Свет небесный

* * *

Витязь серебряный — месяц нарядный ходит и ходит в ночи непроглядной. Зорок гуляки серебряный взгляд, сад серебрится, поля серебрят... Жмурятся окна от лунного блеска, и серебрится в лучах занавеска. Пёс безмятежно в своей конуре спит и не знает, что он в серебре.
Луч в голубятне... И снится голубке сон о серебряной тёпленькой шубке. И, неподвижна в протоке лучистой, рыба искрит чешуёй серебристой.

* * *

Поздняя осень. Дождливо. Темно. Ветка сирени в тоске неприметной вкрадчиво, тихо скребётся в окно, словно бы весть принесла из Вселенной. В бочках — вода, между грядок — вода, льётся вода по брезенту со стога. Скоро нагрянут уже холода, сад неспроста обуяла тревога. Но на пороге унылой зимы мысли сроднились в строке вдохновенной... Поздняя осень, сирень и все мы с песнями вместе — частицы Вселенной. Тучи растают, а мы подождём доброй погоды, как радости здешней. Сад оголённый дрожит под дождём, грезя теплынью сиреневой вешней...

* * *

Пора буранам снова покориться: ноябрь к концу, нет выходов иных... Но пир идёт горой — щеглы, синицы в рябиннике, средь гроздьев наливных. Весёлые и юркие пролазы среди ветвей безлиственных снуют; не думая про зимние запасы, неаккуратно щедрый корм клюют. Казалось, можно всем угомониться, но на пиру возник какой-то шум... И про припасы не подскажешь птицам, у них на то имеется свой ум...

* * *

Слепое чувство отчужденья — тревожное — владеет мной. И вижу снежное виденье, а не реальный сон земной. Отторжена от многословья, наряд отбросив золотой, природа, полная безмолвья, спит, убаюкана зимой. Цвела ведь, пела с возбужденьем, — и в снежное взята кольцо. Кто неожиданным движеньем вмиг изменил её лицо?.. Не так ли мы себя скрываем в хитросплетеньях, цель храня... Стою, стою, неузнаваем, как бы на грани: я — не я...

* * *

Морозная степная сторона, искрится свежесть выпавшего снега, голубизна к нему стекает с неба и солнечных лучей золотизна. И, радуясь взахлёб великолепью, моя лыжня стремления полна: спешит к тебе, обласканная степью... Хотя в столице Южного Урала бесчинствует с утра крутой мороз, но возле мёрзлых городских берёз мне вновь твоя улыбка засияла. И это — не случайность, не ошибка: в моих руках букетик белых роз согрела неспроста твоя улыбка!

* * *

Холода вовсю крепчают, и уже — куда ни глянь — степи снежные качают немо утреннюю рань. И от речки Юрюзани по дороге в Усть-Катав чудо-сани — ой вы, сани! — мчатся, ветер обогнав. И вороны врассыпную устремляются от них. Хвалят лошадь вороную и невеста, и жених. И крещенские морозы тоже хвалят: «Хороши!» Прижимают к сердцу розы, что по-летнему свежи. Снег искрит... трещат сороки... Колокольцев перезвон... Зарумянил твои щёки посиневший небосклон.

* * *

Обтёсана морозной, звонкой стынью, стоит зима, очистив небосклон над городом, похожим на пустыню, лишь слышен чуть трамваев сонных звон. И холодом небесным дышат звёзды, дырявя полог неподвижной тьмы. И у прохожих — торопливых, поздних — поскрипывают тёплые пимы. Но мы не слышим, как в немом сияньу(?е,и) само собой свершается в тиши подспудное и древнее слиянье Земли и Неба, Тела и Души...

* * *

Удивительно, — зимнее поле дразнит привкусом хлебушка с солью, хоть в глазах лишь пустыня безбрежная — голубая, лиловая, снежная... Говорят, что ни поле — былинное, даже если оно не целинное. Здесь шофёры настырны и ловки, но в метелях побольше сноровки. Ветер рвёт пряди снежные в клочья, он — хозяин, разгневанный, в поле. А увязнешь в снегах среди ночи — верь удаче, надежде и воле. Отнесись философски к заминке, без истерик, как путник бывалый... Поутру — ни следа, ни ветринки, лишь сугробы, что как перевалы.

* * *

В небе утреннем — синь-синева, Солнце плавает — жаркая глыба, самолёт — как крылатая рыба, и густых облаков острова... И, сомненьем судьбу не дразня, всем поклонникам Аэрофлота пожелаю счастливого взлёта, после — мягкой посадки, друзья! Стюардесса, наш взгляд веселя, улыбнётся, как праздник, средь буден... Пусть нам всем общежитием будет, доброй точкой опоры Земля!

