Угрюмский род

Сын Василия Макарыча и Аделаиды Прокоповны, мой двоюродный дядька, Валерка – ровесник тётки, с 1970-го, они и учились в одном классе в школе №2 в Рабочем посёлке. Только вот после школы тётка пошла учиться в кулинарное ПТУ, а Валерка погулял год и пошёл в армию, чем, собственно, и предопределил свою судьбу раз и навсегда.

Валерка служил в ВДВ, и у него ВДВ головного мозга. Бывает так, что у человека в жизни случается какое-то значимое событие, веха, – увидит Париж или станет лауреатом, или прыгнет с парашюта, – и он потом долго ещё находится под впечатлением, рефлексирует, пережёвывает, пока другое значимое событие не вытесняет предыдущее. У обычного человека случается в жизни три, четыре или пять таких событий, о которых можно вспомнить на досуге и погордиться, а в старости рассказать внукам. А вот у Валерки было одно такое событие – служба в ВДВ – и он им гордится до сих пор, так как, в принципе, больше гордиться ему нечем. Жизнь пуста, как фонтан зимой на улице Победы. В этот фонтан Валерка приходит нырять каждый год на День ВДВ. В этот день, 2 августа, он надевает тельняшку и голубой берет и ходит пьяный по улицам, орёт всякую дрянь и чувствует себя героем.

Конечно, Валерка герой, никто и не спорит, он прыгал с парашюта и целых восемь дней был в Карабахе, из которых два ничего не жрал, потому что прапор просрал куда-то сухпай и смылся. Но рассказывать вот уже почти тридцать лет свои юношеские потрясения – это перебор. А Валерка, пьяный, всегда рассказывает, как он служил в ВДВ. А пьяный он всегда, если не спит, не работает или с утра не идёт в магазин за бухлом.

Работает он охранником два через два в ТЦ «Угрюмские просторы» – стоит руки в брюки с синеватой мордой возле банкоматов на входе и чешет в карманах яйца. Ждёт, когда кончится смена и можно будет пойти за пивом в разливайку на перекрёстке Фабричной и Советской Армии в Грязях. Там, в бывшей общаге рабочих швейной фабрики неподалёку, он и живёт.

Тётя Гадя из квартиры его выгнала за пьянство. А комнату эту ещё в нулевых каким-то макаром приватизировал Василий Макарыч под сдачу. Но пригодилась сыну – жить-то ему где-то надо. Ну, или доживать.

После армии Валерка женился, но с женой не прожил и года. Хотя вот род всё же успел продолжить. В 92-м родился Максим, мой троюродный брат. Максима я вижу каждый день с понедельника по пятницу, потому что он работает на ЕБПХ в моём отделе. О нём расскажу чуть позже.

А пока ещё кое-что про Валерку.

Иду в прошлом году на День ВДВ мимо того фонтана на площади Победы. Днём, часа в два: вечером там только дураки и вэдэвэшники ходят. Смотрю, возле фонтана толпится орава в тельняшках, уже синие все в хлам, орут: «Расплескалась, синева, расплескалась…» А один какой-то с разбитой башкой лежит на асфальте, и они по нему топчутся. Пригляделся, а это ведь Валерка. Сам ли он бутылки себе об башку расшибал или ему кто помог, не знаю, но крови натекло – лужа целая. Я подошёл и вызвал скорую.

Потом мне сказали, что если б никто скорую не вызвал, так он там тогда и подох бы. Паршивая история. С тех пор я ненавижу День ВДВ и всю эту вэдэвэшную синеву, расплескавшуюся по фонтанам. Пусть у этих героев наступит умственное озарение или общий на всех апокалипсис.

А Валерке желаю, чтобы он когда-нибудь так дал себе бутылкой по голове, что наверняка. Если ВДВ головного мозга больше никак не лечится. В общем, здоровья ему и долгих лет жизни.

Троюродный брат

Утром в будние дни Угрюмск стоит в пробках. Из Грязей, Рылово и Рабочего посёлка все едут работать в старый Угрюмск или на ЕБПХ. Сначала стоят перед мостом через Угрюм, потом перед мостом через Мороку. Изо дня в день с понедельника по пятницу, кроме больших праздников.

