Голос разума. Философия объективизма. Эссе

Чтобы ответить на этот вопрос, советую прочитать вам интереснейшую книгу, дающую необходимые сведения и описывающую исторический фон. Сразу хочу сказать, что все выводы – мои, а не автора, что я не согласна с авторской точкой зрения и считаю, что он, скорее всего, не согласился бы с моей. Сама книга – замечательный, научный, хорошо задокументированный труд об истории интеллектуальной жизни Америки. Кто-то может не согласиться с авторской интерпретацией фактов, но сначала эти факты необходимо узнать, и в этом отношении книга обладает огромной ценностью. Называется «Упадок американского либерализма» (The Decline of American Liberalism), профессора Артура Экерча-младшего.

Профессор – либерал, но не тоталитарного толка. Он не предлагает решения для нынешнего состояния либерализма и не дает объяснений его упадка. Его основной тезис: либерализм действительно приходит в упадок, и наша культура движется в сторону «крайне вероятного нелиберального будущего».

Вот определение либерализма от автора книги:

«Вероятно, станет лучше, если мы будем воспринимать либерализм не как четко определенную политическую или экономическую систему, а как совокупность идей или принципов, которые образуют мировоззрение или “склад ума”. Однако в либеральное общественное мнение, как бы широко или узко оно ни определялось, необходимо включить принцип ограниченного государственного представительства и самой широкой свободы индивида как в интеллектуальном, так и в экономическом плане».

Профессор Экерч – историк и потому дал точное определение. При этом философ бы заметил, что оно содержит подсказку о причине упадка западной цивилизации и ее интеллектуалов. Обратите внимание, что либералы (и XIX в., и сегодня) придерживаются «совокупности идей или принципов», которая никогда не была переведена в «четко определенную политическую или экономическую систему». То есть они придерживаются определенных ценностей и целей без знания о том, как претворить их в реальность, и без понимания того, какие практические меры помогли бы достичь их целей. При таком плохом интеллектуальном вооружении могли ли либералы стать достойным соперником первобытным силам тоталитарного мистицизма? Не могли и не стали. Сами интеллектуалы предали свои либеральные идеи, не смогли достичь целей, проложили дорогу своим врагам и не знали об этом, пока не стало слишком поздно.

Они не знали, что политической и экономической системой, которую они никогда четко не определяли, то есть единственной системой, которая могла достичь ограниченного государственного представительства наряду с интеллектуальной и экономической свободой индивида, идеальной системой, был laissez-faire-капитализм.

Вина интеллектуалов XIX в. состоит в том, что они так и не открыли капитализм, – как не сделали этого и сегодня.

Если вы хотите знать философские и психологические причины предательства интеллектуалов по отношению к капитализму, то я отошлю вас к первому эссе в моей книге «Для нового интеллектуала». Из-за краткости сегодняшней дискуссии я ограничусь лишь указанием на природу и последствия такого предательства.

Основополагающий принцип капитализма – это разделение государства и экономики, то есть освобождение экономической активности людей, производства и торговли от любых форм вмешательства, принуждения, навязывания и регулирования со стороны государства. Именно в этом состоит сущность капитализма, которая и подразумевается в его теоретической основе и в деятельности свободного рынка, но не так видит большинство его защитников, и не так он интерпретируется на практике. Термин «laissez-faire-капитализм», которым сегодня надо пользоваться, чтобы быть понятым, на самом деле плеоназм: только экономика полного laissez-faire является капитализмом. Сочетание (в разных пропорциях) свободы и контроля, свободного выбора и государственного принуждения, индивидуализма и коллективизма должно определяться понятием «смешанная экономика».

До сих пор в истории человечества не существовало полной и совершенной капиталистической системы. Разная степень государственного вмешательства и контроля была во всех смешанных, полусвободных экономиках XIX в., подрывая, вредя, извращая и разрушая деятельность свободного рынка. Однако именно в XIX в. человечество наиболее близко подошло к экономической свободе – впервые и единожды в истории. Обратите внимание на результаты. Обратите внимание на зависимость степени прогресса страны от степени ее свободы от государственного вмешательства. Америка была самой свободной и больше всех достигла прогресса.

