Географическая ось истории

Хэлфорд Маккиндер

Географическая ось истории

© Перевод. В. Желнинов, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

О предмете и методах географии

Доклад, прочитанный на заседании Королевского географического общества

Что такое география? Кажется странным задавать такой вопрос Географическому обществу, но есть по крайней мере две причины, по которым на него следует дать ответ, желательно – прямо сейчас. Во-первых, географы в последнее время активно добиваются для своей дисциплины более заметного места в учебных программах наших школ и университетов. Мир, в особенности мир образования, спрашивает в ответ: «Так что же такое география?» В этом вопросе звучит ирония. В образовательной битве, которая разворачивается на наших глазах, вполне может родиться ответ на этот вопрос; ведь у нас, по сути, хотят узнать, может ли география считаться научной дисциплиной, а не просто скоплением фактов? Из упомянутого вопроса вырастает другой, более общего свойства, – вопрос о предмете и методах нашей науки.

Вторая причина, по которой я настоятельно призываю именно сейчас обратить внимание на вопрос, что такое география, является внутренней причиной. На протяжении полувека несколько обществ, прежде всего наше с вами Географическое общество, деятельно способствовали изучению мира. Естественным результатом исследований стало то обстоятельство, что мы приближаемся к завершению списка великих открытий. Полярные области остаются единственными белыми пятнами на наших картах. Новому Стэнли[1] больше не суждено открыть Конго и предъявить эту реку восхищенному миру. Какое-то время возможно посвятить проникновению в Новую Гвинею, Африку и Центральную Азию, а также картографированию приполярных областей. Думаю, новых Грили[2] еще ждут радушные приветствия, а своими свершениями они докажут, что мир вовсе не оскудел героями. Но по мере того как рассказы о путешествиях и приключениях станут звучать все реже и реже, по мере того как вместо них начнутся топографические съемки, даже члены географических обществ примутся уныло вопрошать: «Что же такое география?»

Нет необходимости пояснять, что эта статья попросту не была бы написана, возникни у меня подозрение, что Королевское географическое общество должно вскоре распуститься – под плач коллективного Александра Македонского, сетующего, что больше не осталось земель, которые можно покорить. Нет, наши грядущие труды предвосхищают такие публикации, как статья мистера Уэллса о Бразилии, статья мистера Бьюкенена о Мировом океане и работа мистера Брайса о взаимосвязи истории и географии[3]. Тем не менее, мы обеспечим себе немало преимуществ, вступая на этот новый путь, если наши глаза будут хотя бы приоткрыты, а не зажмурены. Обсуждение вопроса, вынесенного в название доклада, способно превратиться в очередное дополнительное преимущество и вручить нам новое оружие в образовательной схватке.

Первое, на чем следует сосредоточить внимание, это попытка понять, является ли география единой – или она включает в себя несколько предметов? Точнее говоря, являются ли физическая и политическая география двумя этапами одного исследования или отдельными предметами, которые надлежит изучать различными методами, геологическими в одном случае и историческими во втором? Данному вопросу не так давно посвятил часть своего выступления председатель географической секции Британской ассоциации[4]. В своем выступлении в Бирмингеме он занял предельно четкую позицию; вот его слова:

«Трудно совместить амальгаму всего того, что можно считать «научной» географией, с историей. Они настолько же далеки друг от друга, как геология от астрономии».

Мне претит так поступать, но я осмелюсь возразить столь уважаемому и авторитетному специалисту, как сэр Фредерик Голдсмид[5]. Я вынужден совершить этот шаг потому, что искренне убежден: то соотношение наук, которое было обрисовано публике в выступлении в Бирмингеме, губительно для перспектив географии как научной дисциплины. Кроме того, я принял к сведению заявление сэра Фредерика Голдсмида о том, что он готов отказаться от этого умозаключения, если ему приведут в опровержение сколько-нибудь веские доводы. В обсуждении такой щекотливой темы, как наша, с моей стороны было бы крайне самонадеянно предполагать, что мои доводы являются действительно весомыми. Я привожу их лишь потому, что, насколько мне известно, эти доводы не рассматривались и не критиковались в упомянутом выступлении. Возможно, сэр Фредерик Голдсмид всего-навсего выразил смутные опасения относительно географии, разделяемые большинством современных людей. Это допущение тем вероятнее, что в данном заявлении он употребил аргументы в пользу мнения, противоположного тому, которое ранее формулировал он сам[6].

На той же странице, с которой взята приведенная выше цитата, я обнаружил абзац, исполненный высочайшего восхищения перед статьей мистера Брайса «География в ее отношении к истории». Главное утверждение статьи мистера Брайса состоит в том, что человек в значительной степени является «творением окружающей среды». Политическая география должна прослеживать взаимоотношения человека с этой окружающей средой. Сэр Фредерик Голдсмид требует от политической географии, чтобы та предоставляла нашим будущим государственным деятелям «полное понимание» различных «географических условий». Как видим, пока никакого противоречия во взглядах не наблюдается. Но он, кажется, воображает, будто означенное «полное понимание» возможно обрести из предмета, который останется после устранения из рассмотрения «физической и научной» географии.

Прежде чем продолжить, следует проверить, допустимо ли уточнить наше определение географии как науки. Физиология отвечает определению науки, которая прослеживает взаимодействие человека и окружающей его среды. Задача физиологии, равно как и физики с химией, заключается в том, чтобы фиксировать воздействие разнообразных сил, по большей части вне зависимости от их точного местоположения. Для географии особенно показательно ее внимание к местности, то есть к окружающей среде, которая изменяется локально. Пренебрегая этими исследованиями, она из географии становится простой физиографией[7], существенный топографический элемент почему-то удаляется. Поэтому я предлагаю определять географию как науку, основная задача которой состоит в прослеживании взаимодействий человека в обществе и в той части окружающей его среды, которая видоизменяется от территории к территории[8].

До рассмотрения этого взаимодействия нужно проанализировать элементы, в нем участвующие. Одним из этих элементов[9] выступает меняющаяся среда, и анализом этого элемента, по моему мнению, должна заниматься физическая география. Тем самым мы приходим к выводу, прямо противоположному нынешним представлениям. Мы считаем, что невозможна рациональная политическая география, которая не опирается на физическую географию и не является ее следствием. В настоящий момент мы вынуждены приспосабливаться к иррациональной политической географии, которая утверждает, что главная задача науки не подразумевает выявления причинно-следственных связей, а потому эта география должна оставаться совокупностью разобщенных и отрывочных сведений, подлежащих запоминанию. Такая география никогда не станет научной дисциплиной, ее никогда и ни при каких обстоятельствах не будут преподавать в школе, и она ни за что не внушит к себе почтение в умах тех, кому предназначено править этим миром.

На это мне могут возразить следующим образом: для целей политической географии разве нельзя удовлетвориться более поверхностным и более просто осваиваемым способом изучения, нежели тот, который предлагает физическая география? Мой ответ будет таков: подобные способы уже пытались применять, но результаты разочаровали. На практике куда легче освоить подлинно научный анализ, действуя поступательно и исправно утоляя инстинктивную любознательность, побуждающую нас постоянно задаваться вопросом: «Почему?», нежели накапливать объемы сведений и имен из старых школьных учебников или фрагменты так называемой описательной географии. Топография, то есть география с объяснениями «почему вот так», почти единодушно отвергается как учителями, так и учениками.

Существуют и другие причины, обусловливающие нашу позицию, причины более важные, чем удобство обучения. Перечислю три из них. Первая такова. Если постичь значение старого термина «физические особенности» в причинно-следственных связях, изучать предмет становится все проще и проще. Новые факты без труда вписываются в общую схему. Они проливают новый свет на все ранее полученные знания, а эти знания, в свою очередь, подчеркивают те или иные признаки новых фактов. Впрочем, когда получил распространение описательный метод, не говоря уже о методе перечисления, каждый дополнительный факт стал усугублять то бремя, которое выпало нести человеческой памяти. Попробуйте подбросить еще один камешек в груду гальки – рано или поздно она развалится. Или попробуйте изучать математику, пытаясь запоминать формулы, а не постигать принципы.

Вторая причина, если коротко, следующая. Поверхностный анализ, скорее всего, приведет к ошибкам. С одной стороны, мы видим нежелание углубляться в суть вещей дальше их наружного сходства, хотя они принципиально различаются по сути; с другой стороны, так не выявить существенные сходства объектов, которые внешне выглядят по-разному.

Третья причина такова. Разум, жадно усваивающий факторы окружающей среды в их истинных отношениях, будет, вероятно, открыт плодотворным озарениям относительно новых форм взаимодействия человека и окружающей среды. Даже если это не обернется ускорением развития науки, те же условия приведут к быстрому, четкому и, следовательно, правильному восприятию отношений и форм, обнаруженных ранее.

Пожалуй, здесь стоит сделать паузу и подвести промежуточный итог, обозначив следующие ключевые выводы:

1. Мы согласны, что задача политической географии состоит в выявлении и демонстрации отношений, существующих между человеком, который находится в обществе, и окружающей его средой, которая видоизменяется локально.

2. В качестве предварительного этапа следует проанализировать два фактора.

3. Задача физической географии – изучение одного из этих факторов, а именно изменяющейся окружающей среды.

4. Никакая другая дисциплина не способна справиться с этой задачей, поскольку никакой иной анализ не в состоянии предъявить факты в их причинно-следственных отношениях и в истинной перспективе.

Следовательно, никакой другой анализ:

– во-первых, не годится в помощь учителю;

– во-вторых, не привлекает талантливых учеников;

– в-третьих, не щадит ограниченную человеческую память;

– в-четвертых, не заслуживает большего доверия при всей своей гибкости;

– в-пятых, не возбуждает воображение сильнее.

Здесь мы должны ожидать замечания, что, допуская желательность всего того, о чем было сказано, мы, тем не менее, просим невозможного. В ответ укажу, что данный способ и его применимость еще не проверялись на практике. За физическую географию обыкновенно берутся те, кто уже обременен познаниями в геологии, а за политическую географию – те, кто погружен в историю. Нам только предстоит познакомиться с человеком, который, занимая центральное, если угодно, географическое положение, будет одинаково беспристрастно использовать соответствующие достижения науки и сведения из истории, имеющие отношение к его исследованию. В конце концов, знание едино, однако предельная специализация, характерная черта современности, скрывает, как кажется, этот факт от некоторого числа умов. Чем больше мы специализируемся, тем больше места появляется и тем выше потребность в ученых, чьей постоянной целью станет выявление отношений между теми или иными объектами. Одна из величайших пропастей нынешней науки – пропасть между естествознанием и изучением человечества. Обязанность географа заключается в том, чтобы построить мост через пропасть, наличие которой, по мнению многих, нарушает равновесие нашей культуры. Если отсечь любую долю географии, мы искалечим ее благородный облик.