Я еду на работу на автобусе, потому что машины у меня нет. Если повезёт стоять приплюснутым толпой к окну, то часто вижу Максима, моего троюродного брата, Валеркиного сына, в соседнем ряду. У него есть машина, и он стоит в пробке с комфортом. Иногда тоже заметит меня в окне автобуса и помашет рукой, мол, заметил. А я машу ему в ответ, если, конечно, мне в тот момент есть, чем помахать. Максим едет туда же, куда и я – в четвёртый офисный центр на ЕБПХ, а точнее – корпус 38, строение 16, дробь 5, третий этаж, секция 12, отдел ввода данных, автоматизации и анализа. Там работают канцелярские серые мыши, бумажные рабы вроде меня.

Моя работа простая. Я должен взять кипу бумаг, которые приносят ко мне стол, и внести цифры и буквы, напечатанные на них, в компьютер – в специальные поля специальной программы. Снова всё распечатать и отнести получившуюся новую кипу бумаг в кабинет с табличкой на двери «Ступина Ж. П.». Ступина Ж. П. – это мой начальник. Она забирает у меня кипу бумаг и, поставив подпись, кладёт их на полку с надписью «СРАХН». Завтра кипа бумаг уйдёт в отдел систем реестрового анализа хозяйственного назначения на четвёртом этаже. А что там будет с ней дальше – мне плевать.

Так проходит мой день. Раз в два часа я иду курить и порой беру с собой Максима, который сидит возле прохода как раз по пути в курилку. Мы часто курим вместе и что-нибудь вяло рассказываем друг другу. На мне весит кредит за квартиру, на нём кредит за машину. Нам есть, о чём поговорить.

Максиму – двадцать семь. Он ещё не женат, но есть девушка. Пока живёт с матерью и отчимом. Мать после Валерки почти сразу вышла замуж за другого. Валерку Максим за отца не считает, хотя и знает о нём. Знает ли он, что я ему троюродный брат, – большой вопрос. Я думаю, что ему никогда не приходило в голову подумать об этом. Для него я просто мужик с работы, с которым можно покурить и потрещать о кредитах.

У Максима сейчас такой возраст, что ему приходит в голову только то, что умещается в неё до ближайшей пятницы, не считая новой проблемы с подвеской в машине, размолвок с подругой и того, что Ступина Ж. П. явно точит на него зуб. Жизнь для него понятна и проста, как пробка по дороге на работу: все двигаются в том направлении и я тоже, и больше ничего.

Но он добрый парень и внешне похож на деда, Василия Макарыча. Только живёт, как сперматозоид: пульнули его в мир, вот и плывёт, гребёт вёслами к яйцеклетке в потоке миллионов других таких же сперматозоидов. Дни, недели, месяцы, годы, жизнь. И в итоге всё бессмысленно. К яйцеклетке доплывёт тот самый сперматозоид, а не один из. Максим – один из, как и я, как и все мы. Однако он этого не понимает и не поймёт никогда.

После работы он бежит к своей машине, а я на автобус. И потом мы стоим в пробке перед мостом через Мороку, он в машине, я в автобусе, потом стоим в пробке перед мостом через Угрюм. Приезжаем домой, он ужинает и идёт к своей подруге, я тоже ужинаю и смотрю с женой телевизор. Но это всё тот же поток несёт нас обоих, просто я заплыл немного вперёд.

И он скоро заплывёт. Все плывут в одном направлении.

Двоюродная бабка

Если двоюродный дед – это великий дядька, то двоюродная бабка, стало быть, великая тётка. И это сущая правда. Потому что моя двоюродная бабка, бабушкина родная сестра, Марфа Дмитриевна, на полном серьёзе была великая женщина. И мощью тела, и несгибаемой силой характера. Она своей несгибаемой силой сгибала любого, а когда он всё ж таки не сгибался, могла согнуть его и физически. С Марфой Дмитриевной шутки были плохи.

У нас вообще принято было испытывать перед их семьей, которую мы назвали «взвейская родня», некий священный трепет и благоговение. Но если муж Марфы Дмитриевны, Борис Михалыч, заслуживал такое отношение своими военными регалиями и погонами с большими звёздами, то вот сама Марфа Дмитриевна вызывала уважение одним лишь своим видом.

Они оба были похожи на двух русских богатырей: один в мундире и с басовитым командным голосом, другой – в юбке и с грозным взглядом под тяжело нависшими бровями. Оба богатыря под два метра ростом, огромные в обхвате, как древние дубы, и с могучими медвежьими ручищами. Они к нам приезжали с чемоданами, которые мой дед едва отрывал от пола.

