Лунное зелье

На самом деле это очень даже большая площадь, но из-за количества народу сейчас в бледном свете фонарей (зима ж, до восхода солнца ещё далеко!) она кажется совсем маленькой. По периметру площадь огорожена тележками с едой, в основном это пельмени или рисовый отвар.

Из больших чанов валит пар и делает всю картину какой-то уж совсем неправдоподобной, словно вот встряхнешь головой, и проснешься в своей кровати, дома.

Встряхнув головой, он только попадает обжигающими каплями себе на руку. Все же он с утра предпочитает есть лапшу. Её тоже, если постараться, можно найти в этой сутолоке. Большая пухлогубая тетка с чуть проржавевшей тележкой обычно стоит где-то с краю, как будто немного смущаясь тем, что у неё столь необычный для утра продукт.

Но ворота вот-вот распахнутся, так что у тебя есть лишь пара минут, чтобы, обжигаясь и обливаясь, заглотить горячую лапшу. Капли летят повсюду; у большинства школьников на форменных куртках привычные, не отстирываемые ничем пятна. Вот и все – длинные вереницы тянутся в классы, и там нестройный хор неокрепших голосов повторяет до посинения то что нужно вызубрить за сегодня.

Их класс находится на втором этаже, всё же они уже большие, ещё немного – и будут выпускниками, и сегодня, когда поток несет его как обычно – серые стены, сероватый свет из окна, ступеньки по углам покрыты капельками, это влажность, испарение, весной такие же капли будут выступать ещё и на стенах, можно даже не открывать как следует глаза – ещё несколько минут можно просто наслаждаться полутьмой и шарканьем тысяч ног, и вот сегодня когда он все-таки приоткрыл глаза – девочка впереди него споткнулась, и он автоматически, инстинктивно подхватил её.

И удивился: какая тонкая, лёгкая, тёплая у неё рука. Как хрупок локоть, за который он придержал чуть не упавшую девчушку. И вся она как воробушек, такой желтоклювый ещё: ершится, перышки в разные стороны, сама себе кажется большой и серьезной, а маленькое сердце так отчаянно стучит в груди.

Чёрт, а она, оказывается, из их класса. Он заметил это, когда она лукаво улыбнулась ему из-под косоватой челки (сама, что ли, стригла? Или может, это мода теперь такая – ошарашено подумал он) и чуть слышно бросила: «Спасибо». Не обязательно так, как само собой разумеется, и все же «спасибо». Как могла бы, наверное, сказать спасибо ветру, что отбросил волосы со лба.

На сердце неожиданно отчего-то стало тепло. Смешные они такие, эти девчонки. Потом уже, в классе, он понял, что выискивает её среди восьмидесяти других учеников. Мама ругалась, что он никак не выучит имена одноклассников; а он и вправду не мог, за все эти годы так и не запомнил.

На цифровом диктанте он всё смотрел, как она смешно морщится, считая в уме, и заправляет краем карандаша непослушную прядку жестких волос за ухо. Ну, и наделал ошибок, конечно, потому что почему-то совсем не считалось сегодня. Оказалось, в его работе восемь ошибок – и учительница с предвкушающей улыбкой вызывает к доске и достает железную гибкую линейку – десять ударов за ошибку, ну и огребет он сегодня, перед всем классом, только не плачь, кто-то хихикает, кто-то ёрзает, кто-то лезет в телефон…

И вдруг он ловит взгляд той девочки: испуганный, полный боли, как будто каждый удар по ней. Потом на перемене она торопливо подходит к нему:

– Давай я тебе помогу с математикой. Хочешь, прямо сейчас объясню. Там просто способ есть такой в счёте.

А он, идиот законченный, возьми и ляпни:

– Да нет, я вообще-то понимаю всё, просто сегодня не о том думал.

И она, возмущенно:

– Господи, о чем же ты думаешь – то?

А он про себя: «Вот уж точно не о цифрах…»

Она вдруг смутилась, как будто что-то услышала, прочитала по его взгляду. А он решил воспользоваться на правах пострадавшего:

– Давай я тебя сегодня домой провожу? Ты где живёшь?

Он даже и не представлял, что можно непрерывно болтать. Вот как есть не прерывно. Не замолкая ни на одну секундочку, ровно помахивая при этом ногами, как будто помогая словам проворнее выскочить наружу, потому что за ними уже толпятся другие и всем просто не хватает места в этом маленьком ротике, в аккуратной такой, хоть и взлохмаченной немного голове.

