Географическая ось истории

Между Балтикой и Средиземноморьем проживают семь негерманских народов, каждый из которых, по меркам европейской государственности, можно признать второстепенным: это поляки, богемцы (чехи и словаки), венгры (мадьяры), южные славяне (сербы, хорваты и словенцы), румыны, болгары и греки. Среди перечисленных два народа сегодня считаются нашими врагами – мадьяры и болгары. Но они находятся в окружении пяти остальных народов, и ни тот, ни другой не в состоянии что-либо предпринять без поддержки Пруссии.

Давайте присмотримся к этим семи народам. Начнем с поляков, их около двадцати миллионов, река Висла служит им главной водной артерией, а наиболее известные исторические города Польши – Краков и Варшава. Поляки в целом цивилизованнее русских, даже в той части Польши, которая перешла во владение России; в прусской провинции Позен они наслаждались преимуществами Kultur, почти не подвергаясь гонениям со стороны господствующих немцев. Несомненно, среди поляков сильны политические разногласия, но теперь, когда польскую аристократию в Галиции больше не улещивают взятками поддерживать Габсбургов и не позволяют ей угнетать русинов Восточной Галиции, должен исчезнуть хотя бы один повод для таких разногласий.

Тем или иным способом новой Польше желательно приобрести выход к Балтийскому морю, не только потому, что это необходимо для экономической независимости страны, но и потому, что нам нужны польские корабли на Балтике, которая стратегически является «закрытым» морем Хартленда; кроме того, необходим полноценный территориальный буфер между Германией и Россией. К сожалению, провинция Восточная Пруссия, преимущественно немецкая по языку и юнкерская по умонастроениям, будет отделена от Германии, если Польша получит хоть какой-то выход к морю. Почему бы не задуматься о переселении народов между Пруссией к востоку от Вислы и польским Позеном?[194] В ходе недавней войны мы предпринимали множество более масштабных действий с точки зрения транспортных операций и организации. В прошлом, чтобы справиться с подобными трудностями, дипломаты прибегали к всевозможным «прикреплениям» населения, как сказал бы юрист. Но права владения собственностью обычно чересчур строгие и нередко чреваты спорами. Не лучше ли заплатить в этом случае немалую цену за лекарство, за справедливое и разумное взаимовыгодное решение, которое устроит всех? Каждому человеку нужно предоставить возможность обменять свою собственность и сохранить нынешнее гражданство либо сохранить собственность и принять новое гражданство. Если он выберет второй вариант, не должно быть никаких условий насчет особых прав, будь то обучение в школе или иные социальные привилегии. Соединенные Штаты Америки в школьном обучении навязывают английский всем детям иммигрантов. Завоеватели в старину были безжалостны, и потому страны наподобие Франции и Великобритании сегодня однородны и свободны от разноязычия, превращающего тот же Ближний Восток в настоящий кошмар. Почему бы не воспользоваться современными способами транспортировки и организации на общее благо, на установление счастливого и справедливого положения дел? Ведь последствия в данном случае очевидны: польский Позен вклинится угрожающе в восточную границу Германии, а германская Восточная Пруссия будет трамплином для проникновения в Россию[195].

Следующими среди наших «пограничных» народов идут чехи и словаки, до недавнего времени разлученные линией, что отделяла Австрию от Венгрии, как поляков разделяли границы России, Пруссии и Австрии. Совокупно чехов и словаков насчитывается, возможно, девять миллионов человек; это один из наиболее энергичных малых народов Европы, проживающий в замечательной стране, где есть уголь, металл, древесина, запасы воды, зерно и вино, а сама страна лежит на главном железнодорожном пути от Балтики и Варшавы к Вене и Адриатике.

Далее идут южные славяне – слово Jugo означает «юг» – а именно, к словенцам, хорватам и сербам. Их насчитывается вместе около двенадцати миллионов человек. Ранее эти народы также разделяла внутренняя граница между Австрией и Венгрией; кроме того, среди них налицо соперничество латинской (католической) и греческой (православной) церквей. Для тех, кто знаком с Балканами, это красноречивое следствие заключенного на Корфу под давлением австро-венгерской тирании соглашения между католиками (словенцы и хорваты) и православными сербами. Южные славяне должны получить выход к далматинским портам Адриатики, а одна из грузовых железнодорожных веток пройдет по долине Савы до Белграда и далее, через Моравский «коридор», до Константинополя.

Румыния – следующее государство этого Ближнего Востока Европы. Природным центром Румынии является трансильванский бастион Карпат с его плодородными долинами, богатыми металлами горами, нефтяными месторождениями и великолепными лесами. Трансильванское крестьянство образуют именно румыны, но правит здесь «привилегированное» меньшинство мадьяр и «саксов». Опять-таки, полагаю вполне возможным в рамках нового государственного устройства обеспечить справедливое переселение или обязать к полному принятию румынского гражданства, хотя следует признать, что враждебность между «саксами» и румынами не столь остра, как вражда между пруссаками и поляками.

Остальная часть Румынии, нынешнее королевство к востоку и югу от Трансильвании, омывается местными реками. Этот плодородный естественный «бастион» снабжает Европу нефтью, пшеницей и кукурузой; двенадцать миллионов румын обречены разбогатеть. Галац, Браила и Констанца[196] – важнейшие румынские порты на Черном море, и все свободные нации заинтересованы в появлении румынских кораблей в этом море, поскольку оно, естественно, обоснованно считается «закрытым» водоемом Хартленда. Не думаю, что когда-либо настанет такое время, чтобы Лига Наций перестала уделять внимание Балтийскому и Черному морям, ибо Хартленд порождает и будет порождать всемогущий милитаризм. Цивилизация заключается в подчинении природы и установлении дисциплины в обществе; Лига Наций как высший орган объединенного человечества должна внимательно следить за Хартлендом и возможными организаторами из представителей его населения по той же причине, по которой полицейская служба в Лондоне и Париже считается общенациональной, а не сугубо муниципальной заботой.

Греки первыми из семи народов нашего промежуточного пояса сбросили с себя ярмо немецкого гнета в текущей войне по той простой причине, что их страна лежит за пределами Хартленда и поэтому открыта для морского могущества. Но в дни подводных лодок и аэропланов утверждение власти над Грецией со стороны какой-либо великой державы Хартленда повлечет за собой, вероятно, овладение всем Мировым островом – и так повторится история древней Македонии.

Перейдем теперь к мадьярам и болгарам. Правда состоит в том, что оба народа эксплуатируются пруссаками, пусть и не находятся у тех в прямом подчинении. Всякий, кто бывал в Будапеште, осведомлен о глубоком недоверии мадьяр к немцам; недавний альянс обусловили чисто прагматические соображения, а не высокие чувства. Правящая мадьярская каста, около миллиона человек, угнетала остальные девять миллионов населения ничуть не меньше, чем другие подвластные ей народы. Союз с Пруссией – это действительно был союз с Пруссией, а не с Австрией – заключали ради поддержки мадьярской олигархии и на благо последней. Несомненно, мадьяры спровоцировали сильное отвращение к себе среди славян и румын, но, если впредь не будет порабощения славян ради выгоды Германии, демократическая Венгрия рано или поздно приспособится к новым условиям. Болгары же, давайте вспомним, являлись союзниками сербов в войне против турок, и конфликты между сербами и болгарами, обострившиеся сегодня, на самом деле лишь семейная ссора. Это следствие текущего развития, и оно сводится в основном к религиозному соперничеству. Нельзя допустить, чтобы болгары воспользовались плодами своего предательства во Второй Балканской войне[197], но, если союзники сумеют навязать этим народам справедливые условия мира, обе нации, изрядно утомленные войной, примут эти условия с радостью. Ведь всего-навсего двадцать лет в Болгарии имело значение мнение одного человека – царя Фердинанда[198], немца по происхождению.

Наиболее важным со стратегической точки зрения фактом применительно к этим промежуточным государствам Восточной Европы является то обстоятельство, что самые цивилизованные страны, Польша и Богемия, располагаются на севере и по своему положению больше всего уязвимы для прусской агрессии. При гарантиях сохранения независимости Польша и Богемия превратятся в вершину широкого клина, который проляжет от Адриатического и Черного морей до побережья Балтики; эти семь самостоятельных государств, с общим населением свыше шестидесяти миллионов человек и с железными дорогами, надежно связывающими их друг с другом, вместе смогут, обладая доступом к океану через Адриатическое, Черное и Балтийское моря, создать крепкий заслон перед немцами Пруссии и Австрии. А возведение такого заслона представляется ныне насущной необходимостью. При этом Лига Наций должна сохранить за собой право, по международным законам, направлять военные корабли в Черное и Балтийское моря.

* * *

Когда перечисленные пункты в повестке международной политики будут реализованы, станет, полагаю, вполне возможным воплотить в жизнь демократический идеал, учредить Лигу Наций, грезы о которой посещали западные народы на всем протяжении недавней войны. Каковы же основные условия, которые должны быть выполнены, если мы хотим обрести полноценную, дееспособную Лигу Наций? Виконт Грей в недавней брошюре изложил два таких условия. Первое заключается в том, что эта «идея должна быть воспринята со всей серьезностью и убедительностью главами государств». Второе условие подразумевает, что «правительства и народы государств, желающих основать Лигу, должны ясно сознавать, что такое действие налагает определенные ограничения на национальную политику каждой страны и может повлечь за собой принятие ряда неудобных обязательств. Более сильные страны поэтому должны отказаться от права принуждения более слабых к принятию решений в своих интересах».

