техническими познаниями; человеческая инициатива должна соотноситься с реальностью; необходимо развивать практическое мировоззрение и одновременно пытаться сохранить верность идеалам.
Художник даже на склоне лет стремится узнать нечто новое о материале, с которым он работает; узнать не просто для того, чтобы знать, а чтобы обрести практическое, «тактильное» знание; чтобы овладеть, как принято говорить, материалом. То же самое происходит с человеческим знанием о реалиях земного шара, на котором нам развивать великое искусство совместного проживания. Дело не сводится к составлению обширных энциклопедий со множеством фактов. В каждую новую эпоху мы смотрим на прошлое и настоящее по-новому, с новой точки зрения. Очевидно, что четыре года последней войны привели к такому изменению мировоззрения, подобного которому не случалось ни с кем из нынешних людей, успевших поседеть. Тем не менее, когда мы, обладая нынешним знанием, оглядываемся, разве нам не становится ясно, что бурные потоки, выплеснувшиеся из берегов, начинали набирать силу около двадцати лет назад? В заключительные годы прошлого столетия и в первые годы столетия нового организаторы в Берлине и меньшинства в Лондоне и Париже уже приступали к игре, вытягивая соломинки[106].
Далее я намерен описать некоторые реалии, географические и экономические, в перспективе двадцатого столетия. Конечно, большинство фактов покажется знакомым. Но в языке средневековых школяров различались vera causa и causa causans[107] – простым школьным обучением и осознанием, побуждающим к действию.
Глава 3
Точка зрения моряка
Поделиться книгой: