ОЛЕГ СМИРНОВСВЕТ НЕБЕСНЫЙ
Смирнов Олег Леонидович
«Свет небесный» Стихотворения — Челябинск: Издательство «Околица», ТОО «Лад». 1998 г. — 192 стр.
Отв. за выпуск К.М.Макаров. Компьютерное оформление Т.Л.Иванидзе. Компьютерная вёрстка С.В.Коночкин.
Литературно-художественное издание. Лицензия ЛР 030321 от 17.04.97 г.
© О. Смирнов, 1998 год.
ISBN 5-86178-029-3
* * *
Есть точный срок у птиц для возвращенья, и для цветенья срок есть у цветка. В дыханье дня мы ловим приближенье и сумерек, и нового ростка. Нет сроков у поэзии, Как грани нет точной для волнений и для мук, — мелодии, — от таинств, от желаний, обрушиться на сердце могут вдруг: и заклокочет страсть в объятьях тесных, то, словно боль, затихнет через миг... Иль это сон? Но зазвенела песня, как сквозь скалу пробившийся родник. 
* * *
Метель метёт, проворна... У холодов срок длинный... О чём мечтают зёрна под снежною периной? Как потайным дорожкам, им сладко-сладко спится. Тогда чего же крошкам во снах лазурных снится?.. А угадай, коль смелый! Вопрос-то непростой. Наверно, колос спелый — упругий, золотой? А может, лес заречный, что во снегах залёг? А, может, спутник вечный по жизни — василёк?.. Фантазия просторна. Мечта же их о том... Когда проснутся зёрна, расскажут обо всём. 
* * *
Звёзды вывела тьма погулять над селом... Уж не гостья зима, а хозяйка во всём. Пригласила метель, та, покорно юля, взбила пышно постель — вся в сугробах земля. И легла тишина во бору за рекой. Хоть бы ветка одна прошумела листвой. Снег пушистый залёг на сосне, под сосной, чернобыльник и мох он укутал собой. Лес задумчив, молчит, тень видна от ствола... Лишь топор простучит да привзвизгнет пила. Дальше — глушь, тишина... Во бору, за горой ни одна не видна тропка зимней порой. * * *
Грустит зима, снегами плачет, и льнёт, и ластится ко мне, но её ласки мало значат: все мысли тянутся к весне... Ещё куражится ненастье, мороз скрежещет, как наждак, но с каждым днём рассвет глазастей и всё пружинистее шаг. Придут глядящие не хмуро деньки, где цвет небес иной. И дед Петро, и тётя Шура присядут рядышком со мной, меха гармоники раздвину по-молодецки горячо... Восславлю песнею рябину, твоё почувствовав плечо, и ты откликнешься на пенье, улыбки, счастья не тая; и в сердце мне вернёшь горенье, и вновь в себя поверю я, и в предстоящие удачи, весенней свежестью влеком... Да и не может быть иначе всё пробуждается кругом. 
* * *
Всё звонче птичьи голоса, искристей рек теченье, синей и выше небеса, острее чувств значенье... Весна... Размах у ней большой, и серый мир вновь зелен. И я, оттаявший душой, сполна весне доверен. И ночь на майскую Неву ложится белой тенью. Опять надеждами живу, простившись с зимней ленью. И мысли светлые о том, — Нева нам, как отрада... А что полгода подо льдом, Писать уже не надо. * * *
День весенний быстро мчится, отлетят заботы прочь, снова, снова над страницей ворожить всю буду ночь. За день много ощущений дарит нам весна-краса, и нежданных озарений не померкла полоса... Вот вода, вскипая словно, лёд ломает на реке, с дна вздымая кверху брёвна, став сплошь синей вдалеке. При тепле проклюнув почки, клейкий обнажив наряд, вот и первые листочки новорожденно глядят. Это всё — как строчки песни, что озвучит звёздный путь... И при звёздах интересней в будущее заглянуть. * * *
Дул ветер с моря, с моря ветер дул, на берег зло накатывались волны, и валуны продрогшие безмолвны, — царил стихии яростный разгул, чей нрав совсем не женственен, а груб: коварной жёсткой барышни объятья из птиц на скалах делали распятья... И, как маяк, стоял прибрежный дуб. Шуршали дюны щёткой диких трав, тепло и тишину мечтая выкрасть... А дуб стоял решительно, как выкрест, что весел, веру чуждую приняв. Шли рыбаки, не сняв плащи, в кино, шли молодые, юные, седые, и на песке разбросаны следы их, как на столе игральном — домино. Утёс прибрежный полон древних дум, И вывеска слетела с места — «Почта»... А что случилось? А случилось то, что дул ветер с моря, волн вздымая шум... 