Это разумные, крайне важные условия, но достаточно ли их в нынешней ситуации? Прежде чем брать на себя какие-либо общие обязательства, разве не стоит задуматься о том, каково может быть их конкретное выражение? Лиге Наций предстоит учитывать совершенно определенные реалии. До войны у нас было некое подобие такой Лиги, в состав которой входили государства-участники системы международного права. Но разве война началась не потому, что две великих державы нарушили нормы международного права, сначала в отношении одного, а затем в отношении другого малого государства? Разве двум упомянутым великим державам едва не удалось разгромить могущественную Лигу, вставшую на защиту международных законов? С учетом этого факта разве достаточно высказывать пожелание к более сильным странам «отказаться от права принуждения» в навязывании своих интересов малым странам? Коротко говоря, разве наши идеалы не вовлекают нас в порочный круг, который не разорвать, игнорируя реалии?

Чтобы Лига продолжала существовать и была дееспособной, в ее составе, очевидно, не должно быть государства, сильного настолько, что оно способно противостоять общей воле человечества. Или сформулируем иначе: в составе Лиги не должно быть доминирующего партнера или группы партнеров. Кто приведет пример жизнеспособной федерации, подчиненной преобладающему партнеру? В Соединенных Штатах Америки имеются великие штаты Нью-Йорк, Пенсильвания и Иллинойс, но все они являются равноправными с другими членами североамериканского союза. В Канаде Квебек и Онтарио уравновешивают друг друга, а потому малые провинции доминиона могут не опасаться какого-либо давления с их стороны. В Австралийском содружестве мы находим относительно равноправные штаты Новый Южный Уэльс и Виктория. В Швейцарии даже крупный кантон Берн нисколько не притязает на господство. А вот германская федерация была, по существу, фикцией из-за господства Пруссии. Что касается Великобритании, смею сказать, что главным препятствием на пути к единству островов, даже допуская, что ирландцы договорятся между собой, является доминирование Англии. Недавняя война вспыхнула из-за того, что мы позволили Германии утвердиться почти над всей Европой. Вспомним – разве великие войны прошлого в Европе начинались не вследствие того, что одно государство европейской системы (при Наполеоне, Людовике XIV или Филиппе II) становилось чрезмерно могущественным? Если мы желаем, чтобы Лига Наций добилась успеха, нужно признать эти суровые реалии и не пытаться их замаскировать.

Есть также еще одна реалия, с которой нужно считаться, реалия текущей политики. На мой взгляд, для того, чтобы нации в составе Лиги смогли примириться и зажить спокойной жизнью, имеются два разных пути, и на каждом нам суждено отталкиваться от текущей политики: это путь настоящего и путь будущего. Что я вкладываю в представление об этой реалии в настоящем, нагляднее всего передать через описание конкретных государств, которые намерены объединиться в ту или иную лигу.

Британская империя может служить образцом текущей политики. Никто не убедит большинство бриттов в необходимости рисковать единством империи, которая так стойко выдержала испытание войной, ради некоей, существующей пока лишь на бумаге всемирной лиги. Отсюда следует, что управляющие органы Британской империи лишь постепенно могут превратиться в соответствующие органы этой лиги. Но все же шесть членов империи уже связаны некими отношениями. Они фактически равноправны и, в рамках «Британской лиги», независимы. Только в прошлом году прозвучало последнее слово по этому поводу. Премьер-министры доминионов отныне обладают прямым доступом к премьер-министру Соединенного Королевства, больше им не придется прибегать к посредничеству министра по делам колоний; а Вестминстерский парламент лишился наименования Имперского и впредь считается исключительно парламентом Соединенного Королевства. Остается только заявить, что монарх более не является правителем Соединенного Королевства и заморских доминионов; впрочем, равноправие всех доминионов должно отражаться в его титуле – скажем, король всех бриттов. Говоря о реалиях (правда, в таких вопросах имена тоже становятся реалиями), разве мы сейчас не уверены в том, что Соединенное Королевство, Канада и Австралия должны иметь собственные флот и армию, которые передаются под единое стратегическое командование только во время войны? Что касается численности населения, разве кто-то сомневается, что через несколько лет Канада и Австралия нагонят по этому показателю метрополию? А три малых доминиона – Новая Зеландия, Южная Африка и Ньюфаундленд – тем важнее, чем крепче равноправие трех крупных доминионов.

У Франции и Италии своя текущая политика. Согласны ли они вступить в лигу, где будет представлена Британская империя? К счастью, на более поздних этапах недавней войны мы сумели учредить единое стратегическое командование, так что название «Версаль» приобрело дополнительное историческое значение[199]. Уже не только через посланников, но через прямое общение премьер-министров Великобритания, Франция и Италия наладили совместное обсуждение важнейших вопросов. Эти три страны Западной Европы являются бесспорными кандидатами на вступление в лигу, несмотря на различие в размерах, и не составляет труда вообразить случай, когда премьер-министры Канады или Австралии могут быть приглашены на совещание с премьер-министрами Соединенного Королевства, Франции и Италии. Такие совещания окажутся еще полезнее, если мы научимся учитывать текущую политику каждой страны и перестанем добиваться сугубо бумажного единства. Напомню, для утверждения единого стратегического командования в 1918 году понадобилось, чтобы вызрела угроза немецкого наступления[200].

А что Соединенные Штаты Америки? Нет смысла притворяться, будто отдельные американские штаты могут быть членами лиги; Американская республика выстояла в страшнейшей, не считая последнюю, войне в истории, чтобы объединить свои территории в одно целое. Но все-таки Соединенные Штаты Америки выглядят доминирующим партнером в сравнении с союзными странами Западной Европы. США должны войти в лигу, никто не спорит, но это означает, что для дееспособности учреждения шести доминионам Великобритании нужно забыть о разногласиях. По счастью, три тысячи миль незащищенной границы Северной Америки видятся добрым предзнаменованием, хотя, если говорить откровенно, лучше бы страны по обе стороны этой границы были более равноправными (тогда выводы были бы обоснованнее).

Необходимость разумного баланса сил между значительным числом членов лиги, призванного гарантировать, что в грядущих кризисах, которые неизбежны, никому не угрожала опасность подчинения, менее насущна для островных и более насущна для континентальных государств. Морское могущество имеет очевидные ограничения; естественные границы вдобавок определяют пределы распространения той или иной островной или даже полуостровной силы. Лигу надлежит испытывать на прочность в Хартленде Великого континента. Там природа создает все предпосылки для установления полного господства над миром; не допустить подобное развитие событий по силам проницательным политикам и при безусловном соблюдении международных обязательств. А ведь германский и русский народы, несмотря на революции, стремятся к большему, и каждый из них обладает мощными историческими стимулами.

Поэтому пусть идеалисты, которые ныне, когда народы объединились в единую мировую систему, оправданно усматривают в Лиге Наций единственную альтернативу кровопролитной войне, сосредоточатся на справедливом разделении Восточной Европы. При наличии промежуточного пояса по-настоящему независимых государств между Германией и Россией эта цель вполне достижима. Любая другая граница между германскими государствами и Россией, как предлагал Науманн в своей «Центральной Европе»[201], означает, что немцы и славяне продолжат соперничать, так что о прочной стабильности можно позабыть. Но промежуточный пояс, при поддержке других членов Всемирной лиги, позволит разделить Восточную Европу на несколько систем управления. Более того, государства этого пояса, обладая относительным равенством сил, сами окажутся желанными членами будущей лиги.

Когда мы таким образом избавим от искушения претендентов на мировую империю, кто скажет, какая судьба ожидает немецкий и русский народы? Уже проявляются признаки того, что Пруссия, которая, в отличие от Англии или Франции, представляет собой сугубо искусственное образование, распадется на несколько федераций. В одной области пруссы исторически принадлежат к Восточной Европе, а в другом – к Европе Западной. Разве совершенно исключено, что русские вместе с какими-то соседними государствами создадут свободную федерацию? Германия и Россия сделались великими империями благодаря противостоянию друг с другом; однако народы промежуточного пояса – поляки, богемцы, венгры, румыны, сербы, болгары и греки – слишком различаются, чтобы образовывать федерацию для иных целей, кроме обороны, и все они настолько несхожи с немцами и русскими, что от них логично ожидать сопротивления любой новой организации могучих соседей, вознамерившихся покорить Восточную Европу.