После уроков она сказала, что потеряла ключ от велосипедного замка, и взгромоздилась ему на багажник – ну как есть по воробьиному, с таким видом как будто всё так и должно быть, как будто он всегда только и делал, что подвозил её домой.

И вот теперь они едут по зябким потемневшим уже мокрым от дождя улицам, поворот за поворотом; и она в перерыве между болтанием ещё успевает давать ему указания, куда сворачивать.

Как будто он и сам не знает! Он хорошо помнит тот район. Там недавно отстроили однотипные павильоны с чайными магазинами, для туристов, а внутри за ними все ещё скрываются остатки старых домов, их не до конца успели снести. Скоро на том месте вырастут новые небоскребы элитного квартала, а пока на покрытых тонким слоем земли и глины грудах кирпичей местные старики разводят капусту с горохом. Таскают по утрам ведра со зловонной жижей удобрений, как заведённые.

Когда он подъезжает к её дому – первым делом натыкается на бабушку. Сморщенное лицо, серый тулуп, мягкие толстые тапки на искусственном дешевом блестящим стеклом коричневом меху. Пока девчушка легко спрыгивает с багажника он слышит недовольное ворчание:

– Парни с нашей улицы нужны. К чему нам чужие? Ты это, у себя на улице давай ищи, кого провожать.

Негромкое такое ворчание, не ждущее ответа, но определённое и неотменимое, как дневной свет. Действительно, чего же это он забыл здесь, на этой маленькой улочке?

– Ну, я пошёл? – тихо спрашивает он.

Девчушка смущённо и робко улыбается, шепчет в ответ:

– Завтра увидимся.

Но она ещё медлит перед дверями подъезда, и из отрытого окна высовывается голова женщины в густых тяжёлых кудрях.

– Почему так поздно? – сердито спрашивает она, а сама неодобрительно и мрачно смотрит на мальчика, как будто уже обвиняя его в позднем возвращении дочери.

–Сейчас, мам, сейчас – быстро отвечает растерявшая вдруг всю говорливость девчушка и тихо, немного растерянно шепчет ему ещё раз:

– До завтра.

Как будто это может хоть что-нибудь изменить.

Но семнадцать лет – это лишь семнадцать; они не позволяют ещё предугадывать события, потому полны радости и силы юности. Поэтому по дороге домой зимнее хмурое небо весело и несколько недоумённо улыбается в ответ невесть от чего счастливому мальчишке.

– Сейчас тебе надо думать об учёбе. В первую очередь об учёбе. У тебя последний, выпускной, ответственный год в школе. На носу экзамены – ты хоть понимаешь, что они определят всю твою дальнейшую жизнь? Результаты их уже не изменишь, а только эти оценки дадут тебе поступить в приличный вуз!

При этом губы в яркой помаде презрительно кривятся – оставляя невысказанными все проклятия неприличным, не попавшим в ранжир, в категорию лучших и отличных.

– Ты – единственный продолжатель рода! На тебя смотрят все племянники и кузены. Ты хоть понимаешь, что ты должен перед лицом и честью семьи?

Ну и много ещё чего говорится припозднившемуся мальчишке этим вечером дома. Как будто может быть ещё какая-то ценность помимо этих тёплых, маленьких, почти детских рук, этого смеющегося, не смолкающего ни на минуту голоска.

Отец молчит, но взгляд его холоден и жесток. Уходя, он кладет руку на затылок – вроде для утешения, но тяжесть ощущается как подзатыльник, и напряжение в ней как для удара.

– У тебя будут ещё девчонки. Подумаешь, диво. Вот поступишь в университет – там такие классные девицы! Времени будет свободного много: экзамены-то уже позади! Сможешь гулять с кем захочешь. Если поступишь в отличный вуз, я разрешу. А если в самый лучший, так ещё даже денег подкину, и сам на машине вас буду возить.

В голосе улыбка, но глаза не улыбаются. На дне их холодный лёд. «Только попробуй ослушайся, и я тебя в порошок сотру, – говорят они, – ты тогда пожалеешь о дне, когда родился на свет».

