Угрюмский род

Невесткой была моя мать для деда и бабки, а когда-то и бабка была невесткой для прабабки, Анны Никодимовны, и некогда даже сама, страшно подумать, прабабка – для канувшего в Лету Кондратия Харитоныча. А теперь это прозвание у нас закрепилось, если говорить на языке моих отца и матери, за той, что тоже встала в этот исконный бабий ряд. За моей женой.

Её зовут Наташка. На год старше, но это ерунда, комплексов у меня на этот счёт нету. Она из тех угрюмских девок, что поискать – не дура, телом и прочим складна, голова не болит и умеет готовить еду. Можно сказать, что мне крупно повезло.

Поженились мы пять лет назад. Свадьбу играли в нижнем ресторане в «Угрюм-Бич» – том, что в подвале. На верхний – тот, что на крыше – денег не хватило. А была бы моя воля – и на нижний не стал бы тратиться. Но воля была отца с матерью и тестя с тёщей, и они так решили, чтоб от людей им не было стыдно, да и самим гульнуть захотелось.

В зале было три стола. Наш с Наташкой – посередине, как то оно и положено. Справа – моей родни, по значимости в порядке убывания: отец с матерью, бабка, тётка со сродниками и Василий Макарыч с тётей Гадей, ну и дальше все остальные – друзья, друзья друзей, малознакомые лица. Слева же стол Наташкиной родни: тесть, тёща, её дед с бабкой, шурин и прочие. Я так расчувствовался, глядя на всё это, что забывал, что мне нужно делать, когда эта орава начинала требовать «горько».

Мои были веселы и расточительны, потому что ещё не наступили те хреновые времена с затягиванием поясов – крымнаш, путиновойны и ебучие санкции. И даже тётка излучала уверенность в завтрашнем дне, пододвинув к себе бутылку вина с французскими буквами на этикетке и пармезан, и свалив в свою тарелку три подвернувшихся под руку салата.

Наташкины изучающе посматривали на моих со своей стороны, как будто всё ещё сомневались, годится ли им эта родня, или же ну её к лешему – встанем все вместе, заберём обратно невесту и махнём искать родственников получше. Но, выпив, они тоже повеселели и пошли плясать.

Потом они все желали нам много денег и много детей, а некоторые, порастеряв после пятой-восьмой приличия, делились практическим опытом, как это делается. Про деньги позже никто и не вспомнил, такая уж традиция: пожелание пожеланием, а если их нет, то и нет. А вот про детей не забыли, и вскоре пошла-поехала эта старая песня: «а когда?», «а чего?» и прочее.

К Наташке особо не приставали, у неё железная отговорка – она же у нас карьеру делает на ЕБПХ: теперь начальник отдела, как моя начальница, Ступина Ж. П. А на меня мало-помалу полезли, словно бы грозовые тучи с заморочной стороны, давления – и от моей родни, и от её.

Первой, почти сразу после свадьбы, начала моя бабка: мол, вот, мне бы дожить до правнуков, посмотреть одним глазком и тогда уж помереть. Я ей: бабуля, живи так, какие тебе правнуки-то? Когда с правнуками отстали от меня (потому что Юлька залетела, и тема отпала), пристали с внуками: тёща и мать. А там уж и все начали талдычить, чуть ли не каждый встречный, хоть прячься, чтобы не отвечать им всем, почему у меня до сих пор нет детей.

Да, а вот действительно: почему у меня до сих пор нет детей? Ответ простой – мы не хотим. Я как-то спросил Наташку: ты хочешь? Она сказала: нет, не хочу. И всё, мы поняли друг друга, и больше этот вопрос никогда у нас не поднимался. Все вопросы там – снаружи, как заморочные тучи.

А если уж совсем серьёзно, то вот философское обоснование: если хочешь своему дитю хорошей и счастливой жизни в Угрюмске, то не рожай его здесь вовсе. Твоё дитя тебе спасибо за это не скажет. Зато оно тебе хоть и всего раз, но обязательно скажет: «Зачем ты меня родил?»

Вот в этом мы с Наташкой и поняли друг друга. Потому говорю: да, мне с ней крупно повезло. Поискать такую девку в Угрюмске. Все остальные хотят рожать детей – таких же, как и они сами, дурных и несчастных.