В Хартленде и Аравии имеются определенные стратегические позиции, которые должны рассматриваться как обладающие критической значимостью, поскольку владение этими позициями способно принести мировое господство или помешать его установлению. Впрочем, отсюда вовсе не следует, что было бы целесообразно немедленно передать управление ими какой-то спешно собранной международной администрации; здесь очень важно помнить о текущей политике отдельных стран. Кондоминиумы, как правило, распадаются по той причине, что агенты союзных держав почти неизбежно встают на сторону местных националистов или местных партий. Представляется, что надежнее всего для международного управления поручить какой-то одной державе опеку над человечеством (разумеется, в каждой конкретной области это будет конкретная держава). Этот экспериментальный метод Австро-Венгрия опробовала, когда Берлинский конгресс вверил ей управление Боснией и Герцеговиной; с точки зрения материального развития провинций успех не подлежит сомнению. Нет оснований считать, что этот принцип, с учетом текущей политики, неприменим в отношении Панамы, Гибралтара, Мальты, Суэца, Адена и Сингапура, если мы поручим Американской республике и Британской империи беречь мир на земном шаре, охранять моря и проливы, которые соединяют океанские бассейны. С другой стороны, это будет равнозначно подтверждению уже сложившейся ситуации. Как и в большинстве других случаев, данный принцип предстоит проверить на прочность в Хартленде и Аравии. Островитяне не могут проявлять равнодушие к участи Копенгагена, Константинополя или Кильского канала, поскольку великая держава Хартленда, завоевав Восточную Европу, может, через Балтийское и Черное моря, развязать войну в океане. В ходе недавней войны морские силы союзников едва удержали Северное море и восточное Средиземноморье. Действия подводных лодок на Черном море с самого начала войны, вероятно, обеспечили бы крепкий тыл сухопутной армии, наступающей на Суэцкий канал. Посему Палестина, Сирия и Месопотамия, Босфор и Дарданеллы, а также балтийские проливы должны быть каким-то образом интернационализированы. В случае с Палестиной, Сирией и Месопотамией Великобритания и Франция с общего одобрения ввели надлежащее управление. Так почему бы нам не решить проблему Константинополя, сделав этот исторический город Вашингтоном Лиги Наций? Когда сеть железных дорог охватит Мировой остров, Константинополь окажется одним из наиболее доступных мест мира, будь то по железной дороге, на пароходе или самолетом. Из Константинополя ведущие нации Запада смогут освобождать те области, угнетаемые на протяжении множества столетий, где свобода наиболее желательна с точки зрения человечества в целом; из Константинополя мы могли бы соединить Запад и Восток и навсегда обезопасить Хартленд, привнеся туда океанскую свободу.

Создание еврейского национального государства в Палестине станет одним из важнейших результатов войны. Сегодня мы можем говорить об этом прямо. На протяжении многих столетий евреи, загоняемые в гетто и лишенные права занимать достойное положение в обществе, существовали как бы вне цивилизации, и обычные христиане их презирали – как за положительные, так и за отрицательные черты, присущие этому народу. Проникновение Германии в крупные коммерческие центры мира состоялось в том числе благодаря посредничеству евреев, а немецкое господство в юго-восточной Европе установилось благодаря мадьярам и туркам при поддержке тех же евреев. Евреи ныне занимают высокие посты среди большевиков в России. Бездомные и гонимые, евреи охотно предались интернационализации, и христианский мир больше не имеет права удивляться этому факту. Но подобным действиям не будет места в лиге, объединяющей независимые и дружественные нации. Потому национальный дом в физическом и историческом центре мира должен «примирить» евреев с современными условиями бытия. Появятся нормы поведения, навязываемые евреями евреям, даже среди тех крупных еврейских общин, которые предпочтут остаться за пределами Палестины. Это будет означать, что евреи наконец признают себя полноценным самостоятельным народом, вопреки желаниям отдельных представителей этого народа. Кое-кто пытается проводить различие между евреями как народом и иудейской религией, но, вне сомнения, обывательский взгляд на глубинное сходство между ними не так уж грешит против истины.

В обширных и густонаселенных областях Азии и Африки, за поясом великих пустынь и возвышенностей, существуют свои опасения (примером служит британская Индия), и было бы действительно глупо отрицать их наличие в спешных попытках установить мировую симметрию в рамках Лиги Наций. Но нельзя позволить, чтобы Цзяо-Чжоу или Восточная Африка вернулись в распоряжение той державы, что лелеяла в их отношении далеко идущие стратегические планы, предполагая, что однажды ее сухопутные армии смогут использовать эти точки на карте как подготовленные цитадели; более того, эта держава явно намеревалась использовать китайцев и негров как вспомогательную живую силу в завоевании Мирового острова. Какую роль в конечном счете может сыграть половина человечества, обитающая в «Индиях», – на этот вопрос пока никто ответить не в состоянии, но островные народы попросту обязаны защитить индийцев и китайцев от поползновений Хартленда.

Германскую Юго-Западную Африку и немецкие колонии в Австралазии нельзя возвращать ни в коем случае; принцип независимости в уставе Лиги предполагает, что при наличии международного доверия применительно к ряду критически важных местоположений, каждая нация должна быть хозяйкой в собственном доме, и этот принцип действует в отношении Южной Африки и Австралии. Любая иная трактовка чревата будущими ссорами и препятствует разоружению.

* * *

Относительно создания Лиги Наций и необходимости учитывать текущую политику в настоящем сказано достаточно. Нам осталось обсудить текущую политику в будущем. Виконт Грей описал образ мышления, которое нам понадобится, когда мы возьмемся за это великое международное начинание; можно ли что-то добавить к уже сказанному по этому поводу?

Выше я выразил свою убежденность в том, что свободная торговля по типу laissez-faire и хищническая протекция немецкого типа являются имперскими тактиками, которые ведут к войне. К счастью, молодые британцы отказались от свободной торговли в духе манчестерской школы; финансовую независимость, предоставленную им родиной, они использовали для достижения экономического идеала, которым восторгался великий американский государственный деятель Александр Гамильтон, – идеала по-настоящему независимой нации, сбалансированной во всем своем развитии. Это ни в коей мере не означает, что международная торговля не должна осуществляться; просто эту торговлю следует контролировать, чтобы ее влияние всегда было направлено на достижение баланса, а не на усугубление экономической однобокости сверх пределов разумного.

На мой взгляд, дееспособная Лига Наций не появится, пока мы не запретим всем странам коммерческое «проникновение», поскольку целью такого проникновения является лишение других стран их справедливой доли квалифицированного труда, и оно неизбежно влечет за собой общее разочарование и уныние. Вдобавок, скажем прямо, нет существенного различия, и когда некоторые страны видят, что их превращают в хозяйственные «придатки» через промышленную специализацию какой-либо страны, ратующей за повальный кобденизм; везде, где промышленность развивается до такой степени, что ее аппетит способен удовлетворить только мировой рынок, экономический баланс других стран, как правило, нарушается. После недавней войны никакая крупная страна не допустит, чтобы ее лишили «ключевой» или «значимой» отрасли[202]. К тому времени, когда эти две категории окажутся исчерпанными, всем станет ясно, что с таким же успехом можно было стремиться к привлекательному идеалу общей экономической независимости, а не метаться из стороны в сторону в глухой обороне. Попытки сохранить негативный по своей сути кобденизм, внедряя некие исключения, очень быстро – в условиях современного открытого мира – обернутся появлением громоздких и неуклюжих социальных механизмов. Общая система низких пошлин и вознаграждений позволит легко справляться с затруднениями по мере их возникновения, поскольку в нашем распоряжении будет соответствующий механизм контроля. Не стану глубже вдаваться в эти специальные вопросы; меня интересуют идеалы и цели. Кобденит считает, что международная торговля хороша сама по себе и что специализация в отношениях между странами, если она возникает «вслепую», по естественным причинам, не должна насильственно ликвидироваться. Сторонник Берлинской школы[203], с другой стороны, тоже одобряет экономическую специализацию государств, но он опирается на научную точку зрения, настаивает на накоплении в стране тех отраслей, которые обеспечивают наибольшую занятость высококвалифицированных работников. Результат одинаков; текущая промышленная политика стискивает нацию в своих объятиях и лишает ее, как и другие страны, подлинной независимости. Как следствие, копятся обиды, чреватые ссорами и столкновениями.

Позволю себе выделить сразу три типа восприятия текущей политики, грозящих, по моему мнению, трагедией. Во-первых, это политика laissez-faire, политика капитуляции и обреченности. Мы словно оказываемся в состоянии человека, которого сразила некая хворь вследствие отсутствия заботы о себе; человеческое тело требует присмотра, как известно, и при разбалансировке функций подвергается органическому воздействию, а в итоге, если им пренебрегать, не помогут ни совет врача, ни скальпель хирурга, ибо вмешательство доктора равносильно уходу из жизни. Разумеется, под теплым британским солнышком в середине минувшего столетия казалось мудрой политической философией жить как живется и верить в Провидение. К счастью, болезнь не успела перейти в смертельную стадию, когда мы легли на операционный стол в августе 1914 года. При этом миллион призывников, признанных негодными для воинской службы, выглядит тревожным симптомом: хочется даже поблагодарить Господа за то, что война началась тогда, когда началась.

Второй тип восприятия текущей политики – это паника. Именно так реагировала Пруссия, маскируя панику льстивой философией сверхчеловека, не менее приятной, чем утешительная религия laissez-faire, но более рациональной. Впрочем, если отбросить экивоки, Kultur подразумевала одержимость идеями конкуренции и естественного отбора, того самого, который описан в дарвинизме; испугавшись, пруссаки решили, что, если людям суждено питаться другими людьми для выживания, уж они-то готовы стать людоедами! Поэтому они усердно наращивали силу и ловкость, как и положено призовому бойцу. Вот только монстр, в которого они превратили собственную страну, изнывал от голода, и в конце концов им пришлось его накормить. Пожалуй, половина всех жестоких поступков на этом свете творится именно из-за паники.

Третий тип восприятия свойственен анархистам и большевикам – безусловно, сами они себя не перепутают, но со стороны нет принципиальной разницы в том, сломаете ли вы какой-то предмет без возможности починить или расколете его на куски: это мало что меняет. По сути, такой тип восприятия равнозначен социальному самоубийству. Крайне важно поддерживать дисциплину в западных демократиях в период восстановления, как бы ни бушевал большевизм в Центральной и Восточной Европе. Запад победил, и только мы способны избавить весь мир от необходимости повторять тот путь, каким нередко идут отдельные народы – от идеализма к беспорядкам, голоду и тирании. При условии, что мы не будет спешить с демонтажом существующих социальных механизмов, что мы станем воплощать идеи дисциплинированно и последовательно, у нас получится сохранить устойчивое производство, эту фундаментальную реалию, на которой ныне – прочнее, чем когда-либо ранее – зиждется цивилизация. Давайте не будем забывать, что беспорядок в мире подразумевает отсутствие какой-либо национальной базы как опоры для восстановления порядка, следовательно, он сулит бесконечную анархию и тиранию. Когда рухнул римский порядок античности, понадобилось несколько столетий, чтобы вернуться на прежний уровень цивилизованности.

