Сказки со дна озера

Большая Рыба молчит.

Лесовик тогда говорит:

– А раз спишь, возьму-ка да и выколупаю вот этот камешек из твоей чешуи.

Испугался Большая Рыба:

– Не трожь!

– Так ты ещё не спишь, что ли? А ну, спи шибче.

Тут время пришло, и Большая Рыба уснул, только пузыри пошли. Бросился тогда Лесовик к трону, где вились в танце двенадцать змеек, отыскал единственную, у которой не хватало чешуйки. А она уж сама к нему ластится, шею обвивает, ползёт под рубаху. Обрадовался Лесовик, обнял жену крепко-крепко, а она раз – и укусила его в самое сердце.

Пропал тут Лесовик, и Большая Рыба спал крепко ещё триста лет, довольный тем, что получил самое дорогое. Ведь нет ничего для человека дороже его жизни.

С той поры, сказывают, не видать ни Лесовика, ни его жены-змейки. Да и то студёное озеро пойди сыщи! Сгинуло оно, никому не открывается. Зато стали примечать в ближних лесах диво дивное, незлобивое. Ходят рядком, говорят ладком девушка да парень – оба статные, собой пригожие, а волосы у них зеленей весенней травы, а глаза прозрачней ключевой воды. Коли спросишь их, чьих будут, говорят так: «Родились мы от матушки с батюшкой, от воды и травы, а воспитала нас девица-старица и дала наказ. А что за наказ, то не про вас. Иди, мил человек, своей дорогой и змеек в лесу не трогай».

Живочка

Давнее было времечко, спокойное, как степная река. Текло, перекатываясь волнами, к разливному устью. Сонная трава по берегам кормила всё живое впрок, готовила юный мир к смутному будущему.

В ту пору жила одна старушка. Скромно доживала свой век в избе на краю деревни у самого погоста, будто давно сдружилась со смертью. Но подруга не спешила на огонёк её жизни – всё скрипела костьми где-то рядом, а в дверь не стучалась. Во всякое утро, просыпаясь, думала старушка: «Вот бы смерть прибрала поскорее».

Одно только мешало уйти с лёгким сердцем: прожила она долго, а детей не нажила.

Раз выдалось дождливое тёплое лето, полное грибов и ягод, и старушка, что ни день, приносила из леса полную корзину. Однажды подалась – а лес пустой. Долго плутала, вороша палкой траву, все глаза проглядела – нет ягоды, как в землю ушла. Думала уже домой ни с чем поворачивать, как вдруг слышит: не то птица по-человечьи плачет, не то девица, как птица, поёт.

Пошла старушка на голос и оказалась на поляне, красной от ягод. Ягода вся как на подбор: крупная, сладкая, точно дикий мёд. А над поляной кружит птичка, да не простая. Солнце играет в её прозрачном звонком тельце, и вся-то она сияет, вся переливается.

Подивилась старушка эдакому чуду. Дай, думает, приманю. Нарвала ягоды и на ладони протянула. Птичка, будто никогда людей не знала, бесстрашно слетает в руку. Пригляделась старушка: вся она стеклянная, прозрачная, как лёд, даже косточки видно, а ягоду пьёт и от сока понемногу румянится. Как напилась, так заалела грудка, заволновалась – и разлилась птичка песней. Легко и пусто стало на душе у старушки от той песни. Никак ты смерть моя, думает. Вот и ладно, давно пора.

Посадила старушка птичку в корзину, набрала ей побольше ягод, прикрыла платком и понесла в избу. Радуясь, что помирать скоро, затопила баню пожарче, расплела долгую косу, выпарилась на славу, вымылась в семи водах. Вот закончила и пошла проведать, что там птичка. Открывает корзину – пусто. Растаяла, бедная, только стеклянные косточки остались. Взяла их старушка, увязала в платок, поплакала немного да и схоронила на погосте.

Ночью ветер выл под окнами, будто стая волков свадьбу играла. Старушка глаз не сомкнула до самой зари. Тревожно ей было, страшно: что-то теперь будет? Саму смерть зарыла – как людям в глаза смотреть? Вся измучилась, извелась. Едва небо посветлело, она уж на ногах. Глядит: идёт к избе девица, статная да ладная, только бледная – аж просвечивает. И ни цвета в ней будто, ни жизни. Идёт как есть, без платья, замызганным тряпьём прикрывается. Пригляделась старушка, а это её платок.

– Ты чьих будешь, милая? – спрашивает.

Девица молчит, белый волос на палец мотает. Завела её в дом старушка, сажает за стол:

– Ешь, дочка, сил набирайся. Может, и словечко молвишь.