* * *
Полыни горечь в маминых слезах, мы вдоволь всей семьёю настрадались... Мечты в таких обуглились кострах — не предсказал бы даже Нострадамус. Вон там — долина, а вон там — увал, их не забуду ни за что на свете: из Питера тянулась на Урал тропинка детства через лихолетье... Осенняя, чуть прелая, теплынь, мне на поля глядеть — не наглядеться. Как сладко пахнет горькая полынь, но уж не так, как в том далёком детстве, хотя мне дух её, как прежде, мил... Иль воспитал я силу воли стойко и научился понимать вдруг мир, коль с детства сердце выстрадало столько? 
* * *
Вдалеке от домов и дорог, позабыв мировые стихии, с братом жжём у реки костерок, дышим звёздным простором России. Сладок запах рыбацкой ухи, котелок погружается в копоть, и враспев я читаю стихи; на кривой полумесяца коготь и на резвые искры, как дым, что родился в костре жгучеоком, восторгаясь, мы с братом глядим, словно в детстве далёком-далёком: разбросав по траве угольки, пламя плещется стайкою алой... Костерка и ухи у реки слишком долго душе не хватало. * * *
Шторы скрыли плачущие окна, в стёкла дождь настойчиво стучит. Четверть потолка уже намокла, струйками вода по стенке мчит. Кровля — дрянь: железо проржавело... На изъяны эти не смотрю — мелочи... Ну разве в этом дело? Разве в этом дело? — говорю... Что мне дождь, коль не найду сравненье, образ, от которого светло, философской мысли озаренье, свежего эпитета крыло. Неужели обречён на страхи одинокой, скучной жизни я, раз живёт с другим в законном браке первая избранница моя. Кто же, кто же будет мне опорой, мир велик, нет милого лица; уж не встречу видно, той, которой мог бы вновь открыться до конца. Нет её, пока что не приметил. Повезёт? Гадать уж не берусь. Потому в душе гуляет ветер, а в глазах — томительная грусть. * * *
Не помнит сын наш песен колыбельных, и как их помнить — он уже большой, живёт от нас невдалеке отдельно, и песни пишет, и поёт с душой. И, чтобы нам о нём ни говорили, в тех песнях нежность и простор степной, и как года его ни изменили, но всё же в кровь вошёл напев родной. Не зря же мать баюкала сынишку, он падал в сон, что сладок и глубок, — причмокивал, сопел, терзал пустышку, пинал ногами сказку «Колобок». И мать на время оставляла дело, склонялась к сыну: «Спи, сынок, усни...» И, возвращаясь к делу, пела, пела, и колыбель в лад песенке скрипела... БУЛЬДОГ ПО ИМЕНИ ДОЗОР
Дозор мерещится живой... Порода — с примесью дворняги... Скуластый, рыжий, в доску свой, не раз бывавший в передряге. Свидетель — длинный коридор, квартирной утварью зажатый: пёс, людям грубым вперекор, был тихий, мирный и нежадный. Он узнавать мог голос мой в холодной трубке телефонной, и завывал, и звал домой на завтрак, ужин макаронный. Нехитрый комнатный мирок: хлеб, кости прямо у порога... Мой друг внезапно занемог... И — нет уж доброго бульдога. От коммуналки отхожу, ей посвящая строки эти. С тех пор собак не завожу, хоть одинок на этом свете. 
