Сказки со дна озера

– Прочь, – хрипит Савел. – Сгинь, нечисть, пропади!

– А ты не лезь, старик, тебя не касается, – рыкнул паяц и толкнул Савела.

Крепко держал Савел Улиту, да чужак оказался сильнее. Полетел старик кувырком, еле с огнём разминулся. Охая, поднялся: гудит перед ним живое пламя, столб бьёт выше прочих, а рыжий тянет Улиту прямо в огонь. Плюнул Савел – всё одно пропадать! – разбежался да и прыгнул следом. Жадно лизнуло ноги, глаза выело дымом, мир закружился и пропал.

Очнулся Савел – поляна пуста. Только костры горят, да трещит дерево, да где-то вдали слышится шакалий хохот. На него-то и побежал Савел. Вот бежит и чует: легко ему, будто мешок камней скинул, ноги крепкие, сердце сильное. Смотрит, а в руке у него не то травы пучок, не то зелёный локон. Да это же Улитины волосы!

– Всё-таки прыгнул вместе с тобой, Улитушка.

Намотал волос на палец и припустил через поле да через лес. Там и тут чудится ему хохот, маска будто из каждого куста выглядывает. Рыжая чудь водит Савела за нос, морочит.

– Куда Улиту дел? Отдавай! – требует Савел.

В ответ ему – лай да визг, из темноты несётся на него горящая рыжим огнём морда:

– Не по плечу старику озёрная девка! Моя она, таков уговор!

Отпрянул Савел – маска мимо пролетела, да только поворотила и пошла на второй круг. Зубами клацает:

– Девять лет искал, девять лет сторожил и ещё столько же владеть буду!

Чувствует Савел, Улитин волос крепко обвил палец, впился в кожу, будто просит: не отпускай. Присмотрелся он к рыжей маске – а в зубах у ней шнурок. На том шнурке висит раковина-завиток. Улита, значит. Бросился Савел прямо в рыжую пасть, крепко схватил подвес, тут волчьи зубы и клацнули, прожгли пальцы до кости.

– Отступись, старик, – ворчит нечисть. – Моя добыча.

Крепко держит Савел Улиту, не отдаёт. А жар от пальцев уже до плеча поднялся, всю руку изнутри прохватил рыжим огнём. Тут небо посветлело, крикнул далёкий петух – взвыл рыжий волк и пропал, как не было. Тут упал без сил Савел, и капнула кровь с руки в сухую траву. Ожила трава, позеленела, распустилась цветами – и явился чудной олень о семи рогах. Опустил он к Савелу тяжёлую голову, коснулся раны мягкими губами, вытянул из пальцев шнурок. Тут же обернулась ракушка Улитой. Обняла она оленя за шею, будто отца родного, и бок о бок пошли они в лес.

– Вставай и ты, – позвала Улита. Поднялся Савел, побрёл по её следам. Рука больше не болела, а юная сила бурлила в сердце, как в былые времена.

У кромки леса поджидала его девица. Узнал её Савел, обрадовался родной душе. Рука об руку прожили они целую жизнь и состарились. Рука об руку ушли, молодые и вольные, по весеннему полю.

Наутро деревенские отыскали старика Савела среди потухших костров. Ладонь у него была обожжена до кости и за ночь насквозь проросла травой. Пёс Арапка выл по хозяину ещё девять дней и девять ночей, а потом убежал в лес – только его и видели.

Чир и Шушанка

Если повернуть от столицы ровно на восток и пройти таким путём три полных месяца, окажешься в краю кедров. Давным-давно там цвело болото, да такое огромное – дальнего края не видно. Триста лет оно росло и тучнело, всякую живность привечало.

На том болоте исстари жили мавки с водяными. Весело жили, сами себя, как могли, развлекали. То выпью кричат, то прыгают по кочкам наперегонки с лягушками, а то человека в болото тянут. Тиной их не корми – дай кого-нибудь оморочить.

А делают так: сперва светом гнилушек завлекут в трясину, сами же сидят в ней тихонько, только макушки торчат. Человек идёт за огнями, шагает с кочки на кочку. По головам, значит, мавкиным, всё дальше и дальше уходит в болото. Вдруг кочка провалится под ногой – тут уж держись! Накинутся, опутают, сердце сдавят в лапах и утянут под воду. Чуть хлебнёшь болотной воды – назад дороги нет. Зелень под кожей заиграет, плеснёт в глаза, диким папоротом обовьёт голову. Если девушка попадётся, мавкой станет, если юноша – водяным. Хорошо живут болотные: век у них долгий, мох с каждым годом всё мягче, о прошлом и не вспоминают.