Но разве можно остановить рвущийся из груди ветер? Только вот её родители не в восторге. Мама просит учительницу посодействовать, рассадить, проследить. Отец воспитывает своими способами. После них не всегда удобно ходить, особенно сидеть. А всего-то и было, что прогулка под дождём в осеннем парке, да пару провожаний домой. Только идиоты гуляют под дождём. Одежда потом к утру точно не высохнет. К чему тебе такой идиот? Бесконечная подготовка к тестам наваливается холодной необходимостью.

Внутри пустота.

В шесть-сорок он уже в школе. Форма неудобная, вечно елозит по телу, не лежит нормально – то тянет, то складки. Холодно; влажный, будто вспотевший пол вечно в чьих-то длинных чёрных волосах. Что если бы он вдруг увидел среди них золотистые? Или у белых волосы не выпадают?

А потом она вдруг падает. На физкультуре он всегда выискивал её голос в нестройном гуле. Разноголосая какофония вопит на пределе человеческих возможностей: «Раз два, раз» – и вдруг так ясно, так отчетливо слышится её тоненький голосок, смешной, похожий на воробьиное чириканье. Он не стал подходить; она сама быстро встала, но как-то неловко опиралась на ногу. И сходство с маленькой птичкой, подраненным воробушком, стало ещё сильней.

После уроков он задержался непонятно почему, и когда подходил к стоянке велосипедов, -во всём дворе почти уже никого не было. Только она стояла, неловко держа ключ в поцарапанной руке, тихо плача на ветру. Большие капли медленно текли по шершавым от холода щекам. Расковав свой велосипед, он молча подвигает его к ней, багажником, и она тихо взлетает туда, неловко держа исцарапанную руку.

Он поправляет ей сумку, съехавшую с плеча, и невольно задевает ладошку. Господи, какие же они у неё холодные! Красная тонкая царапина с маленькими каплями запёкшейся крови, руки такие холодные, что вообще удивительно как они из неё вылились, эти капли.

Он моментально суёт руки в карманы и отдает ей свои перчатки, пусть большие, грубоватые, зато тёплые: бабушкина сестра вязала, из деревни, там у неё собак много, их шерсть самая лучшая. Девчушка молча кивает головой и послушно натягивает перчатки; конечно, они ей велики, и с этими неуклюжими громоздкими наставышами на руках она кажется ещё беззащитней, ещё беспомощней. Сердце сжимается и как-то скрипит, что ли.

Они едут в молчании. Как же непохож это раз на их самую первую поездку, когда она трещала без умолку и болтала ногами, а он даже не вдумывался в своё счастье. Не понимал, как мимолётно его крыло.

Они ещё не подъехали к дому, а она уже соскакивает. Её мать выглядывает из окна – недовольно и так знакомо поджимая губы:

– Это опять тот мальчик? Мы же тебе говорили.

А мальчик – вот он, всё ещё стоит у подъезда, но его уже как будто вычеркнули из этой жизни, в которой ему нет места. Она виновато кивает головой и взлетает домой, даже не оглянувшись на прощание.

На следующий день в школе к ней приходит тётка. Она работает завучем, надёжный, заслуженный сотрудник и вообще уважаемый человек. Она находит девочку в столовой, становится около её стола, почти за её спиной, нависая над ней, и начинает что-то визгливо и громко кричать, тряся подстриженным каре. Мальчику даже не нужно слышать, вслушиваться в слова, он просто видит, как она плачет, эта девочка, похожая на воробушка, по-детски уткнувшись в коленки, согнувшаяся, как от удара.

Эта картина: коленки поджаты к животу от боли, длинные локоны волос почти занавесили лицо, и тихие всхлипы – тётка никак не уходит, её ни за что не отогнать. Это как застрявшее фото в телефоне: ты можешь нажимать на любые клавиши, но его заело, он не двигается, ни на что не реагирует – только маленькая сжавшаяся фигурка и тихие всхлипы. Больше он к ней не подойдёт. Никогда.

Особенно ясно он понимает это, когда находит на парте свои перчатки. Без подписи, без слова. Просто перчатки. Видеть их нет никакой возможности. Он хотел даже выбросить их сразу. Но потом передумал. Запихал в старую куртку подальше от глаз, чтоб не дай бог не наткнуться, а потом забыл, куда, и уже не смог их найти. Может быть, мама выбросила вместе со старой одеждой.

Когда становилось совсем уж невыносимо плохо, мальчик приходил к старику. Не то чтобы старик много о чём говорил. Нет, он молча чинил обувь. Высокий такой, спина прямая, сам сидит на своём табурете, как будто император на троне. И не тапки старые чинит–латает, а алмазы с брильянтами перебирает. Или петиции о прощении подписывает. Бровью поведёт – и осчастливит просителя.