При всем том мы отнюдь не закрываем глаза на необходимость специализации в самой географии. Если вы стремитесь к творческой деятельности в науке, вам придется специализироваться. Но для этой цели физическая и политическая география непригодны, как и дисциплина в целом. Более того, избранное направление вовсе не обязательно будет принадлежать к одной или другой области; не исключено, что оно окажется посередине. География подобна дереву, ствол которого низко от земли разделяется надвое, а ветки выше, на каждой половине, изгибаются и переплетаются между собой. Кажется, что выбрал несколько соседних веток, но потом понимаешь, что они идут от разных стволов. Впрочем, рассуждая об образовании и о плодотворной специализации в рамках предмета, мы настаиваем на преподавании и понимании географии как таковой.

Вопрос о возможности усвоения предмета естественным образом подводит нас к вопросу о взаимоотношениях географии с прочими науками. Полагаю, у нас нет иного выбора, кроме как принять здесь предварительную классификацию окружающей среды, предложенную мистером Брайсом. Во-первых, налицо сторонние воздействия вследствие конфигурации земной поверхности; во-вторых, имеются факты, почерпнутые из метеорологии и исследований климата; в-третьих, есть товары, которые каждая страна предлагает человеческому обществу и его промышленности.

Начнем с конфигурации земной поверхности. Здесь мы обнаруживаем камень преткновения между географами и геологами. Вторые считают, что причины, по которым объекты литосферы приобрели те или иные формы, должны изучаться их дисциплиной, а для физической географии нет ни свободного места в перечне наук, ни даже необходимости. Географы же вредят состоянию собственной дисциплины, отказываясь учитывать любые геологические факты, кроме основополагающих. Об этом соперничестве наверняка хорошо осведомлены все присутствующие. Оно совершенно бессмысленно и только мешает географии. Две указанные науки вполне могут обмениваться сведениями, и между ними не должно быть ссор, поскольку данные, хоть и тождественные, рассматриваются в них с разных точек зрения и по-разному группируются. К слову, уж точно не геологам позволительна подобная слабость, ведь буквально на каждом шагу в своей дисциплине им приходится уповать на содействие коллег из других областей познания. Та же палеонтология играет важнейшую роль в установлении относительного возраста геологических пластов, но она иррациональна без биологии. Отдельные (из числа наиболее зубодробительных) загадки физики и химии неразрывно связаны с минералогией – это верно, например, для причин и способов метаморфизма. Пожалуй, ближе всего к нахождению общего пространства для геологического и исторического времен подошел доктор Кролл со своей астрономической интерпретацией смены ледниковых периодов[10]. Думаю, примеров достаточно. На мой взгляд, истинное различие между геологией и географией заключается в следующем: геолог изучает настоящее, дабы истолковать прошлое, а географ заглядывает в прошлое, чтобы истолковать настоящее. Это различие уже обозначено одним из выдающихся геологов современности.

В своем «Учебнике геологии» доктор Арчибальд Гейки[11] дает следующее четкое определение:

«Изучение геологической истории страны подразумевает два обособленных направления исследований. Сначала следует изучить состав и расположение скал, образующих поверхность, с целью определить последовательность изменений в физической географии, в жизни растений и животных на этой поверхности. Но помимо истории скал мы можем попытаться проследить историю самой поверхности, то есть историю возникновения и преображения гор и равнин, долин и оврагов, пиков, перевалов и озерных бассейнов в земной толще. Эти два направления исследований почти сливаются воедино, когда мы обращаемся к древности, но разделяются все более и более отчетливо по мере приближения к более поздним временам. Очевидно, скажем, что морской известняк, формировавший вереницы долин, рисует пытливому уму две принципиально различные картины. Если мы говорим о происхождении долин, перед нами морское дно с накопленными на протяжении поколений останками богатой кальцием морской фауны. Возможно, мы сумеем побывать на каждом таком дне, установить в точности его органическое наполнение и выяснить, в каком именно порядке происходило оседание зоологических образцов. При этом мы вряд ли сможем объяснить, как морской известняк приобрел свои нынешние формы – почему где-то он тянется холмистой грядой, а где-то образует подводную долину. Скалы и их состав – это один предмет исследования, а история нынешних ландшафтов – уже другой».

К той же мысли склоняется профессор Мозли[12], недавно прочитавший лекцию о научных составляющих географического образования. Процитирую следующий отрывок из его рассуждений:

«Что касается физической географии как части геологии, подлежащей отделению от последней. Причина, по которой упомянутое отделение необходимо, заключается в том, что тем самым у нас возникает и удостаивается особого внимания предмет, каковой гораздо более востребован общим образованием и пригоден для его целей, если сравнивать с геологией; он способен привлечь куда больше исследователей и стать своего рода подспорьем в развитии иных обособленных дисциплин, а также, конечно, самой геологии.

Главный довод, к которому, как правило, прибегают, обосновывая ненужность кафедр физической географии в университетах, гласит, что эти темы находятся в ведении нынешних кафедр геологии; однако профессор Гейки явно не согласен с этим доводом и указывает в своем письме, которое уже упоминалось: «Геология с каждым днем расширяет свои границы, сегодня она сделалась чрезмерно обширной и грозит истощением самому неутомимому ученому».

Как нетрудно заметить, профессор Мозли выступает за создание кафедр физической географии, но из его слов вовсе не следует, будто он против единства географии. Наоборот, в другом месте своей лекции он говорит так:

«Пускай сегодня вряд ли возможно обеспечить представление о географии как о едином целом вследствие очевидной неопределенности границ этой науки и непрерывных нападений на нее со всех сторон, но не исключено, что мы вправе рассчитывать на успех, если предпримем попытку обосновать и укрепить положение физической географии.

Полагаю, будет разумно и полезно включить физическую географию во все программы гуманитарного образования как предмет, специально приспособленный к всеобщему обучению и просвещению, как единственную достоверную подоплеку наших познаний в области, которую ныне все чаще именуют политической географией».

Быть может, ничто другое не нанесло географии большего урона, чем теория, которая отрицает ее единство, и этот урон наиболее наглядно виден в случае физической географии. Данную дисциплину передали в распоряжение геологии, и, как следствие, она обрела геологический уклон. Такие признаки земной поверхности, как вулканы, горячие источники и ледники, были сгруппированы вместе, без внимания к местностям, в которых они расположены. С точки зрения геолога, этого вполне достаточно, ведь геолог использует свой розеттский камень[13], и для него расшифровка отдельных иероглифов значит очень и очень многое, а вот содержание всего текста, всего рассказа о записанном событии, применительно к истолкованию иных записей не значит ничего. Но эта дисциплина на самом деле не может считаться полноценной физической географией, и недаром доктор Арчибальд Гейки прямо указывает в своих «Основах физической географии», что он употребляет это выражение как синоним слова «физиография». Подлинная физическая география стремится составить причинно-следственные описания распределения тех или иных особенностей земной поверхности. Эти сведения подлежат перегруппировке по топографическим характеристикам. Осмелюсь привести следующий метафорический пример. Физиография о какой-либо особенности спрашивает: «Почему она такова?» Топография интересуется: «Где она находится?» Физическая география спрашивает: «Почему она там находится?» А политическая география желает знать, как эта особенность воздействует на человека, пребывающего в обществе, и как он на нее реагирует. Геология же просто уточняет, какие загадки прошлого эта особенность помогает раскрыть. Физиография представляет собой основу, от которой отталкиваются и геология, и география. Первые четыре из перечисленных выше вопросов составляют предмет географии. Изучаются они последовательно. Разумеется, можно сосредоточиться на каком-то одном вопросе, но я смею утверждать, что нельзя содержательно ответить на любой из более поздних, если угодно, вопросов, не ответив предварительно на те, которые ему предшествуют. Геология в строгом смысле определения научной дисциплины совершенно лишняя в этой цепочке вопросов.

Мы приведем далее два примера несоответствия нынешней физической (геологической) географии, даже если трактовать ее как физиографию, задачам подлинной географии.

Первый пример – это чрезмерное внимание, уделяемое таким природным объектам, как вулканы и ледники, на что лично мне неоднократно указывал секретарь нашего общества мистер Бейтс. Подобное внимание ничуть не удивительно для книг, написанных геологами. Вулканы и ледники суть объекты, которые оставляют наиболее заметный и характерный геологический след. Поэтому, с точки зрения геологии, они важны и заслуживают пристального изучения. Но в результате мы словно получаем книгу по биологии, написанную палеонтологом. В ней раковины улиток, скажем, описываются в мельчайших подробностях, зато о внутреннем строении организмов почти не упоминается.

Второй пример будет практическим, и всякий, кто много и вдумчиво путешествует по миру, полагаю, имеет такой опыт. Предположим, что мы отправляемся в плавание по Рейну. Смею заметить, что будет, по меньшей мере, странно, если любознательный путешественник не станет задаваться такими вот вопросами: почему после долгих миль по равнине, где Рейн течет едва ли не вровень с уровнем суши, мы внезапно попадаем в область, где река торит путь через ущелье? почему, когда мы достигаем Бингена, это ущелье столь же внезапно исчезает, а река разливается озером, берега которого обрамлены параллельными рядами холмов? Обычная физическая география, известная нам сегодня, не в состоянии разумно ответить на эти вопросы. Если нам посчастливилось получить углубленные знания в данной области, мы, возможно, сочтем полезным заглянуть в «Журнал Геологического общества», где опубликована содержательная статья сэра Эндрю Рэмси[14]. Но на чтение нужно время, да и надо знать о существовании этого журнала; кроме того, статья, безусловно, полезна, однако в ней рассматриваются лишь несколько обособленных районов, а обобщающие выводы не приводятся.