Говорят, Марфа Дмитриевна с Борисом Михалычем познакомились просто потому, что перепутали в поезде эти свои неподъёмные чемоданы – чёрные с застёжками в виде ремней. Ну и пока разбирались, где чей чемодан, между ними пробежала, что называется, искра и взаимная приязнь.

Марфа Дмитриевна тогда ездила учиться в Взвейск в медицинское училище, а Бориса Михалыча туда направили лейтенантом в военную часть. Так они там и осели. Борис Михалыч дослужился до начальника штаба полка и звания подполковника, Марфа же Дмитриевна после училища медсестрой пошла работать в взвейскую психбольницу и проработала там до пенсии.

Взвейск находится в сотне километрах от Угрюмска на заморочной стороне. Если сесть в электричку на угрюмском вокзале и поехать в западном направлении, то через два часа будешь в Взвейске, городе военных, психов и богомольцев. В Взвейске, кроме военной части и психушки, есть ещё так же большой и древний Взвейский Непорочнозачатиевский монастырь, в котором лежат мощи великих русских святых Пафнутия и Харлампия Взвейских да с недавнего времени, к тому же, блаженной Паранюшки, жившей и творившей чудеса в Взвейске в годы безбожной советской власти. Сюда стекаются люди со всей Руси, чтобы поклониться мощам и испросить себе чего-нибудь.

К слову, Марфа Дмитриевна с Борисом Михалычем – люди сугубой советской закалки, и это на них никак не действует. Они неверующие и про религию думающие весьма скверно – как об опиуме для народа. Впрочем, несмотря на это, детям своим, двум сыновьям, заранее дали наказ похоронить их по православному обряду на монастырском кладбище.

Марфе Дмитриевне теперь семьдесят четыре, а Борису Михалычу – семьдесят восемь, но они старики крепкие и пока что в здравом уме. Ездить к нам в гости, правда, перестали. Последний раз были на похоронах у бабки, и с того времени дорогу в Угрюмск забыли напрочь. Может, потому что и не к кому теперь. А может, потому что дом бабушкин, то есть их, моей бабушки и Марфы Дмитриевны, родительский дом достался тётке: подозреваю, что всё же осерчала Марфа Дмитриевна на сестру за этот дом.

Раньше же они приезжали два раза год – на новогодние и майские праздники. И останавливались именно в том доме, потому что у нас было им тесно. К нам же просто приходили посидеть за столом. Борис Михалыч умел за вечер съесть весь бабкин холодильник, а Марфа Дмитриевна за разговором выпивала две бутылки водки и ни в одном глазу. И когда они уезжали, дед с многозначительностью произносил: «Всё, Мамай прошёл».

Ну а мне на них обижаться грех. Марфа Дмитриевна к детям была благосклонна и относилась, как к психбольным: строго, но снисходительно. В детстве привозила какую-нибудь игрушку и разрешала посидеть у неё на коленках. А позже дарила книги, приговаривая: «Читай книжку, юноша, или вырастешь дураком». Благодаря ей я узнал про Франкенштейна, покорителей целины и анатомическое строение женщин. Только от этого можно хорошо и безвозвратно поумнеть. Так что спасибо ей.

И Борису Михалычу тоже большое спасибо. Это он после политеха в 2009-м году отмазал меня от армии. Просто позвонил в наш военкомат, и на следующий день мне сказали приходить за военным билетом. Мать ездила в Взвейск через месяц и привезла Борису Михалычу за его хлопоты небольшой подарок: пятьдесят тысяч рублей. Борис Михалыч был доволен.

На бабкиных похоронах Марфа Дмитриевна с Борисом Михалычем сидели с задумчивыми лицами. Ели и пили мало, говорили неохотно. Бабку в гробу поцеловали молчаливо и холодно. Ночевать не остались. Чем-то она им всё-таки не угодила под конец жизни, бабка моя.

Другие двоюродные дядьки

У Марфы Дмитриевны и Бориса Михалыча – двое детей, два сына, а мне они приходятся, соответственно, двоюродными дядями.

Старший из них, дядя Миша, в Взвейске начальник, директор чего-то там, приезжал на похороны бабки на большой чёрной машине с чёрными стёклами. Он и сам весь был в чёрном: в чёрном костюме, в чёрных очках и с чёрной-пречёрной скорбью на лице. Или то была спесь, я точно не понял.