А девица всё молчит, к еде не притрагивается. Тогда спустилась старушка в погреб и выставила прошлогоднее варенье: на-тко, полакомься. Девица взяла да и съела всю банку. А как съела, так щёки у ней порозовели, губы заалели. Смекнула тут старушка, что к чему: вот уж диковинная дочка мне на старость лет!

Открыла сундук, нашла лучший свой сарафан, ещё девичий, расписной, с каймой да оторочками. Обрядила девицу, белый волос в косу заплела, под платок убрала, и получилась дочка. Взглянула на неё старушка – будто себя молодую увидала. И назвала её, как саму когда-то звали, Живочкой.

Стали они жить вдвоём, по-семейному. Живочка оказалась в быту помощница, старым глазам отрада, а скромница такая, что лишней крошки в рот не возьмёт. Пойдёт по ягоды в лес, соберёт полную корзину на заповедной поляне, сама съест горсть – тем и сыта. Подзагорела на летнем солнце, волос потемнел, глаза зелёной воды набрались. Хороша стала Живочка! Только ни словечка от неё не услышишь. Зато по вечерам лилась по избе песня. Сядет она за кросна, сама ткёт, а сама трели выводит. Издали и не понять, что девица поёт: будто плачет по-человечьи невиданная птица.

Повадился свататься к Живочке деревенский парень. Всюду ходил по пятам, помогал с работой, слушал песни, и распалялось его глупое юное сердце сильней день ото дня.

– Всё для тебя сделаю, – убеждал, – новую избу справлю, хозяйство налажу, сам его буду вести. Хоть что делай, хоть век молчи, только пой мне, Живочка.

Улыбалась ему девица, ответа не давала.

А колесо года уже к осени повернуло. Убрали хлеб, запаслись на зиму. У кого яблоки мочёные, у кого грибы сушёные, а у старушки – полный погреб варенья, чтобы Живочке зимой лакомиться.

Вот прихватили первые заморозки, дни стали короче и тише. Летнее буйство жизни отгорело, и природа спокойно вглядывалась в самоё себя сквозь тонкий лёд. Вместе с природой угасла и Живочка: цвет сошёл с лица, седина тронула тёмную косу, глаза замутились и поблёкли. По целым дням пряталась она в избе, к жениху не выходила. К середине зимы подъела запасы и день ото дня становилась всё прозрачнее, как стеклянная птичка. Даже петь перестала.

Видит старушка – делать нечего, пришла, значит, пора. Взяла она нож, взрезала себе руку, нацедила крови в миску. Подносит Живочке: пей, дочка. Выпила Живочка крови, и в тот же миг зажглись щёки румянцем, тяжёлой медью налился волос. Рассмеялась Живочка, залилась малиновкой посреди зимы, побежала к жениху. А старушка перетянула руку потуже тряпицей. Боли она не чуяла.

Всю зиму кормила старушка Живочку своей кровью, так что к весне совсем высохла и иссякла, словно затхлый ручей на мёртвой земле. Остались от неё только косточки, и те прозрачные, будто стеклянные. Собрала их Живочка в платок, поплакала немного да и схоронила на погосте. Ночью ветер выл под окнами стаей голодных волков, а утром порскнула в небе птичка, прозрачная, как тонкий лёд, и улетела неведомо куда.

– Одна ты осталась, – сказал жених. – Теперь я о тебе позабочусь. Будем вместе жить, будешь петь мне и нашим детям дни напролёт.

Думал, Живочка только головой качнёт, как обычно. Но та рассмеялась:

– На кой тебе сдалась старуха? Посватайся лучше к молодой девке, уж она-то тебя обогреет! А мои холодные кости тебе не понравятся.

И ушла приговаривая:

– Вот бы смерть прибрала поскорее.

Белянка и Василиса-Змея

Случилась в один год ранняя, дружная весна: споро растопила зиму и уже расцветала на её водянистой талой крови первыми цветами. По тем цветам шла лесной тропой Белянка. Весна гнала её вперёд, нежный ландыш указывал путь, юное солнце играло в волосах, будто хотело растопить, да сил не хватало. Вот шла Белянка и песню напевала, да так, что даже птицы умолкали, уступая ей:

– Умоюсь я росой, расцвету да милого к себе позову. Ты скачи, царевич, ко мне, ко своей ненаглядной жене.

В то время мимо леса как раз проезжал молодой царевич Лухар верхом на гнедом коне. Он держал путь в соседнюю страну к своей наречённой, но тут услышал в лесу песню. Затрепетало сердце царевича дикой птицей. Позабыв о невесте, повернул он коня и пустился на голос. Вскоре среди деревьев показался девичий стан, и гнедой, оскальзываясь на весенней распутице, вынес Лухара к Белянке.