Когда этот старик брал в руки старые башмаки, они сами преображались в его руках, и вместо грязных вонючих обносков, наглядных образцов нищеты и безразличия, становились вдруг маленькими испуганными нелюбимыми существами, убежавшими от злого хозяина в тёплые руки старика. И он потихоньку утешал их, разглаживал, вдыхал в них уверенность. Глядишь, а это и не обноски вовсе, а вполне ещё сносная обувь – ботинок ли, туфель ли, без разницы. Встряхнётся понемногу и, глядишь, ещё поживет на свете, послужит добрым людям, ну или не очень добрым. Как уж придётся.

Мальчишка любил смотреть, как старик работает. Любил эти уверенные, спокойные, точные и быстрые движения, мелькание иглы, янтарные капли клея. Они могли даже и не говорить ни о чём; просто старик молча пододвигал ему ногой табурет, и мальчишка садился рядом.

Просто сидел и смотрел за работой; а когда работы не было, они так же молча сидели плечом к плечу, смотрели на улицу, на проезжавших мимо мотоциклистов, машины и шарабаны. И можно было ни о чём не говорить, но тугой узел в груди потихоньку отпускал. Не то чтоб он исчезал вовсе, но хватка становилась не такой жёсткой и можно было дышать, колючий воздух потихоньку влезал в лёгкие, а шум в голове и ноющая игла в сердце отступали.

Мальчишка Го Юй приходил к старику каждый раз, когда становилось плохо. Например, когда он в первый раз разбил насмерть свой новенький велосипед. (Упал тогда с дороги в канаву, да так неудачно, что велосипед починке не подлежал. Отец сурово ворчал, а мать только поджала губы – но было в этом столько разочарования!)

Приходил, когда умер щенок, что дядя подарил. Но щенок был хилый и умер недели через две, мальчик даже счастья своего осознать толком не успел, а щенка уже не было.

И вот сейчас мальчик вдруг понял, что приходит к старику раз за разом. Он думал, что приходит лишь в самом крайнем случае, а оказалось, что крайним случаем был каждый день. Когда тупая боль в висках, тяжесть в груди и сухость во рту, когда не продохнуть, когда уже не видно перед собой ничего – он приходил к старику и потихоньку, понемногу мир становился чуть более выносимым и можно было пережить следующий день. Но к вечеру опять становилось очень плохо, и мальчик опять шёл к старику.

Однажды, когда Го Юй только подходил к углу двух улиц, он увидел рядом со стариком машину отца. И ногу, возвращающуюся обратно в машину, и сердитый рывок двери. Можно было больше ничего не слышать и не слушать: сюда ему тоже теперь нельзя. Вечером они опять будут говорить ему о чести семьи и обществе, подобающем и неподобающем. Будут звенеть в ушах снова и снова бесконечные пафосные завывания о необходимости подготовки к экзамену, ученье свет, неученье тьма, таблицы и теоремы.

Парень вдруг ощутил всей кожей, как эта паутина опускается на него липким маревом, почти невидимым, но таким ощутимым, что уже не вздохнуть совсем, как будто вот прямо здесь, посреди улицы, полной людей, он опустился под воду и тонет, а никто не видит, и некому его вытащить, и воздуха уже больше нет, и не крикнуть.

Его окликнул старик. Он никогда обычно первый не окликал, как будто каждый раз давая выбор – заметить или нет, признать знакомство или пройти мимо. А тут окликнул и подошёл, сам. Его рабочая тележка почему-то была перевернута, стул посетителя валялся без третьей ноги.

– Это не значит, что нам нельзя будет встречаться, – твердо сказал старик. – Я бываю в заброшенном монастыре после пяти.

– Каждый четверг? – с бьющейся сумасшедшей надеждой спросил мальчик.

– И каждую субботу, – ответил, улыбаясь, старик.

Два раза в неделю можно было опять учиться дышать. Там было холодно, в старом монастыре. Затянутый илом пруд, в котором раньше росли лотосы, а теперь валялись обломки мебели и разноцветные пластиковые пакеты. Наглухо замурованный горбатый мост (чтоб не утонули местные дети) и маленький коричнево-оранжевый домик: всё, что уцелело от большого монастырского комплекса. Правда, рядом с домиком сохранилась печь для сжигания пожеланий и бумажных денег для покойников. Она уцелела каким-то чудом, должно быть, начальник свалки, под которую была отдана основная территория монастыря, сам был немного верующим человеком. Потому и не стал разрушать маленькую крутобокую печь, похожую издалека на детскую пирамидку, неловко слепленную из глины или песка.