Позвольте завершить это обсуждение на позитивной ноте. Давайте возьмем в качестве примера область, знакомую всем присутствующим, чтобы внимание привлекал сам метод, а не предмет исследования. Пусть это будет юго-восток Англии. Как принято сегодня, при составлении географии данной области надлежит описать физические особенности побережья и суши. Мысы и бухты побережья, холмы и долины суши перечисляются по порядку, после чего приводится схема административного устройства и дополнительный список главных городов – с указанием рек, на берегах которых они стоят. В некоторых случаях к описанию добавляют ряд любопытных, но изолированных фактов (этаких мысленных зарубок для местных названий). Вообще политическая часть такой работы в лучшем случае дает нам, да простят меня ученые-коллеги, подборку упражнений по искусству мнемоники. Что касается ее физической части, все учебники единодушно допускают здесь, как мне представляется, фундаментальную ошибку. Они разделяют описания побережья и суши. Это порочный метод, если мы хотим оценить в должной перспективе причинно-следственные связи. Катастрофы на суше и на побережье происходят в результате взаимодействия двух сил – изменяющегося сопротивления слоев породы и эрозионных факторов атмосферы и морской воды. Эрозия, будь то сухопутная или прибрежная, воздействует на одни и те же скалы. Почему тогда возник мыс Фламборо-Хед?[15] Почему появились йоркширские холмы? Это всего-навсего две оконечности одной и той же массы меловых слоев.

Давайте попробуем составить такую географию юго-восточной Англии, которая будет учитывать непрерывную последовательность причин и следствий. Вообразим, что мы летим над плоской местностью, похожей на стол, застеленный белой скатертью. Это залежи мела. Давайте соберем эту «скатерть» в несколько простых складок, как если бы ее задели по неосторожности. Линия впадин[16] тянется от Кеннета до Рединга, а затем идет вдоль русла Темзы к морю. Гряда возвышенностей бежит на восток через равнину Солсбери и ныряет к центру Уилда[17]. Вторая линия впадин пролегает по долине реки Фром и ее подводным ответвлениям у Солента и Спитхеда. Наконец вторая гряда возвышенностей пересекает остров Пурбек и обрывается ныне отделившимся островом Уайт. Вообразим, что эти впадины и холмы не испытали воздействия эрозии. Изгибы пластов будут параллельны изгибам поверхности: холмы – плоские и широкие, впадины – тоже плоские, но на дне, и широкие. От Кеннета к Темзе впадины неуклонно расширялись бы по мере движения на восток. Склоны, что соединяют дно впадин с макушками холмов, различались бы по степени крутизны. Вряд ли кто-то подумает, что подобная картина когда-либо существовала в действительности. Смещение пластов всегда сопровождалось эрозией. Как и в случае со зданием парламента[18], разрушение началось еще до завершения строительства. Целесообразно мысленно «вычеркнуть» эрозию, чтобы показать, как располагаются горные породы (мы не в силах этого разглядеть из-за нагромождения обломков на поверхности). Добавим тот факт, что над и под слоями мела залегают слои мягкой глины, и мы получим от геологии все сведения, которые нам требуются.

Что ж, исходное творение готово и пора браться за резец. Ветры и морские воды разрывают нашу «скатерть» в клочья. Но, словно ткань накрахмалили, когда она лежала на столе, описанные выше впадины и гряды никуда не делись. Они торчат тут и там, наполовину разрушенные, превратившись в холмы и мысы. Впадины, погребенные под выброшенной наверх глиной, образуют протяженную долину вдоль лондонского и хэмпширского бассейнов. Море рассекает мягкую глину, прорываясь в широкое устье Темзы и создавая россыпь приморских протоков от гавани Пула через Солент к Спитхеду и далее, к Саутгемптон-Уотер и гаваням Портсмута, Лэнгстона и Чичестера. «Опрокинувшаяся» оконечность мелового пласта образует длинную вереницу холмов, которые под различными названиями – Беркширские холмы, Чилтерн, Гогмагогские холмы и Восточно-английские высоты – ограничивают бассейн Кеннета и Темзы на северо-западе. Северный и Южный Даунсы[19] встают лицом друг к другу крыльями арки, из которой удалили центральное звено. Та же арка переходит в равнину Солсбери и тянется на восток меловыми возвышенностями Хэмпшира; но здесь центральное звено сохранилось, хотя и пострадало. Мыс Бичи-Хед, северный и южный Форленд – это выдающиеся в море оконечности хребта. Тот факт, что Северный Даунс обрывается не единичным мысом вроде Бичи-Хед, а длинной чередой скал, два торца которой именуются Северным и Южным Форлендом, обращает наше внимание на часто возникающую взаимосвязь между уклоном поверхности и глубиной залегания пластов. Чуть выше было упомянуто, что, существуй некая идеальная схема расположения впадин и гряд, склоны, соединяющие макушки возвышенностей с дном впадин, различались бы крутизной. Запоминая картину массива холмов в нагромождении «восстановленных» обломков, мы должны учитывать не только направление, но и относительную крутизну обеих граней. С одной стороны эти фасады сотворены погружающимися пластами, а с другой – откосами, где слои провалились. От глубины провала сильно зависит, увидим ли мы перед собой, поднявшись по откосу, резкий спуск или волнистую возвышенность. Сопоставим в этом отношении две меловые возвышенности, которые находятся в Восточной Англии и Кенте, с узкими грядами Чилтерна и холмов Хогс-Бэк в Суррее. Северо-западный фасад Чилтерна схож с западным фасадом Восточной Англии, словно покрытым шрамами. Юго-восточный склон Чилтерна схож с тем покатым склоном, который формирует просторные возвышенности Норфолка. В окрестностях Чилтерна провал глубок, но в Норфолке все более полого. А Кентское нагорье является продолжением гряды Хогз-Бэк. Южные фасады различаются совсем незначительно, тогда как северный фасад Хогз-Бэк обрывистый, а в Кенте мы наблюдаем лишь небольшой уклон. Эта финальная стадия появления холмов и хребтов имела важнейшее значение для английской истории, о чем я еще скажу далее. Можно предположить, что отроги холмов возникли под влиянием расширения на восток бассейна Кеннета и Темзы. Следует отметить, что берега в устье Темзы идут в целом параллельно холмам, которые обозначают края бассейна: северный берег параллелен изгибу холмов от мыса Ханстантон до Чилтерна, а южный параллелен более прямой веренице вершин Северного Даунса.

Реки этой области сама природа как бы делит на три группы. Во-первых, есть потоки, текущие со склонов Восточной Англии. Они многочисленны и текут приблизительно параллельно друг другу, но не сливаются в некий большой поток, который на карте изображали бы как своего рода дерево. Во-вторых, есть реки, что текут по древним впадинам – Кеннет и Темза ниже Рединга, Фром с его подземным рукавом до Солента. У Темзы, как известно, множество притоков, а вот их обилие у Фрома не очевидно, если не принимать во внимание подземный рукав. В древности Фром, Стур, Эйвон, Тест, Итчен и Медина сливались, вероятно, в один большой поток, устье которого располагалось восточнее острова Уайт. Смею допустить, что такая река и вправду существовала. В-третьих, есть потоки, текущие по ущельям напрямик через меловые гряды – Темза выше Рединга и многочисленные малые реки Уилда. Это обстоятельство не поддается объяснению, если не предположить, что арка горных пород здесь ранее была цельной. Далее эти реки стекают по пологим склонам, следуя привычным законам гидростатики. Единственной заметной особенностью нашей области, кроме изгиба скал, требующей особых пояснений, является галечный берег у мыса Данженесс в Кенте[20].

Таково анатомическое строение нашей области; как оно сказывается на человеке? Посреди лесов и болот возникли на заре времен три просторных возвышенности, этакие широкие площадки, на которых человек мог обосноваться при минимальном сопротивлении природы. На языке кельтов они назывались «гвентами», а завоеватели-латиняне исказили это слово до «вента». Это меловые возвышенности, с которыми уже знакомы: макушка арки Солсберийской равнины и Хэмпшира и оконечности меловых массивов в Восточной Англии и Кенте. В Восточной Англии существовала Venta Icenorum[21]; в Кенте и Кентербери[22] до сих пор сохранились следы другого гвента. О третьем напоминает первый слог в названии города Винчестер[23]. В более поздние, но тоже древние времена здесь селились племена, принадлежавшие к германцам. Англы обитали в Норфолке и Саффолке, юты в Кенте, а саксы в Хэмпшире. Еще позднее английские Винчестер, Кентербери и Норвич оказались в числе главных средневековых городов. По сей день обособленность двух районов проявляется в характере местных жителей. Болота служили границей Норфолка, Кент прятался за лесами Уилда, и неудивительно, что в нашей истории «жители Норфолка» и «жители Кента» остались как вечно недовольные бунтовщики.

На востоке и юге имелось четыре великих города; мы упомянули три, а четвертым был Лондон. Географические условия определяли величину поселений. Карта наглядно показывает, что болота и леса побуждали Норфолк с Кентом, равно как и остальную Англию, смотреть и развиваться в общем направлении Лондона. Кент находится ближе всего к континенту, поэтому нынешняя Уотлинг-стрит была не только местной дорогой, но и путем во Фландрию. Там, где холмы теснее всего стискивают прибрежные болота Темзы, находился естественный брод; сначала люди переправлялись на лодках, затем был построен мост. Эта точка лежит между Тауэрским холмом и высотами Далвича и Сайденхэма. Бермондси – остров Бермонда[24] – выступал каменной ступенькой из окрестных болот. Наличие твердой земли поблизости от глубоководной реки необходимо для возведения моста – и служит, разумеется, местом высадки с лодок. Когда имеется средоточие естественных путей в месте, где будто сама природа предусмотрела некий перевалочный пункт, в этой точке обязательно появится поселение. Это поселение приобретет большую значимость, если один путь ведет к нему по суше, а другой – по воде, поскольку товары надо где-то перегружать. Оно станет еще важнее, если там будут встречаться речные и морские грузопотоки. С этой точки зрения нельзя не отметить выгодное положение устья Темзы относительно устья реки Шельда на континенте. Вот объяснение взаимного влияния Лондона и Антверпена, а также объяснение многолетней континентальной политики Англии. Иными словами, было множество причин, обусловивших становление и развитие Лондона. Это неоспоримый факт, раскрывающий тайну постоянного прироста населения города с древнейших времен. Но значимость таких географических особенностей определяется уровнем человеческой цивилизации. Город, который опирается на единичное физическое преимущество, может его лишиться в одночасье – достаточно всего одного механического изобретения[25].