Смотрит на неё царевич – налюбоваться не может. Вся-то она, как молодая берёзка, тонкая да ладная, косой бела, лицом чиста. Спешился, не помня себя, взял платок, расшитый цветами да ягодами, что вёз невесте, и покрыл им плечи девицы. А та – ну хохотать:

– Уж не к моей ли красе подбирал? Что же ты, соколик, на голубку слетел, когда тебя соколица дожидается?

Сама строжит, а сама улыбается: по нраву ей пришёлся и царевич, и подарок. А Лухар будто не слышит:

– Будешь моей? – требует. – Ну, будешь?

Разлилась Белянка звонким смехом, да таким, что птицы подхватили и понесли – через лес, через поле, через реку, прямо в высокий терем, в светлицу к княжне Василисе, Лухаровой невесте. Слышит Василиса птичий смех, и мутная падера наползает на сердце, скребёт сухим снегом посреди весны. Где же царевич Лухар? Почто не едет друг сердечный? Заметалась Василиса, и нет ей места, нет покоя. То заплетёт долгую косу, то расплетёт, и всё твердит: «Где же мой царевич, где сокол ясный?»

Дело уже к вечеру, и слышит она, наконец, стук копыт. Сбегает княжна вниз, на двор да за ворота, а там конь царевича, порожний, весь в мыле. Расплакалась Василиса. Велела напоить коня, а он морду воротит, копытом бьёт, кровавым глазом сверкает. Нет ему покоя: беда с царевичем! Тогда села Василиса верхом, и конь понёс её за околицу, да через поля, да прямиком в лес-бурелом. Летит – земля под копытами стонет, грива на ветру полощется, в ней звёзды жёлтыми мухами играют.

Вот спустилась ночь, привёз конь Василису в глухую чащу. Вокруг не видать ни зги, только совы хохочут да скрипят вековые сосны. Страшно стало Василисе, но делать нечего. Стала она жениха звать. Тут взошла над лесом луна, и увидала Василиса, что идёт к ней девица красоты несказанной. Белый волос по белым плечам струится, груди точно две сахарные головы, ноги как молодые деревца. Улыбается Василисе:

– Никак моего царевича кличешь? Так знай: не видать тебе его. – Махнула на Василису платком с синими цветами и красными ягодами, затянула: – Как змея болотная извивается, чёрной чешуёй заплетается, так и ты, Василисушка, заплетись, так и ты, подколодная, изогнись. Травой-муравой прорасти на век долгий – ни петь тебе больше, ни слова молвить!

Закружило тут Василису, замутило. Глядит – а рядом с Белянкой царевич Лухар стоит, будто чужой, колдовством схваченный. Хотела позвать его Василиса, да онемела, и изо рта у неё трава проросла, а тело чешуёй покрылось. Стала она огромной чёрной змеёй, а корни к земле привязали. Расплакалась тут Василиса-Змея – набралось целое озеро слёз и утянуло её на дно.

На другой день привёз царевич Лухар Белянку в свой терем, и вскоре сыграли свадьбу. А после молодая жена велела мужу коня прирезать. Не посмел Лухар ослушаться и прирезал, да только никто не заметил, как выпорхнула из гнедого душа и зябликом в небо устремилась.

С тех пор стал царевич угрюм, молчалив. Дни и ночи сидел подле жены, глаз отвести не мог от её красоты. Да и простой люд дивился на молодую царевну, когда она сиживала у окошка. Но вот пришло лето, и чем жарче припекало солнце, тем реже показывалась царевна на свет. День-деньской пряталась в горнице, в самом тёмном и прохладном уголке. Только в хмарь выходила из терема, и народ сыпался ей под ноги, будто горох. Рты раскроют, любуются: красота-то какая! «Благослови, матушка», – детей подносят. А Белянке только в радость. Поцелует их в маковки, свадебным платком обмахнёт, пошепчет что-то на ушко. Иной раз ничего, обходилось. А случалось, дитя как подменяли: мать не признавало, за родную кровь не считало. Таких детей царевна повелела приносить ей на воспитание.

Вот войдёт к ней в горницу муж, а Белянка, обложившись чужими детьми, кормит их по очереди да ласково кличет игошами. Молока у неё полные груди, и не убывает. Пищат младенцы, дерутся между собой, кусают Белянку до крови, а та знай себе хохочет, всё-то она хохочет!