* * *

Внезапно, как синь незабудок, всплеснётся любовь по весне. И думы, как трели побудок, царапнут аж по сердцу мне. Ведь высказал с болью немало упрёков тебе и обид. Но сердце, увы, не желало поверить, что напрочь забыт... Мгновений желанных и ярких, наверно, уж быть не должно... но светом от глаз твоих жарких дыханье моё зажжено. Сединки снежинками тают, надежды спешат налегке: когда наша встреча? — гадаю, — в каком потайном уголке?.. Взлетят ли лукаво ресницы, о чём твои скажут уста... Любовь не имеет границы и возраста, если чиста.

СЧАСТЛИВОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Проснулся поутру, как в сказке: всё небо — в пламенной заре, анютины смеются глазки, и пёс зевает в конуре. Всё в белом — вишни у беседки невестами столпились и ко мне протягивают ветки, влекут в объятия свои. Твоею опьянён красою, как вечным солнышком в окне. И столько света надо мною, что сам, как парус на волне...

* * *

Вот пекло первое в июне, изнемогли дома, дворы, и дети распустили нюни — неймётся нежным от жары. Всё замерло, как в наважденье; замедлен шаг, замедлен жест... В дремоту впал, прервав круженье, петух, взлетевший на насест. И долог путь ещё до ночи — до звёздной тихой темноты. И нет у знойной пыли мочи под ветром уползти в кусты. Но пробил час на переломе дня, прокалённого насквозь, — тревога в отдалённом громе, зарницей небо занялось. Стрижи и ласточки взметнулись, и ветер сена стог терзал. Все, осознав себя, проснулись — предгрозье, молния, сигнал...

* * *

Июльский день... Ольшаник... Торф... И кладбище во власти солнца... Здесь похоронен Бенкендорф — в болотистой земле эстонца... На слово местный житель скуп. Завяли травы на опушке... А дальше — Лукоморье, дуб, златая цепь и юный Пушкин...

* * *

К счастью будней мчимся дружно, скоры... И на этой светлой полосе радостей не замечаем горы, кочку же — мы замечаем все. Кочка и гора... Кто склонен к спору?.. Кочку скроют листопад и снег. Спотыкается, однако, не о гору, а о кочку часто человек...

* * *

Субботний день... Уныние... И летний душный зной... Но, кажется, отныне я обрёл души покой. Нашёл себе отдушину — стихами окрылён... и Александру Пушкину нижайший мой поклон. В стихах его сверкающих мысль льётся, как ручей... Он — друг всех созидающих, враг лютый — палачей. И звонкие созвучия полны его тепла, — глубинные, зовущие на поиски добра...

* * *

И клевер в соку, и жара, как в доледниковый период... И вечен я, — рыцарь пера, — вот главный мой жизненный вывод. Веками продлятся года, я опыт бессмертья усвою, — останусь с тобой навсегда, пусть даже одетый листвою. Не сбавлю своих скоростей, мечты не предам сокровенной. Рассеяв кометы страстей, останусь частицей Вселенной. Останусь дерзать и любить — то весел, то хмур, то беспечен. Могло бы меня и не быть, но если я есть — бесконечен...

* * *

Просвеченные солнцем воды, малина около плетней... Под зноем млеют огороды, причалив к золоту полей, — сплошной стеной стоит пшеница, качается, как гладь реки, вот-вот от зноя задымится, и в ней синеют васильки. Здесь, в духоте ночей коротких, стекает марево в луга; плывут, как сказочные лодки, в туман высокие стога. И озеро Силач на диво мне видится не силачом — играется миролюбиво, волной касаясь, как плечом... А рядом... словно море, вздыблен, шумит взъярённый Укагач, но хорошо, что он зарыблен — не будут волны бегать вскачь... Я вижу всё и чутко слышу, как жизнь по-разному течёт, — и мысль моя взлетает выше, пронзая звёздный небосвод.

* * *

Вершина лета... Пароход... В цветах увязшие поляны... В зеркальных водах — небосвод: белесый, синий и румяный. Гудок — точно удар под дых на ринге, где вас ждёт награда. На сочных травах — луговых пасётся племенное стадо. Притихла как бы речка Сясь — нет ни волны на ней, ни зыби. Здесь чайки стаями, резвясь, бросают вызов мелкой рыбе. Сплошной стеной стоит лесок, — но это издали он низок, на самом деле — густ, высок, почти что к девственному близок...