Когда два противоположных принципа включены в рассмотрение одной проблемы, то научным подходом к их оценке будет изучение их проявлений, детальное отслеживание всего спектра их последствий и только затем вынесение суждения. В случае со смешанной экономикой первым делом мыслителя или ученого будет изучение исторических фактов и выявление достижений, обусловленных как свободным частным предпринимательством, свободными производством и торговлей на свободном рынке, так и государственным вмешательством в экономику. Вы сильно удивитесь, но до сих пор не было проведено ни одного подобного исследования. Насколько я знаю, по этой теме нет ни одной доступной книги. Желающему изучить этот вопрос потребуется собрать сведения из случайных источников и ссылок на книги по другим темам или из негласных следствий известных, но непроанализированных фактов.

Те, кто возьмется за такое исследование, увидят, что все экономические бедствия, традиционно приписываемые капитализму, возникли не из-за частного предпринимательства, не из-за свободной торговли на свободном рынке, а из-за государственного вмешательства в экономику, правительственного контроля, одолжений, субсидий, франшиз и привилегий.

Злодеями были не бизнесмены, делающие состояния благодаря своей способности производить и вести свободную торговлю, а бюрократы и их друзья, то есть люди, сколачивающие состояния через политические рычаги давления и правительственные одолжения. Но именно бизнесмены, то есть жертвы, взяли на себя вину, в то время как бюрократы и их представители из числа интеллектуалов использовали вину первых, чтобы расширить свою власть. Те из вас, кто читал роман «Атлант расправил плечи», знают различие между такими бизнесменами, как Хэнк Риарден, то есть представителями капиталистической системы, и бизнесменами наподобие Оррена Бойля, типичным продуктом смешанной экономики. Или исторический пример: поразмышляйте на досуге над карьерой Джеймса Джерома Хилла, построившего Северную железную дорогу без единого цента федеральной помощи, практически единолично ответственного за колоссальное развитие американского северо-запада и всю жизнь преследовавшийся антимонопольным законом Шермана как якобы монополист. Затем сравните его деятельность с карьерой знаменитых калифорнийских бизнесменов, известных как «Большая четверка», которые проложили Центрально-Тихоокеанскую железную дорогу на федеральные субсидии, вызвав разрушительные последствия и потрясения в экономике страны, и которые держали 30-летнюю монополию на железнодорожные перевозки в Калифорнии благодаря привилегиям, предоставленным им законодательством штата и сделавшими невозможным легальное существование конкурентов.

Различие между двумя типами карьер в предпринимательстве никогда не было четко определено в общепринятом взгляде на капитализм. Постепенное переписывание нашей экономической истории (сначала через поражения так называемых защитников капитализма, затем через намеренно неверные представления и подтасовки его врагов) привело к всеобщей уверенности в том, что все экономические кризисы и катастрофы последних двух столетий вызваны свободным предпринимательством, так называемым частным сектором смешанной экономики, а экономический прогресс стал результатом государственных действий и вмешательств. Сегодня людям говорят, что впечатляющие промышленные достижения Америки, которым никогда и нигде не было равных, случились не благодаря продуктивной гениальности свободных людей, а благодаря особым привилегиям, которыми те были наделены заботливым правительством. Тот факт, что более крупные автократические правительства с большим масштабом раздачи привилегий не достигли тех же результатов, вычеркивается сторонниками этой теории.

Единственный аналог гротескной инверсии указанной теории и моральной несправедливости – мистическая доктрина о том, что за все свои добродетели человек обязан Богу, а за все грехи он должен винить только себя. Получается, что в обоих примерах философские мотив и цель одни и те же.

Если вы хотите увидеть современное свидетельство достоинств и проявлений свободной и контролируемой экономики (свидетельство, сильно похожее на лабораторный эксперимент), то взгляните на условия жизни в Западной и Восточной Германии.

Именно капитализм, как никакая другая политико-экономическая система, красноречиво доказал свою ценность и принес наибольшую выгоду человечеству. И при этом ни одна система не подвергалась такому количеству диких и ничем не подкрепленных нападок, как капитализм. Почему большинство интеллектуалов с самого начала повернулось к нему спиной? Почему их жертвы, бизнесмены, безмолвно терпят атаки на себя? Причина – в доисторическом зле, в котором вплоть до наших дней человек не смог усомниться: мораль альтруизма.

Альтруизм был руководящей моральной системой большую часть истории человечества. Он принимал разные формы и версии, но его суть сохранялась: альтруизм утверждает, что у человека нет права жить ради себя, что служение другим – единственное оправдание его существования и что самопожертвование – его высший нравственный долг, добродетель и ценность.