При монастыре, еле действующем, жило полтора монаха в длинных оранжевых балахонах, а также вечное племя кошек с котятами, среди которых иногда затёсывались и приблудные щенки или больные собаки. Больных монахи лечили как могли, и хоть к ветеринару они не ходили (то ли потому, что не имели на это денег, то ли потому, что не знали о существовании подобных врачей), но благодаря то ли действенности святых молитв, то ли теплу и любви, то ли разным травяным настоям, уверенно приготовляемым загорелыми морщинистыми руками, – но почти все больные животные поправлялись.

Некоторые из них даже находили дом среди прихожан, а остальные так и оставались на территории монастыря и прилегающей к нему помойки – большой хвостатой сворой. Те же, кто умирал, находили свое упокоение в жесткой монастырской земле. «Я тоже хотел бы вот так лежать здесь с ними», – вдруг иногда неожиданно для себя думал мальчик, глядя на маленькие хмурые холмики у монастырской стены.

В это время, после пяти, как раз догорали последние благовония, и их горьковатый аромат медленно стелился над горами мусора, в сумерках, кажущихся просто холмами и кустами, над парой ещё не развалившихся беседок с загнутыми весёлыми углами красноватых, крытых под черепицу крыш. Иногда в этом призрачном воздухе казалось, что всё будет хорошо, что пройдёт трудная полоса, и вот уже скоро, совсем скоро маленькая девочка с тёплыми руками будет радостно бежать к нему навстречу. И он будет провожать её до дому, и потом они будут вот так же просто сидеть в комнате на диване, махая ногами и болтая обо всём на свете.

Пока же было только тёплое осязаемое молчание старика, а ещё он тихо спрашивал иногда: «Плохо тебе?» И от всего сердца, от всей боли души ему выдыхалось в ответ почти такое же тихое: «Да». В ответ старик только приобнимал за плечи, и больше можно было ничего не говорить.

А с утра и днём было всё так же: на физкультуре, раздирая виски до изнеможения, нарочито весело и безмятежно одни и те же бравые выкрики: «Раз, два, раз!»

И снова, и снова одно и то же, хором – и вдруг он понял, как полюбил эти уроки, когда в нестройном гуле чужих глоток он начал различать её голос. Звонкое чириканье маленького отважного воробушка.

Постепенно болью в груди отдалось: только здесь, в хоре других, ты и слышишь её голос. Потом стало казаться: может, примерещилось это всё? А потом родной голос перестал различаться вовсе. Или это она перестала кричать? Остался только, прямо по голове, бодрый крик, бодрый хор, бодрый марш негнущихся онемевших ног: «Раз, два, раз». В этом сводящем с ума неизменном повторяющемся счёте всё потихоньку сводилось на нет, и становилось совершенно безразлично.

А потом старик умер. Он не пришел в четверг, и мальчик гнал от себя все мысли, решил машинально: в субботу приду, мало ли – забыл. А в пятницу на той улице, рядом с которой обычно располагалась складная тележка старика, он увидел похороны. Странные фигуры в белых халатах, треск петард и бой барабанов. И за минуту до того, как увидел знакомую тележку, вдруг понял, что именно она будет там: так ясно понял, чьи это похороны.

Тележку везли несколько старичков, как будто она тоже хотела поучаствовать в похоронной процессии, проводить старика куда-то. Или это просто их обоих везут на ту самую свалку у монастырского заброшенного пруда? И сожгут теперь за ненадобностью в маленькой глиняной печке. А окрестные детишки будут радостно водить хороводы и вопить…

– А, ты! – услышал он рядом дребезжащий старый голос. – Хорошо, что ты пришёл. Он был бы рад тебя видеть. Он тебя любил.

В чужих, покрасневших глазах плещется влага – как слепой осенний дождь, как холодные лужи под ногами. В сердце бьётся испуг: кто этот страшный человек? Чего ему надо от меня? Что он может знать о нас со стариком?! Как будто костлявая рука из могилы высунулась и хочет достать, утащить.