Но если дрейф по волнам текущей политики ведет к болезни государства, а паника оборачивается преступными действиями, тогда как результатом восстаний становится самоубийство нации, какой же путь нам выбрать? Конечно, тот, который подразумевает контроль: при демократии это самоконтроль. Если недавняя война чему-то нас научила, то мы усвоили, что эти гигантские силы современного производства способны контролировать общество. Прежде многие предполагали, что мировая война завершится финансовым крахом, поэтому ее нельзя – категорически нельзя – допускать. Но когда война все-таки случилась, стало ясно, что британская и немецкая системы кредитования справились, за счет национальных займов, которые оторвали побеги индивидуальных кредитов от вражеской почвы.

Признав однажды, что целью является контроль текущей политики, мы одновременно заявляем, что идеальной государственной единицей Лиги Наций должна являться страна сбалансированного экономического развития. Сырье распределено по земному шару неравномерно, но основные виды человеческой деятельности, помимо выращивания продуктов питания, своих для каждого региона, в наши дни составляют лишь относительно малую часть всей производственной активности. Минералы нужно добывать в шахтах, тропические плоды выращивают только в тропиках, но и минералы, и тропические плоды ныне довольно просто транспортировать, поэтому соответствующие отрасли промышленности могут располагаться где угодно. Люди таковы, какими их делают занятия; всякий взрослый человек демонстрирует характеристики своего призвания. Так же обстоит дело и с нациями, и никакая уважающая себя нация не позволит лишить себя доли производства. Но отрасли труда настолько взаимосвязаны, что их невозможно развивать, не обеспечив баланс. Отсюда следует, что каждый народ будет стремиться к развитию важных сфер промышленной деятельности, и никакому народу не следует в этом препятствовать.

Я твердо убежден в том, что таков идеал, который будет способствовать миру. В обычном обществе людям неравного достатка и положения чрезвычайно трудно стать друзьями в истинном смысле этого слова; искренние отношения несовместимы с покровительством и зависимостью. Цивилизация, вне сомнения, опирается на обмен услугами, но обмен должен быть равным. Наша денежная экономика считает равнозначными услуги различной ценности с точки зрения качества производства, в них заложенного. Для блага наций и государств нам нужно стремиться к сравнительному равенству возможностей ради национального развития.

Глава 7

Свобода людей

Свободны ли мужчины и женщины свободных наций; потребность в создании управления для местных сообществ в составе нации; альтернативная схема – национальные классы и интересы; неизбежно ведет к международной классовой войне; идеалом видятся сбалансированные провинции в составе сбалансированных наций; такие организации сулят наилучшие возможности наибольшему количеству людей; причины появления националистических движений; противоположность чрезмерной централизации; братские народы должны стремиться к экономическому балансу и формировать братские провинции; братство для своего выживания должно опираться на управление текущей политикой.

Обсудив реалии, отражаемые географией нашего земного шара, мы пришли к выводу, что свобода народов, если мы стремимся ее обеспечить, должна предусматривать разумный подход к равенству ресурсов, как принято сегодня между несколькими крупными нациями. Также мы отметили, что, учитывая необоримую силу текущей политики, необходимо таким образом управлять экономическим развитием народов, чтобы это развитие не провоцировало столкновений. Но какое отношение эти принципы имеют к свободе индивидов, мужчин и женщин? Способны ли свободные народы, представленные в Лиге Наций, одарить большей свободой отдельных граждан? Конечно, мужчины, которые воевали, мужчины, которые на кораблях преодолевали суровые моря, матери и жены, которые работали, ждали и скорбели дома, – все они жаждут не просто избавления от опасности; они мечтают о подлинном счастье, для себя и для тех, кто им дорог.

Давайте проанализируем с этой точки зрения последовательные этапы развития демократического идеализма, о котором говорилось на первых страницах этой книги. Американская декларация независимости провозгласила для всех людей право стремиться к счастью. Французская революция кристаллизовала этот посыл в слово «свобода» и добавила к нему слова «равенство», то есть управляемость общества, и «братство», то есть самодисциплина. Братство является сутью успешной демократии, предельной и самой труднореализуемой формой правления, поскольку она требует максимума от обычного гражданина. Такова первая стадия демократического мышления, которое грезило, непосредственно и очевидно, о свободе людей.

В середине девятнадцатого столетия начался второй этап, целью которого была свобода народов. Национальность – это право локальной группы, желающей добиваться счастья вместе, причем равенство они устанавливают собственными способами управления коллективом. Братское чувство обрести нелегко, если только ты не рос сообща с другими; потому-то применительно к национальному так важна история. Но обыденный национализм настаивает лишь на праве стремиться к счастью вместе; разве что в Лиге Наций открывается путь к тому идеалу, который отражен в знаменитой, приведенной выше словесной триаде эпохи французской революции. По-видимому, определенная степень вмешательства со стороны Лиги необходима для обеспечения равноправия народов перед законом, и мне кажется, что в идеале сбалансированного развития каждого народа таится та дисциплина, которую подразумевает понятие «братства». Без сбалансированного развития нации непременно начинают испытывать неутолимый голод, игнорируют остальных или тешат себя преступными намерениями, и частичное утоление этого голода возможно исключительно за счет других наций. Иными словами, незыблемое равенство народов достигается через контроль, внутренний и внешний. Но отсюда вытекает, что внутренняя политика должна проводиться с учетом ее влияния на внешнюю политику; вроде бы банальность, однако она сулит последствия более глубокие, чем обычно признают.

На мой взгляд, сказанное, среди прочего, означает, что, поскольку народы представляют собой локальные сообщества, их организация, если они хотят существовать долго, должна опираться именно на сообщества внутри, а не на общенациональные «интересы». Перед нами воплощение старинной английской идеи о палате общин. Само слово «община» (common), разумеется, сходно с французским словом «коммуна» (commune), обозначающим сообщество; полагаю, правильно было бы говорить о палате сообществ – широв и бургов[204]. Кстати, рыцари и горожане Средневековья были настоящими сообществами, гораздо более четкими и жизнеспособными, нежели искусственно нарезанные избирательные округа наших дней.

Если реальная организация нации строится на классах и интересах – то есть оказывается альтернативой организации по месту проживания[205], – то мы должны ожидать, что соответствующие классы соседних наций будут тяготеть друг к другу, вследствие чего возникнет, как кто-то выразился, горизонтальное расщепление международного сообщества. К счастью, Вавилонская башня ознаменовала собой зарождение текущей политики, которую можно назвать политикой языкового многообразия и которая препятствовала развитию интернационализма. Увы, нынешнее нарастание борьбы капитала и труда побуждает употреблять ряд интернационализированных фраз и слов, которые сделали несколько ключевых идей своего рода общей валютой; к сожалению, они соответствуют определенным социальным реалиям, которые быстро приобрели немалое значение после начала недавней войны. Международные объединения капитала получили столько власти, что смогли подмять под себя отдельные малые государства, а Германия использовала этот капитал для проникновения вовне, то есть, иначе говоря, для разрушения экономического и социального баланса конкурирующих с нею наций. Труд следует этому примеру и пытается самоорганизоваться на международном уровне. Отсюда родилась идея классовой войны между международным пролетариатом и международным капиталом. В ходе недавней войны мы прилагали значительные усилия к разрушению международной организации капитала. Но допустимо ли, чтобы труд ныне уничтожил все наши достижения на этом поприще, цепляясь за свою международную организацию, которая создавалась для справедливой борьбы с международным капиталом? Пожалуй, такой разворот неизбежен, если международный организованный труд укрепит свои позиции, ибо реакцией на это станет возрождение международного капитализма. Экономическая война как итог подобного конфликта может закончиться либо большевизмом, либо победой одной из сторон, и тогда победитель сделается истинным мировым правительством, утвердит новую империю организаторов. Победи труд, вскоре станет очевидно, что организаторы труда не сильно отличаются от своих предшественников (военных и капиталистов) в том существенном отношении, что так же держатся за власть и продолжают слепо организовывать общество – пока их не свергнет новая революция. Колеса истории вращаются, заставляя человечество снова и снова переживать то беспорядок, то тиранию; школьники будущего прочитают в учебниках об очередной «эпохе» – пролетарской, которая наступила после эпох церковного доминирования, милитаризма и капитализма. Добившись победы, вожаки пролетариата, я уверен, без тени сомнения прикажут открыть огонь из пулеметов по толпе, подобно всем остальным «всадникам вихря»[206] в минуту паники.

Но если признать, что организация с опорой на местные сообщества принципиально важна для плодотворной и, следовательно, мирной жизни наций, то сами эти местные сообщества должны обладать не менее плодотворной и сбалансированной природой, совместимой с природой нации. Никаким иным образом не получится помешать организации по «классам и интересам» уверенно вторгнуться в локальную организацию. До тех пор, пока мы позволяем громадным метрополисам беспощадно изымать лучшие молодые умы из местных сообществ (если указать всего на одну сторону происходящего сегодня), организация будет и впредь чрезмерно сосредоточиваться в метрополисах, тем самым по умолчанию превращаясь в организацию по общенациональным классам и интересам. Как бы мы ни воспринимали текущую ситуацию – с точки зрения свободы людей или с точки зрения свободы народов, – вывод, полагаю, очевиден: единственное, что мы можем сделать, – это потеснить классовую организацию, не обращая внимания на ее боевые кличи и якобы полезные инициативы, и стремиться к органическому идеалу сбалансированной жизни провинций и малых локальных сообществ.