Тесть

Тесть у меня патриот и собаковод. Он любит Россию и свою собаку, пса по кличке Наполеон. Наполеон – невоспитанный и ненормальный: когда его выводят на прогулку, он начинает гавкать на всех и метить всё подряд – свою, типа, «территорию» – углы, заборы, ноги зазевавшихся прохожих. Пёс этот забавно похож на тестя выражением морды лица, и у меня нет никаких сомнений, что они как-то влияют друг на друга. Во всяком случае, Наполеон всем своим видом объясняет, почему патриотизм тестя имеет захватнический и шовинистический характер.

Тесть – милитарист, великодержавник и антисемит. Он считает, что во всём виноваты евреи, последовательно разваливающие все наши империи добра – царскую, советскую и теперешнюю, и что нужно отвоевать всё наше, исконное, обратно, от Киева до Аляски, желательно присоединив и ещё чего-нибудь: например, Константинополь или Монголию. Я спрашивал его, зачем ему Монголия-то. Он ответил: пусть будет.

Его политическая программа тоже проста и убедительна, как котяхи Наполеона на газонах и тротуарах вокруг тестева дома. Для начала следует у плохих отобрать всё поворованное и раздать хорошим (к которым тесть, надо полагать, конечно же, относится). Потом плохих посадить в тюрьму и далее восстановить монархию или воскресить Сталина, это уж как народ решит. И вот тогда заживём на Руси, словно в Царствии Небесном.

Видимо, об этих блаженных временах размышляет тесть, когда его разжиревший от «Педигри» Наполеон кладёт очередную кучу говна на газон возле детской площадки, и потому он забывает за ним прибрать. Наполеон за годы своей собачьей жизни засрал всё прилегающее в радиусе ста метров, но мог бы и больше, просто тестю лень ходить с ним далеко от дома.

Одна тётенька из соседей как-то решилась высказать тестю за всё то Наполеоново безобразие, потому что в их двухэтажке на девять квартир псов больше никто не держит и срать некому. На беду она напомнила ему, как за своими собаками ухаживают на Западе – берут пакетик и собственноручным образом заворачивают в него дерьмецо. На что тесть обозвал её жидовкой и потребовал, чтобы она убиралась к своим пидорасам в Америку.

А вообще он добрый. Просто ему нельзя ни в чём перечить, так как он во всём прав абсолютно, и это не обсуждается. Но это из-за того, что ему приходится много смотреть телевизор, дабы быть в курсе всего: если когда у него нет времени много смотреть, то он уже мало знает и оттого становится ещё добрее. На месте тёщи я бы совсем не подпускал его к телевизору, – как ребёнка к спичкам, – от этого всем бы стало немного легче жить.

И в первую очередь самой тёще. Из-за телевизора и Наполеона ей в самом деле не хватает тестева мужского внимания, и она по-женски страдает, вынужденная расходовать энергию на сериалы, сплетни и блинчики с мясом. А так бы, до пенсии ему ещё лет десять, он вполне мог бы и более тщательно исполнять свой супружеский долг.

Наполеона же, хоть и грешно так говорить, следовало бы усыпить. Тогда бы заметно полегчало не только тёще, но и всем, кто ежедневно ходит среди Наполеоновых какашек, как по минному полю. Впрочем, Наполеон не молод уже и потому, учитывая рацион питания, вскоре отойдёт и сам. Просто тестю строго-настрого стоит воспретить заводить себе нового пса. Собаки на него действуют весьма дурно. Или же он на них.

Правда, надежды, что тесть останется без собаки почти никакой. Он работает в охране на ЕБПХ, а там собак – и четвероногих, и двуногих – пруд-пруди, так что щенка кто-нибудь всунет. И будет новый Наполеон гадить на газоны и тротуары возле тестева дома не меньше прежнего.

И виноваты во всём по-прежнему будут пидорасы с Запада и евреи, разворовывающие нашу великую державу. Тесть мой всё про них знает.

Тёща

Интересная штука: тестя моего зовут Валентин Алексеевич, а тёщу – Валентина Алексеевна. Уж не знаю, случайно так у них вышло или же они восприняли это как знак с небес, – никто мне о том не говорил. Только знаю, что тесть у тёщи не первый муж, а второй: первый – отец шурина, брата моей жены; тёща вспоминает его как «ошибку бурной молодости».