У дяди Миши лицо всегда такое, что хочется либо как следует дать по нему кулаком, либо же поостеречься и не подходить вообще. Думаю, все выбирают второй вариант, так как дядя Миша – огромен, как и его родители, только пузо у него ещё больше, чем у них.

Дядя Миша сидел, брезгливо поглядывал на стол и дул губы. Мать с отцом перед ним прыгали, словно лакеи возле барина, а он говорил: «Нет, не надо». Потом выпивал рюмку водки и щёлкал толстыми пальцами в поисках чего-нибудь, и ему тотчас же все подавали всё.

С дядей Мишей были его жена и дочь. Жена работает в налоговой в Взвейске, государственная мымра с лицом из солярия и голосом, похожим на скрипучую дверь, всё время жаловалась, что ей дует. Дочь – на два года меня старше, недурна собой, но не замужем, потому что знает себе цену и всё ещё хочет повыгоднее себя продать; пока, видимо, безуспешно. Я даже не помню, как их зовут – ни ту, ни другую, да и пёс с ними.

Другой дядя – дядя Коля – попроще. Он пошёл по отцовой военной дорожке и теперь майор, служит тоже в Взвейске. В отличие от остальных из «взвейской родни», не величественный и не очень выпендривается. Обычный мужик с судьбой из народа: поставили в борозду – тащи плуг, как можешь, и жди, когда отмучаешься. Вот он и ждёт, у военных пенсия скоро.

Дядя Миша ни разу не ездил к нам в гости с Марфой Дмитриевной и Борисом Михалычем, был только на похоронах: сначала деда, потом бабки. А дядя Коля иногда ездил, поэтому я про него и его житьё-бытьё лучше знаю. Дед мой любил посрамотить его за глаза.

Дядя Коля охоч до женского пола и три раза был женат. От первой жены у него дочь, зовут её Анжела, от второй – два пацана, но я их не знаю. От третьей жены – никого, так как она быстро ушла от него к другому. С тех пор дядя Коля больше не женился.

Дед говорил, что дядя Коля, если приметит подходящую на его вкус женщину, то ведёт себя, как кобель на случке: перед бабой вьётся, людей же загрызть готов. Потому, мол, его нельзя в приличное общество допускать.

В общем, один дядька по двоюродной бабке – надутый мордоворот, взирающий на всех свысока из своей чёрной машины с чёрными стёклами, а другой – вроде нормальный, но свою жену наедине с ним лучше не оставлять и вообще быть начеку, потому что в его душе таится бравый гусар, берущий женщин на абордаж при любой возможности.

Ну и довольно о них. Остаётся лишь добавить, что дяде Мише ныне пятьдесят один, и он ещё долго будет карабкаться по карьерной лестнице для больших начальников, потому высоко может вскарабкаться. Дядя Коля его на десять лет младше, и его военная карьера уже подошла к концу: либо вот-вот отпустят на пенсию, либо уже отпустили. Чем он станет заниматься дальше – большая загадка: может быть, женится в четвёртый раз.

Троюродная сестра

Про вторую семью дяди Коли я особо не в курсе, знаю только, что у него там два парня и они ещё сопляки лет по десяти. А вот с его дочерью от первого брака, Анжелой, я хорошо знаком по интернету: наблюдаю её посты в ленте каждый божий день.

Анжеле уже двадцать, и можно смело утверждать, что она выросла непроходимой дурой. Бесконечные селфи с кислой миной, которые ей, судя по всему, кажутся достойными всеобщего обозрения тому доказательство. А ещё картинки и видюшки с котиками, кулинарные рецепты, дремучая попса и тупопёздные цитатки вроде «Девушка Овен ни за что не держится и никого не держит». При этом наверняка держится не только за кого-нибудь, но и за что-нибудь – и, возможно, прямо сейчас. Потому что девушка Овен – это для интернета, а в жизни она самая обыкновенная девушка-овца.

Бабка, Марфа Дмитриевна, устроила её после школы по великому блату в медицинский, но Анжела на первом курсе забеременела и институт бросила. Родила и сидит с ребёнком в Взвейске. Поэтому в ленте мелькают ещё и фотки её бедного дитяти (который мне троюродный племянничек). Вот так легко интеллектуально ограниченные люди рожают других людей.