Чир был водяным, таким же, как другие. Вёсны танцевал, лета пел, зимы крепко спал подо льдом со своей мавкой Шушанкой. Однажды нашёл он на болоте птичку варакушку. Сама серенькая, на грудке как будто монисто – и крыло ранено. Нехорошо, подумал Чир, когда со своего пути сбиваешься. Взялся выхаживать варакушку, а она пела ему песни о большом мире: о горах и реках, о полях и городах да обо всём, что в дальних странах делается.

– Как огромен и красив мир! – восхищался Чир. – Вот бы самому поглядеть.

А Шушанка только посмеивалась над песнями варакушки:

– Сказки! Всем известно, что горы – это большие моховые кочки, реки – всего-навсего бегущая трясина, а людские городища – ветки да кучи грязи. Кругом одно болото.

Однажды нашли болотные глубокий овраг к западу от трясины. Какое замечательное место, подумали они, здесь мы заживём лучше прежнего. Вскоре затопили и заболотили, а потом пели и плясали, довольные новосельем. Но тут посреди оврага вспенилась чёрная вода, пошла пузырями – и выпросталась на свет громадная туша. Присмотрелись: никак медвежья? Стало быть, залили берлогу, а хозяин в ней издох давно. Плавает туша, не тонет – и смердит страшно! Судили да рядили болотные, как с напастью разобраться, но ничего путного не придумали. Взяли да и вытолкнули тушу на берег: авось само как-нибудь рассосётся.

Вновь зажили беззаботно, не ведая тревог, да только принесла варакушка вести: мишка весь грибницей зарос, да не простой, а синющей. Поначалу её, конечно, на смех подняли. Но варакушка твердила своё: всю калину уже плесенью побило, кукушкин лён сгноило. Призадумались болотные – ну, айда проверять. Пришли на край. Ба! Берег от грибницы синий-синий, а посреди туша лежит себе, полёживает, плесенью расцветает. Но для болотных грибница – дело привычное. Синяя, так что ж? И рыжая бывает, и красная. Попеняли болтушке, что развела канитель на пустом месте, и забыли.

А грибница в считаные дни покрыла добрую часть болота. Ощетинились синим пухом деревца и кочки, берега лазурью оделись. Даже вода поголубела. Птицы всполошились, вмиг встали на крыло – только их и видели. Гады болотные, кто ползком, кто скоком, все разбежались. А мавкам с водяными куда от родной трясины деться?

Поначалу струхнули, конечно. Потом видят: вроде никто не помер. Значит, безобидная, решили они, и давай гулять пуще прежнего. Только один за другим начали плесневеть. Сперва понемногу, тихой сапой: у кого рука распушится, у кого спина зацветёт. Чем только ни скребли грибницу, чем ни тёрли – без толку. Вскоре привыкли к плесени, будто она тут веки вечные царила. Даже хвастались, у кого синее, а у кого кудлатей наросло. Прочно впилась в них грибница, иным и до самого умишка добралась. Ходили такие с синими макушками, плесень нахваливали, а на оставшихся зелёных поглядывали уж вовсе не добро.

И стало болото совсем другим. Вся живность в нём повывелась, одни переродки остались, и были они вполне довольны новым укладом. Только Чир и Шушанка ещё сохранили разум, потому что прятались в тихой заводи.

Вот прилетела к Чиру варакушка и говорит:

– Я возвращаюсь к родным, и ты спасайся, если не хочешь плесень на макушке.

– Милая варакушка, и рад бы спастись, – отвечает ей Чир, – да Шушанка никак не может родное болото бросить.

– Оно ей такое же родное, как эта грибница. Забыли вы, болотные, как в людях жили! Ну, ничего. От чистой воды вспомните.

– Где же взять нам чистой воды, варакушка? Старые мавки поучали, что кругом одно болото да моховые кочки.

– С такими мыслями ты трясину из себя ни в жизнь не выгонишь, – свистнула варакушка и была такова, только монисто сверкнуло на грудке.

Обнял Чир безутешную Шушанку:

– Старухи говорят одно, варакушка иное. Давай не слушать никого. Посмотрим на мир своими глазами.