Пожалуй, на сем мы закончим с городами и перейдем к политическому устройству. Существует два типа политического разделения: естественное и произвольное. Пример Франции, с ее дореволюционным делением на провинции и введенным после революции делением на департаменты, служит наглядным тому подтверждением. Естественное деление возникает без вмешательства человека, ибо сама природа предполагает, что меньшие образования должны присоединяться к большим. А произвольное деление есть плод сознательного законодательства. В Англии налицо оба типа разделения. В центральной части острова наблюдается произвольное разделение – графства, названные в честь крупных городов и предположительно образованные в соответствии с былым делением Мерсии. На востоке и юге графства же сформированы естественным путем и носят названия, четко указывающие на их происхождение. При произвольном разделении границы также прокладываются произвольно, а при естественном разделении они обычно определяются природными особенностями местности. Скажем, переселенцы покидают центр местности и движутся до тех пор, пока им не встретится физическая преграда; либо их продвижение останавливают такие же переселенцы, но из другой местности. В нашей области мы находим сразу несколько замечательных образчиков столкновения двух людских потоков. Обитатели Суррея, Кента и Сассекса обосновались сначала на меловых холмах и возвышенностях, а затем медленно проникли в лес, где и встретились их передовые отряды. Границы этих графств в итоге оказались именно таковыми, какими и должны были быть в этих обстоятельствах. Для сравнения рассмотрим границу, отделяющую Беркшир и Хэмпшир от Суррея и Сассекса. Она пересекает зону общего владения, в основном песчаники Бэгшота. Эту бесплодную местность стали заселять, только когда вокруг не осталось более плодородных пустующих земель. Или возьмем болота Фен – сразу пять графств как бы вторгаются в них выступами своих территорий.

Думаю, на этом мы вправе остановиться и подвести некоторые итоги. Из рассмотрения меловых складок и с учетом твердости мела по сравнению со слоями глины над и под ним очевидно вытекают причины появления двух крупных мысов, двух больших бухт и трех больших нагорий, которые и определили местоположение, количество и значимость главных городов и территориальных границ Юго-Восточной Англии. Указанные соображения при необходимости можно углубить до предельно подробной детализации, а география любой другой области может быть проанализирована аналогичным образом. Кроме того, когда мы усвоили несколько простейших геологических идей, точное графическое описание местности становится возможным представить всего в нескольких предложениях. Да, я согласен, что первоначальное постижение нового метода может потребовать усилий, несопоставимых с теми, которые предусматривались ранее, однако преимущество нового метода заключается в том, что с каждым очередным шагом мы все лучше начинаем видеть картину в целом.

Относительно взаимоотношений геологии и географии, если коротко, можно сказать следующее:

1. Важно знать форму объектов литосферы.

2. Ее описание должно опираться на изучение и понимание причин, определивших эту форму.

3. Одной из таких причин являются относительная плотность и схема расположения горных пород.

4. Но ни к чему вникать в геологические факты и рассуждения, если они не имеют прямого отношения к географии. Любые данные должны отвечать на простой вопрос: «Почему эти особенности обнаруживаются там-то и там-то?»

Что касается двух оставшихся факторов окружающей среды, по мистеру Брайсу, то они не требуют столь долгого разъяснения. Различие между метеорологией и географией определяется исключительно практикой. Метеорология в той своей существенной – действительно существенной – части, которая имеет дело с прогнозированием погоды, географу совершенно не нужна, его интересуют разве что типичные или регулярно складывающиеся климатические условия. Причем даже здесь ему, как правило, достаточно самих метеорологических фактов, как той же метеорологии достаточно фактов физики. Многие, прежде всего в Германии, грешат тем, что пытаются вместить в понятие географии избыток содержания. География связана со многими научными дисциплинами, но вовсе не выступает «матерью» этих дисциплин. Даже великий Пешель в своей работе Physische Erdkunde[26] зачем-то обсуждает назначение барометра и приводит формулы, посредством которых вычисляются барометрические поправки. Подобные поползновения на области познания других наук нередко подкрепляют часто звучащее обвинение – мол, географы не настоящие ученые, а лишь любители. Мы же утверждаем, что география является отдельной областью исследований. Ее факты могут, конечно, частично затрагивать области других дисциплин, наук, но предназначение географии состоит в том, чтобы выявлять некие новые отношения между этими фактами. География должна быть непрерывной дискуссией, а условием включения того или иного факта в пределы ее изучения должна выступать следующая посылка: соответствует ли этот факт основным доводам? Насколько допустимы отклонения с точки зрения доказательств, зависит, разумеется, от принятой практики. Обычно они исключаются, если такие доказательства возлагаются на любую другую науку.

Последняя категория мистера Брайса охватывает сферу производства. Распределение полезных ископаемых в горных породах, очевидно, происходит случайным образом, следовательно, нам следует изучать это распределение только для того, чтобы окончательно забить, образно выражаясь, гвоздь, который мы уже начали забивать. По поводу распределения животных и растений я позволю себе напомнить то условие, о котором было сказано чуть выше: соответствует ли этот факт основным доводам? Поскольку животные и растения, о которых идет речь, выступают важным дополнением к окружающей человека среде, их распределение, безусловно, имеет немалое значение. Кроме того, поскольку это распределение свидетельствует о географических изменениях, скажем, об отделении островов от континентов или о смещении линии снегов, оно также немаловажно. Однако подробное изучение распределения животных и растений ради постижения их эволюции ни в коей мере не является предметом географии. Это предмет зоологии или ботаники, для осознанного изучения которых необходимо предварительное изучение географии.

Дело в том, что границы всех наук, что вполне объяснимо, определяются компромиссами. Как уже говорилось, знание едино, а вот разделение знания на области и предметы есть уступка человеческой слабости. В качестве последнего убедительного примера давайте рассмотрим отношение географии к истории. На начальных этапах своего развития обе науки, очевидно, должны идти рука об руку. На более высоких этапах они неминуемо расходятся. Историк погружается с головой в критическое сравнительное изучение древних документов. У него нет ни времени, ни настроения (как правило) углубляться в прошлое науки, подбирая те факты и идеи, которые могут понадобиться. Тут ему как раз способен помочь географ. С другой стороны, географ должен обращаться к истории для проверки тех взаимоотношений, которые он выявил в теории. Совокупность законов, регулирующих эти отношения (причем последние могут со временем измениться), открывает возможность для написания «доисторической» истории. «Сотворение Англии» Джона Ричарда Грина во многом представляет собой размышления о ходе истории на основании изучения географических условий.

Теперь перейду к тому, что, собственно, является, по моему мнению, основной линией чисто географической аргументации. Мое изложение будет разбито на два этапа. Сначала я выскажу общие соображения, наподобие тех, какие можно услышать в университетских курсах лекций или прочитать в оглавлении учебника. Затем мы рассмотрим конкретную ситуацию, а именно причины, по которым Дели и Калькутте было суждено стать древней и новой столицами Индии.

Предположим, что мы освоили физиографию. Давайте вообразим себе земной шар, лишенный суши, и попробуем вывести концепцию суши по аналогии с механикой. Во-первых, законы Ньютона продемонстрировали в своей идеальной простоте гипотезу абсолютной жесткости. Пока не случилось понимания этого факта, противоборствующие силы отталкивания и трения словно и не существуют. Но не будем отвлекаться и приступим к географии. Вообразите земной шар лишенным суши и состоящим из трех концентрических сфероидов – атмосферы, гидросферы и литосферы. На них воздействуют две великие космические силы – солнечный свет и вращение планеты вокруг своей оси. Очевидно, что в такой схеме пассаты дули бы без помех. Но включим в уравнение третью космическую силу, а именно наклон земной оси к плоскости орбиты и вращение планеты вокруг Солнца. В результате промежуточная безветренная зона ежегодно смещается от тропика к тропику. Четвертой и последней из космических сил выступают редкие (с периодом в десятки тысяч лет) изменения эллиптичности земной орбиты и наклона оси планеты. Как следствие, меняются годовой цикл и интенсивность пассатов.

До сих пор мы избегали говорить о продольном измерении. С учетом широты и высоты, время года и климатические условия можно вывести из очень небольшого количества сведений. Но давайте откажемся от нашей исходной гипотезы. Вообразим мир таким, каков он есть, нагреваемый и охлаждающийся, неровный и сжимающийся. Земной шар нагревается и остывает, а потому сжимается, и наружная, более прохладная кора сморщивается. Литосфера по форме больше не соответствует атмосфере и гидросфере. Океанское дно испещрено выступами и впадинами. Выступы пронзают гидросферу и через последнюю достают до атмосферы. Они становятся преградами на пути океанских течений. Их можно сравнить с камнями в русле быстрого ручья, эти камни заставляют поток менять русло, либо перепрыгивать барьер, либо разделяться. Такое сугубо механическое действие можно наблюдать воочию при разделении вод южного экваториального течения у мыса Сан-Роке[27]. Этот мыс оказывает заметное влияние на английский климат. «Перепрыгивание» же свойственно воздушным потокам, что поднимаются над горными кряжами и омывают их склоны влагой. Впрочем, помимо механических, существуют и термические воздействия, скажем, вследствие различия в удельной теплоте земли и воды; так возникают муссоны. Стоит отметить, что, простирайся континенты на восток и запад, не раскинься они тремя массивами поперек экватора, климат приблизительно определялся бы широтой местоположения.

Так мы постепенно и неуклонно познаем строение мировой суши. Воображая планету лишенной суши, мы изучаем воздействие циркуляции воздуха и воды. Воображая земной шар в бесчисленных складках, мы понимаем, каким образом, благодаря механическим препятствиям и термической неравномерности, элементарные потоки разделяются на почти бесконечную, но все же упорядоченную круговерть. Но пора сделать следующий шаг. Форма литосферы не стабильна, ее сжимание продолжается. Старые «морщины» на поверхности углубляются, рядом появляются новые. Едва выступы поднимаются, начинается их разрушение. Течение всегда стремится уничтожить препятствие, мешающее свободному движению, ибо оно тяготеет к идеальной простоте циркуляции. Если коротко, черты земной поверхности постоянно изменяются. Их форма в данный момент времени определяется историей наряду с текущими условиями. Свежие изменения – одна из наиболее захватывающих глав учебника географии. Равнины образуются за счет векового накопления обломков, континенты порождают острова. Доказательства мы получаем из сотен источников – вплоть до маршрутов миграции птиц, областей обитания животных или промеров глубин в соседствующих морях.