Компьютерная интерпретация картины Г.Нисского «Радуга»

У парохода на трубе смешалась копоть с белой краской. Прибавлен ход — спешит к губе, за ней простор и ветр бунтарский... Меня влечёт не первый год реки задумчивость и сила, и чистота целебных вод меня от хворей исцелила.

* * *

Что за краски полевые, то, что прятались в тумане, — может, звёзды голубые засверкали на поляне?.. Незабудки, незабудки, будто роспись по эмали... А глаза твои так чутки — всю красу цветов вобрали. Свет небесных незабудок — нежный свет земного рая: я, теряющий рассудок, в нём тону, от чувств сгорая. Отцветёт моя поляна... Лес в снегах увязнет пресных... И останусь постоянно пленником твоих небесных глаз...

* * *

Пригрезилось мне в воздухе сквозном средь зыби злаков, птичьих звонких кличей: над захмелевшим праздничным столом сверкнул чуть угловатый лик девичий. Сверкнул, как по сердцу улыбки цвет... Целую, белым платьем оттенённый, горячий локоть твой через запрет, как прядь целует истово влюблённый... А губы — столько нежности таят... Прости мне дерзость, воскресенья ради... Лукав блескучий беспокойный взгляд из-под откинутой небрежно пряди. И, сбросив ловко туфли на жнивьё... Нас ослепило молнией сиянье... Смеётся белозубо мне моё дарующее жизнь воспоминанье.

* * *

Сырой рассвет и тихая постылость простуженного моего жилья... Подруженька, ты где запропостилась? Припоминаешь, видно, как твоя рука светилась, как снимала бусы и, весь в цветах, изящный сарафан... Ужели ослабели наши узы, и чувства скрыл наплывший вдруг туман? Не верю, нет, и искренне, и ало — неважно, что преподнесёт молва, — в твоих глазах заря тогда играла, и утверждала, что любовь — права...
В твоей душе отнюдь не постояльцем я был тогда, приветствуя рассвет... Мной те часы сосчитаны по пальцам, — ведь с них я начинался, как поэт...

* * *

Скрыл туман верблюжье одеяло — синий склон чуть видимой горы... Под беззвёздной крышею устало в сон уходят сельские дворы. Стонет перепёлка — тише, тише... А из черноты, из-за плетня вурдалачья тень летучей мыши мчится камнем, брошенным в меня. Где-то за околицею девки, наизусть их игры знаю я, и ловлю сквозь бойкие припевки гордое безумство соловья. В безразмерной сумрачной парилке пахнущие веники берёз хлещут ночь, — бедняга, на обмылке поскользнувшись, залегла всерьёз.
Можно ли за пазухою камень хоть кому держать в такую ночь? Ведь и влажный сумрак в вечность канет, что ни говори, что ни пророчь. Слышен мык коровий, рык собачий, детский всхлип и ветряной порыв... Одарить бы каждого удачей, чтобы был он в жизни терпелив.

* * *

По тропинкам горным, пыльнобровы, мы с тобою к свету пробирались, поддержать самих себя готовы всюду, где опоры не дождались. Сколько раз, — не перечтёшь, пожалуй, — нас хлестали ветер, ливень, вьюга... Лишь в пути к большому перевалу люди познают в беде друг друга.
Поделили мы — излишни споры — все дороги жизни на две части. И на всей земле крутые горы укатать не смогут наше счастье.

В ГОРАХ

Вряд ли стихнут хоть когда-то споры: почему с асфальтовой равнины так влечёт нас непременно в горы, манят страстно снежные вершины? По отвесам волочатся тучи, град молотит, подсекает вьюга. Да, нигде вернее, чем на кручах, не познаешь ни себя, ни друга. Зря поют: «Не ходит умный в гору...» — есть пути иные для умелых... Ввысь идёшь — дорога не к позору, вниз с вершины — тоже путь для смелых.

* * *

Перрон дорожной полон суеты... Вхожу в купе, от проводов расслабясь... Любимая, спасибо за цветы, из Питера их увожу в Челябинск. Рукой ты что-то пишешь на окне, вмиг отвечаю добродушным жестом. Я знаю — долго будет сниться мне всё то, что с этим связано отъездом. Вот первое движение колёс — плывут ларьки, носильщики, тележки... А у тебя в глазах не видно слёз... Домой идёшь, наверное, без спешки. Как хорошо, что снова поезда нас возвратят, хотя мы уезжаем. Другое дело, если навсегда мы близкого кого-то провожаем...