Впрочем, тёщу если послушать, в молодости сплошь одни ошибки, заблуждения и умопомрачения. Поэтому человеку вообще противопоказано быть молодым. Молодые нихрена в жизни не смыслят и ломают дрова – так, что потом этих дров до смерти хватит разгребать. И вот чтобы дров не очень много наломать, надо слушать пожилых людей и делать, что они говорят.

Тёща меня недолюбливает, но делает вид, что долюбливает. И я её недолюбливаю, но тоже делаю вид, что долюбливаю. Так положено просто, у кого есть тёща, тот знает, о чём я. Потому я скажу о тёще только хорошее.

Тёща работает учительницей химии в школе №3 в Грязях. Зарплата у неё маленькая, оттого приходится ей всегда чего-нибудь эдакое химичить с репетиторством и платными уроками. Но тут уж она отыгрывается по полной и своего не упустит. Как завещал великий Макаренко, учи или не учи, а если ребёнок дурак, то дураком и вырастет. Или, может, Макаренко такого совсем не завещал, но тёща в своей педагогической практике придерживается этого принципа. И он себя оправдывает вот уже тридцать с лишним лет.

Кроме Макаренко, авторитетом в педагогике для тёщи является моя прабабка по бабушкиной линии, Нина Ильинична. Тёща училась в школе при ней и хорошо помнит методы её работы. В классе стояла гробовая тишина, не дай бог хоть кто пикнет – никому мало не покажется.

Для тёщи главное на уроке – дисциплина. Но теперь другое время, детям слишком волю дали, и с дисциплиной стало тяжело. Нина Ильинична могла в угол поставить или указкой треснуть по лбу для острастки. Сейчас-то так нельзя. Поэтому тёща на своих учеников орёт как резаная, а иначе никак – совсем на голову сядут, гадёныши малолетние.

Ещё моя тёща умеет отлично готовить. Когда мы с Наташкой к ней приходим, непременно угощает меня блинчиками с мясом. Я должен съесть не менее пяти штук, а если не съем, тёща обидится. Потому я ем и не вякаю. Пробовал как-то сбагрить часть блинчиков Наполеону, который, если кто ест, обязательно торчит под столом, заглядывая оттуда заинтересованной мордой с жалобными глазами прямо в душу. Но блинчики он, сволочь, не жрёт, так что манёвр не удался, и я смирился со своей участью.

Тёща любит поговорить про людей. Как кто живёт, кто с кем чего – всё это вызывает у неё живой отклик. Отклик же всякий раз сопровождается глубокомысленным анализом и нравственной оценкой личности, вызвавшей у неё живой отклик. Например, жена шурина недавно выложила свои фотки с отдыха в Турции, и тёща сказала, что у той ни стыда ни совести. А бывшего мужа тёщи, отца шурина, в прошлом году бросила жена и ушла к молодому, так она до сих пор не может успокоиться и узнаёт новые подробности. Из-за чего я делаю вывод, что и меня она вряд ли забывает с кем-нибудь обсудить так досконально, что лучше этого не знать.

Однако больше всего меня беспокоит то, что тёща зачастила ходить в церковь. Есть люди, которым церковь особенно вредна, потому что, узнав про грехи, коих в церкви неисчислимое множество, они начинают искать их в других людях с удвоенной энергией. С этим я по нашей тёте Гаде прекрасно знаком и не раз ощущал на собственной шкуре.

Тёща уже успела завести себе так называемого духовника, игумена Афиногена из нововосстановленного монастыря в Рабочем посёлке, и сильно им впечатлена. Он говорит ей, что брак дан для детородства, а иначе не брак это, а блуд. В общем, совсем офигел этот Афиноген.

У тёщи, кроме Наташки, ещё двое детей: шурин, как я уже сказал, от первого брака, и старшая Наташкина сестра – она от тестя тоже. Шурина зовут Александром, сестру – Настей. Они совсем не похожи на Наташку, но о них я расскажу как-нибудь потом.

Тёщина мать

У Наташки есть бабушка со стороны матери и дедушка со стороны отца. Они были на свадьбе вместе, и мне тогда показалось, что это не разные дед с бабкой, а именно пожилая пара. Но выяснилось – нет: их пассии умерли бог знает когда давно, и они оба вдовствующие старики, доживают свой век по одиночке. А меж собой просто хорошо дружат по-родственному.