ПРОЩАНИЕ С ДРУГОМ
То слякотный дождик смеётся, То к ясному дню поворот... Наверное, так и у сердца меняется времени ход. Меняется время в июне... Меняется время во мне... Гитар заменяются струны, разбитые окна в окне... Былой стихотворец и слесарь, мечтающий рай сотворить, застыл, точно лёд под навесом, и нечем его растопить. Период, почти ледниковый, сковал его... Слабость — беда: сгубил себя зельем, бедовый, сжигая незримо года. А был боевит и талантлив, и голос — гудок заводской... Теперь на поэтов-собратьев глядит он сквозь веки с тоской. Его роковое бесплодье ложится на плечи других... И как не крути, а сегодня писать мне уже за двоих. * * *
Дверь в прошлое... За нею — стужа и тень блокады и войны... Тропа к ним с каждым годом уже, немногим дали те видны, — заполонила жизнь иная. Стала иной Нева-река... А у блокадного трамвая была подножка высока... И отношенье к коммуналкам особенное с той поры: их быта таборного жалко, но гаснут, гибнут те миры, — то были вовсе не трущобы... Дворы-колодцы детских дней звучали песнею... Ещё бы, отсюда Родина видней. 
* * *
Сердце, сердце, выпали крутые для тебя года, не только дни... Бьёшься ты, как листья молодые в грозы, что безумию сродни, и зовёшь меня в любую пору вдаль — не торной, трудною тропой, где впервые становлюсь я дорог сам себе, поднявшись над судьбой... Сердце, сердце, ты погодой мглистой разжигаешь радости костры, и в любой день, грустный и лучистый, строишь между душами мосты... * * *
Вот заводь — тёмная вода, здесь двое, помнится, бродили, они расстались навсегда, — их отраженья слитно жили. Вода, ты памятлива так: что отразилось, то — навеки: зеркальный срез и донный мрак, прибрежных ив седые веки. Ты — Божье око, и в тебе соединились все начала. Где двое те? К какой судьбе рожденье их предназначало? Кто дал им кров? Чей принял дом? Дни лета осенью менялись. Пришла зима, и надо льдом всё так же тени их сливались. 
* * *
Зачем, скажи, в далёкой стороне в тот день я с грустью всматривался в лица... Звон твоей свадьбы прилетел ко мне, и насмехались надо мной счастливцы... Меня везли глухие поезда, не думал, что напрасно приезжаю, счастливая, красивая, чужая, ты шла с другим куда-то сквозь года... В то, дорогое, возвращенья нет, но в нас горит оно, таясь и кроясь. В черновиках моих — страданий след, оборванная утренняя повесть, — как поезд, отошедший в никуда, как резь в глазах — от бешеного света, как гибельная в омуте вода, как боль во сне... Люблю... Та песнь не спета... * * *
Ты лишь смеялась надо мной... Удобен, вечно на подхвате, такой послушный и земной, всегда во всём бывает кстати и остаётся одинок... Униженный, другим неведом, я у твоих пластался ног... А ты теряла счёт победам. Но время минуло — и ты уже едва ль меня встревожишь. Глаза любви моей чисты, и ты их замутить не сможешь... * * *
Горят, поют в печи поленья, и в полудрёме, в полутьме далёкой юности виденья явились в пляшущем огне, что рассыпает искры с треском... Вновь чувствую через года, как взглядом ты и словом резким мне сердце ранила тогда, во власти грубого порыва былого счастья не щадя... И озираюсь я шутливо: мол, нет ли рядом здесь тебя. Нет никого... Лишь в поддувало неспешно сыплется зола — как бы остатки чувств... Устало гляжу без ревности и зла... * * *
Душа ещё недолюбила, к тебе тянусь я каждый час... Но то, что между нами было, обратно вряд ли жизнь отдаст. Не быть нам прежними, моложе, пусть также искренне любя. И надо ли так быть похожим в любви на прежнего себя... Да, радость встреч и провожанье ещё меня волнуют, но — они всего лишь подражанье чему-то бывшему давно... И не отбросишь тяжесть лет, что всякими, конечно, были, а искорёженные были — в пути не самый лучший свет. Мне чужды месть, порывы зла, своекорыстное стенанье... И в зеркале воспоминанья любовь мне давняя мила. * * *
Была любовь... Была печаль... О них так в юности плачевно нам заводской гудок кричал... А я не придавал значенья... С лихвою бед — в семнадцать лет, но было весело бросаться за женщиной красивой вслед и ничего не опасаться, ноздрями втягивая дух, сказав живой природе: Здравствуй, прекрасная земля разлук, и безоглядный холод странствий...» Жизнь оказалась не игрой: свои законы сохраняя, случалась редко — проходной, была для зла — непроходная... Но вечен, вечен звездопад и сквозняки дорог и улиц... И бормочу я невпопад: где вы, любовь моя и юность? 