Долго ли, коротко ли, подросли игоши и все в Белянку пошли: беловолосые, синеглазые. Стали они убегать от названой матушки то на рыбалку, то по грибы. Проснётся Белянка, а детей и нет. Тогда накидывает она на плечи свадебный платок, подходит к окошку и поёт зазывную:

– Игошата-пастушата, воротитеся-оборотитеся, молочка поешьте, матушку потешьте.

Где бы ни были игоши, сей же час побросают все дела и бегут домой, будто их кто за цепь тянет.

Так минуло шесть лет. Седьмое лето выдалось на диво знойное. Спит Белянка целыми днями в прохладной горнице, только к вечеру просыпается. Игоши бездомными былинками носятся по полям да по лесам. Вот занесло их в лес дальше обычного: то подосиновик огненный сорвут, то куст дикой малины объедят. Кубарем с пригорка скатятся – хохочут, рады свободе.

Вдруг откуда ни возьмись – зяблик. Вьётся, красногрудый, над их головами, свиристит, будто зовёт куда-то. Побежали игоши за ним вприпрыжку. Руками машут, схватить пытаются, а вёрткий зяблик только дразнит, в руки не идёт. Летит погоня, трещит валежник, гул стоит на весь лес! Не заметили, как забрались в самое его сердце. А там – озеро. С севера сторожат его вековые сосны, на южном бережку вётлы косы полощут. Мигнула над озером красная грудка зяблика и пропала, как не было.

А игоши уж и думать о нём забыли. Бросились в воду гурьбой – ух и солона! Плещутся, смеются и не знают, что на дне долгим сном спит княжна Василиса. Нет в её травяном сердце ни горючей обиды, ни чёрной злобы, одна тоска по потерянному счастью.

Вот наигрались игоши, а как вышли на берег – стали прежними. Василисины слёзы всю белизну с них смыли, колдовство разбили. В тот же миг в высоком тереме проснулась Белянка. Чует: неладное творится. Подошла к окну, платком от солнца укрылась и затянула:

– Игошата-пастушата, воротитеся-оборотитеся, молочка поешьте, матушку потешьте.

Но сколько ни звала Белянка, сколько ни пела – сгинули игоши. Тогда кликнула Белянка мужа. Вошёл в светлицу царевич Лухар, борода и кудри белее снега, глаза пустые. Иди, говорит ему Белянка, на все четыре стороны, ищи детей моих, где хочешь, и без них не возвращайся.

Послушался Лухар Белянку и пошёл искать игош. Вот бредёт он по жаре – ни дождичка, ни ветерка. Разморило царевича, и стал он думать, где бы отдохнуть. Ноги сами привели в лес, к солёному озеру. Глядит Лухар, как на воде солнце играет, и тоска сдавливает остывшее сердце. А по кому тоска, по какой такой потере – о том не помнит.

Захотелось ему испить из озера. Припал к воде – и обожгло всё нутро слезами Василисиными. Вмиг вспомнил о невесте, и вся бель с него сошла. Стал царевич Лухар самим собой и взмолился:

– Встань, Василисушка, пробудись ото сна, выплынь на бережок.

Забурлило тут озеро, поднялась со дна Василиса-Змея: трава сквозь чешую проросла, гибкое тело зелёной шерстью покрылось. Не испугался царевич Василисы – вошёл в воду, обнял тело змеиное, крепко прижал к груди. В тот же миг распалось колдовство, и стала Василиса прежней.

Рассказал ей Лухар, какое зло творила Белянка, как детей с матерями разлучала, из семей похищала. Тут выбежали из леса бывшие игоши, красногрудый зяблик так и вьётся над их русыми головами. Увидали царевича, обрадовались ему, как родному: «Тятя, тятя!» – и ну обнимать да целовать в обе щёки. То-то было радости.

А Белянка-разлучница, едва морок рассеялся, вскрикнула страшно, будто от боли, бросилась из окна – и рассыпалась на солнце снегом. Белыми мухами спустился снег на город. Подивился народ: слыхано ли, посреди лета! Скоро он растаял, как и не было, а вода в землю ушла. Только у иных зевак, что снежинки ртом ловили, малые прядки на всю жизнь побелели.

Майская пляска

Одной весенней ночью, когда всякая малая жизнь уже пробудилась и тянется к человечьему теплу, старик Савел вышел на двор. Во дворе неуёмный Арапка брехал трусливо и отчаянно, чего раньше за ним не водилось. Савел кинул в него сапогом, но пёс ещё долго поскуливал в конуре, больше от страха, чем от обиды.

Савелу тоже стало муторно. Вдалеке, за дорогой, в терновом перелеске мерцали два огонька. Прищурился старик: что там?.. что за огни? Неспокойно в последнее время, ох, неспокойно. Сел он на крыльцо, размял папироску, прикурил от свечи и долго потом смотрел, как утекает дымок к рябой круглолицей луне. Вот вырвался из темноты мотылёк – и прямо к крыльцу, к рыжему пламени. Вьётся над свечой, ранит хрупкие крылья.

