Боевой девятнадцатый

— Власть себе всласть, — выставив кадык, сказал Митяй, — а по мне, ну-ка ее к чертовой матери!

— Это кого же, стало быть?

— Да их… Грабительством они занимаются, хлеб выгребают, а у того, кто всех больше горб гнул, норовят под гребло начисто выместь. Этак нонче да завтра, а там и по миру пустят.

— Ах, эвона как! Сказано напрямик.

— А что ж, я правду в глаза режу.

— Чью правду-то?

Митяй прищурился и, как бы издали посмотрев на Устина, сказал:

— Свою.

Это слово было произнесено им так, что оно вдруг утратило для Устина первоначальное значение и приобрело новый, более глубокий смысл.

Вначале Устин хотел возражать Митяю, спорить с ним, но теперь он понял, что это не нужно и бесполезно.

Разговор клеился плохо. Не помогал и выпитый самогон. Пашков повторял уже высказанные и надоевшие Устину жалобы, ругался и даже кому-то грозил:

— Небось, как доберутся до них, тогда узнают и они, почем фунт лиха.

— Это ты про кого, про что? — удивлялся Устин.

— А ну их… выпьем! — зло сказал Митяй сквозь сжатые зубы, расплескивая самогон.

Устин не хотел пить. Ему было неприятно слушать хмелевшего Пашкова и не хотелось с ним спорить в присутствии Натальи, так как спор легко мог перейти в открытую ссору. Но Устин все же не выдержал и, подавляя в себе раздражение, как можно спокойнее сказал:

— Грозишься, Митяй, а зря. Смотри, как бы тебе по этой самой причине не влетело первому.

— Уж не ты ли думаешь донести? — ехидно и вызывающе спросил Митяй. — Валяй, валяй.

Устин глянул на мокрые, оттопыренные губы Пашкова, и ему стало противно. Он решительно встал и встретился взглядом с Натальей. По ее доброй, просящей улыбке он понял, что разговор с Митяем продолжать не следует. Он холодно простился с Пашковым и увидел, что тот не только не задерживает, но, словно выпроваживая его, подошел к двери и также небрежно сунул ему вялую грубую руку с негнущимися пальцами.

Прежде чем направиться домой, Устин долго ходил по селу. Хмель прошел, но болела голова, в ушах стоял звон. Слегка покачиваясь, он тихо брел по улице. Глубоко вдыхая морозный воздух, он восстанавливал в памяти весь разговор с Наташей и Митяем. Наташа, беседа с нею вызвали в Устине какое-то особенное ощущение домашности, уюта и теплоты. Она была так близка и так далека, что ему хотелось разорвать на себе рубаху и зареветь от страшной тоски и муки. Пойдет ли он к ним после этого вечера, он еще не знал, но чувствовал, что не сможет удержаться от желания видеться с Наташей. Он начнет обманывать себя, изыскивать способы и причины, чтобы заходить к ней, чтобы снова и снова отравляться тоскою и надрывать себе душу.

После этого вечера Устин ясно увидел в Пашкове человека враждебного. Он понял, что Пашков никогда не был ему искренним и настоящим другом и оказался совсем не таким, каким Устин представлял себе его раньше. Пашков — это до ярости жадный спекулянт, кулацкий сын, убежденный в том, что теперь пришла его золотая пора обогащаться на вольной земле.

Не сегодня, так завтра Устин столкнется с ним и они станут лютыми врагами. К этому идет дело…

«Но Наташа!» Как не хотелось ему, жалея Наташу, щадить Митяя.

Пусть никто неповинен в том, что Наталья стала женой Пашкова, рассуждал Устин, пусть это так случилось, но ведь от этого ему, Устину, не легче. Как бы там ни было, но счастье Устина оказалось у Пашкова. И теперь, когда в деревне идет острая борьба, когда мужики волнуются, шумят и в горячих спорах отстаивают свое право на жизнь, на землю, на свободный труд, Пашков мешает, встает на пути, покушается на чужое счастье. Устин теперь понимал, что примирение немыслимо и столкновение неминуемо не только с Пашковым, но со всеми, кто стоит с ним в одном ряду. И тогда вдруг возникли в его памяти слова Зиновея о том, что фронту нужны бойцы, что там льется кровь товарищей. Вокруг ходят банды белых. Их ждут Пашковы, ждет кулачье, а он, Хрущев, отлаживается в деревне. Потом он вспомнил красногвардейца, подарившего ему шапку: «Повидай сродственников да вертайся к нам», — сказал он тогда. И Устину стало стыдно. Мысли о фронте бродили в нем и раньше, но очень смутно. Они терялись, забывались, что-то мешало им дойти до сознания. И вот теперь, когда он снова встретился с Митяем Пашковым и навсегда утраченной для него Наташей, он понял, что его место на фронте. Завтра, завтра же он расскажет об этом товарищам.

III

За окном ясное солнечное утро. Устин вскочил и стал быстро одеваться. Ему хотелось посоветоваться с Груздевым, с Еркой Рощиным, с Зиновеем, услышать, как они отнесутся к задуманному, и попросить, чтобы не оставили его мать, если он уйдет.