* * *

Давайте теперь рассмотрим этот вопрос с обратной стороны, отталкиваясь от свободы людей. Чего хочет обычный человек? Милль утверждает[207], что за потребностями в еде и крове идет потребность свободы, но современный демократ подчеркивает, что важна не просто свобода возможностей, а равенство этих возможностей. Речь о возможности осознать свои способности, возможности жить идеями и поступками, воплощая эти идеи; именно об этом мечтает – все чаще – здоровый человек. Что касается идей, они могут быть о любви и о благородном воспитании детей, о ремесле и совершенстве навыков, о религии и спасении души, о каких-то спортивных достижениях, о конституции и улучшении общества, о красоте и ее художественном выражении; но, так или иначе, человек желает жить разумной жизнью и, зачастую подспудно, мечтает о признании собственного человеческого достоинства.

Посредством всеобщего начального образования мы начали обучать искусству манипулирования идеями тех, кто в древнем обществе считался рабами. Совершенно не образованный человек мыслит предельно конкретно; поэтому великие религиозные учителя прошлого изъяснялись притчами. Необразованному человеку недоступны ни прелести, ни опасности идеализма. Несомненно, наши западные сообщества сегодня проходят опасную стадию развития. Полуобразованные люди чрезвычайно восприимчивы, а сегодняшний мир состоит преимущественно из полуобразованных людей. Они способны усваивать идеи, но у них нет привычки проверять эти идеи на обоснованность и здравость. Иными словами, большинство нынешних людей крайне подвержено «внушению»; это обстоятельство хорошо известно тем, кто участвует в выборах и редко взывает к голосу разума, общаясь с публикой. К слову, внушение – главный метод немецкой пропаганды.

Выражение «равенство возможностей» включает в себя два элемента. Во-первых, это контроль: учитывая человеческую природу, равенство без контроля невозможно; во-вторых, это свобода совершать поступки, а не просто думать, иначе говоря, возможность превращать слова в реальные дела. По замечанию мистера Бернарда Шоу, «кто умеет, делает; кто не умеет, учит»[208]. Если истолковывать слова «умеет» и «не умеет» как метафору возможности и ее отсутствия, мы поймем, что это довольно циничное высказывание выражает житейскую истину. Те, кому выпадает возможность проверить свои идеи на практике, становятся ответственными мыслителями, а те, кто не получает такой возможности, могут какое-то время наслаждаться своими идеями безответственно, скажем так, теоретически. Позволю себе отметить, что именно так поступает значительная часть наших читающих газеты интеллектуалов, причем кое-кто из них это сознает и сожалеет о подобном.

В чем заключается проклятие нашей современной индустриальной жизни? Разумеется, в однообразии – однообразии труда и повседневных домашних и общественных дел. Недаром наши мужчины перед войной искали спасения в ставках на футбол. Большинство ответственных решений – удел немногих, и мы не видим этих немногих за работой, потому что они далеко от нас, где-то в крупных городских центрах.

Что в последние два-три поколения придавало такую силу национальному движению? Национальность практически не принималась во внимание в средние века и даже позже, ее придумало девятнадцатое столетие. Она возникла благодаря тому, что современные государства увеличились в размерах и приобрели более широкие функции управления. Националистические движения проистекают из беспокойства талантливых молодых людей, которые добиваются возможности жить идеями и быть среди тех, кто «умеет», благо им это позволено. В античности и Средневековье общество не обладало сколько-нибудь внятной сплоченностью, и в любом городке перед человеком открывалось обилие возможностей. Этот факт заставляет присмотреться к городской истории, но с восемнадцатого столетия все меняется, все становится банальным. Возьмем для примера историю любого из наших выдающихся городов и попробуем оценить, насколько справедливо это утверждение. Последние несколько поколений горожан показывают, что перед нами лишь статистика материального развития; в лучшем случае город каким-то образом в чем-то специализируется, но перестает быть целостным организмом. Все его институты второстепенны, поскольку лучшие люди уезжают, если только в этом городе нет какого-то учреждения или предприятия выше местного уровня, а такое учреждение или предприятие обычно разрушает, а не развивает местную жизнь.

Почему Афины и Флоренция сделались оплотами цивилизации и превратились в светочи человечества? По размеру это были небольшие города, если сравнивать их с современными, но в политическом и в экономическом смысле обладали суверенитетом. Люди, которые обменивались рукопожатиями на улицах этих городов и заключали браки с соседями, не просто соперничали друг с другом в конкретном ремесле или в конкретной области торговли; каждая важная сфера осознанной человеческой деятельности была представлена в этих городах узким кругом работников. Вообразим выбор, стоявший перед молодым и талантливым флорентийцем в его родном городе на благо последнего – он, напомню, не испытывал потребности перебираться в отдаленную столицу. Он мог стать градоначальником или верховным священником, или полководцем, ведущим городское ополчение в битву (сражение, конечно, имело локальный размах, но полностью раскрывало ратный талант такого человека); будь он художником, скульптором или архитектором, наш флорентиец все равно трудился бы в своем городе, и горожанам не приходилось обращаться к просьбами к каким-то заезжим великим творцам. Естественно, никто не призывает вернуться к институциям афинского или флорентийского порядка, но факт остается фактом: мы лишили местную жизнь большинства ее ценностей и интересов, старательно развивая общенациональную классовую организацию.

Насколько мы уверены, что требования о введении самоуправления (гомруля) в Ирландии и, в меньшей степени, в Шотландии, исходят не от возбужденных молодых людей, которые, сами того не до конца понимая, агитируют за равенство возможностей, а от убежденных противников союза со «злонамеренной» Англией? Богемцы добились немалого экономического процветания при австрийской тирании, но все же они продолжают отстаивать свою чешскую и словацкую национальность. Разве не ощущаем мы поиски той же житейской истины в недовольстве фабричных рабочих поведением руководителей профсоюзов, заседающих в Лондоне?

Именно принцип laissez-faire фактически разрушил нашу местную жизнь. Добрую сотню лет мы покорно подчинялись текущей политике, даже поклонялись ей, как всемогущему божеству. Несомненно, такая политика – реалия нашей жизни, однако ее вполне можно приспособить к своим целям, если ты вдохновляешься неким идеалом. А принцип laissez-faire предполагал просто-напросто подчинение судьбе. Мне могут возразить, что централизация есть «характерный признак» нашего столетия; на это я отвечу, что так было всегда, ибо не сказано ли почти две тысячи лет назад, что «кто имеет, тому дано будет»[209]?

Рассмотрим, к примеру, Лондон. Население в миллион человек сто лет назад превысило семь миллионов человек сегодня; или, чтобы подчеркнуть данный факт нагляднее, Лондон столетия назад воплощал шестнадцатую долю населения Англии, а ныне воплощает пятую. Как это произошло? Когда создавался парламент, его участникам оплачивали посещение заседаний, поскольку их приходилось отрывать от насыщенной местной жизни, а вскоре пришлось также штрафовать общины, которые были не в состоянии избирать своих представителей. Налицо правильное положение дел, федерализация на основе сильного местного магнетизма. Когда появились макадамизированные дороги[210], из них сформировали «звезду» с центром в Лондоне; эти дороги принесли в город сельскую жизнь, которой пожертвовали ради роста Лондона. Когда начали строить железные дороги, главные ветки тоже образовали «звезду» с центром в Лондоне, а экспрессы сновали туда и сюда, питая Лондон и выдаивая сельскую местность. В настоящее время государство регулярно вмешивается, обеспечивая дальнейшую централизацию – скажем, за счет учреждения почтовой службы. В результате ярмарочные города на сотни миль вокруг Лондона деградировали, если мы говорим о разнообразии их жизни.

Вряд ли типичный лондонец извлекает какую-либо существенную выгоду из такого положения дел. Он живет в пригороде; метрополитен несет его на работу в офисы Сити, а затем мчит обратно в пригород на ночлег; лишь по субботам и воскресеньям у него находится время для местной общины, причем он развлекается с соседями, которые для него всего-навсего случайные знакомые. В подавляющем большинстве случаев он вступает в живой контакт с великими мыслями посредством печатных страниц: для него, как и для пролетария в сельской местности, жизнь идей отделена от сознательной жизни, и оба в итоге обречены страдать.

Впрочем, централизация – не единственная форма более общего процесса, который я охарактеризовал бы как разделение социальных и экономических функций вследствие общенационального фатализма, внушаемого текущей политикой. Мы позволяем индустриальному укладу жизни накапливать население в отдельных областях, тогда как другие области трагически пустеют. Допускаю, что в прошлом подобное было в некоторой степени неизбежно из-за необходимости обеспечивать работу угольных шахт, однако реальный отток населения ничем не оправдан. При надлежащем управлении вполне возможно заместить «сельскую область» неким сообществом, зависимым от фабрики или небольшой группы фабрик; в таком сообществе богатые и бедные, хозяева и работники могли бы проживать совместно и выстраивать ответственные отношения. Увы, мы взамен допустили появление во всех наших крупных городах своих Ист-Эндов и Вест-Эндов. Конечно, неотъемлемой чертой надлежащего государственного управления является предвидение, предотвращение социальных болезней; но наш метод в прошлом столетии сводился к дрейфу, а когда все стало скверно, мы прибегли к паллиативным лекарствам – фабричному законодательству, жилищному законодательству и т. д. В наши дни остается лишь одно органическое средство – любой ценой сокращать городское население.