Тёщина мать, Клавдия Терентьевна, как схоронила своего деда, ещё в 90-х, оставила квартиру моей тёще, вышедшей тогда замуж как раз за тестя, а сама уехала в родительские пенаты – в посёлок Красные Гари в пяти-шести километрах от Угрюмска. У тестева же отца, Алексея Петровича, квартира в в старом Угрюмске, где-то в районе Рабрыбхоза.

В старом Угрюмске всего три больших улицы. Они длиннющие – от кремля тянутся до самой окраины как бы параллельно друг другу. Одна – та, что идёт вдоль реки Угрюм, – это улица Ленина: выехав по ней из Угрюмска, попадёшь на старую асфальтированную дорогу, ведущую в совхоз «Победа» и нашу деревню Божьи Росы. Другая – та, что идёт вдоль реки Морока, – это улица Дзержинского: выехав по ней из Угрюмска, попадёшь на просёлочную грунтовку, ведущую в Хорониловку и другие мёртвые деревеньки.

А меж ними, Ленина и Дзержинского, идёт Советская, это главная улица Угрюмска. Выехав по ней из города, попадёшь в Рабрыбхоз на окраине и посёлок совхоза «Победа». Там по нашим меркам хорошая дорога и ходит пригородный автобус «Угрюмск – Приморочный». До Приморочного где-то километров десять. И вот примерно посередине находятся Красные Гари.

Красные Гари – большой посёлок. Там консервный комбинат, дом престарелых и ещё не до конца развалившийся завод «Коммунар». Раньше на «Коммунаре» производили резиновые изделия, а теперь чёрт его знает.

Мы с Наташкой ездили к Клавдии Терентьевне в Красные Гари раза четыре. У неё ветхий, прохудившийся, деревянный домишко – в холода ветер продувает его точно насквозь. Но зато есть газ, потому и не так уж холодно. Клавдия Терентьевна отдаёт за газ зимой половину пенсии.

Бабке уже семьдесят с лишним, но она бойкая и неотстающая: знает современные веяния и живо интересуется жизнью. С утра до вечера смотрит телевизор – особенно то, где про любовь и отношения. Любит Диму Билана, а Киркорова и Баскова считает зашкваром. А недавно и телевизора ей стало мало, и она потребовала у тёщи ноутбук и чтоб провели интернет. Говорит, в телевизоре всё скрывают, а в интернете – ничего не скрывают.

Меня Клавдия Терентьевна приняла по-свойски. Повыспросила всё и сказала с едким прищуром: «Главное, парень, много не пей вина, а то хрен отвалится». А потом достала банку с домашней самогонкой и напоила нас с Наташкой так, что мы на следующий день едва разлепили глаза.

Но самое интересное то, что три раза из четырёх, когда мы у неё были, там гостил и Алексей Петрович, тестев отец. И уж теперь я думаю, что ничего мне на свадьбе не померещилось, и всё это неспроста.

Клавдию Терентьевну все у нас называют Терентьевной, а Алексея Петровича – Петровичем. Одной – семьдесят с лишним, другому – уже почти восемьдесят. Но чихать они хотели на тёщева духовника Афиногена – что он там проповедует про блуд и прочее – даже на склоне лет. Пока есть ещё тот порох в пороховницах. В общем, своеобразные они старички, Терентьевна и Петрович, не сдаются и не ложатся в гроб раньше времени.

Ну и да Бог с ними. А к совету Терентьевны я прислушался и много не пью. Личный-то пример, он завсегда заставляет прислушаться.

Тестев отец

Петрович – тоже живенький дедок, болтливый и любит переливать из пустого в порожнее. У него такой высокий гнусавый старческий голосок, сидит с Терентьевной, пьёт чай, смотрит в окно и декламирует: «Вон Тонька куда-то пошла, сгорбатилась… да… Ветер сегодня… К теплу, пожалуй что, а передавали мороз… А у Тоньки-то шуба новая, Васька, наверно, привёз… У Васьки денег много… С жены снял и привёз… Ахэх…» Зевает и продолжает: «В магазине яйца подорожали… А желток бледный-бледный стал совсем, их, пожалуй что, уж не куры несут, а из сои вон делают… да… Пенсия десятого, а Тонька уж получила, видать, потому и идёт… Ночью мороз будет, передали давеча… да… Всё они там врут… У них ракеты и те падать начали… Путин он… Ой, глянь, Тонька чуть не упала…. Скользко… Эхах…»