Время от времени у Анжелы возникает любовная связь с такой же ущербной особью мужского пола, и тогда она засыпает ленту восторженной дурью про вечную любовь. Вскоре мужская особь, насытившись Анжелиной любви всласть, куда-то пропадает, и восторженная дурь про вечную любовь сменяется страданием, плавно перетекающим в то самое про девушку Овна, которая «ни за что не держится и никого не держит». И так по кругу – месяц за месяцем, тоннами пустоголовой информации. Интернет – большая отрада для дураков, желающих поведать о себе миру всё.

Так, не общаясь с ней ни в реальной жизни, ни по переписке, я тем не менее знаю, что она тащится от Джастина Бибера, моет голову шампунем для жирных волос и носит синие трусы в белый горошек. Что в этом месяце переболела гриппом, а в том ходила в кино на «Безмозглые твари – 2». Что у её ребёнка скоро будет день рожденья, а её снова бросил парень.

Знаю, что она любит духи «Нина Риччи», мечтает об отдыхе на Гоа и думает немного разжиться деньгами, просто повесив себе на стену какой-то «магнитик, привлекающий денежки». Что верит в Бога, силу мысли и святого Валентина, а также в то, что «всё будет хорошо» (но я бы на её месте не был в этом так уверен). Я знаю, что она непроходимая дура, и с каждым её новым постом или репостом только ещё твёрже убеждаюсь в этом.

Но она из тех дур, которых иногда бывает жалко. Поэтому хочется, чтобы появился добрый человек и устроил её жизнь хоть как-нибудь толково. Может быть, кстати, так оно и произойдёт в будущем. Потому что она хоть и тупая, но не злая и простодушная. А таким нельзя жить несчастливо – иначе они погибают, как овцы, забредшие в лес, полный зубастых хищников.

Из всей «взвейской родни» только одна она настолько непутёвая по жизни, что по-настоящему тревожно за её судьбу. Отчего когда я встречаю в ленте очередной её глупый пост, то останавливаюсь и думаю про неё минуту-другую, а потом листаю дальше. А она вряд ли делает подобное в отношении меня: ведь я для неё всего лишь какой-то отдалённый родственник.

Внучатый племянник

Есть у нас ещё странный родственник, которого прабабка моя, Анна Никодимовна, называла «внучатым племянником», неизменно добавляя при этом «сукин сын». Непонятно, кому он приходился внучатым племянником – самой ли прабабке, или же прадеду – деду Макару, или прапрадедушке даже, Кондратию Харитонычу, или пововсе кому-то ещё, о ком я ничего вообще не знаю, однако мне думается, что всё же прабабкин он сродник. И если так, то мне он, следовательно, троюродный дядя.

Зовут его Гена, фамилия Сумароков. Забавный мужичок лет где-то под пятьдесят. Забавный, потому что в нём явно умер великий артист, точнее утонул в пивной кружке в кафе «Разлив», что на том берегу Мороки, прямо возле железнодорожного вокзала. Там разливают самое дешёвое в Угрюмске пиво, и все угрюмские завсегдатаи бредут туда ни свет ни заря.

Говорят, в молодости дядя Гена действительно ездил поступать то ли в театральное училище, то ли куда-то вроде того, но его не приняли; он вернулся в Угрюмск и стал играть в ансамбле при Доме культуры, пока не спился. Теперь развлекает публику в притонах и разливайках: «читает стихи проституткам и с бандюгами жарит спирт». Короче говоря, дядя Гена алкаш, с которым интересно выпить каждому, кто устал пить в одиночку.

Его можно встретить зимой или летом орущим спьяну «Шаганэ, ты моя, Шаганэ» где-нибудь на набережной – стоит расхристанный на скамейке и декламирует, не взирая ни на кого. Или по весне в парке – он играет песни на гармошке, собирая себе на бухло случайную мелочь. Или же осенью сидит на древних камнях возле кремля, кутаясь в хлипкий макинтош, и плачет.

Раньше у него был дом в Божьих Росах по соседству с нашим, через забор. Но он его продал за бесценок заезжим москвичам: эти москвичи, как рассказывала тётка, какой-то художник и с ним две бабы. Художник – лицом мрачен и бородат, а бабы летом ходят голые по огороду. Тётка досматривает за ними сквозь щели в заборе и боится, как бы не подожгли там всё, тогда и на её дом ведь перекинуться может: мол, не знаешь, чего от них ждать.