Вот вышли они из трясины на твёрдую землю и в путь отправились. Идут лесом день и другой – повстречали большую лужу: вода в ней мутная, гнильём пахнет.

– Ох, как пить хочется, – говорит Шушанка.

– Потерпи, – отвечает ей Чир. – Найдём получше.

Идут дальше, день и другой, – посветлел лес. Стоит на пути заброшенный колодец. Взялся Чир за ворот и поднял ведро, полное воды. Прозрачна та вода, только запах едучий.

– Совсем меня жажда замучила! – жалуется Шушанка.

– Потерпи, – отвечает ей Чир. – Найдём получше.

Вот идут ещё день и другой. Наконец, вышли из леса. Тропа перед ними вьётся в холмах, а за холмами горы встают грядой. Слышат: неподалёку вода играет, девичья песня ему вторит. Чир и говорит Шушанке:

– Ты спрячься здесь, а я подойду ближе, посмотрю, хороша ли та вода.

Послушалась Шушанка и спряталась, а Чир вышел к ручью. Бежит вода, сверкает на солнце, каждый камень на дне видно. Рядом девушка, кувшин подставляет ручью и поёт совсем как варакушка. Заслушался Чир, близко подошёл – девушка его и увидела. Но не испугалась водяного, а рукой поманила, как старого знакомца.

– Спасибо, что помог мне, Чир-дружочек, – говорит она, блестит на груди знакомое монисто. – Теперь я тебе помогу.

Протянула ему кувшин, полный чистой воды. Глотнул Чир – вмиг вся зелень с него сошла, папорот отвалился. Стал он вновь юношей, красивым да статным, а жизнь свою болотную позабыл. Тогда взяла его девушка под руку, увела в свою деревню, и зажили они душа в душу.

Долго ждала Чира Шушанка – не дождалась. Сама вышла к ручью, а там и нет никого, только трава болотная на камнях лежит. Запричитала Шушанка: как же я теперь буду одна-одинёшенька? Села на камень плакать – наплакала целое болото. Погиб в том болоте ручей, а мавка и не заметила. А как выплакала все слёзы, огляделась с досадой:

– Ну и глупа была варакушка! Вот смотрю на мир – и что ж? Кругом одно болото.

Шила-на-гиг

Если бы кто спросил Шилу-на-гиг, который год она живёт на земле, старуха вряд ли смогла бы ответить. Лета сменялись зимами, дожди – солнцем, а дни – ночами. Шила-на-гиг коротала свой долгий век в ветхой избе посреди озера. К дому вела одна дорога: заросшая лесная тропа да дощатый помост на четырёх сваях. По весне, напившись талой воды вдоволь, озеро скрывало его, подтапливало избу, лизало пятки Шиле-на-гиг. Месяц, тонкий обрезок ногтя, трижды наливался плодом снежноягодника и трижды опадал, прежде чем сходила озёрная вода. Оттого, говорят, у старухи перепонки наросли меж пальцев, а тело всё мхом покрылось.

В одну из холодных осенних ночей Шила-на-гиг вышла из избы и выплеснула ушат помоев в мягкую траву озёрного берега:

– Вот вам, гостюшки, под ноженьки, пошли прочь с моей дороженьки. Слово моё крепко, слово твёрдо, как хвост у чёрта. Трава заплетёт, хлябь засосёт, нет ко мне пути – ни проехать, ни пройти.

Задрав юбки, припадая на одну ногу, посолонь оббежала ветхий домишко, хлюпая в земляном месиве. На мостках вытоптала грязными пятками обережную печать:

– Потяни, сыра земля, захолоди, черна вода, не дойди, человечья дочь, – прочь с глаз моих, прочь!

Пошарив по двери и окнам, разбухшим от сырости, нащупала старые охранные метки, и, вдавливая в дерево толстый ноготь, подновила. Вот и всё на том. Выдохнув, наконец успокоилась, упала без сил на валун и стала ждать.

Вот ступает из лесу девчушка, в простой рубахе, в белом платке и с корзинкой. Шила-на-гиг поводит кривым носом, чует: дымом да молоком пропахшая, неопасная. Знать, пошла по грибы да и набрела на заповедное озеро. И не видит же, безглазая, ничегошеньки – ни мосточка, ни домочка, ни самой Шилы-на-гиг.