Философский конфликт, который с эпохи Возрождения раздирает западную цивилизацию и который достиг кульминации в наш век, – это конфликт между капитализмом и альтруистической моралью. Капитализм и альтруизм – философские противоположности, которые не могут сосуществовать ни в одном человеке, ни в одном обществе.

Моральная система, заложенная в капитализме, никогда не была четко сформулирована. Основная предпосылка этой системы состоит в том, что человек, любой человек, есть цель сама по себе, а не средство для достижения целей других; что человек должен жить ради себя, не жертвуя собой ради других и не принося других в жертву себе; что люди должны взаимодействовать друг с другом как торговцы через добровольный выбор и взаимную выгоду. По сути, это и есть моральная предпосылка, на которой основаны Соединенные Штаты: принцип права человека на свою жизнь, на свою свободу и на поиск собственного счастья.

Именно этот принцип философы и интеллектуалы XIX в. не смогли или решили не определять, пока оставались верны морали альтруизма. Если положительный, добродетельный, моральный идеал заключается в страдании и самопожертвовании, тогда капитализм должен быть проклят как зло. Капитализм призывает людей не страдать, а стремиться к удовольствию и достижениям здесь, на земле; он говорит не служить и жертвовать, а производить и получать выгоду; он восхваляет не пассивность, смирение и покорность, а независимость, уверенность в себе и опору на собственные силы, и он никому не разрешает ожидать, требовать, отдавать или отнимать незаработанное самим человеком. Во всех взаимоотношениях между людьми – частных и публичных, духовных и материальных, социальных, экономических, политических и моральных – капитализм требует, чтобы индивиды руководствовались принципом, выступающим антитезой альтруизма, – принципом справедливости.

Пока интеллектуалы XIX в. придерживались моральной системы альтруизма, они были вынуждены закрывать глаза и не замечать истинной природы и значения капитализма, что привело их к предательству всех своих первоначальных целей и идеалов.

В либеральном взгляде на капитализм кроются две крупные ошибки, которые и повлекли за собой катастрофу. Одна состоит в отношении либералов к бизнесменам, другая – в их отношении к физической силе.

Поскольку богатство в столетия стагнации, предшествовавших капитализму, формировалось путем завоеваний, физической силы либо политической власти, интеллектуалы приняли за основу, что материальные ценности могут добываться только силой, и отказались разъединять этот психологический комплект, то есть отделять бизнесмена от феодала.

Цитирую из своей книги «Для нового интеллектуала»: «Закрывая глаза на различие между производством и грабежом, они называют бизнесмена вором. Закрывая глаза на различие между свободой и принуждением, они называют бизнесмена рабовладельцем. Закрывая глаза на различие между наградой и мучениями, они называют бизнесмена эксплуататором. Закрывая глаза на различие между купюрами и оружием, они называют бизнесмена диктатором. Закрывая глаза на различие между торговлей и силой, они называют бизнесмена тираном. Самое важное различие, на которое они закрыли глаза, – это различие между заработанным и незаработанным».

Интеллектуалы отказались называть тот факт, что источник индустриального богатства – в человеческом разуме, что достигаемые в свободной экономике благосостояния являются продуктом ума и способностей. Игнорирование этого факта привело интеллектуалов к современной версии древней дихотомии «душа‒тело», то есть к противоречию в утверждении о свободе разума с одновременным запретом пользоваться им наиболее активным представителям созидательного ума, бизнесменам, к противоречию между обещаниями освободить разум человека и порабощением его тела. Эта дихотомия привела интеллектуалов к позиции, когда они стали считать бизнесменов «вульгарными материалистами», дикарями и бэббитами[36] [отсылка к роману Синклера Льюиса], то есть низшим видом существ, рожденных для служения им, а себя – элитой, рожденной для управления этими варварами, для контроля за их жизнями и распределением продуктов их труда. Убогим монументом такой предпосылке стала идея об отделении производства от распределения, то есть утверждение права распоряжаться тем, что произведено другими. Единственным способом претворить в жизнь эту идею, или следующим шагом к моральному упадку интеллектуалов, стал их альянс с преступниками, с защитниками грубой силы, – тоталитарными коллективистами.