А дядя Гена теперь бог знает где живёт. Семьи у него нет. Шарится, наверно, по алкогольным дружкам в Заморочье, там таких пропасть целая, а есть и вообще пустые, брошенные дома, лезь да ночуй, если совсем туго. Там всем на всё насрать, каждый сам за себя, даже менты туда не больно-то носы суют – труп и тот, бывает, лежит по полдня, ждёт, пока они приедут.

На что живёт и пьёт, тоже не знаю. Грузчиком где горбатится или бутылки ищет по подворотням – даже и думать о том не хочется, не приведи Бог. В Угрюмске человеком быть тяжело, а недочеловеком ещё тяжелее.

Как-то мы перевозили диван на новую квартиру, и очень нужен был помощник поднять его на пятый этаж. Тут ненароком подвернулся дядя Гена – брёл куда-то под хмельком. Мы с отцом его и запрягли.

Втроём подняли мигом. И от денег он отказался. Попросил бутылку пива и закурить. И пока пил, цитировал нам Бродского и Ницше. Говорил с нами о теории струн, импрессионистах и антиглобализме. Думал, что и мы не дураки поразмышлять об этом на досуге после трудовых будней. А мы-то дураки – кивали и зевали в кулак, как бабки в церкви на проповеди.

В Америке есть поговорка: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» На Руси она не имеет никакого смысла. У нас дураки живут лучше всех, а умные погибают, и чем человек умней, тем погибает быстрее. Потому что умный человек у нас – изъян, а шибко умный – грубый брак.

Я понял, дядя Гена – умный. Во всяком случае, не глупее покойного Петра Макарыча, которого все считали умным человеком. Потому он не смог жить, как весь народ, и погиб, утонув в пивной кружке в кафе «Разлив».

Пращур

В стародавние времена на месте Грязей были топи и болота, там же, где теперь Рабочий посёлок, стоял женский монастырёк – его при советской власти разграбили, монашек снасильничали и потом взорвали.

А в Рылово было большое село, за ним усадьба и барские сады. Там жил помещик по фамилии Рылов, в честь него и село названо.

Помещик тот держал много народу у себя в услужении, потому как денег имел великое множество и хотел всей округе показать, какой он весь из себя значительный господин. Есть легенда, что когда он переезжал на пароме в Угрюмск, то паром десять раз гоняли туда и обратно, чтобы таки свезти на тот берег его кортеж из карет, колясок и телег. Одних лошадей сто с лишним голов, а людей просто не счесть.

И был у него конь, которого он очень любил и на нём одном только катался верхом при желании. Конь не простой, а арабской породы и выписан жеребёнком прямо из самой царской конюшни. Поэтому к нему был сугубо приставлен отдельный конюх – чтобы с великим радением ухаживать за ним, всячески ублажать и ручаться за него головой, если что.

И вот этот конюх так переусердствовал, что перекормил коня, и тот издох. Помещик же, опечалившись и осердившись праведным гневом, решил конюха за это собственнолично выпороть на высоком холме вблизи Угрюма при всём честном народе, чтоб в другой раз никому неповадно было таковых прекрасных коней сживать со свету. Но, начав пороть, тоже так перестарался, что запорол конюха насмерть.

Звали того конюха Филимон, и холм, на каком его барин порол, до сего времени называется у нас Филимоновой дыбой. На нём при Союзе стоял железный пик со звездой и надписью «Слава КПСС», а в 2000-х пик спилили и установили там вышку сотовой связи.

От конюха Филимона, умученного помещиком Рыловым, идёт в Угрюмске род Сморчковых. Весьма могущественная семья, которая правила Угрюмском в советские годы и чуть в начале 90-х, пока их не отпихнули от главного корыта Поганюки. Говорят, что после революции два брата из рода Сморчковых были комиссарами и спалили усадьбу в Рылово.

Однако дед мой рассказывал, что от конюха Филимона произошли два рода – не только Сморчковых, но и наш, Смирновых. Дескать, ему о том знающие люди поведали. Дед очень гордился этим пусть и далёким, но всё же родством со Сморчковыми. Мол, вот мы из какого теста слеплены.

Я же считаю, что гордиться тут нечем. Выходит, что мой далёкий предок, пращур, чистил навоз в барской конюшне, вылизывал жопу барского коня, что барин его запорол до смерти. Сомнительное, я скажу, удовольствие – иметь пращура, которого барин порол, как скотину.