НЕВА
Волны в камень колотятся... Свищет ветр ножевой... Водяные охотятся... Клочья туч над Невой. Глубину не измерил, тьма присуща воде. А в спасенье поверил, как счастливой звезде. Воды тягостной грудою налегли мне на грудь, вязкой мощью орудуя так, что трудно вздохнуть. Только ангел-хранитель руку подал: «Вставай!» И добавил спаситель: «Прежде сам не зевай, был бы только в чистилище, это в жизни — не в счёт...» Но Нева — это силища, так меня и влечёт... * * *
В сонных объятьях вода увильдинская... Женщина рядом со мною тайгинская. И костерок, словно призрак блуждающий, и мотылёк, возле нас пролетающий. Пальцы сплетаются и расплетаются, женщина в сторону отодвигается, будто мечтанием заворожённая: близкая, милая и отчуждённая... * * *
Не разглядеть её глаза, коса же по груди змеилась; но и во тьме её краса звездой небесною светилась. Мы сели рядом — и тотчас ночные птицы прилетели, расположились возле нас так близко, не боясь, запели. А я так жарко целовал цветы, расшитые на платье, и губы, и плеча овал, и влёк красу в свои объятья. В ответ мне тихое: «Люблю» И словно обморок минутный... Казалось нам, что на хмелю настоен был тот вечер чудный... 
* * *
Эта страсть полна смятенья, отнимает столько сил... Случай, ты — слуга везенья, ты её мне подарил. Сказочную и земную, передать — не хватит слов... Я уже её ревную и своей назвать готов. Если чем-либо обижу, — ревность в сети нас влечёт, — сам себя возненавижу за допущенный просчёт. Все тревоги — мимо, мимо! Всё прощаю: ну и пусть... То я зол неукротимо, то восторг во мне, то грусть. * * *
Свиданье нам дано, нам отпуск дан из плена. Как молния, оно — и вечно, и мгновенно. Мы встретились, любя, нам небо было кровом, и этот миг тебя представил в свете новом. С иным сияньем глаз высокого накала... И на мгновенье нас как будто бы не стало. А возвращаясь в мир, предметы узнавая, читал мне мой кумир «Изгнание из Рая». Пускай мои края — в урочище убогом, и в нём душа моя поёт высоким слогом. * * *
Где вы, денёчки жаркие, что томили сердце сладостно... Словно угли, листья яркие раздувает ветер яростно. Травы инеем повязаны — заморозок лёг таинственный. Лучшие слова не сказаны о тебе, моей единственной. Кроны пышные огнистые птичьим свистом не озвучены; воды голубые, чистые в речке ветром резким вспучены. Хоть на ласку безответная, — раз морозам откликается, — загляденье — даль просветная, что весёлой просыпается. И не горестна плакучая для души — пора осенняя, на мелодии везучая при внезапном озарении... 