— Устюша! Куда это ты спозаранку? — удивилась мать.

— Петр Васильевич просил забежать по делу, — соврал Устин.

— Ты бы хоть поел.

— Я скоро вернусь, мать.

Он на ходу застегнул шинель и вышел из хаты. Но теперь другие мысли не давали ему покоя. Как он скажет матери о своем уходе? Мать хилая, слабая. Тяжко ей будет одной, да и хватит ли у нее сил пережить вторую разлуку с ним? Проходя мимо хаты Антона Селезнева, Устин невольно посмотрел на нее. Хата по самые окна стояла в снегу, и не было от нее ни тропинки, ни человеческих следов. Может статься, и он, Устин, вернется к такой вот нежилой, с забитыми окнами хате, засыпанной зимой снегом, а летом заросшей сорной травой, лопухом да крапивой.

«А не обернется ли все как-нибудь по-другому?» — заколебался Устин и уж замедлил шаг, как вдруг увидел: из переулка выскочили розвальни, запряженные парой. Пять человек, трое из них были вооружены винтовками, подъехали к комбеду. «Что бы это могло означать?» — подумал Устин и прибавил шагу. Через минуту из переулка в распахнутом ватнике, подбрасывая на руках свое тело, вынырнул Ерка Рощин.

— Постой, голова! — крикнул Устин, догоняя Рощина. — Что за люди приехали?

— Не знаю, — пожал плечами Ерка, — должно быть, по хлебушек.

Когда они вошли в избу, Груздев, возвращая одному из приехавших мандат, наказывал Акиму:

— Обеги, друг, активистов и скажи, чтобы не медля собирались… Дело, мол, безотложное и мешкать нельзя. — Увидев Устина, Груздев улыбнулся: — Хорошо, что пришел. Оно, вишь, как раз ко времени.

Весть о продразверстке разнеслась быстро.

Собравшийся через час актив заседал весь день. Не так просто оказалось разверстать хлеб. На один двор попадало много, на другой мало, третий почему-то выпадал, четвертый надо было освободить совсем. Возникали шумные споры. Список пестрел исправленными цифрами.

— Нажимай дюжей на попа, он вытянет! — кричал Аким.

— Постойте! Дайте сказать, — просил Зиновей. — За криком вы об Чистикове забыли.

— Как забыли? Вот он! — карандаш Груздева опустился на фамилию Чистикова.

— Сколько положили мы Пашкову-отцу? — поинтересовался Аким.

— Пятьдесят.

— Та-ак. А сколько Митяю?

— Пятнадцать.

— Мало, — покачал головой Аким, — завзят мало.

Груздев вопросительно посмотрел на Устина.

— Ежели мало, добавим. Твое какое слово будет?

— Вам лучше знать, — ответил Устин.

— Петр Васильевич, оно и верно, что мало, — заметил Ерка.

— С кого сымаем? — пробегая глазами список, решительно спросил Груздев.

— Скостить надо с Клима Петрушева да с Зиновея, а Митяю надбавить…

— Правильно… — поддержал Аким.

Груздев переправил у Пашкова единицу на двойку и сызнова прочитал список.

— Ну, а дальше… — он перевернул список, — пошла что ни на есть голь перекатная. Не с них брать, а им давать. Я так считаю: освободить их.

— Ослобонить! — в один голос подтвердили активисты.

Список проверили еще раз и решили созвать вечером в школе общее сельское собрание.

Смеркалось, когда старый Пашков зашел к сыну и, оглаживая широкую, с проседью бороду, вполголоса сказал:

— Митяй, нонче проезжий человек мне говорил, будто казаки придвинулись. От нашего села верстах в двадцати. Того и гляди, заявятся. Вот ты и думай. Нонче энти хлебушек заберут, а завтра те придут да прикажут: вынь да положь… Что делать?

— Нету! — испуганно вскрикнул Митяй. Он вскочил и, потирая ладонями голову, начал скороговоркой: — Прятать надо! В землю зарывать! Нету хлеба. Нету, ни тем, ни энтим. Нету!

— Нонче тот и живет, кто с хлебом, — спокойно продолжал старик, умышленно подогревая сына. Потом поскреб в бороде и, разглядывая свои валенки, как бы невзначай спросил: — Ты далече схоронил?

Митяй внимательно посмотрел на старика, проговорил упавшим голосом:

— Боюсь, ненадежно.

— Ну, теперь не перехоронишь. Пусть так. Может, не станут искать… Для виду надо мер пять отвезти, а там видно будет.

— Это верно, — согласился Митяй. — А ну, как пойдут искать? — сокрушался он.

— Дружок-то твой, по слухам, там, в комбеде, — намекнул старик.

Митяй нетерпеливо замотал головой.

— Друг?.. От друга жди либо большой подмоги, либо большой беды. Я это знаю.

— Ну, я пойду, — поднялся старик. — Нонче объявили собрание в школе. Разверстку опять брать будут.

— Слыхал.