– Ай, пропадёшь, глупый, – качает головой старик.

Да разве ж послушает мотылёк?.. Враз истлел у огня и осыпался пылью. Спасался от тьмы, да об свет убился – и такое случается.

Савел вернулся в дом. В доме темно, только горит одна лучина. Сидит у окна Улита-краса, косу долгую с прозеленью всё расплетает, расплетает. Увидала Савела, спрашивает:

– Холодна ночь-то?

– Ничего, – отвечает Савел. – Да день всё же мудренее. Ложилась бы спать.

– Ох, не спится, дяденька. Под моим окном рыжий волк резвится, хочет меня украсть.

– То Арапка брехал, а не волк. Поздно, ложись.

Улита только головой качает, снова за косу берётся.

– Меня завтра на Майскую ночь позвали – нешто сходить?

– Сходи, – обрадовался старик, – конечно, сходи.

А улита ему:

– Коли пропаду в один день, так вы по мне не тужите.

– Да что ж я, не понимаю? Ты девка молодая. Лесная. Как пришла, так и уйти вольна.

– Вы ложитесь, дяденька, – говорит, а сама смотрит во тьму за окном, – я ещё посижу.

Дед Савел помялся подле Улиты, снял несколько путаных прядей с её рожек-веточек, да озлился на самого себя не пойми за что и побрёл к печке.

На порог его дома это чудо явилось, когда была ещё жива старуха. Она-то и приютила: девка – она девка и есть, а что рожки у неё и волосья кой-где зелёные, так то разве горе? Назвала Улитой и оставила при себе помощницей. Научила по хозяйству справляться, а что с ней дальше делать, не успела сказать: померла, сердечная.

Скоро пронеслись зимы да вёсны – расцвела Улита, колдовской красой налилась, так что старик Савел замирал, на неё глядя, будто диковинную птицу видел. Уж бы посватался кто – хоть мельник, хоть сам леший! Отдал, и с превеликим удовольствием, лишь бы спокойно век дожить да к старухе отправиться. Только Улита других людей боялась, из дома не выходила. А нынешний год совсем растревожилась. Всё глядит в окошко да слушает, и мерещится ей то тень-плясунья, то царь лесной о семи рогах, то дикий рыжий волк.

На другую ночь собрались деревенские парни и девушки лето встречать, кличут Улиту. Встрепенулась она, раскраснелась, повеселела. Говорит старику Савелу:

– Дяденька, а пойдёмте со мной через костёр прыгать?

Замахал на неё Савел:

– Ты иди, резвись! А с меня какой теперь прыгун?

– А такой, – смеётся Улита, – что если прыгнем вместе, вмиг помолодеете и сделаетесь писаным красавцем.

Была не была – согласился старик.

Вот пришли на поляну. Небо ясное, звёздное. Столбы костров гудят, брызжут искрами, трещат сухим деревом. Молодые уж хороводы водят, русые их головы, цветами увенчанные, так и мелькают среди пламени. Вот стали они прыгать, кто поодиночке, кто парами. Визг, смех, песни! Взлетают волосы к самой луне, поджимаются белые ноги – и пропадает девица в дыму костра, будто не было. С той стороны её уже ловят юноши, да кто поласковей будет, с тем, глядишь, и пойдёт цветок папоротника искать.

– Готовы? – Улита сжимает стариковскую руку, слабую, дрожащую.

Медлит дед Савел. Вдруг – что такое? Выбежал из леса на поляну промеж костров кто-то чужой да незваный. Сам стройный да рыжий, будто огнём поцелованный, вместо лица волчья маска. Влетел в хоровод, закружился – и ну хватать девок, ну подбрасывать! Снова визг, хохот!.. Одна Улита дрожит всем телом.

– Что с тобой, Улитушка? – забеспокоился Савел.

– Нашёл, – шепчет, – нашёл он меня до срока, дядя.

– Нашё-ё-ёл! – воет рыжий диким зверем. – Ну что, ну что, сердечко моё трепетное, думала укрыться среди овец? Ан рожки-то выдают!

Настиг Улиту и давай скакать вокруг: то щипнёт, то кольнёт, то за нос укусит. Дикая пляска! У деда Савела разум помутился, в глазах потемнело, голова пошла кругом. Чёрные мухи зарябили перед лицом, скрывая и костры, и Улиту, только волчья маска всё подпрыгивает, и ерепенится, и взвизгивает, и хохочет.