Сидит старуха на валуне, одна нога выше головы, другая на сторону, следит за чужачкой, глаз не спускает. Ждёт, когда та уйдёт подобру-поздорову. А девчушка – вот егоза! – на помост вскочила да бегом-бегом, прямо к избушке. Гнилые доски под ней даже не скрипнули, обережную печать проскочила – ног не замарала. Испугалась тут Шила-на-гиг. Виданное ли дело: человечье дитя – а зрячая, и преграда нипочём, и старуха у неё как на ладони. Метнулась она в дом, девчушка – за ней. Под кров проскочила, и обереги не остановили.

Огляделась гостья – страшно! Изба у Шилы-на-гиг чёрная да сырая, стужа из подпола хватает за ноги, с крыши прелая солома потихоньку сыплется, на озере лягвы заходятся криком. Сама хозяйка шарит в печи кочергой, ворочает угли. Скрипит через плечо:

– Грибов-то много набрала?

– Ой, много, бабушка, – отвечает девчушка. – Все руки оттянула.

– А раз так, неси сюда, вечерять будем.

Высыпала она всю корзину на стол и взялась за работу. Каждый гриб осмотрела, от земли и травы почистила. Глянула Шила-на-гиг – все белые, крепкие, без червей. Сама нашла или помогал кто? Поджала губы старуха: свалилась же на голову глазастая!

Пока она раздувала угли да подкидывала дров, гостья нарезала грибы, залила дождевой водой из кадки, заправила травами да кореньями, и вышла такая похлёбка, вкуснее которой Шила-на-гиг давненько не едала. Поели на славу, и старуха принялась расспрашивать: кто такая, откуда, как вышла к озеру?

Девчушка и отвечает:

– Пошла с сестрицами в лес, они сначала аукали, потом перестали. Только к полудню поняла, что отбилась. Бродила по лесу весь день, а обратную дорогу так и не нашла. На счастье, повстречался мне лесной дедушка – до того потешный! Сам маленький, а ручищи большие и борода лопатой. Он и подсказал, как выйти к избушке на озере, даже проводил немного. И наказал тебя, бабушка, не страшиться: сперва накормить, а после оберег просить.

Пожевала Шила-на-гиг губами, крепко задумалась. Говорит:

– Стало быть, ёлман научил. Ладно, будет за ним должок. И какой оберег ты хочешь, провора? Все мои препоны ты обошла, все замки разбила. Чего теперь брать с ветхой старухи, коль она себя оборонить не смогла?..

А девчушка просит:

– Сделай мне такую куколку, чтобы одна нога костяная.

Осерчала тут Шила-на-гиг, по столу хлопнула:

– Нечего человечьей дочери такое выпрашивать! Ступай на печку спать, раз принесла нелёгкая, а утром чтоб духу твоего на моём озере не было!

Делать нечего – легла девчушка и вмиг уснула. А Шиле-на-гиг не спится. Ходит она по избе из угла в угол да на печь поглядывает. Думает: то ли в домовину пора уже ложиться, то ли гостья её с диковинкой. Взяла да и сняла с неё платок – вспыхнул тут огонь, заплясал по рукам Шилы-на-гиг, полетели во все стороны искры, и стало в избе светло, как днём. То горели пожаром волосы незванки. Глядит старуха – не наглядится, локоны, как сокровища, перебирает. Сделаю куколку, как ты просишь, шепчет Шила-на-гиг и острым ножом срезает с темени огненный волос.

Всю ночь просидела старуха на камне под звёздами. Сплетала и резала, связывала и зашёптывала. Чуть свет проснулась девчушка, а Шила-на-гиг подаёт ей куколку: одна ножка у ней из живого дерева, другая – из сухого, мёртвого, а на голове рыжий волос.

– Носи куколку под рубахой, – велит старуха, – не снимай и никому не показывай. Куколка такая, как ты просила: в ногах у неё жизнь и смерть. Корми её своей кровью, и она всегда даст мудрый совет. Слушай куколку, слушай своё сердце, смотри на мир зорко.

Поблагодарила девчушка Шилу-на-гиг и ушла по тёмным от воды мосткам в сторону дома, а старуха ещё долго смотрела ей вслед.