Нынче стало модно благоговеть над своим родом, гордиться и даже составлять семейные древа. И никому в Угрюмске не хочется происходить из свиного брюха. Только, по-честному если, пращур у нас тут у всех один: это мужик с неумытой рожей, огулявший свою бабу на сеновале и народивший с ней восемь детей, два из каких померли в детстве, два погибли на войне, два надорвались в поле и на заводе, один уехал в Москву и один стал угрюмским начальником по фамилии Сморчков или Поганюк.

Расейский человек не потому «иван, не помнящий родства», что не хочет или не может чего-то помнить, а потому, что помнить ему нечего.

Кум

Кумом у нас в семье называли дядь Яшу, бабкина родственника то ли по деду Мите, то ли по Нине Ильиничне – то есть по её родителям. Это я потом уже узнал, что он был крёстным моего отца. Поэтому и кум.

Кроме того, он был дедов закадычный друг и трудно сказать, кто из родни приходил к нам в гости чаще, нежели он. А порой на весь день засядет, и бабка едва его выпроваживала, чтоб шёл домой спать.

Дядя Яша носил картуз с якорем, потому что полжизни проработал на речной пристани на Угрюме. Завхозом, правда, но всё равно – речник: он выдавал рабочим и уборщицам хозинвентарь, а в остальное время покуривал, глядя, как мимо медленно ползут усталые баржи.

Дед ходил к нему на пристань с бидоном пива и меня иногда брал с собой. Бегать мне было не велено, и я тихо грыз таранку, пока они не спеша, за разговором, не опустошали бидон. Тогда языки их делались медленными, как проплывающие мимо баржи, и дядя Яша доставал поллитру. Обратно мы шли в потёмках – дед что-то бубнил себе под нос, а я тащил пустой бидон.

Бабка деду выговаривала за эти пьяные посиделки, а прабабка, ещё когда живая была, чехвостила обоих на чём божий свет стоит, особенно кума, обзывая его «псом шелудивым» и «сатанинским отродьем», так как считала, что первым делом кум спаивает тюфяка-деда, а не дед его.

Но им всё было нипочём, дед с кумом продолжали таскаться друг к другу и приятельствовать так, что не разлей вода. Их нерушимая дружба всё пережила – и бабкины наговоры и выговоры, и прабабкино злобство, и саму прабабку, но неожиданно споткнулась на ровном месте.

Кум постарше деда и вышел на пенсию раньше. Заняться нечем, вот он и повадился в будничные дни ездить на рыбалку, а потом хвалиться перед дедом уловом. То там порыбачит, то сям. И однажды угораздило его поехать на Угмор, хотя рыбы там отродясь не бывало, и все об этом знают.

Под угрюмским кремлём – там, где великие реки Угрюм и Морока впадают друг в друга, – простирается к горизонту безмолвная гладь Угрюмо-Морокского водохранилища. В народе оно зовётся Угморским морем или же просто Угмор. В Угморе воды обманчивы – сверху прозрачны, как стекло, а внизу мутны и ядовиты, так как идут в них нижним течением стоки с ЕБПХ. В Угморе водятся злые раки в затонах, затонувшие баржи и водяные черти с человечьими лицами, потому как много утопленников. А рыбы там нет.

И вот съездил кум на Угмор и похвалился деду, что наловил лещей килограмм на двадцать. Дед над ним посмеялся, мол, хватит заливать, всем известно, что раки, железки ржавые и кикиморы всякие там есть, а рыбы нет, и добавил: «Смотри, кум, не околей от той рыбки». Кум огрызнулся, дескать, не околею и ещё всех переживу. И ушёл.

А на другой день не пришёл. И на следующий. Неделя проходит, и не идёт кум к деду в гости. И дед нахмурился и тоже не идёт к куму. Прошёл месяц, два, полгода, год – как отрезало: ни тот, ни другой не уступил. Вот так и раздружились закадычные друзья. Потом даже если встречались в магазине или на улице ненароком, то делали вид, что не замечают друг друга.

Дед умер раньше кума на год, и кум не приходил ни на кладбище, ни на поминки, вот как крепко обиделся за угморскую рыбку. И правду люди говорят, что Угмор место недоброе: пожирает оно живность разную, а заодно и людей. Посему и кума оно сожрало, иначе никак не объяснить.

А умер он не от рыбы. Так же, как и дед мой: от вина.

Невестка