* * *

Гляжу в глаза твои пытливые — и словно через толщу лет увидел искорки счастливые, весёлый потаённый свет. То вспыхивают страсти давние, припорошённые золой... Как бы приоткрываю ставни я в мир притягательный, былой. И, вглядываясь в дали пристально, я различаю всё ясней тебя у той далёкой пристани, в начальной юности моей... Вдруг горизонт она покинула, как бы в безвестность уплыла. Не возвратишь того, что минуло, там жизнь особая была. Сквозь это золото осеннее, сквозь опыт, мудрость, наконец, худышку, недоразумение веду, счастливый, под венец...

* * *

Любовь — для сердца выручалочка, так горяча, что бросит в дрожь... Ты, нежная моя русалочка, как прежде, царственно цветёшь. Пора весенняя прекрасная, чудесна осени пора. Да, время — нежное и властное, созрели наши клевера. Гляжу в глаза твои пытливые и, как сквозь заросли годов, в них вижу прошлое счастливое и слышу дивный «Вальс цветов». И что-то очень-очень личное, и радость женскую, и смех, как и разлуку трёхгодичную, что нас коснулась, как на грех. И говорю тебе я искренне: ещё на много-много дней вернулась ты к весенней пристани, к цветущей юности своей.

* * *

Я — лебедь... Ты — озеро... Я парю, крылья легко распластав, о синих влажных глазах пою, притихших в ресницах трав. Ты мне рассветной улыбкой сверкай, волны свои успокой. Мир, что подарен нам, — это рай, самый реальный — земной. Рай этот может взорвать каприз, но чтобы не быть беде, я крылья сложу и стремительно вниз — к озеру, к синей воде...

* * *

Вовсю разрумянились яблоки, готовые ехать на ярмарки. И свесились гроздья рябиновые, как будто созвездья рубиновые. Коль лето на них урожайное, есть в этом знамение тайное: молва покатилась народная, что зимушка будет холодная...

* * *

Время мчит... Прощаюсь с осенью... Куржаком мой сад оброс, ночью спелыми колосьями расписал окно мороз. По канавам, по обочинам, где вчера вода текла, набросал он озабоченно ледяные зеркала. Будут зябнуть зори поздние, будут дни невелики... Вновь летят в морозном воздухе снеговые мотыльки И вот-вот снежинка беглая залетит в окошко к нам и скользнёт, как песня белая, по моим седым вискам...

* * *

Ушли от нас денёчки летние... Гуляет стынь по вечерам... Дыханье осени приметнее в листве, прибитой ко дворам. Гляжу, как сорван с ветки тополя и ветром северным гоним, лист кружится вокруг да около перед падением своим. Чуть замерев, движенье выровнял, — хотя его и отнесло, он на плечо моё спланировал, словно почувствовал тепло. Стряхнул его с плеча поспешно я, чуть девушку не проглядел. Куда спешишь, блондинка нежная? — спросить бы я её хотел. Короткий плащ... Походка скорая... Приятна в профиль и анфас. Возможно, вот она, которая, как стюардесса, с высших трасс... Взметнулись крылья вдохновения. Но оглянись же, красота!.. Ах, эта ветреность осенняя, что всюду нынче разлита.

* * *

Пугает осень наготой полей, затопленных дождями. Об осени, о золотой, пора уж говорить стихами. Грущу, как в поле стог, один, припоминая все невзгоды. Как быстро дожил до седин, как лихо пролетели годы. Давно ли палая листва всю землю пышно устилала, и непокорная трава тропинки наши чуть скрывала. Вот старый мост водой размыт, вот старый клён, стоящий криво, — и лист с него уже летит под мрачным небом сиротливо... Я осень в памяти ношу и душу ею согреваю, и всем, что было, дорожу, и стылость эту понимаю. Неделя в поле под дождём, ни урожая, ни погоды... Но с выводами подождём, мой друг, какие наши годы!

* * *

Весь вечер дождь, а утром — первый иней, что нежен, сер, словно пушок птенца... Синицы, точно листья на осине, желтеют возле самого крыльца. Просёлок взгорблен, будто смёрзлись кочки. Шагни — ответит эхом колея... Ступает день на цыпочках сорочьих, нисходит свет на стылые поля. Черны деревья, но светла дорога... Черны дома, но бел над ними дым... На свете бы, — и счастливо и долго, — и жить да жить не только молодым.

* * *

Угли... Хворост... Ветер пламя простёр... Петушиная песня пропета... И не так уже ярок костёр при избытке небесного света. Окунувшись в рассветную кровь, птицы стайкою, — и с вдохновеньем, — исполняют без устали вновь предков гимн переливчатым пеньем... Научись, друг — ведь время не ждёт, — доброте той, всегда неизменной, устремившей свой взгляд в небосвод в самом сердце бескрайней Вселенной.