Каждый последующий этап развития опирается на предыдущие. Последовательность аргументации соблюдается. Из местоположения препятствий и направлений ветра можно вывести распределение осадков. На основании формы и распределения впадин и гряд, а также распределения осадков возникает представление о системе водостоков. Распределение почв определяется преимущественно составом пород, а на основании почв и климата мир делится на природные зоны с характерной растительностью. Имеется в виду не распространение ботанических видов, а более масштабное распределение растительной, назовем это так, оболочки планеты: полярные и тропические пустыни, тропические леса и леса умеренной зоны, области, которые можно объединить как степные и луговые.

Перейдем ко второй половине нашего исследования. Полезно в дальнейшем употреблять два специальных термина. Под выражением «окружающая среда» подразумевается природная область. Чем она меньше, тем отчетливее проявляется в ней единообразие, полное или близкое к полному, географических условий. Тем самым мы имеем иерархию сред, в которой условия, если воспользоваться оборотом из логики, изменяются обратно пропорционально размерам. То же самое верно для сообществ. Под «сообществом» понимается группа людей, обладающих некими общими характеристиками. Чем меньше сообщество, тем больше у его членов общих характеристик. У сообществ существует своя иерархия – расы, народы, государства, провинции, города; последние два порядка здесь обозначают именно людские коллективы. Посредством этих двух терминов мы в состоянии уточнять содержание дискуссий, например, о воздействии двух сообществ на одну среду или одного сообщества на две среды. Скажем, можно ответить на вопрос, как сказались географические условия на англичанах в трех различных средах – в Великобритании, в Америке и в Австралии?

Повсюду политическое устройство зависит от физических факторов. Определенные климатические условия и почвы необходимы для появления многочисленного населения. Определенная плотность населения представляется необходимой для развития цивилизации. С учетом сказанного следует обсуждать такие научные проблемы, как контраст между древними высокогорными цивилизациями Нового Света, Перу и Мексики, и древними равнинными цивилизациями Старого Света, Египтом и Вавилоном. Опять-таки, сравнительно нетронутые пласты пород обыкновенно лежат под широкими равнинами, а эти широкие равнины выглядят особенно благоприятными для возникновения и развития гомогенных народов, тех же русских или китайцев. А распределение ресурсов животного, растительного и минерального происхождения во многом оказывало влияние на местные особенности цивилизации. В этом отношении показательно сравнить между собой Старый Свет, Новый Свет и Австралию, отталкиваясь от сравнительного объема зерновых и количества животных.

Безусловно, чрезвычайно любопытно исследовать реакцию человека на окружающую его природу. Человек меняет свое окружение и, как следствие, определяет воздействие этого окружения на свое потомство. Относительная значимость физических особенностей видоизменяется от эпохи к эпохе, в зависимости от состояния знаний и материальных запасов цивилизации. Совершенствование искусственного освещения сделало возможным увеличение численности жителей Санкт-Петербурга. Открытие маршрута в Индию вокруг мыса Доброй Надежды и Нового Света обернулось крахом Венеции. Изобретение парового двигателя и электрического телеграфа позволило вырасти в размерах современным государствам. Примеры здесь можно приводить бесконечно долго. Можно при желании сгруппировать их по категориям, но наша цель сегодня – просто указать на такую возможность. Однако всегда следует помнить следующее. Ход истории в данный момент времени, будь то в политике, обществе или любой другой сфере человеческой деятельности, определяется не только окружающей средой, но и некоей инерцией, почерпнутой из прошлого. Тот факт, что человек во многом подчиняется привычкам, представляется неоспоримым. К примеру, англичанин будет мириться со многими аномалиями, пока они не превратятся в досадную помеху, от которой нужно избавиться. Это обстоятельство надлежит учитывать при составлении географии. Милфорд-Хейвен[28] в своем нынешнем состоянии заметно превосходит Ливерпуль применительно к торговле с Америкой, но все же маловероятно, что Ливерпулю придется уступить Милфорд-Хейвену – во всяком случае, в ближайшем будущем. Такова инерция в действии.

Настала пора перейти к тому конкретному примеру, о котором я упоминал в начале своего выступления. Начнем издалека. Солнечный свет и вращение Земли, как мы установили, регулируют систему пассатов. А температурные особенности бескрайних просторов Азии являются, как нами доказано, причиной муссонов. В области, подверженной муссонам, проживают почти семьсот из восьмисот миллионов жителей Азии. Справа от юго-западного муссона возвышаются Гималаи. Влага Индийского океана, следовательно, питает их южную сторону. Тем самым мы приходим к пониманию истинного значения этой горной цепи. Дожди смывают почву с гор, и возникает плодородная равнина у подножия Гималаев. Следовательно, вдоль южного подножия гор тянется полоса, климатические условия которой пригодны для прокорма многочисленного населения. Фактически там обитают две пятых населения всего Индийского полуострова – в провинции Бенгалия, на северо-западе и в Пенджабе, хотя по площади эти три провинции занимают чуть более шестой части полуострова. Кроме того, обильная влага, которую приносят муссоны, в сочетании с высотой Гималаев (эта высота означает, что горы появились сравнительно недавно), обеспечивает наличие обширных ледников выше линии таяния снегов. Поэтому реки данной плодородной равнины не пересыхают и судоходны на всем своем протяжении. Таким образом, выполняются сразу два условия, благоприятствующих развитию цивилизации – плотность населения и простота коммуникаций.

Богатое цивилизованное сообщество всегда привлекало и будет привлекать завоевателей. Важно, что эти завоеватели приходят либо с суши, либо с моря. В нашем случае как именно завоеватели сумели прорваться на равнину, о которой идет речь? Рассмотрим сухопутную границу Индии. На северо-востоке Гималаи практически непроходимы, и вторжения оттуда можно не опасаться[29]. На северо-западе находится Сулейманский хребет со множеством перевалов. С Иранской возвышенности, границей которой является этот хребет, на равнину исправно накатывались волны завоевателей. Между тем под сенью гор лежит гораздо более суровая преграда, Тар, великая индийская пустыня, и ее продолжение, солончак Качский Ранн. Эта преграда идет параллельно Сулейманскому хребту от моря и почти до Гималаев. Между пустыней и подножием Гималаев плодородный пояс у́же всего, и этими «воротами» должен пройти всякий, кто хочет попасть по суше в долину Ганга. Александр Македонский свернул от «ворот» направо, вдоль Инда, благодаря чему Индия уцелела. Недалеко от восточной оконечности перевала находится город Дели. Он стоит в ключевом месте, в междуречье Джамны и Ганга, там, где издавна сходились речные и сухопутные пути. Это одновременно «природный» центр торговли и естественная опорная база для азиатских завоевателей: слева город прикрывают горы, справа раскинулась пустыня, а пути снабжения безопасно пролегают в тылу. Стратегическое значение этой области не ускользнуло от внимания англичан. Здесь расположена и Симла, летняя столица Индии[30]. Здесь также больше всего армейских лагерей, и здесь случилось немало сражений. Таков Дели, а теперь обратимся к Калькутте. С моря Индия фактически недоступна. На восточном побережье постоянно сильный прибой, и нам пришлось изрядно опустошить казну, чтобы построить порт в Мадрасе. На западном побережье много хороших гаваней, но за ними, на суше, высятся крутые склоны Западных Гат. Эти горы из-за влажных муссонов поросли густыми лесами, в чащобах которых по сей день обитают едва ли не самые дикие и кровожадные племена в мире[31]. Сегодня за Бомбеем через горы проложили железную дорогу, но до недавнего времени эти горы уверенно преграждали путь в глубь страны. Португальцы высадились в Гоа и не смогли продвинуться дальше. Англичане захватили Бомбей первым из индийских городов[32], но Бомбейское президентство учредили последним. Единственные природные водяные «ворота» местности – устье Ганга. Здесь англичане обосновались в Калькутте, на реке Хугли. Это место стыковки речных и морских маршрутов, то есть коммерческий центр, а также естественная опорная база для завоевателей, пришедших с моря. Отсюда иноземная власть распространялась по всей стране. Вместо старых президентств Бомбея и Мадраса основали новые провинции, но президентство Бенгалия распалось на Бенгалию, северо-запад, Пенджаб и центральные провинции; сюда можно еще добавить Ассам и Бирму. Итак, подводя итоги: на двух оконечностях плодородного пояса расположены двое «ворот» в Индию – Хайберский проход и река Хугли. Вдоль этого пояса тянется великая водная артерия, Джамна и Ганг. У начала речного пути стоит старая стратегическая и коммерческая столица страны, Дели, а у конца – Калькутта[33].

Что ж, на сем мы завершаем обзор предмета и методов географии. Полагаю, что по тем направлениям, которые были обрисованы, возможно разработать научную дисциплину, способную одновременно удовлетворять практические потребности государственных деятелей и коммерсантов, теоретические потребности историков и других ученых, а также интеллектуальные потребности учителей. Главным достоянием новой науки являются широта кругозора и очевидная разнонаправленность. При этом следует откровенно признать, что именно перечисленные качества делают географию «подозрительной» в наш век узких специалистов. Однако необходимо помнить, что нам всем грозит распад культуры, и это главная опасность. В дни наших отцов древняя классика считалась основой общей культуры, той почвой, из которой впоследствии «произрастали» и от которой отталкивались специалисты. Мир меняется, и почему-то кажется, что сама классика постепенно становится отдельной специальностью. Сожалеем ли мы о таком повороте или ему радуемся – в любом случае наш долг состоит в том, чтобы подыскать замену классике. На мой взгляд, география сочетает в себе ряд необходимых для этого качеств. Человеку деятельному, стремится ли он возвыситься на государственном поприще или накопить богатство, география сулит неисчерпаемые запасы бесценных сведений; ученому она послужит той основой, с которой можно вести новые исследования по сотням направлений; учителю она будет верным подспорьем, чтобы пробуждать в учениках силу интеллекта (разумеется, мы оставляем в стороне тех старорежимных школьных учителей, которые оценивают познавательную притягательность предмета по степени отвращения к нему среди учеников). Все сказанное выше подразумевает цельность научной дисциплины. В противном случае придется разделять науку и практику, а результатом окажется гибель той и другой. Практику отвергнут учителя, а повзрослевшие школьники сочтут, что география бесполезна в повседневной жизни. Науку же станет игнорировать большинство общества, поскольку она лишена житейской ценности в глазах обывателя. Человек мира и ученый, историк и учитель останутся без общей площадки, и мир значительно обеднеет.