— Так ты опосля придешь, чтоб не вместе. Только за ради Христа прошу: не лезь на рожон, поспокойней, так-то оно верней. Больше молчи.

Старик ушел. Митяй нервничал и все время думал об Устине. Он вспоминал беседу с ним и до крови грыз ногти. Что он плел тогда?

— Натаха! Поди сюда. Скажи, что я болтал тогда Устину?

— Да всякое, — и она напомнила ему о давешнем разговоре.

— Ах, неладно. Черти ж его поднесли, не сам пришел.

— Ты завсегда, как выпьешь, несешь околесную, — с досадой заметила Наталья.

— Ну, давай помолчи, — раздраженно сказал он. — Речь шла промеж нами, и все. Ничего я не говорил, поняла?

— Да уж чего тут, — вздохнула Наталья. Она чувствовала, как что-то рвется между Устином и Митяем. Закроется Устину сюда дорога, а то приходил бы он сюда к ней, как свой, родной. В душе закипала обида, она винила Митяя. «И чего ж он такой колготной?»

— Привечаешь ты его, должно быть, вот он… — неожиданно для Натальи проговорил Митяй.

— Чтоб у тебя язык отсох!

— Но-о! — запальчиво крикнул Митяй.

Наталья заплакала. Митяй пожалел, что не сдержался, молча оделся и вышел. «Для острастки это ничего…» — оправдывался он дорогой. Вспомнил, что Наталья не так давно призналась ему в том, что затяжелела, и ему стало неловко за вспышку и оскорбительный намек.

На улице было тихо. По небу плыла полная луна, прячась порой за высокие, редкие облака. После перебранки дома Митяй миролюбиво настроился и уже думал о том, что напрасно грешит на Устина. «Устин только что приехал. С ним он еще мало говорил. А человек он характером мягкий, душевный, простой. По-приятельски всегда вразумит, кого надо, и поддержит. На это он способный. Только закружат его эти дружки, будь они прокляты!» Но мысль вилась дальше. Он вспомнил встречу Устина с Натальей, и на сердце стало неспокойно. «Чужая душа — потемки. Чего он может замыслить — бог его знает. Все ж таки с ней он вожжался не один год. Тут нужен глаз да ухо. Правду отец говорит: «Больше молчи, а поглядывай да слушай». И нелегкая ж его принесла в село. Не убили — и ладно. Путался бы где-нибудь по свету, аль земля клином сошлась? Ну, чего ему тут делать?..» Рассуждая так с самим собой, он дошел до школы. Вокруг было тихо. «Что так?.. Неужели кончилось?..» — подумал он и заторопился. Из-за угла вышел с винтовкой продармеец и размеренно зашагал вдоль дома. Близ дороги стояло двое парней. Они курили и о чем-то вполголоса разговаривали. В окнах школы горел свет. Митяй собрался с духом и бодро вошел в помещение. В лицо шибанул теплый воздух с сильным запахом табака и овчины. Митяй остановился у задних рядов, где в сумраке на скамьях сидели люди, и задрал голову. За столом президиума он увидел представителя из уезда, начальника продотряда, двух продармейцев и Устина. Груздев стоял и вслух читал какой-то список. Устин, прищурясь и заслонившись рукой от лампы, смотрел в сторону Митяя. Митяй хорошо знал, что Устин не может его видеть, но смутился и затаил дыхание.

— «Зиновей Блинов — пять пудов, Федот Тычков — пять пудов, Егор Рощин освобожден, Афиноген Пашков — пятьдесят пудов, Митрий Пашков — двадцать пять пудов».

Митяй качнулся. По спине пробежал холодок.

— Туды твою… — проговорил он упавшим голосом и закрутил головой.

— «Модест Треухов — восемьдесят пудов, Успенский Иоанн — пятьдесят пудов…»

— Ох, господи! — вздохнул кто-то громко.

— «Чистиков…» — продолжал Груздев.

И вдруг тяжелый удар в раму, гулкий звон разбитых стекол потряс школу. Груздев инстинктивно закрыл голову руками. Камень ударился об стол и покатился по полу. На столе замигала лампа. В задних рядах зашумели, затопали и кто-то истошным голосом крикнул:

— Казаки!

Люди бросились к двери. Начальник продотряда выхватил наган.

— Спокойно! Быть в боевой готовности.

Два продармейца встали по сторонам, щелкнули затворами. Через минуту школа опустела. С улицы доносился отдаленный стихающий топот, невнятный шум голосов. Начальник отряда потушил лампу и направился к выходу. Сзади шли Груздев и Устин. В дверях их встретил третий продармеец.

— Что случилась? — спросил вполголоса начальник.

— Не поймал, товарищ начальник, — виновато ответил продармеец.

— Кого?

— Да тих двох людей, шо каменюкой по окну вдарили. Я тильки зайшов за хату, як слышу: з-зынь! Я на шум. Бачу, ти двое, шо стекла повышибали, на огороды тикают. Я за ими, а они по загуменьям — и пропали…

— А казаки?

— Яки казаки? — удивился продармеец.

— Ясно! — махнул рукой начальник. — Этого следовало ожидать. Провокация…