Или же начнёт ностальгировать по прошлым временам: «Раньше-то уж если зима, то зима… Идёшь, аж в ушах трещит, и хорошо тебе дышится, не то что сейчас… Колбасу выбросят по 2 рубля в стеклянном магазине возле Рабрыбхоза… помнишь?.. купил котелку, бутылку водки и довольный… да… А летом мы с Тамарой каждый год в Зрадницу ездили, прекрасный был тогда санаторий, а теперь, говорят, Поганюки там бордель открыли для москвичей, всё отобрали… А какой на Советской… вот тут, наспротив обувного… квас отменный продавали, помнишь? Там ещё Люся из УТП работала, но ты её не знаешь, померла уж… Все поперемёрли… Ахэх…»

Тамара – это Петровичева жена; похоронил он её в 2000-х, бродил по одиноким бабкам, говорят, маялся, пока вот не сдружился с Терентьевной, сватьей своей. Живёт у неё месяцами, квартира в Угрюмске пустует.

Но Терентьевне его пустая болтовня не нравится, ей бы поговорить про Диму Билана или, на худой конец, про Киркорова с Басковым, и она его то и дело осекает: «Поди-ка, Лёшка, телевизор погромче сделай, чего-то там какая-то песня, что ли». А он сходит и толчёт своё: «Вот раньше были песни так песни… да… Мы с Тамарой на танцы ходили каждую субботу в клуб при Рабрыбхозе, помнишь такой?.. Там теперь белорусские трусы продают… Про Володьку Путкина из Рабрыбхоза слышала? Умер… Ахэх…»

Петрович зевает и молча смотрит в потемневшее окно. Терентьевна ставит чайник и идёт смотреть телевизор. Чайник свистит, Петрович снимает его, наливает кипяток себе в кружку и тоже идёт смотреть телевизор. Кряхтя, ложится на диван, глядит с полминуты, глаза его тяжелеют, и он засыпает.

Это я всё видел своими глазами, а как уж там без чужих глаз – я не знаю. Знаю только, что над Петровичем смеются: мол, никак не угомонится – в молодости бабником был и сейчас всё без бабы никак не может жить.

Петрович работал в Рабрыбхозе каким-то небольшим начальничком – бабка моя, которая тоже там работала, про него как-то рассказывала: мужик был галантный и любвеобильный, женщинам проходу не давал. А я слушал её и не верил, что она говорит про Петровича. Всё-таки есть в старении нечто неправильное: настоящий человек исчезает куда-то, а на его место приходит другой – ненастоящий, будто какой-то призрак.

Недавно у Петровича случился инсульт. Но выходили его, выжил.

Шурин

Шурин, брат Наташкин, старше её на несколько лет. Солидный уже такой дядька. Ему лет сорок, а выглядит на все пятьдесят. Пузо, лысина, очки – всё как у людей, положивших жизнь-здоровье на алтарь интеллектуального труда. Теперь трудно узнать у нём того красивого блондинчика, на которого западали все старшеклассницы в нашей школе и которого мы, мелюзга, тогда обходили с пиететом, достойным разве что олимпийских богов.

Теперь он врач. Ну, как врач… Гинеколог.

Быть врачом – это у него на роду было написано: вся семья – врачи. А вот каким – его личный выбор. Я помню из детства, как рассказывали эту историю его одноклассники. Мол, почему он гинекологом-то захотел стать – очень уж любил девкам между ног посмотреть и думал, что это не работа для него будет, а сказка: все бабьи письки перед тобой, хоть обсмотрись.

Теперь, видно, обсмотрелся. Оттого, видно, облысел, сник и пожух Шурик, шурин мой. А до пенсии ещё ох как далеко.

По-человечески лично мне его жаль. Была у человека, так сказать, мечта – его ли вина, что в итоге она обернулась одним местом? В Угрюмске всё, всем и всегда оборачивается этим местом. У него-то хоть мечта была, это дано не каждому. Я вот на ЕБПХ без всякой мечты попал, а занимаюсь, если вдуматься в суть, изо дня в день тем же самым, что и несчастный гинеколог наш: вглядываюсь в бездну, которая, как сказал Ницше, вглядывается во всех нас.