– Он ведь последнее время совсем из дому носа не показывал. Ему если еду кто принесет, и то ладно, только к тебе и ходил, – неостановимо продолжает скрипеть не то человек, не то оживший мертвец. И мальчишка Го Юй, издав странный звук, что-то среднее между всхлипом и криком, пускается бежать. Подальше от этих водянистых глаз, подальше от оглушительного хлопанья петард, от звука шаркающих ног нестройной толпы случайных знакомых и соседей.

Не было этого ничего, не было!

Сейчас я прибегу домой и уткнусь в тёплые ладошки той девочки с карими глазами, вдохну её мягкий, чуть сладковатый запах мёда, цветов, жжёного сахара и старого дерева. Потому что от этой последней потери кто ж меня теперь сможет защитить?

Больше он ничего, кажется, не помнил. Ни как добрался до дома, ни как, пожелав родителям доброго вечера, прошёл к себе в комнату и повалился в кровать. Как его обнаружили там встревоженные неожиданной тишиной родители. Как приходил врач, как лечили его банками и капельницами несколько недель кряду.

Когда мир наконец прояснился, оказалось, что уже почти пришла весна и неудержимо надвигаются экзамены. Самый ответственный момент жизни, когда выясняется наконец, чего же ты стоишь и на что можешь рассчитывать в дальнейшем будущем. И не осталось ничего, кроме схем и графиков, бесконечных таблиц и столбиков иероглифов.

Экзамены он сдал кое-как. Несмотря на все усилия, бессонные ночи и красные глаза, приступы тошноты и головной боли. Не хватило пары десятков баллов до прекрасного результата, а посему выбирать уже не приходилось: иди, куда возьмут. Мама, как всегда, презрительно поджала губы – вроде как «а что же ещё от тебя ожидать». Бабушки горестно охали, у отца стали жёсткие и холодные глаза.

А ему было уже все равно. Странно: он раньше так боялся этого момента, так боялся провалить, не заслужить, не попасть в подходящий вагон бешено несущегося поезда жизни. А теперь оказалось, что ему на самом деле все равно. Как будто в душе всё поросло тиной, как в том озере в полузаброшенном монастыре.

Кстати, Го Юй так больше никогда и не ходил туда после того раза, после смерти старика, даже обходил ту улицу стороной. Как будто боялся, что если ещё хотя бы раз увидит то место, его сердце разорвётся, выскочит из груди.

Но вышло наоборот: в нём самом теперь всё то, что чувствует, просто перестало работать. Он был бы и рад погрустить, посокрушаться вместе с родными над непутёвой своей судьбой, а ему нечем грустить – такого органа просто нет уже. Тогда Го Юй начинает смеяться: дико, безудержно. И видит, как отвращение и испуг захлёстывают лица родственников, как они морщатся, отворачиваясь от него. Может быть, это тоже к лучшему.

Зато сейчас он будет один. Просто один.

Чудо всё-таки случилось. Го Юй поступил в высокостатусный университет второй категории важности. Правда не на тот факультет, на который хотел. Когда-то, ещё до того, как разучиться чувствовать, он хотел стать переводчиком. Взяли его в департамент городского хозяйства, на отделение сантехнических труб. Но ведь родственникам, соседям и знакомым таких подробностей можно и не сообщать. Зато само название: университет Всепобеждающего устремления имени ордена Герба знамени Южной площади Зелёной горы Непреклонной юности, – звучит гордо, не правда ли? И вполне соответствует статусу и чести семьи.

Надо ли говорить, что когда Го Юй закончил Всепобеждающий университет, он знал о трубах и сантехнике ровно столько же, как когда поступил туда?

Но теперь ему было уже совершенно всё равно.

Всё. Равно. Навсегда.

Вечерний город

Итак, какой же он – Китай?

Длиннолистые плакучие ивы прикоснувшись, срослись со своим отражением в тёмно-зеленоватых тихих каналах и прудах. В любом водоёме здесь водятся огромные красные рыбы. Они прячутся обычно под камешками или в тени берегов, но стоит кинуть что-нибудь в воду и из глубины зеленоватой трясины выныривают одна за другой их большеглазые морды, причём сначала высовываются рыбы поменьше, а под конец выпрыгивают уж и вовсе гигантские красные рыбы в зелёной воде – появление их как танец – медленно – одна за другой они плавно, как будто скользя по колесу, выныривают в зону видимости и исчезают опять.