Боевой девятнадцатый

— Только что говорим по-разному, а как глянешь на ихнего мужика — бьется он так же, мыкает горе и кружится по своему клочку земли, ровно и мы. Ну, ничего, — тряхнул головой Устин, — нонче и там, глядючи на нас, народ поднялся против ихних буржуев.

— Революция теперь, гляди, скрозь пойдет, — не то спросил, не то подтвердил Семен, обращаясь к мужикам.

— Известно, скрозь, — согласились мужики, — оттого, что жить стало невмоготу. Мужик по земле стосковался.

— А земля по мужику, — добавил Зиновей. — Ведь в иных деревнях бабы да малые ребятишки.

— И сколько же людей безвинно, напрасно перевели, уму непостижимо, — замотал головой Ерка Рощин.

— А вона, гляди, — заметил Клим, показывая на улицу. — И ведь кажинный день, кажинный день с утра до вечера — и идут и идут…

— Голод не тетка, — с шумом поднялся Груздев.

По улице из конца в конец ходили «градские» — так называли в деревне мешочников. Они доставляли в деревню, в обмен на хлеб, ситец, спички, керосин, мыло, сахар, обувь. Крестьяне тайком от соседей зазывали мешочников в хаты, осматривали товар, щупали, мяли, торговались и вздыхали, жалуясь на недород. На обмен шли: хлеб, картофель, крупа, сало, яйца. Выпроваживая мешочников огородами, просили бабы привезти в следующий раз серников, ниток, мыла.

Поглядывая в окно, Зиновей задумчиво сказал:

— На станции заградиловка стоит, по шляху милиция ходит. И как только они хлеб проносят?

— Да и то сказать, не от радости такая маята, есть-то всем хочется, — в тон ему сказал Аким.

Увидев на улице Пашкова, Зиновий вдруг нахмурился и зло бросил:

— А энтот уж вертится, словно ворон, нанюхал небось чего.

«Не любят его мужики, и неспроста», — подумал Устин.

— Эх, братцы! — заговорил Зиновей, покачивая головой в такт словам. — Ежели бы у меня не велика семья или хоть лишний работник в ней, да разве я сидел бы тут? У нас делов много, и все больше своих, работы невпроворот, это верно. Но и там, — показал он большим пальцем через плечо, — люди нужны, ой как нужны. Там кровь течет, бьются товарищи, а враг все лютеет. И это хорошо чует Пашков. Потому-то он и такой.

Слова Зиновея больно кольнули Устина. Не имеет ли Зиновей в виду его. Он вспомнил о Наташе, о вчерашнем вечере, и сердце вновь защемила тоска.

— Да, — согласился Груздев, — хватает, бросается, кажись, весь город бы к себе в амбар упрятал. Так и норовит, кого бы одурить. И куда ему?.. Живет-то сам-два, — и развел руками.

— Скажи, ведь раньше он не был таким? — заметил Зиновей.

— Да ну, не был. Мне ли не знать. Весь в отца, сукин сын. Прикидываться он стал после того, как отделился от отца, — заметил Груздев и, обращаясь к Хрущеву, предложил: — Вот Устин может рассказать правду. Он водил с ним дружбу.

— Нет, не расскажу, Петр Васильевич, — ответил Хрущев и загадочно добавил: — Того Митяя Пашкова уже нет. Тот для меня убитый…

— То есть как это так? — удивился Груздев.

— А так. Меня мать похоронила, а я вот так же Пашкова. Вчера встретился с ним, а признать не могу. Не тот, понимаешь, Петр Васильевич, не тот он.

— Верно говоришь, Устин, — оживился Груздев, — это настоящий глот, а вот поди-ка намекни ему о хлебе — он, словно дитя, начнет плакаться. Ежели по правильности, по закону, так мы должны отнимать хлеб у градских и дознаваться, отколь взяли, у кого. А как подумаешь, нелегко ведь и им, может, дети дома… Эх! — махнул он рукой и с раздражением закончил: — Вышибу я у него в разверстку весь хлеб без остатка. Пущай себе покупает за то, что продавал.

Озабоченный Груздев, попыхивая самокруткой, замотал шею платком и пошел к двери. Устин последовал за ним.

— Хрущев, ты заглядывай к нам, дела у нас найдутся, — предложил Груздев.

— Навернусь, Петр Васильевич.

— Ненароком не надо. Ты постоянно. Мне голос, рука нужна.

— Если пригожусь…

— Сгодишься.