Эти рассуждения относятся не только к промышленным отраслям, но и к нашим образовательным заведениям и к ученым профессиям. Английская система заключается в том, что мы покупаем – будем называть вещи своими именами, ибо никто не отрицает соперничества среди колледжей – лучшие молодые умы посредством стипендий и национальных конкурсов. В середине прошлого столетия мы практически ликвидировали «закрытые» стипендии, которые объединяли конкретные школы с конкретными колледжами (на мой взгляд, эта схема была крайне разумной). Социальные требования вынуждают пополнять ряды учеников счастливчиками – отпрысками зажиточных семей со всей страны. Так производится набор в государственные школы, а также в Оксфорд и Кембридж; мы изначально вырываем ребят из местной среды. После университета многие из них переходят на централизованную государственную службу, выбирают централизованную юридическую профессию или даже централизованную медицинскую профессию. В Лондоне они ждут своего шанса, тратя на ожидание лучшие годы. Некоторые предпочитают выходить на публику и состязаются между собой в бессмысленно специализированных поединках остроумия, а мы потом обращаемся к юристам, чтобы пожаловаться на действия правительства. Вся эта схема досталась нам в наследство от истории; когда Мидленд[211], Восточная и Южная Англия составляли всю Англию как таковую, Оксфорд и Кембридж были местными университетами, а Лондон представлял собой рыночный центр конкретной местности. Но в прошлом столетии автомобильные и железные дороги позволили этому метрополису привлечь немало людей, которые иначе строили бы карьеру в прочих сельских местностях. Для человека выдающегося вполне естественно пытаться руководить собственным народом и помогать тому справляться с тяжким бременем жизни. Однако талант лучше всего служит нации, оставаясь на родной почве[212].

Одним из наиболее серьезных препятствий к появлению сбалансированных местных сообществ является различие в диалектах, на которых изъясняются простые люди и представители высших классов. После норманнского завоевания наши крестьяне говорили по-английски, наши рыцари – по-французски, а наши священники – на латыни, и в результате рыцарю было проще общаться с рыцарем из Франции, а не с подданными, и то же самое верно для священников. Сегодня, как мне кажется, наблюдается любопытное различие между шотландским и английским народами. В Англии представители профессионального сообщества учатся в тех же школах и университетах, что и отпрыски землевладельцев, да и торговцы с промышленниками отправляют своих сыновей в эти учебные заведения. Поэтому линия социального разделения, о чем свидетельствуют речь и осанка, пролегает между верхним и нижним слоями среднего класса. В Шотландии, с другой стороны, верхушка общества посылает сыновей преимущественно в английские государственные школы и английские университеты, тогда как служители шотландской церкви, адвокаты шотландских судов, врачи и учителя обучаются в основном в местных университетах, куда сыновья лавочников и ремесленников поступают намного чаще, чем в Англии. В итоге, на мой взгляд, шотландская аристократия отрывается от народа сильнее, нежели в Англии. Винить их не стану, ибо они просто плывут по волнам судьбы. Говорят, некий шотландский баронет, у которого было восемь красавиц-дочерей на выданье, посадил их всех в карету и увез из Эдинбурга в Лондон, потому что все молодые шотландцы, ему знакомые, обладавшие деньгами или умом, позволявшим заработать деньги, уже перебрались туда! В конце восемнадцатого и начале девятнадцатого столетий Эдинбург являлся одним из светочей Европы, причем излучал свет собственного оттенка. Но сегодня он превратился в очередное доказательство тщетности попыток отделить экономику от других сторон жизни государства и его провинций.

* * *

Двигаемся ли мы в своих рассуждениях сверху, от свободы народов, или снизу, от свободы людей, выводы оказываются совершенно одинаковыми. Нация, которая хочет стать братской для других наций, должна быть независимой в экономическом и во всех прочих отношениях; она должна вести и поддерживать полноценную, всецело сбалансированную жизнь. Но нация не может быть независимой, если она разделена по классам и интересам, ведь такие группы всегда стремятся объединиться в военных целях с аналогичными группами в составе других наций. Поэтому следует стремиться к национальной организации с опорой на провинциальные сообщества. Но, чтобы какая-либо провинция обрела достаточную силу для удовлетворения местных амбиций, она должна сама жить полноценной и сбалансированной жизнью (с учетом, конечно, требований федерального правительства). Именно этого требует подлинная свобода людей – речь о возможности полноценной жизни на собственной малой родине. Организация по общенациональным классам и интересам возникает как плод конфликтов, она нам не подходит, поскольку переносит все сколько-нибудь значимые карьерные шансы в метрополис. Кроме того, трущобы, как и большую часть иных материальных воплощений упадка, можно считать следствием обесценивания местной жизни, ибо все это – итог нарушения жизненного принципа, подразумевающего полноту и сбалансированность бытия.

Провинции, живущие полноценной жизнью, объединяются, конечно, в федеративную систему. Предполагается при этом не просто децентрализация, но распределение различных социальных функций, которые подлежат передаче на местный уровень. Не вызывает сомнений тот факт, что в настоящее время в англосаксонском мире наблюдается утверждение новой схемы государственного управления. Соединенные Штаты Америки, Канада, Австралия и Южная Африка в большей или меньшей степени федерализировались, а в Великобритании мы, кажется, тоже постепенно движемся по этому пути. Нам продолжает мешать «ирландский вопрос», но, по сути, это, в общем-то, пустяк, и нельзя допускать, чтобы распри четырех миллионов человек постоянно препятствовали органическому лечению болезни, терзающей более сорока миллионов человек. Разделение Англии на северные и южные провинции, вероятно, понадобится для того, чтобы не возникло эффекта «преобладающего партнера», но с точки зрения, излагаемой в данной книге, подобное разделение само по себе достаточно полезно. Однако для достижения поставленной цели мало предоставить провинциям скудные полномочия по управлению «топливом и водой»; людей следует так глубоко вовлекать в экономическую жизнь областей своего проживания, чтобы и хозяева, и работники создавали собственные организации именно в провинциях. Если каждая единица общественного порядка – нация, провинция, община – будет стремиться к тому, чтобы предпринять соответствующие шаги для достижения полноты и баланса в жизни, потребность в наличии широко распространенной организации по классам или интересам постепенно перестанет быть насущной (и сохранится разве что в целях оповещения населения).

Рассмотрим жизнь деревьев. В природных, естественных лесах торжествует конкуренция, поэтому ни одно дерево не достигает полного и сбалансированного роста, в него как бы заложенного. Деревья средней высоты рвутся вверх, к свету; те, что растут на опушке, тянутся дальше, как бы желая увеличить площадь леса; а в чащобе встречаются всевозможные варианты гниения и разложения. Если бы, как в сновидении Данте[213], в стволах деревьев были заключены духи, то можно было бы вообразить этакую лесную лигу – листва против корней, недовольная обилием стволов и сучьев, или корни против листвы, недовольные тем, что листья не пропускают свет и воздух. Но всякое недовольство оказалось бы тщетным, ибо каждое дерево состоит из корней и листвы. Ландшафтный садовник (цивилизация) органическими средствами, может самостоятельно добиться совершенной красоты деревья. Он сажает ростки далеко друг от друга, чтобы деревья росли свободно, как положено их породам; он ухаживает за саженцами, подрезает молодые деревца, удаляет отмирающие сучья и участки коры. Его стараниями мы можем наслаждаться едва ли не самой воодушевляющей достопримечательностью земного шара – парком благородных деревьев, каждое из которых достигло полного, сбалансированного развития. Страдают лишь обезьяны и белки, прыгающие с ветки на ветку, своего рода неуловимые «международные» эксплуататоры и спекулянты.

Эта притча показывает заодно, что функции развития и контроля являются раздельными и должны таковыми оставаться. Когда государственные чиновники ударяются в социализм и пытаются провоцировать, а не просто обеспечивать, развитие, они утрачивают навыки своей основной деятельности, то есть критики – критики понимающей и сочувствующей. Критический настрой несовместим с художественным, организующим энтузиазмом. У нас, например, критиковали слишком мало, не проявляя должной бдительности в отношении признаков дисбаланса в развитии. Британский совет по торговле при laissez-faire настолько поддался очарованию бездействия, что не сумел создать хотя бы сколько-нибудь дееспособный механизм наблюдения за текущей политикой. Федеральные органы власти любого уровня, будь то Лига Наций или отдельная страна, должны включать в себя министерство обороны и министерство развития, а последнему надлежит распространять предупреждения и повторять эти предупреждения до тех пор, пока не сформируется просвещенное общественное мнение на местах; люди должны вмешиваться вовремя, чтобы предотвратить сползание текущей политики в сторону пропасти, то есть в сторону фатального нарушения баланса в государстве или в мире в целом. Насколько мне известно, в Соединенных Штатах Америки забота о сельском хозяйстве возложена на штаты, а Федеральное бюро сельского хозяйства заботится о сохранении природных ресурсов страны. В Риме имеется Международный сельскохозяйственный институт, который собирает статистику по мировым урожаям и издает своевременные предупреждения о колебаниях рынков и цен; в годы последней войны помощь этого института пригодилась союзникам.