Географическая ось истории

Доклад на заседании Королевского географического общества

Когда в отдаленном будущем историки возьмутся за рассмотрение последовательности столетий, в которой мы ныне проживаем, и приглядятся к этой последовательности в перспективе, как мы сегодня глядим на древнеегипетские династии, то они, совершенно не исключено, решат охарактеризовать 400 лет нашей жизни как Колумбову эпоху и заявят, что эта эпоха завершилась вскоре после 1900 года. Не так давно широко распространилась привычка рассуждать о том, что почти все географические открытия уже сделаны, а потому в обществе бытует мнение, что географию как научную дисциплину надлежит перенацелить на тщательное изучение сделанных открытий и на философский синтез выводов. За 400 лет географическая карта мира была составлена с подобающей аккуратностью и должными подробностями; даже в полярных областях благодаря экспедициям Нансена и Скотта удалось свести к ничтожному пределу возможность каких-либо новых громких открытий. Однако начало XX столетия справедливо трактовать как финал великой исторической эпохи – причем не только вследствие того, что все по-настоящему важные открытия уже состоялись. Миссионеры, завоеватели, крестьяне, шахтеры и – последними – инженеры шли буквально по пятам первооткрывателей, и в итоге не успели мы исследовать укромнейшие уголки мироздания, как нам пришлось мириться с тем, что повсеместно происходило и происходит политическое присвоение новых земель. В Европе, Северной Америке, Африке и Австралазии[34] не осталось, пожалуй, такого местечка, на которое можно было бы предъявить права без объявления войны между цивилизованными и полуцивилизованными государствами. Даже в Азии сегодня мы, возможно, наблюдаем заключительные ходы в игре, которую начали конные казаки Ермака и мореходы под командованием Васко да Гамы. Рисуя широкими мазками, мы вправе противопоставить Колумбову эпоху той эпохе, которая ей предшествовала, и выделить ее основополагающие признаки, как-то: европейская экспансия и едва ли не полное отсутствие сопротивления (тогда как, напомню, средневековый христианский мир существовал на крайне узком пространстве и вынужден был часто отражать нашествия варваров извне). С настоящего времени и далее, в постколумбову эпоху, нам снова предстоит столкнуться с замкнутой политической системой, и смею предположить, что эта система охватит весь мир. Всякий выплеск социальных сил отныне вовсе не рассеивается в окружающих неизведанных просторах, изобилующих варварским хаосом, но упорно воспроизводится на обратной стороне земного шара, и слабые элементы мирового политико-экономического организма начнут в результате разрушаться. Нетрудно догадаться, сколь велика разница между попаданием снаряда в земляные укрепления или в закрытые пространства и жесткие конструкции высотных зданий и кораблей. Быть может, смутное осознание этого факта наконец отвлечет внимание государственных деятелей во всех частях света от территориальной экспансии и побудит их задуматься об эффективности своей деятельности.

Поэтому мне представляется, что в текущем десятилетии мы, впервые в истории, получили возможность попытаться провести, до некоторой степени полноты, корреляцию между широкими географическими и крупными историческими обобщениями. Впервые в истории мы обрели шанс воспринять реальные пропорции событий и свершений на общемировой сцене и можем предпринять поиски формулы, выражающей, хотя бы в определенных отношениях, географическую причинность происходящего на протяжении столетий. Если нам повезет, эта формула будет иметь практическое применение, поскольку она должна учитывать ряд конкурирующих сил современной международной политики. Привычные рассуждения о марше империи на запад[35] представляют собой, кстати, эмпирическое, фрагментарное усилие отыскать эту формулу. Сегодня вечером я предполагаю описать те физические особенности мира, которые, по моему мнению, являются наиболее важными для человеческой деятельности, и дать набросок конкретных основных этапов истории человечества, органически связанных с этими особенностями, причем указанная связь существовала даже в те времена, когда географии как науки еще не было. Моя цель состоит не в том, чтобы обсуждать влияние той или иной особенности и не в том, чтобы излагать региональную географию; скорее, я намерен показать человеческую историю как часть жизни мирового организма. Признаю, разумеется, что мне доступен лишь фрагмент общей истинной картины бытия, и нисколько не желаю впадать в вульгарный материализм. Человек, а не природа, затевает действие, но именно природа в значительной степени управляет всеми действиями. Мое внимание привлекает общая физическая схема, а не причины и следствия событий мировой истории. Очевидно, что мы вправе надеяться только на первое приближение к истине, и я смиренно приму полагающуюся критику.

Покойный профессор Фримен[36] утверждал, что единственной историей, которая имеет значение, является история средиземноморских и европейских народов. В некотором отношении, безусловно, это действительно так, поскольку именно среди этих народов возникли идеи, превратившие наследников древних Греции и Рима в господ всего земного шара. Впрочем, в другом, крайне важном отношении подобное ограничение стискивает нашу мысль и лишает ее должной свободы. Идеи, которые призваны формировать народ из бессмысленной толпы человеческих животных, обычно принимаются обществом в периоды общих невзгод, когда возникает насущная необходимость сопротивления внешней силе. Представление об Англии было вколочено в умы жителей Гептархии[37] завоевателями – данами и норманнами; представление о Франции навязали соперничавшим между собой франкам, готам и римским провинциалам[38] сначала гунны при Шалоне[39], а затем англичане в ходе Столетней войны; представление о христианском мире родилось благодаря римским гонениям и вызрело в крестовых походах; представление о Соединенных Штатах Америки распространилось, утопив местный колониальный патриотизм, лишь в итоге долгой войны за независимость; представление о Германской империи неохотно утвердилось на юге Германии только после противостояния Франции в сотрудничестве с северной Германией. Литературная концепция истории, если можно так выразиться, имея в виду упомянутые идеи и цивилизации, ставшие плодом их усвоения, проявляет склонность упускать из вида низовые, элементарные движения, давление которых, как правило, и оказывается движущей силой устремлений, питающих великие идеи. Выдающиеся злодеи реализуют важнейшую социальную функцию, объединяя врагов против себя, и так, под давлением внешнего варварства, Европа обрела в конце концов свою цивилизованность. Поэтому позволю себе попросить вас на мгновение отвлечься и взглянуть на Европу и европейскую историю как на следствие азиатской истории, ведь европейская цивилизация – это ни в коей мере не преувеличение – появилась на свет в долгом, многовековом сопротивлении азиатским нашествиям.

Сильнее всего бросается в глаза на политической карте современной Европы тот факт, что обширная территория России занимает половину континента, а западные державы в сравнении с нею владеют лишь крошечными участками земли. С точки зрения физической географии, разумеется, мы вправе сопоставлять это различие с просторными, бесконечными равнинами на востоке континента и многочисленными горами, долинами, островами и полуостровами на западе, совокупно представляющими остаток европейской территории. На первый взгляд может показаться, что в этих известных любому образованному человеку фактах прослеживается корреляция между природной средой и политической организацией, корреляция столь очевидная, что ее вряд ли стоит описывать, особенно с учетом того, что по всей Евразийской (Russian) равнине холодные зимы сменяются жарой летом, а условия человеческого существования, таким образом, становятся более единообразными. Тем не менее, подборка исторических карт, например, тех, что приводятся в Оксфордском атласе, покажет наблюдателю, что в последние сто лет или около того на востоке Евразийской равнины располагается европейская часть России, а на протяжении более ранних времен там происходило упорное противоборство совершенно других политических групп. История демонстрирует, что две группировки государств делили эту местность между собой на северную политическую систему и южную политическую систему. Дело в том, что орографическая карта[40] не в состоянии выразить тот особенный физический признак, который вплоть до недавнего времени определял перемещения людей и их расселение по России. Когда зимние снега смещаются севернее по обширному пространству равнин, им на смену приходят дожди, которые проливаются обильнее всего над Черным морем в мае и июне, но в окрестностях Балтийского и Белого морей достигают своего пика в июле и августе. На юге позднее лето сопровождается засухами. Вследствие такого климатического regime[41] север и северо-запад территории поросли лесами, изредка прерываемыми болотами, тогда как юг и юго-восток превратились в бескрайнюю травянистую степь, где деревья растут только вдоль рек. Линия, разделяющая эти два климатических района, пролегает по диагонали к северо-востоку от северной оконечности Карпат до Уральского хребта ближе к южной, чем к северной его оконечности. Москва лежит чуть севернее этой линии или, иными словами, расположена на лесистой стороне. За пределами России граница великого леса тянется на запад почти прямо через центр Европейского перешейка, который раскинулся на 800 милях между Балтийским и Черным морями. Далее, в полуостровной Европе, леса занимают германские равнины на севере, а степные просторы на юге заставляют отвернуть в сторону великий трансильванский бастион Карпат и достигают Дуная, доходя, через земли нынешней Румынии, до Железных ворот[42]. Отдельная степная область, известная местному населению как Пушта (Pusstas)[43] и в настоящее время в значительной степени возделанная, охватывала Венгерскую равнину и была окружена лесами карпатских и альпийских предгорий. По всей западной России, исключая крайний север, расчистка лесов, осушение болот и возделывание степных почв в последние десятилетия во многом усреднили разнообразие ландшафта и в немалой степени стерли то различие, которое ранее определяло развитие человечества.