Устин вышел на улицу. Митяя не было. Он вспомнил о Наташе и решительно зашагал к Пашковым.

Наташа думала, что Устин придет. Она хотела этого и боялась.

Митяй все утро ходил хмурый и неразговорчивый. Он ни одним словом не обмолвился об Устине и, позавтракав, ушел, не сказав куда.

«Не к Устину ли?» — подумала Наташа. Она несколько раз ловила себя на том, что хочет, чтобы Устин пришел именно сейчас, в отсутствие Митяя, и пугалась этого желания.

Придвинув для большего удобства к столу дежу, она засучила рукава по локоть и стала замешивать тесто.

Ей вспомнились вчерашние слова старухи: «Почудилось, вроде как бы с лица сдался, опосля пригляделась — будто такой и был». Она тоже убедилась в этом. И то, что Устин действительно мало изменился, делало его попрежнему близким. Но что же ей нужно теперь? Следует ли ворошить прошлое, которое не может вернуться уже никогда? Все чаще и чаще она задумывалась над тем извечно женским, радостным и страшноватым, что появилось в ней и уже властно заняло свое место под сердцем.

Она вздыхала и, поднимая высоко руку, поправляла платок, сбивавшийся на лоб. Путаясь в нахлынувших мыслях, она принималась еще энергичнее месить мягкое, податливое тесто, захватывая его из-под самого дна.

Она ставила Устина на место Митяя, и порой краска стыда охватывала все ее лицо. Словно обжегшись, она инстинктивно отдергивала руку от дежи и, распрямив спину, с тоской смотрела в окно. Понимая всю нелепость приходивших мыслей, она отгоняла их, но они настойчиво ее преследовали… Время шло тягуче, медленно, и уже с досадой она шептала:

— Ах, Митяй, да куда же он запропастился!

И вдруг пришел Устин. Он смело открыл дверь. Раздевшись, непринужденно сел, пуская в потолок синие кольца дыма.

— Не ожидала, Наташа, а я…

Наталья вздрогнула, откинула назад голову и, прикусив нижнюю губу, закрыла глаза. По щекам бежали крупные слезы.

— Не-ет, — вымолвила она и, опустив голову, выбежала в горницу.

Устин смутился.

— Наташа! — позвал он.

Наташа не ответила. В хате стояла тишина. Устин поднялся, прошелся, накинул шинель. Наталья вернулась в горницу и, взглянув на него, сказала:

— Куда же ты?.. Поси-ди-и! — В голосе ее было удивление, сдерживаемое раздражение и просьба.

— А где же Митяй? — спросил Устин.

— Сейчас придет.

От приподнятого настроения и развязности Устина не осталось и следа. Он сел, но раздеваться не стал, следя за каждым движением Наташи. Наталья подошла к рукомойнику, вымыла руки и смочила раскрасневшееся лицо с немного припухшими веками. В ее взгляде была спокойная строгость. Когда Наталья привела себя в порядок, Устин, стараясь придать голосу возможно спокойный тон, спросил:

— Ну, расскажи, Наташа, как живешь-можешь?

— Живу, — неопределенно пожала она плечами и, скупо улыбнувшись, вздохнула: — Живу, как велят…

— С Митяем ладишь?

— Лажу… Как не будешь ладить?

— Любишь его?..

— Муж он мне, — уклончиво ответила она.

Разговор иссяк, и, чтобы не молчать, Устин, словно про себя, сказал:

— Да куда же это Митяй пропал? Давеча его видели на улице.

— А он тебе очень нужен?. — грустно спросила Наталья и села против Устина, облокотившись на стол.

— Наташа… — потупился Устин, — что ты… смеешься?

— Я?! — сказала с укором Наталья. — Нет… Нет же. Сердцу моему тяжко. С Митяем ты еще навидаешься. А со мной?.. Разве у тебя и слова сказать мне не сыщется? Сколько прошло с того времени…

Устин, словно завороженный, смотрел на Наташу, в ее теплые глаза. Сколько искренности было в том, что она говорила.

— Я ждала, Устюша… а ты хоть бы одно ласковое словечко… — заговорила она с обидой.

— Наташа! Родненькая!.. — Устин порывисто схватил ее за руки.

Она сникла и устало опустила голову.