Люди практичные наверняка скажут мне, что идеал полного и сбалансированного экономического роста в каждом населенном пункте противоречит условиям нашей эпохи; что он, более того, безнадежно устарел. Мне скажут, что отличное дешевое производство возникает в схеме всемирной организации труда при местной специализации. Я признаю нынешние тенденции и согласен с тем, что они приносят максимальные материальные результаты – на некоторое время. Но всякому заводчику животных ведомо, что рано или поздно наступает пора покончить с внутренним оплодотворением и снова прибегнуть к оплодотворению со стороны.

Афины и Флоренция достигли величия потому, что воспринимали жизнь как целое. Если неустанно гнаться за эффективностью и дешевизной, молясь им как идолам, мы окажемся в мире, где молодежь будет познавать жизнь исключительно в отдельных ее проявлениях; национальные и международные организаторы единственные будут владеть ключами от смотровой площадки с полным обзором. Разве возможно таким вот образом обеспечить постоянный приток молодых и дерзких умов, приток интеллектуально активных работников? Всякая специализация чревата застоем и гибелью; порой и самой доблестной армии приходится дожидаться подвоза провианта. Думаю, развитие человеческого мозга и рост удовлетворенности связаны с чем-то большим, чем получение технического образования или наличие жилья. Так ли очевидно, что на исходе столетия отказов от стремления разбогатеть как можно быстрее мы не должны были стать намного богаче, чем мы есть?

Да, в ходе недавней войны мы назначали контролеров и учреждали международные комитеты контролеров для координации управления мировой торговлей, и эти люди спасли нас от голода. В кризисные времена вполне логично полагаться на свой опыт и интеллектуальный капитал. Люди таковы, каковы они есть, они создают частные предприятия, испытывая страх обанкротиться, и живут, крепко держа в руках бразды правления деловой жизнью. Великие организации, будь то бизнес-партнерства или государственные учреждения, не в состоянии предоставить столько же шансов, хотя они, безусловно, сулят более спокойную жизнь.

Кто-то скажет, что кредиты и страховки должны охватывать массу населения, и с этим я соглашусь: их функция заключается в том, чтобы ликвидировать местные недостатки, обусловленные неурожаями или перебоями в производстве. Тем не менее давайте признаем, что за ними скрывается угроза финансового контроля над миром. Лига Наций, возможно, должна забрать эти функции себе, иначе нами станут управлять одни лишь «интересы» общества. Тут существуют два способа действий – контролировать на федеральном уровне или пытаться уравновесить эти «интересы» международной организацией других «интересов». Федеральная власть, международная или в отдельном государстве, опирается на развитые сообщества и не может по своей природе стремиться к созданию империи, поскольку она представляет сбалансированное человечество. Но большие специализированные организации, с экспертами во главе, непременно начнут добиваться главенства, и это состязание неминуемо закончится правлением того или иного «специалиста». Это будет империя, о чем говорит отсутствие баланса.

* * *

Понятно ли нам, что мы завершили исследование земного шара и что всякая система в мире отныне является замкнутой, вследствие чего никакое частное изменение невозможно без смещения общего баланса, что больше нет пустынных берегов, на которых покоятся обрывки неполных мыслей? Давайте попробуем мыслить логически, симметрично, но действовать осторожно, поскольку нам противостоит могущественная текущая политика. Если попытаться ее остановить или хотя бы замедлить, она сразу же нанесет карающий удар. Если позволить ей осуществляться бесконтрольно, она вновь сбросит нас с обрыва. Ее нельзя направлять, возводя заборы и ремонтируя эти заборы, когда она их повалит, потому что эта текущая политика подразумевает участие сотен миллионов людей, которые гонятся за счастьем, и они снесут все заборы массой, подобно орде муравьев. Мы только в состоянии предлагать человечеству привлекательные идеалы. Вот почему христианство побеждает, даже девятнадцать столетий спустя, и преодолевает все препятствия, несмотря на критику самого вероучения и его чудес.

По моему убеждению, нам нужно руководствоваться в нашей реконструкции стремлением к государственному управлению, которое ставит целью создание сбалансированного государства сбалансированных провинций, такого государства, которое не запятнает себя ни свободной торговлей, ни протекционизмом. Достаточно одного или двух поколений, приверженных такому идеалу, чтобы постепенно изменить нашу текущую политику, обрести по-настоящему братские нации и братские провинции вместо конфликтующих организованных интересов, неумолимо желающих расширить свои границы в международном пространстве и обойти с флангов иные интересы, присущие малым национальным масштабам. Вспомним, как любопытный негативный идеал laissez-faire на протяжении нескольких поколений подмял под себя, фактически, все британское общество, и в результате понадобилась мировая война, чтобы избавиться от сформировавшихся корыстных интересов.

В настоящее время, как мне кажется, мы мыслим нашу частичную реконструкцию в соответствии с разрозненными идеалами довоенных филантропов – доступное жилье, умеренность, сотрудничество фабрикантов и работников и так далее. Но если просто построить триста тысяч новых домов там, где они якобы «нужны», мы рискуем снова лечь в дрейф, утяжелив балласт.

В ходе войны мы мало-помалу осознали необходимость единого стратегического командования и единого экономического управления. Достанет ли нам смелости поступить таким же образом в мирное время, когда ситуация намного деликатнее, ибо предстоит иметь дело с созиданием и развитием, а не с разрушением?

«Не звезды, милый Брут, а сами мы Виновны в том, что сделались рабами»[214].

Глава 8

Постскриптум

Недавние всеобщие выборы, их значение в мировом масштабе; спасительная ценность добрососедства.

После написания этой книги мне довелось участвовать в парламентских выборах в Шотландии, где моими противниками были либералы и социалисты. Что касается либерализма, то о нем сейчас попросту нечего сказать; крепкий индивидуализм всегда был и будет составной частью британского характера, какая бы участь ни ожидала политическую партию, выражавшую эту идеологию в девятнадцатом столетии. А вот несмолкающая пропаганда социализма в настоящее время достигла чрезвычайно важной стадии. Простой бюрократический социализм подвергся критике благодаря событиям последнего времени; чем больше мы узнаем о работе высших чиновников в ходе войны, тем менее вероятно, на мой взгляд, желание сохранить их правление. Мой социалистический оппонент требовал ликвидировать собственность на землю и отменить проценты на капитал; иными словами, он призывал к конфискации и революции; но даже не это главное в его рассуждениях. Сторонники моего соперника – молодые люди с горящими глазами, увы, не слишком красноречивые и не умеющие обосновывать свои аргументы – почти на каждом собрании отважно защищали русских большевиков. Большевизм, отмечу, имеет два воплощения; во-первых, это элементарное насилие и тирания якобинцев, которых уничтожают на определенном этапе величайших революций; во-вторых, это «синдикалистский» идеализм. Отдаю противникам должное: именно вторая сторона большевизма по-настоящему привлекает и воодушевляет моих молодых шотландских соперников. Большевики восстают против парламентаризма, основанного на местных общинах или, как они сказали бы, на множестве социальных пирамид, каждая из которых увенчана капиталистической макушкой. Их идеалом является федерация представительных советов или союзов – советов рабочих, крестьян и, если угодно, профессионалов (юристов, врачей, учителей и т. д.). Поэтому большевики, как в Петрограде, так и в Берлине, последовательно выступали против созыва национальных собраний для принятия парламентских конституций по «буржуазному» западному образцу. Их мятежи предусматривали организацию по интересам, а не по местностям[215]. По причинам, изложенным в данной книге, подобная организация, как я считаю, неизбежно ведет к марксистской войне международных классов, пролетариата и буржуазии, а затем одной части пролетариата против других (уже русские городские рабочие, как мы знаем, воюют с русскими крестьянами). Финалом здесь будет либо мировая анархия, либо мировая тирания.

Я вернулся в тишину своей библиотеки с убеждением, что мысли, перенесенные мною на бумагу, как нельзя точнее соответствуют бурному потоку реальной жизни в годы величайшего из кризисов, с которыми сталкивалось человечество. Наша старая английская идея палаты общин и коммун, американская идея федерации штатов и провинций и новый идеал Лиги Наций – все это способы противодействия политике, находящей свое воплощение в тираниях Восточной Европы и Хартленда, будь то династическая или большевистская тирания. Можно, конечно, трактовать большевистскую тиранию как предельно жестокую реакцию тирании династической, но все же неоспоримо, что русские, прусские и венгерские равнины, с их широко распространенным единообразием социальных условий, одинаково благоприятны для торжества милитаризма и для пропаганды синдикализма[216]. Против этого двуглавого орла сухопутной силой должны выступить жители Запада и островитяне. Даже на наших полуостровах и островах современные способы коммуникации настолько «выравнивают» естественные преграды, что организация по интересам представляет собой реальную угрозу. В Хартленде, где физических контрастов мало, лишь посредством сознательного стремления к идеалу, ориентируя политическую волю на национальное, мы сумеем обрести истинную свободу. Хотя бы для того, чтобы «проникнуть» в этот опасный Хартленд, океанические народы должны еще более решительно и сурово отстаивать собственную организацию по местностям, причем каждый населенный пункт должен жить настолько полной и сбалансированной жизнью, насколько позволяют обстоятельства. Наши усилия следует направлять сверху вниз, от провинций к городам. Ист-Энды и Вест-Энды делят наши города на касты; не считаясь с жертвами, нужно избавляться от этого раскола. Сельская местность, в которой успешные лидеры явно служат интересам своих более слабых братьев, должна быть нашим идеалом.