С каждым годом зимний холод всё раньше приходил в избушку Шилы-на-гиг. Первый заморозок трогал озёрную воду в подполе, схватывал льдом, околдовывал лягв, и те, словно мухи в янтарь, вмерзали в ледяную корку. Холодные водяные сердца их замирали в долгом сне, похожем на смерть. Спала с ними и Шила-на-гиг, укрывшись мхом, как одеялом, и снился ей робкий домашний огонь. Сначала он народился из уголька в печке, потом вдруг прыгнул на полати, а с полатей – на стены, а со стен – на крышу. Разросся, загудел, одним махом слизал всю солому с кровли – а и пропади она пропадом, подумала старуха, всё равно гнилая. Вот наелся огонь и стал греть старые кости Шилы-на-гиг, да шибко грел, хотел угодить хозяйке.

Проснулась она от жара – и впрямь солнышко печёт, муха в окошке жужжит. Перезимовали, значит. Глядит кругом Шила-на-гиг и никак в толк не возьмёт: где это она очутилась? Полы все светлые, чистые, печной копоти да плесени нет и в помине, все горшки сверкают, как новые, а крыша застелена свежей соломой.

Слезает старуха с печи, босые ноги, одну сухую, другую всю в новых зелёных росточках, на ладные доски ставит. Выходит из избы – и точно: девчушка тут как тут, двор метёт.

– Ты что, всю зиму у меня хозяйничала? – ворчит Шила-на-гиг, а сама улыбается украдкой. – Уж не куколка ли тебе помогала?

– Ещё как помогала, бабушка! Я теперь с тобой жить буду.

Шила-на-гиг так и всплеснула руками:

– Ишь, выдумала! А что ж родичи твои, сестрицы? Мать с отцом?

Рассказала девчушка:

– Мать моя давно умерла, а отец, когда куколку увидал, грозился её сжечь. Потом про тебя узнал да и выгнал обратно в лес. Так я и жила здесь всю зиму, куколка и лесной дедушка мне помогали.

Если бы кто спросил Шилу-на-гиг, как она сама оказалась в избушке посреди озера, она вряд ли смогла бы ответить. Только заныла старая кость в сухой ноге, как растревоженная память.

– Дождь будет, – сказала она. – Выноси, дочка, кадушку.

Много лет прошло с тех пор. Леса сменились топями, озёра – лугами. Деревни сгинули совсем, и там, где телеги ободами скрипели – звериная тропа пролегла, а где печной дым валил – деревья с ветрами шепчутся.

– А стоит ли то озеро?

– В болото перекинулось.

– А жива ли старуха Шила-на-гиг?

– Давно уж травою стала.

– А что с девчушкой-незванкой?

– Как выросла, зашила свою куклу в юбку, постелила старухе последнюю постель да и ушла прочь – только лес её и видел.

Сёстры по каноэ

До сих пор случается: живёт себе человек со всех сторон обыкновенный, только пустота у него в груди. У одних с булавочную головку, у других с блюдце. Иные совсем пусты. Глянешь такому в глаза – а там уже ничего человечьего. Откуда приходит напасть, как к людям цепляется, никто не скажет, но горе подстерегает всякого, кто пустит в себя пустоту.

Раз поселились люди у большой воды и стали с неё кормиться. Мужчины то и дело уходили на промысел, день ото дня заплывали всё дальше. Женщины и дети ждали их на берегу. Вот ушли они в море совсем далеко, и самый удачливый охотник поймал златопёрую рыбу. Но самый сильный охотник позавидовал ему. Он убил удачливого охотника, тело бросил в воду, а рыбу забрал себе. Тогда ему позавидовал самый хитрый охотник. Он убил самого сильного охотника, тело бросил в воду, а рыбу забрал себе. Хитрому позавидовал другой – и так один за другим все охотники оказались на дне. Уцелел только самый трусливый охотник. Он всё видел, но не вмешивался, ожидая, когда охотники изведут друг друга и рыба достанется ему.

Вот взял рыбу охотник, а она и говорит: владеет мной человек, пустой на восьмушку. Трусливый охотник боялся возвращаться с правдой к жёнам и детям погибших, а потому решил скитаться по воде до конца дней своих. А рыба ему: владеет мной человек, пустой на четверть. Тогда скажу им, что появилось морское чудище и потопило все каноэ, кроме моего, решил трусливый охотник. А рыба и говорит: владеет мной человек, пустой наполовину. Рассердился тут охотник, съел златопёрую рыбу и стал совсем пустой.