— Только нет, не думай, Устин, ничего, — говорила она сквозь слезы, — отрезанную краюху к хлебу не приставишь. Горько мне…

— А ты думаешь, мне легче? Мне больней! Погибший я вроде и уже оплаканный. Плохо, когда мертвые приходят с погоста и видят у живых свою долю. Кто же мне обрадуется?.. В тебе, Наташечка, хоть все перегорело, все-таки свое гнездо свила… А мне… а мне казниться, глядючи на тебя…

— Не надо, Устюша. — Она подняла на Устина затуманенный взор. — Мне думается, я буду глядеть на него без радости. Будто оборвалось во мне что-то, и этак тяжко на сердце.

— Не тужи. Все пройдет.

Наталья встала, поежилась и, как бы стряхивая с себя тяжесть, облегченно вздохнула. Она накинула на плечи платок и ласково попросила Устина:

— Ты побудь. Да скинь шинель. Митяй, должно быть, сейчас придет. — Потом потупясь, тихо добавила: — Не суди Митяя, ни при чем он.

— Не малый ребенок, понимаю… Только сердцу не закажешь.

— Все пройдет… — ответила она его же словами.

И снова завязался разговор, но свободный и легкий.

Из беседы с Наташей Устин узнал, что тотчас после возвращения Митяя, перед ее выданьем, Пашковы собирались купить мельницу, но им что-то помешало: или их отговорили, или они не сторговались. Свекор частенько наведывается к ним и о чем-то подолгу беседует с Митяем. С нею очень ласков. О Митяе она говорила мало, вскользь, и неясно было, что она одобряет в нем и что порицает.

— Сквалыжный он у меня и дотошный до всего, ну, чисто цыган.

Это было сказано невесело и, как послышалось Устину, с укоризной.

— Свекор любит его за это… А вот будто и он сам.

Мимо окон мелькнула фигура, послышался хруст снега. Наталья поспешно встала. Митяй вошел в хату быстро и с озабоченным лицом, но, увидев Устина, бросил пристальный и пытливый взгляд на Наталью.

— Митяй! И где же ты запропастился, — упрекнула Наталья. — Давно человек ждет тебя. — Она даже будто сердилась.

— Кабы я знал… Здорово, Устин! — Митяй, словно деревянный обрубок, сунул Устину свою большую холодную руку. В беспокойно бегающих глазах его сейчас действительно было что-то вороватое и хитрое. Он снял малахай, ударив им об стенку, сбил снег, затем надел снова и позвал Наталью.

— Наташа, поди-ка сюда… Я сейчас, — бросил он через плечо Устину и увел Наталью в горницу.

Устина потянуло домой. Он искал предлога уйти, но вдруг насторожился и прислушался. Из горницы доносился приглушенный говор:

— Четыре меры…

— Да я что ж… как сам знаешь.

— Сготовь тут бутылочку… Устин давно тут?

— Да еще давеча…

Около хаты вновь захрустел снег. В сени, лязгнув щеколдой, вошли люди и, робко потоптавшись, остановились.

Митяй опрометью выбежал из горницы, бросив на ходу:

— Устин, ты погоди, я сейчас!

— Не мешкай! — послала вдогонку Наталья и принялась собирать на стол.

По потолку ходили, что-то тащили волоком, спускали вниз по лесенке. Устин молчал и слушал… «Дотошный», — не выходило у него из головы. А Наталья, видимо желая отвлечь Устина от шума, жаловалась:

— И вот всегда-то он какой-то неуемный. И суматошится и суматошится, хоть бы дома когда посидел.

Вскоре стало тихо. Через огороды прошло двое с мешками. Митяй вернулся, тяжело отдуваясь, и, сбивая рукавицей с шинели пыль, самодовольно сказал:

— Не потопаешь — не полопаешь.

Устин удивленно посмотрел на него сбоку.

День шел к исходу. Оглушенный стаканом самогона, Устин вытирал потный лоб и силился остановить разгоревшегося во хмелю Митяя.

— Мне что?.. — говорил Митяй заплетающимся языком и гораздо смелее, чем вчера. — Мне один черт, что кум, что сват, — всем свобода, и я чхать на всех хотел!

— Гляди, прочхаешься, Митяй. Тебе вроде как бы и совестно. Человек ты понимающий, ну чего ты не поделишь с мужиками?

— Не с мужиками, а с энтим, — сквозь зубы процедил Пашков, — богом обиженным Еркой, да Груздевым… Не пойму, чего это еще к ним Зиновей прилип… Всех они вскружили.

— Да ты погоди, остынь чуток, — перебил Устин. — Груздев, чай, не сам по себе у власти встал?