В былые времена нередко можно было услышать воззвания к «друзьям и соседям». Друзей у нас достаточно, однако слишком часто они разбросаны по стране и принадлежат к нашей собственной социальной касте. Или, если им случится проживать поблизости, это, как правило, объясняется тем, что наша каста присвоила себе конкретный городской квартал. Мы словно вернулись в раннее Средневековье, когда, как гласит исторический анекдот, на рынке встречались трое, и один из них соблюдал римские законы, второй следовал обычаям франков, а третий придерживался установлений готов. Схожая картина наблюдается сегодня в Индии, где есть индуисты, магометане и христиане. Ничего подобного не было ни во Флоренции четырнадцатого столетия, ни в Афинах при Перикле, ни в елизаветинской Англии.

Увы, для многих из нас, привычных к городской и пригородной цивилизации, это замечательное старинное слово «сосед» почти утратило смысл. Сегодняшний мир громко тоскует по добрососедству и мечтает забыть о нескончаемой суете – так нас утомили современные возможности коммуникации. Давайте восстановим самообладание, иначе нам суждено превратиться в рабов мировой географии, эксплуатируемых организаторами-материалистами. Соседство, или братский долг перед теми, кто принадлежит к нашим согражданам, – вот единственная надежная основа счастливой жизни. Здесь уже присутствует движение вверх, от города к провинции, от провинции к государству, от государства к всемирной Лиге Наций. Это способ покончить с трущобами бедноты и со скукой богачей, с войной классов и войной между народами.

Приложение

Замечания по поводу случая на набережной Д’Орсэ[217] 25 января 1919 года

Представители союзных наций собрались на второе пленарное заседание Парижской конференции. Им была предложена резолюция об учреждении комитетов, которые должны подготовить доклады относительно обсуждаемой Лиги Наций и по другим вопросам. Состав комитетов, куда предполагалось включить по два представителя от каждой из пяти великих держав (Соединенные Штаты Америки, Британская империя, Франция, Италия, Япония) и по одному представителю от пяти прочих стран, был предложен Советом десяти, в котором состояли только великие державы, и эту схему вынесли на пленарное заседание для утверждения. Разумеется, малые страны не преминули выразить недовольство. Сэр Роберт Борден[218] от имени Канады спросил, кто и с какими полномочиями принимал решение о создании комитетов, ведь это, по большому счету, прерогатива делегатов конференции. Делегации Бельгии, Бразилии, Сербии, Греции, Португалии, Чехословакии, Румынии, Сиама и Китая потребовали для себя особого представительства в комитетах. Затем вмешался господин Клемансо, сидевший в председательском кресле между президентом Вильсоном и мистером Ллойд Джорджем[219]. Он указал, что на момент прекращения военных действий численность армий великих держав составляла двенадцать миллионов человек; они могли бы определить будущее мира в переговорах между собой, но, преданные новым идеалам, согласились сотрудничать с другими странами. После этого решение утвердили nemine contradicente, то есть без возражений.

Очевидно, что миром до сих пор правит сила, при всех юридических рассуждениях о равноправии суверенных государств, больших и малых. Данная книга, в которой говорится, что мы должны создавать Лигу Наций с учетом реалий, иначе она окажется недолговечной, ничуть не устарела. Кроме того, следует отметить, что число великих держав – их пять – в точности соответствует довоенному Двойственному союзу (который стал Тройственным с привлечением Италии) и Тройственной Антанте; именно вражда этих союзов обернулась войной. Отсюда вытекает, что наша Лига Наций останется жизнеспособной, пока пять держав, ныне союзных, готовы к сотрудничеству. Увы, этого недостаточно, чтобы помешать кому-то из них выдвинуть притязания на господство. Без сомнения, новая Германия и новая Россия когда-нибудь расширят этот список до семи участников. Возможно, и малые державы, приняв во внимание очевидный факт (в частности, вот этот инцидент), предпочтут объединиться. Скажем, мне видятся такие объединения, как скандинавская группа, группа промежуточного пояса Восточной Европы (от Польши до Югославии) и испано-южноамериканская группа (без Бразилии, наверное). В любом случае Лига Наций должна способствовать тому, чтобы мнение человечества было услышано, а устаревшие договоры подверглись пересмотру заблаговременно, пока они не сделались непосильным бременем. Но самое главное – давайте не строить иллюзий: демократия обязана учитывать реалии.

Земной шар и обретение мира

1

Меня попросили развить темы, которые затрагивались в моих предыдущих работах, в особенности уделить внимание тому, не утратила ли выдвинутая мною концепция Хартленда свое значение с изменением современных условий войны. Дабы уточнить место этой концепции в нынешнем контексте, мне придется кратко изложить историю ее возникновения.

Мое самое раннее воспоминание о государственных делах восходит к сентябрю 1870 года, когда, будучи маленьким мальчиком, который только начал посещать местную гимназию, я принес домой новость, которую узнал из объявления на двери почтового отделения, – что Наполеон III и вся его армия сдались пруссакам при Седане[220]. Это событие потрясло англичан, которые до сих пор продолжали гордиться Трафальгаром и язвить по поводу отступления французов из-под Москвы, но в целом случившееся было осознано лишь спустя несколько лет. Британское превосходство на морях пока не оспаривалось, и единственная, по мнению британцев, опасность для заморской империи заключалась в азиатских устремлениях России. В те времена лондонские газеты не скупились на сообщения о свидетельствах российских интриг в каждом слухе из Константинополя и в любых племенных беспорядках вдоль северо-западной границы Индии. Британская морская мощь и русская сухопутная мощь конкурировали на международной арене.

Тридцать лет спустя, на рубеже столетий, фон Тирпиц[221] начал создавать новый немецкий военно-морской флот. В ту пору я был занят преподаванием политической и исторической географии в университетах Оксфорда и Лондона и фиксировал происходящее с должным учительским тщанием, набирая материал для обобщения. На мой взгляд, действия немцев доказывали, что их страна уже обладает величайшей организованной сухопутной мощью и, занимая стратегическое центровое местоположение в Европе, намерена также укрепиться на море, причем в такой степени, которая позволит нейтрализовать морскую мощь Великобритании. Кроме того, и Соединенные Штаты Америки неуклонно добивались статуса великой державы. Впрочем, их возвышение пока отражалось лишь в статистических таблицах, хотя в годы моего детства кое-кого, помнится, уже вдохновляла американская изобретательность, и в нашей классной комнате висела картина с изображением битвы между «Мерримаком» и «Монитором», первым броненосным и первым башенным кораблем[222]. Если коротко, Германия и Соединенные Штаты Америки явно рвались присоединиться к Великобритании и России.

Ключевыми событиями, из которых возникла идея Хартленда, стали англо-бурская война в Южной Африке и русские операции в Маньчжурии. Война в Южной Африке закончилась в 1902 году, а весной 1904 года скорая русско-японская война виделась неизбежной. Поэтому доклад, прочитанный мною в Королевском географическом обществе в начале 1904 г. под названием «Географическая ось истории», был посвящен текущему моменту, но строился на многолетних наблюдениях и размышлениях.

Контраст между британской войной с бурами, полыхавшей за морями, за 6000 миль от Лондона, и войной, которую Россия вела на суше на сопоставимом расстоянии от своей столицы, вполне естественно наводил на мысли об аналогичном сопоставлении между Васко да Гамой, обогнувшим мыс Доброй Надежды в ходе плавания в Индию в конце пятнадцатого столетия, и походом казака Ермака во главе конного войска через Уральский хребет в Сибирь в начале шестнадцатого века. Это сравнение, в свою очередь, заставило меня проанализировать длительную череду набегов в период классической античности и в средние века со стороны кочевых племен Центральной Азии на оседлое население полумесяца субконтинентов (полуостровная Европа, Ближний Восток, Индия и Китай). Я пришел к следующему выводу:

…в текущем десятилетии мы, впервые в истории, получили возможность попытаться провести, до некоторой степени полноты, корреляцию между широкими географическими и крупными историческими обобщениями. Впервые в истории мы обрели шанс воспринять реальные пропорции событий и свершений на общемировой сцене и можем предпринять поиски формулы, выражающей, хотя бы в определенных отношениях, географическую причинность происходящего на протяжении столетий. Если нам повезет, эта формула будет иметь практическое применение, поскольку она должна учитывать ряд конкурирующих сил современной международной политики.

Слово «Хартленд» встречается в докладе 1904 года всего единожды, как описательный, а не нарицательный термин. Тогда я предпочитал рассуждать об «осевой области» и «осевом государстве», формулируя свои мысли так:

Смещение баланса сил в пользу осевого государства в результате расширения последнего за счет окраинных земель Евразии позволит использовать обширные континентальные ресурсы для строительства флота, что чревато возникновением мировой империи. Это может произойти, если Германия заключит союз с Россией…

В заключение можно прямо указать, что стремление установить власть над Россией вместо владычества над внутренними районами не приведет к снижению географической значимости осевой позиции. Если, например, Китай при поддержке японцев решит низвергнуть Российскую империю и завоевать ее территорию, это станет «желтой опасностью» для свободы всего мира только потому, что к ресурсам великого континента добавится океанское измерение; данного преимущества Россия как владелица осевого положения пока лишена.

На исходе Первой мировой войны в Лондоне и Нью-Йорке была опубликована моя книга «Демократические идеалы и реальность». Очевидно, что термин «ось», пригодный для академического исследования начала столетия, перестал соответствовать международной ситуации, складывавшейся после первого великого кризиса нашей мировой революции: отсюда появились «идеалы, «реалии» и «Хартленд». Но тот факт, что, даже при всех оговорках и уточнениях, доклад 1904 года и пятнадцать лет спустя оказался полезным для оценки текущей ситуации, внушал уверенность в том, что искомая формула действительно найдена.