Ранние Россия и Польша были основаны на расчищенных от леса полянах. С другой стороны, по всей степи отмечается, с пятого по шестнадцатое столетие, практически беспрерывное появление из укромных уголков Азии, через проход между Уральскими горами и Каспийским морем, великолепного разнообразия кочевых туранских народов – гуннов, аваров, булгар, мадьяр, хазар, пацинаков (печенегов), куманов (половцев), монголов и калмыков. Гунны при Аттиле утвердились посреди Пушты, на дальней придунайской окраине степей, и оттуда наносили смертоносные удары на север, запад и юг, нападая на оседлые народы Европы. Большая часть современной истории выглядит как комментарий к тем переменам, прямым или косвенным, что произросли из этих гуннских набегов. Вполне возможно, что англам и саксам пришлось под давлением гуннов выйти в море и основать Англию в Британии. Франки, готы и римские провинциалы были вынуждены, впервые на человеческой памяти, встать плечом к плечу на поле битвы при Шалоне, совместно отражая натиск азиатов, которые, сами того не подозревая, рассекали на части будущую современную Францию. Венеция родилась после уничтожения Аквилеи и Падуи[44]; даже папство во многом обязано своим престижем успешному посредничеству папы Льва[45], который вел переговоры с Аттилой в Милане. Таковы следствия вторжения орд безжалостных, лишенных каких-либо идеалов азиатских всадников, что проносились по равнинам, не встречая препятствий; это был удар гигантского азиатского молота, что вознесся над пустующим пространством как над условной наковальней. За гуннами пришли авары. Ради сопротивления аварам была основана Австрия, а Вену обнесли укреплениями в ходе военных кампаний Карла Великого[46]. Дальше явились мадьяры, которые беспрестанными набегами из своего степного оплота в Венгрии убедительно доказали значимость австрийского форпоста и привлекли внимание политических сил Германии к восточным границам королевства. Булгары сделались правящей кастой к югу от Дуная и сохранили память о себе на картах, пускай язык этих кочевников со временем оказался вытеснен языком их подданных-славян. Быть может, самую продолжительную и наиболее значимую по своим последствиям оккупацию русских степей предприняли хазары, современники великих сарацинских завоеваний; арабские географы, стоит напомнить, называли Каспийское море Хазарским. Впрочем, какое-то время спустя явились новые орды, на сей раз из Монголии, и на два столетия Россия, затерянная в северных лесах, стала данником монгольских ханов-кипчаков[47], или «Степи», из-за чего развитие России замедлилось и видоизменилось под азиатским влиянием, тогда как остальная Европа развивалась стремительно.

Следует отметить, что реки, текущие из лесов и впадающие в Черное и Каспийское моря, пересекали всю ширину степного пути кочевников, и что время от времени случались кратковременные перемещения населения вдоль течения рек под прямым углом к движению кочевых народов. Так, греческие миссионеры-христиане поднялись по Днепру до Киева, а ранее скандинавские варяги спускались по той же реке, направляясь в Константинополь. Еще раньше тевтонские готы на короткое мгновение появились на Днестре и пересекли Европу, двигаясь от побережья Балтики в том же юго-восточном направлении. Но это все мимолетные эпизоды, которые ничуть не опровергают более широких обобщений. На протяжении тысячи лет конные кочевники прорывались из Азии через широкий проход между Уральскими горами и Каспийским морем, топтали копытами своих коней степные просторы юга России и обосновывались в Венгрии, то есть в самом сердце Европейского полуострова, формируя необходимостью им противостоять историю всех соседних великих народов – русских, немцев, французов, итальянцев и византийских греков. То обстоятельство, что появление кочевников провоцировало здоровую и достойную реакцию, а не смиренное подчинение восточным деспотам, объясняется тем фактом, что их мобильная власть обуславливалась степями, но растворялась бесследно в лесах и горах.

Конкурентами кочевникам в насаждении своей мобильной власти были викинги с их ладьями. Приплывая из Скандинавии к северному и южному побережьям Европы, они по рекам проникали в глубь континента. Но их деятельность носила ограниченный характер, поскольку, если присмотреться, подлинная сила викингов проявлялась только в непосредственной близости от воды. Таким образом, оседлые народы Европы очутились в тисках между азиатскими кочевниками с востока и морскими пиратами с трех других сторон света. По самой своей природе ни то, ни другое давление не было порабощающим, наоборот, оба оказались позитивными и стимулирующими. Примечательно, что формирующее влияние скандинавов второстепенно лишь в сравнении с влиянием кочевников, ведь именно под натиском викингов Англия и Франция совершили первые шаги к внутреннему единению, а прежнее единство Италии было викингами разрушено. Ранее Рим мобилизовывал своих оседлых граждан посредством знаменитых дорог, но постепенно римские дороги пришли в небрежение, а заменить их удосужились только в восемнадцатом столетии.

Вполне вероятно, что даже гуннское нашествие было отнюдь не первым в череде азиатских вторжений. Скифы, о которых повествовали Гомер и Геродот, пили кобылье молоко, придерживались, похоже, того же самого образа жизни и принадлежали, не исключено, к тем же народам, что и более поздние насельники степей. Кельтский элемент в названиях местных рек (Дон, Донец, Днепр, Днестр и Дунай – везде имеется корень «дон»)[48], возможно, отражает переселение народов со схожими обычаями, пусть и принадлежавших к иной расе, но вполне допустимо, что кельты явились сюда из северных лесов, как готы и варяги более позднего времени. Впрочем, заметный «клин» брахицефального населения, если воспользоваться определением из физической антропологии, тянется на запад от брахицефалической Азии через Центральную Европу до Франции; по-видимому, это привнесенное качество, «клин» между северным, западным и южным долихоцефальным населением, наследие, оставленное захватчиками из Азии[49].

Однако в полной мере азиатское влияние на Европу становится заметным лишь после монгольских нашествий пятнадцатого столетия; правда, прежде чем анализировать важнейшие обстоятельства этих нашествий, крайне желательно сместить нашу географическую точку зрения в сторону от Европы, чтобы мы могли обозреть весь Старый Свет как таковой. Поскольку дожди возникают из морских испарений, очевидно, что в сердце обширной массы суши должно быть относительно сухо. Поэтому нас не удивляет тот факт, что две трети мирового населения сегодня обитают в сравнительно узкой полосе вдоль окраин великого континента – в Европе, по соседству с Атлантическим океаном; в Индии и Китае, вдоль побережий Индийского и Тихого океанов. Огромный пояс суши, почти необитаемый, ибо там практически не бывает осадков, простирается, подобно Сахаре, через Северную Африку и проникает в Аравию. Центральная и Южная Африка на протяжении большей части истории человечества были почти полностью отделены от Европы и Азии, как и Америка с Австралией. Фактически южной границей Европы была и остается Сахара, а не Средиземноморье, поскольку это пустыня, которая отделяет черного человека от белого. Итак, непрерывная территория Евразии, расположенная между океаном и пустыней, имеет в площади 21 000 000 квадратных миль, половину всей суши на земном шаре, если исключить из рассмотрения Сахару и Аравийскую пустыню. Имеется также множество малых пустынь, разбросанных по всей Азии, от Сирии и Персии дальше на северо-восток до Маньчжурии, но ни одну из них нельзя сравнивать по размерам с Сахарой. С другой стороны, Евразия характеризуется поистине замечательным распределением речных водостоков. На огромном пространстве центра и севера континента реки, по сути, бесполезны для человеческого общения с внешним миром. Волга, Окс и Яксарт[50] впадают в соленые озера; Обь, Енисей и Лена вливаются в покрытый льдом океан на севере. А это уже шесть из величайших рек мира. В этой же области достаточно меньших, но все равно важных потоков, скажем, Тарим и Гильменд[51], которые тоже не достигают океана. То есть ядро Евразии, изобилующее вкраплениями пустынь, в целом представляет собой степь, обширное и зачастую скудное пастбище; тут не так много оазисов, питаемых реками, и это пространство лишено полноценного доступа к океану. Иными словами, в этой огромной области имеются все условия для поддержания малочисленного, но все же значительного кочевого населения, которое перемещается на лошадях и верблюдах. С севера их территории ограничивает широкая полоса субарктического леса и болота, где климат слишком суров, за исключением восточной и западной оконечности этой полосы, для появления сельскохозяйственных поселений. На востоке леса простираются на юг до тихоокеанского побережья в дельте Амура и в Маньчжурии. Точно так же и на западе доисторической Европы лес являлся преобладающей растительностью. Словом, ограниченные с северо-востока, севера и северо-запада, степи тянутся непрерывно на 4000 миль, от Пушты в Венгрии до Малой Гоби в Маньчжурии, и, за исключением западной оконечности, по ним не протекают реки, впадающие в океан, куда может доплыть человек; думаю, мы можем оставить без внимания в этой связи недавние попытки организовать торговлю в устьях Оби и Енисея[52]. В Европе, Западной Сибири и Западном Туркестане степные просторы местами опускаются ниже уровня моря. Дальше на восток, в Монголии, они поднимаются на ровное плато, но перемещение снизу вверх по лишенным растительности пологим засушливым пространствам сердца континента (heart-land[53]) не слишком-то затруднительно.

Орды, которые в конечном счете обрушились на Европу в середине четырнадцатого столетия, собирались с силами в 3000 милях восточнее, в степях Монголии. Хаос, учиненный ими на несколько лет в Польше, Силезии, Моравии, Венгрии, Хорватии и Сербии, оказался при этом отдаленнейшим и наиболее скоротечным среди результатов великого бурления кочевников Востока, связанного с именем Чингисхана. Золотая Орда заняла Кипчакскую степь от Аральского моря, куда проникла через проход между Уральским хребтом и Каспием, до подножия Карпат, а другая орда, двигаясь на юго-запад между Каспийским морем и Гиндукушем, утвердилась в Персии, Месопотамии и даже Сирии, основав так называемый Ильханат[54]. Третья орда впоследствии ударила по северному Китаю и покорила Катай[55]. Индия и Манчьжи, или южный Китай, некоторое время оставались в безопасности из-за непреодолимого для кочевников барьера Тибета, с которым по трудности форсирования не сравнится, пожалуй, никакая другая область мира, кроме пустыни Сахара и полярных льдов. Но позже, во времена Марко Поло в случае Манчьжи и в дни Тамерлана в случае Индии, это препятствие удалось обойти. В итоге, как явствует из этой типичной и хорошо освещенной документами истории, все привычные рубежи Старого Света постепенно сдались экспансивной силе мобильной власти, зародившейся в степях. Россия, Персия, Индия и Китай либо сделались данниками, либо подчинились правлению монгольских династий. Даже набиравшие могущество тюрки в Малой Азии были низвергнуты на полвека.

В других окраинных землях Евразии, как и в Европе, сохранились записи о более ранних вторжениях. Китаю далеко не единожды приходилось отражать нападения с севера; Индию несколько раз завоевывали с северо-запада. Что касается Персии, то как минимум одно из ранних вторжений в эту область имеет особое значение в истории западной цивилизации. За три или четыре столетия до монголов турки-сельджуки, выходцы из Центральной Азии, подчинили себе огромный участок суши, который можно описать как землю в окружении пяти морей – Каспийского, Черного, Средиземного, Красного и Персидского[56]. Они утвердились в Кермане, Хамадане[57] и в Малой Азии, прогнали сарацин из Багдада и Дамаска. Якобы именно для того, чтобы покарать их за недостойное обращение с христианскими паломниками в Иерусалиме, христианский мир предпринял ряд военных походов, общеизвестных как крестовые походы. Пусть эти походы провалились в достижении своих непосредственных целей, но они настолько взбудоражили и объединили Европу, что их вполне возможно посчитать началом современной истории; это еще один яркий пример европейского наступления, продиктованный необходимостью реагировать на давление из сердца Азии.