К слову, из шурина вышел неплохой гинеколог, судя по городской молве. В угрюмской областной больнице, на всю округу, их, гинекологов, всего три: семидесятилетняя бабка – из советских динозавров, шурин да ещё какая-то дамочка из молодых. И вот: бабку ругают за грубость, дамочку – за пофигизм, а к нему, говорят, несмотря на то, что мужик и всё такое, очередь на год вперёд.

Вот, собственно, и всё, что можно сказать про моего шурина. Разве что вспомнить надо про тёщину «ошибку бурной молодости», ведь благодаря ей Шурик (пардон, Александр Сергеич – так он представляется незнакомым людям, неизменно делая при этом важное лицо) появился на этот свет.

После пединститута у тёщи было две цели в жизни: пойти работать в школу и выйти замуж. В школу её взяли без вопросов, а вот замуж никто не брал. В общем, «засиделась» она, как раньше бабки говорили. Тут уж не до жиру бывает. Поэтому, когда её познакомили с одним врачом из угрюмской больницы, тоже давно тяготившимся своим холостяцким положением и пару себе отчаянно подыскивавшим, то она долго не думала: тем более и человек положительный подвернулся, тем более врач и учительница идеал советской семьи, – в общем, безошибочный вариант. Не откладывая в долгий ящик, они быстро расписались, народили на свет моего шурина и потом так же быстро развелись – потому что он тупо ушёл к другой. Разошлись они спокойно, без скандала, по-интеллигентному. Подозреваю, что она до сих пор к нему как бы неравнодушна, ибо внимательно следит за всеми поворотами его личной жизни, включая и последнюю драму с его третьей по счёту женой, которая от него ушла, по словам знакомых сплетниц, «к молодому кобелю».

Вот и получается, что тёщина «ошибка бурной молодости» вовсе не ошибка (во всяком случае, не с её стороны) и не сказать, чтобы «бурной», и даже не совсем молодости.

Свояченица

Сестра Наташки Настя старше меня на три года. Но, как и шурин, выглядит она так, словно ещё пара-тройка лет и ей пора на пенсию. Её лицо, с глазами японского сумоиста и ртом уголками вниз, выражает вселенскую скорбь, а фигура необъятна, как родина.

У неё много детей, долгов и кредитов. На всё это катастрофически не хватает денег, поэтому свояк, её муж то есть, работает на трёх работах как проклятый, тщетно пытаясь заткнуть дыру, которая всё время растёт.

Настя символизирует собой основу государства: детей нарожала, в экономическую кабалу впряглась и стоит за политическую стабильность, ибо как ни странно, но её всё устраивает и единственное, чего она боится в этой жизни, – это если к власти придёт какой-нибудь Навальный и всё станет как-нибудь не так.

По типу строения личности она напоминает мою мать: современная модифицированная версия – думает меньше, производит больше. Моя мать в своё время родила только одного – меня, потому что подумала и решила, что двоих ей будет много. А тем более троих, как у Насти (и то пока, ибо она вот уже полгода, как беременна четвёртым). Настя же никогда так не подумает и не решит, она родит четвёртого, пятого и так далее, возьмёт ещё кредитов, наберёт ещё долгов и повесит всё на свояка, которому теперь сам Бог велел к трём своим работам добавить ещё четвёртую и перестать приходить домой спать.

Как и моя мать, Настя в свои тридцать семь всё знает об этой жизни и этом мире, однако её знание, в отличие от матери, не просто самоуверенно, а ещё и агрессивно. Когда она является к нам с Наташкой занять денег по-родственному – то есть с отдачей «когда сможешь», что значит «никогда», то не забудет хорошенько поучить нас жизни: учение начинается обычно с того, что «почему у вас до сих пор нет детей?» и «в старости будет некому стакан воды подать», а заканчивается настоящим выговором относительно нашего нравственного облика и даже политических воззрений, так как она уверена, что рожать детей мы обязаны не только потому, что «так положено» и так делают «все нормальные люди», но и потому что этого требует гражданская совесть и ни много ни мало судьба страны. Говорит всё это она почти что криком да таким тоном, что невольно на ум приходит мысль, что вот если бы сейчас был 37 год, то она не замедлила бы накатать на нас, давших ей между прочим пять минут назад денег, донос как на «врагов народа».