* * *
Обнимал мои жаркие плечи, крепко в губы меня целовал, а глаза ежедневно при встрече васильками всегда называл. Здесь из города краля гостила, подморгнула разок да другой... Окрутила его, обольстила, заманила на звон городской... Ей, разлучнице, вольно и сладко, не до горюшка ей моего. Ну, а я — ни вдова, ни солдатка, мне одной-то теперь каково? Не пьяна, а как будто хмельная, и всё время брожу, как в бреду. Проклинаю его, вспоминая, и его же, постылого, жду... * * *
Целовал меня, ласкал, шептал на ушко... А проснулась — испарился мой дружочек; синим облаком растаял мой дружочек; счастье девичье унёс ты, мой дружочек. Пробудилась — и ко мне вернулся разум; руки, груди холодны и знобко телу, будто не было в руках тепла и силы, будто ласки я ни разу не дарила. Всё стучало моё сердце, всё стучало, и кукушкой будто я сама кричала... * * *
Любовь смеялась надо мной открыто в молодые годы... А я, как ты, — вполне земной, считал насмешки непогодой. Но я — не ты... Я одинок. Впервые боль любви изведав, рабом был у любимых ног, — ты потеряла счёт победам... И что мне делать, как мне быть, куда бежать в безумстве страстном?.. Я не могу тебя забыть, а ты — моей быть не согласна. Но всё менялось неспроста, ушло ненастье юных будней. Моя любовь теперь чиста, а прошлое — всего лишь блудня... 
Компьютерная графика по картине И. Табольта «Одиночество».
* * *
Таинственен чёрный оскал высоких, обрывистых скал. Шаг в сторону — гиблая пропасть... И жизнь завертелась, как лопасть мотора, что вдруг отказал в лощине, где выход искал... А в поле протоптаны тропы, а в поле — возможны галопы, разглажены ленты дорог для транспорта и для ног, привычная, как бы своя, любая уже колея... Накатанный путь на равнине, но тянет, однако, к вершине: у пропасти на краю, — как будто у жизни в строю, а это почти как награда... Держать равновесие надо. 
ДУМЫ ВСЛЕД
Тает снег... Гляжу в окно... Снег игривый и пушистый... Я влюблён в тебя давно, оттого такой ершистый. Во дворе, — как в витраже, — и красиво и уютно, Только вот в моей душе что-то холодно и смутно. За снежинками слежу, простою до самой ночи. Я тобою дорожу, ты нужна мне очень-очень. В эти пасмурные дни одарили нас снегами... Хоть не жаждал западни, но она вот — в телеграмме.. Ты уехала на юг, не явилась на свиданье, — вот где мина мне, каюк, не исполнилось желанье. Лишь одним снежинкам рад, чистотою их любуясь... Покидаю Ленинград, за тебя одну волнуясь... * * *
Мне снится русая богиня... Как явь, воспринимаю сон, и все слова её отныне для спящего — уже закон. Она зовёт к себе: «Смелее!..» И приближается ко мне... Я, словно колос, пламенею на обжигающем огне. Весь напрягаюсь, замираю, в душе моей и свет, и грусть... И, наконец-то, я сгораю и человеком становлюсь... 
* * *
Певчие птицы в полёте... А на земле — воробьи: серые, вечно в работе, трели выводят свои... В поле соломы с половой много сметал человек. Только зимою суровой скирды зароются в снег. Будут пернатые прыгать, клювами в окна стучать, есть из кормушки, чирикать и на морозе дрожать... Как же я их понимаю, не покидающих гнёзд... Прыгают, ввысь не взлетают, сереньким впрямь не до звёзд... МУДРЫЙ СОВЕТ
Да, истину простую мы видим всё ясней: и сколько же впустую растрачено мной дней! Они уж сбились в стаю, попробуй, догони... А, может, наверстаю упущенные дни? Конечно, притомился, но бодр ещё, не сник. Ко многому стремился — немного достиг. Не всё уже поднимешь... Так много на горбе... Себя не перепрыгнешь наперекор судьбе!.. Кому-то, может, нужен? И не моя вина — мелодией разбужен, она лишает сна. А попугайчик пёстрый твердит одно: «Уймись! Давай, не философствуй, работою займись!» * * *
Ни кранов, ни домов... Как бремя пыток, — лишь вспененная за кормой вода, и стаи птиц, и времени избыток, и дней однообразных чехарда... Но помню — воды Финского залива, и как мосты взметнула ввысь Нева, и храмов белокаменные дива — как старины глубокой острова. Какие бы не брать нам перекаты, вновь возвращаться к Волге и Свири, и заходить в онежские закаты, и выплывать из ладожской зари...