Представление о Евразии, к которому мы таким образом подошли, рисует нам единую территорию с ледяным покровом на севере и водными границами с других сторон, площадью 21 миллион квадратных миль, более чем в три раза больше площади Северной Америки, а центр и север последней имеют совокупную площадь около 9 миллионов квадратных миль, вдвое больше площади Европы; этот континент не обладает доступными водными путями, ведущими к океану, но, с другой стороны, не считая зоны субарктического леса, его климат в целом благоприятен для кочевников на лошадях и верблюдах. К востоку, югу и западу от этой «области сердца» лежат окраинные районы, расположенные обширным полумесяцем, пригодным для мореплавания. Согласно физической географии, таких районов четыре, и не удивительно, что они в целом совпадают со сферами влияния четырех великих религий человечества – буддизма, брахманизма, магометанства (mahometan) и христианства. Первые два района – это «муссонные» земли, обращенные один к Тихому, а другой к Индийскому океану. Четвертый район – Европа, поливаемая атлантическими дождями с запада. Вместе эти три района, общей площадью менее 7 миллионов квадратных миль, обеспечивают проживание более 1000 миллионов человек, то есть двух третей населения земного шара. Последний район, бывшая область Пяти морей, или, как часто его описывают, Ближний Восток, в значительной степени лишен влаги из-за своей близости к Африке и потому малонаселен, за исключением оазисов. В какой-то степени он обладает одновременно характеристиками как окраинного пояса, так и центральных областей Евразии. Здесь почти нет лесов, преобладают пустыни, поэтому Ближний Восток подходит для перемещений кочевников. Тем не менее, это район преимущественно окраинный, поскольку морские заливы и впадающие в океан реки делают его доступным для зарождения морской силы и применения такой силы. Как следствие, периодически на протяжении мировой истории тут возникали империи, в основном окраинного типа, опиравшиеся на сельскохозяйственный труд населения великих оазисов Вавилонии и Египта и на свободное водное сообщение с цивилизованными государствами Средиземноморья и Индии. При этом, как логично ожидать, упомянутые империи непрерывно подвергались беспрецедентным брожениям, и в них совершались революции – одни по следам скифских, тюркских и монгольских набегов из Центральной Азии, другие из-за попыток средиземноморских народов проложить оружием сухопутные пути от западного (Атлантического) океана к восточному (Индийскому). Этот район – слабейшее звено совокупности ранних цивилизаций: Суэцкий перешеек разделил морское могущество на восточное и западное, а засушливые просторы Персии, в их распространении из Центральной Азии к Персидскому заливу, позволяли кочевникам регулярно прорываться к кромке океана, тем самым возводя преграду между Индией с Китаем и средиземноморскими государствами. Всякий раз, когда вавилонские, сирийские и египетские оазисы оказывались не в состоянии дать отпор, степные народы начинали воспринимать равнины Ирана и Малой Азии как передовые рубежи для прорыва через Пенджаб в Индию, в Египет через Сирию и в Венгрию через легко преодолеваемые проливы Босфор и Дарданеллы. Вена была защитником «внутренней» Европы, противостояла набегам кочевников – как тем, что устремлялись по прямой через русскую степь, так и тем, что делали петлю к югу от Черного и Каспийского морей.

Сказанным выше мы проиллюстрировали существенную разницу между сарацинским и тюркским господством над Ближним Востоком. Сарацины – ответвление семитской расы, по сути, один из народов Евфрата и Нила, а также малых оазисов Передней Азии. Они создали великую империю, опираясь на два способа передвижения, доступные в тех условиях, – на лошадей с верблюдами и на морские корабли. Сарацинские флотилии, позвольте напомнить, в свое время контролировали Средиземное море вплоть до берегов Испании и Индийский океан вплоть до Малайского архипелага. Благодаря своему стратегически выгодному центральному положению между восточным и западным океанами сарацины смогли предпринять попытку покорения всех окраинных земель Старого Света, подражая Александру Македонскому и предвосхищая Наполеона. Они даже угрожали степным просторам. Туранские же язычники из неведомых глубин Азии, чужие как для Аравии, так и для Европы, Индии и Китая, попросту уничтожили сарацинскую цивилизацию.

Свобода перемещений в океане естественным образом конкурирует с мобильной властью, отправляемой посредством лошадей и верблюдов в сердце континента. Именно навигация по впадающим в океаны рекам сформировала потамическую[58] ступень цивилизации: речь о китайцах на Янцзы, индийцах на Ганге, вавилонянах на Евфрате и египтянах на Ниле. А из плаваний по Средиземному морю, очевидно, возникла так называемая талассическая[59] ступень цивилизации, воплощенная в древних Греции и Риме. Сарацины и викинги добивались успеха, плавая вдоль океанских побережий.

Важнейшим результатом открытия пути в Индию вокруг мыса Доброй Надежды стало объединение западной и восточной прибрежных зон судоходства в Евразии, пусть и через обходной маршрут; тем самым удалось в некоторой степени нейтрализовать стратегическое преимущество центрального местоположения степных кочевников и нанести им удар с тыла. Революция, начало которой положили великие мореплаватели Колумбовой эпохи, подарила христианскому миру максимально возможную свободу перемещений, сравниться с которой может разве что свобода перемещения по воздуху. Общемировой океан, облегающий разделенные земли и островки суши, является, конечно, географическим условием полного единства в морском господстве, и на этом условии строится вся современная теория военно-морской стратегии и политики, изложенная такими авторами, как капитан Мэхэн и мистер Спенсер Уилкинсон[60]. Что касается политических последствий, отношения между Европой и Азией изменились принципиально: ведь в Средние века Европа находилась в своего рода клетке, стиснутая непреодолимой пустыней на юге, загадочным океаном на западе и поясами льда и лесных чащоб на севере и северо-востоке, а с востока и юго-востока ей постоянно угрожали неисчислимые орды на лошадях и верблюдах, но теперь она вырвалась в широкий мир, увеличив более чем в тридцать раз известные просторы моря и суши и распространив свое влияние на ту евроазиатскую сухопутную мощь, что прежде грозила самому ее существованию. Новая Европа рождалась в пустынных землях, найденных среди безбрежных вод, и роль, которую ранее сыграли для Европы Британия и Скандинавия, отныне применительно к Евразии перешла к Америке и Австралии, отчасти даже к Транссахарской Африке. Великобритания, Канада, Соединенные Штаты Америки, Южная Африка, Австралия и Япония в настоящее время представляют собой кольцо внешних, замкнутых в себе баз морской силы и торговли – баз, которые недостижимы для сухопутных держав Евразии.

Впрочем, сухопутная сила сохраняется по сей день, и недавние события вновь подчеркнули ее значение. Пока морские народы Западной Европы выводили в океан свои корабли, заселяли внешние окраины континентов и так или иначе навязывали покровительство океаническим окраинам Азии, Россия собирала казаков и, выйдя из северных лесов, наводила порядок в степи, заставляя собственных кочевников сражаться с татарскими номадами. Тюдоровское столетие[61], ставшее свидетелем утверждения Западной Европы в Мировом океане, было также временем, когда русские сила и власть двинулись из Москвы в сторону Сибири. Конное продвижение на восток через Азию оказалось событием, почти не уступающим по своим политическим последствиям прокладке морского пути вокруг мыса Доброй Надежды, пускай эти два события никак не связаны между собой.

Вероятно, перед нами одно из поразительнейших в истории человечества совпадений: морская и сухопутная экспансия Европы продолжала, в некотором смысле, древнее соперничество между римлянами и греками. Немногие другие сокрушительные неудачи имели более далеко идущие последствия, нежели неспособность Рима «латинизировать» греков. Тевтонов римляне цивилизовали и христианизировали, но славяне в своем большинстве поддались греческому влиянию. Именно романизированные тевтоны позднее вышли в Мировой океан, а эллинизированные славяне покорили степь и подчинили себе туранцев. В итоге современная сухопутная сила отличается от силы морской как по первооснове своих идеалов, так и по материальным условиям[62].

После походов казаков Россия благополучно отказалась от своего привычного затворничества в северных лесах. Возможно, это решение ознаменовало величайшее внутреннее изменение, случившееся в Европе в прошлом столетии: русские крестьяне потянулись на юг, и если ранее граница сельскохозяйственных поселений пролегала по лесным опушкам, то теперь основная масса населения европейской части России сместилась к югу от этой границы, к пшеничным полям вместо привычных западных степей. Одесса приобрела особую важность в этой схеме, причем с той стремительностью, какая присуща разве что американским городам.

Поколение назад был укрощен пар и прорыт Суэцкий канал, что, по-видимому, дополнительно укрепило преимущество морской силы перед силой сухопутной. Железные дороги развивались главным образом как способ доставки грузов для океанской торговли. Но трансконтинентальные железные дороги ныне видоизменяют условия проецирования сухопутного могущества, и нигде они не имеют большего эффекта, как в замкнутом «сердце» Евразии, на обширных территориях которого нет ни древесины, ни камня, пригодных для строительства дорог. Железные дороги радикально преображают степь, поскольку они решительно вытесняют лошадей и верблюдов, и налицо переход в новую фазу развития, минуя промежуточную (строительство обычных дорог).

Что касается коммерции, не следует забывать о том, что морские перевозки, пускай относительно дешевые, обычно подразумевают четырехкратную обработку грузов – по месту происхождения, на экспортной пристани, на импортной пристани и на внутренних складах розничной продажи, а вот континентальная железная дорога способна доставить груз прямиком с производства (экспорт) на склад (импорт). Следовательно, при прочих равных условиях окраинная океанская торговля позволяет формировать «зону проникновения», окружающую континенты, и внутренние пределы этой зоны приблизительно обозначены расходами на четыре погрузки-выгрузки при океанических и железнодорожных перевозках с ближайшего побережья; эти расходы сопоставимы со стоимостью двух погрузок-разгрузок и континентальных железнодорожных перевозок. Говорят, что английский и немецкий уголь конкурируют в этом отношении в ходе поставок в Ломбардию.