Но, сколько бы она ни кричала, сколько бы ни учила своим, к слову, крайне узким понятиям жизни, сколько бы она ни считала себя правильной и правой во всём (а только это на самом деле и поддерживает всю её довольно шаткую жизненную конструкцию), ей, увы, уже не вырваться живой из того болота, в которое она попала, не отмотать жизнь назад, до какого-то рокового для неё поворота, не понять её, жизнь, – что она такое и для чего она вообще, хоть сколько-нибудь, и хоть сколько-нибудь не пожить.

Кажется, об этом всё время говорит ей свояк, её муж, когда в какой-нибудь праздник, когда, наконец, уже можно нажраться с горя, нажрётся и, сидя на кухне со стаканом своего пойла и роняя в него сопли, канючит:

– Настя, подари мне счастья… Подари мне счастья, Настя…

Настя же в это время, собрав в кучу своих перепуганных детей, орёт на него как резаная, срывая голос:

– Алкаш ебучий!.. Всю жизнь ты мне испортил, животное!..

Есть на свете два типа дураков. Первый тип – которые понимают, что они дураки. Второй тип – которые не понимают, что они дураки. И если первые не представляют для государства и общества большой опасности, так как никуда не лезут, то вторые, если их число превысит критическую массу в обществе, способны уничтожить любое государство. Русь всегда была богата вторым типом дураков, но, пожалуй, ещё никогда она не была столь близка к их критической массе, нежели сейчас.

Глядя на Настю и понимая, что таких, как она, сейчас подавляющее большинство, мне становится по-настоящему страшно за Россию.

Свояк

Но Настя не всегда была жирной коровой и агрессивно-тупой дурой в одном флаконе. Она становилась такой по мере приращения детьми. Свояк, видит Бог, прельстился вовсе не этим человеком, а каким-то другим, в коего нынешнее чудовище некогда вселилось и сожрало его изнутри.

Думается, именно к этому, быть может, не совсем ещё сгинувшему в недрах чудовища человеку, обращается он, прося у него «счастья» в минуту крайнего расслабления. И порой этот человек, видимо, откликается, иначе же как объяснить всех этих детей, когда отец их и ест, и спит, и, можно сказать, живёт отдельно – в каком-то отведённом ему чулане в отдалённой части дома, между холодным предбанником и крытым навесом в сарай, в котором Настя в прошлом году завела свиней на откорм.

Свояк у Насти вроде как и не муж вовсе, а всё равно что работник у барыни, или, скорее даже, раб. У него и обязанность одна: работать, работать и ещё раз работать. А прав нет никаких.

– А как ты хотел? – визжит она иной раз на него, выкатив страшные глаза. – У тебя дети, козлина! Или ты забыл? Наделал детей, так кто за тебя кормить-то их будет?

А когда он, не дай Бог, придёт домой пьяным с работы, она и в дом его не пускает, орёт на всю улицу:

– Жрать иди туда, где пил, паскудина!

И он тогда слоняется по округе до тех пор, пока не пропадает вовсе в ночной тьме. Где проводит эту ночь свояк – то никто не знает.

Говорят, Настя в девках была красивая и не толстая, и, может быть, даже не дура. Хоть и верится в это с трудом, но, пожалуй, так оно и есть.

Свояк, хотя и молчаливый, слова из него не вытянешь, но однажды всё ж таки рассказывал мне, как он познакомился с Настей.

– В начале 2000-х работал я, – говорит, – в автосервисе в Грязях, за ментовским гаражом который… Стою я возле будки на проходной, курю там. Смотрю – идёт такая вся, в туфельках… А была весна, половодье везде, лужа разлилась на всю дорогу – не обойти её нигде… Я ей, мол: «Девушка, давай я тебя перенесу-то через лужу-то?» – Она, мол: «Ну, давай». Ну, и перенёс её через лужу. Так вот, туда-сюда, и началось…

Его мутные, какие-то убитые глаза в этот момент точно оживились, перенесясь куда-то в далекие приятные грёзы.

А мне смешно стало. Ведь свояк – мужик небольшого роста, тощий, будто скелет, а Настя перед ним – огого баба! Но я сдержался, вспомнив, что всё в этом призрачном мире способно меняться до неузнаваемости.

И тогда жалко мне его стало, словно какого котёнка бездомного или умирающего от глупой болезни, которую вылечить-то раз плюнуть, если того захотеть. До того жалко, что решил сделать то, что никогда никому не делал: дать ему хороший совет. И дал при случае.