Вторая ошибка интеллектуалов (их подход к использованию силы) вытекает из первой. Пока они отказывались определять природу свободной торговли и социальной системы, основанной на добровольных, непринужденных, нежертвенных отношениях между людьми, пока моральный каннибализм альтруистической системы морали позволял им думать, что жертвовать одними людьми ради других – это добродетельно и правильно, интеллектуалы были вынуждены соглашаться с политическим кредо коллективизма, то есть с мечтой об установлении совершенного альтруистического общества под дулом пистолета. Они думали о таком обществе, где все приносились бы в жертву неизвестному идолу, называемому «общественное благо», где они сами бы судили о том, что есть «благо» и когда оно становится «общественным», – об идеальном обществе, которое достигается средствами физической силы, то есть средствами политической силы и тоталитарной диктатуры.

Последний отрезок истории Запада – 150 лет позорного и уродливого интеллектуального развития.

В политической теории смена либерализма XIX в. на коллективизм XX в. была завершена, когда активно начал распространяться марксистский взгляд на природу государства, согласно которому государство есть и должно быть посредником экономических интересов одного из двух классов, и потому здесь единственный вопрос – «Какой класс следующим захватит правительство, чтобы навязать свои интересы остальным группам?». Так капитализм стал рассматриваться как экономическая система, где государственное принуждение применяется для выгоды бизнесменов, работодателей или богатых в общем. Это видение служило оправданием либералам, социалистам или другим коллективистам, когда они предлагали использовать вмешательство государства для выгоды рабочих, сотрудников или всех бедных. Как следствие, существование, возможность, исторический опыт и даже сама теория свободного общества оказались стерты из общественных дискуссий.

В ранние годы американского капитализма вмешательство в экономику со стороны государства было минимальным: его роль в основном была ограничена функциями полицейского и арбитра с целью защиты прав граждан и их собственности. (Печально известное исключение было лишь в аграрном, неиндустриальном и некапиталистическом Юге, где государство поддерживало институт рабства.) Попытки получить особые экономические привилегии от государства были инициированы бизнесменами, а не рабочими, однако теми бизнесменами, которые разделяли взгляд интеллектуалов на государство как на инструмент «позитивной» силы, служащий «общественному благу», и которые взывали к нему с заявлениями, что «общественное благо» требует каналы, железные дороги, субсидии или протекционистские цены. Не великие промышленники Америки наподобие Джеймса Хилла бежали к государству за одолжениями, а случайные авантюристы с политическими рычагами или, чуть позже, впитавшие доктрину интеллектуалов претенциозные личности, что мечтали об этатизме как о «предначертанной судьбе».

Не бизнесмены, не промышленники и не рабочие с профсоюзами начали восставать против свободы и требовать большей государственной власти и возвращения к абсолютизму и тоталитарному государству – то были интеллектуалы. За подробностями о деятельности немецких интеллектуалов, приведших страну к тоталитаризму и режиму нацистов, обращайтесь к блестящей книге «Всемогущее правительство»[37] Людвига фон Мизеса. За детальным описанием роли либералов в американской жизни отсылаю вас к книге профессора Экерча, о которой упоминала ранее.

Профессор Экерч разделяет многие ошибки либералов. Он считает капитализм системой государственного принуждения, приносящей выгоду богатым, и приписывает американский прогресс государственному вмешательству в экономику; он не ставит под вопрос право государства инициировать применение силы в якобы «благих целях»; и он, конечно, не бросает вызов морали альтруизма. Однако он слишком честен и добросовестен как наблюдатель, чтобы не беспокоиться о симптомах тоталитарного духа в истории либералов, и предлагает тому доказательства, но без определения философских последствий.

Например, он приводит такую цитату из книги Герберта Кроули «Обещание американской жизни» (The Promise of American Life), опубликованной в 1909 г., которая нападала на теорию laissez-faire-капитализма и оказала огромное влияние на членов так называемого прогрессивного движения, в частности на Теодора Рузвельта:

«Обещание американской жизни должно выполняться не только максимальным объемом экономической свободы, но и конкретными дисциплинарными мерами; не только путем обильного удовлетворения желаний индивидов, но и значительной долей личностного подчинения и самоотречения… Об автоматическом выполнении обещания необходимо забыть, потому что традиционная американская уверенность в индивидуальной свободе привела к морально и социально нежелательному распределению богатства».

Если вы все еще сомневаетесь в роли альтруизма при разрушении капитализма, вы полностью убедитесь, перечитав этот отрывок. И если вы сомневаетесь в ненависти коллективистов к одаренным людям, то заметьте ее в другом отрывке из той же книги: «Национальное правительство должно вмешаться и дискриминировать, но делать этот шаг нужно не от лица свободы и индивида, а от лица равенства и среднего человека».

Если вы приписываете политику империализма «эгоистичной» индивидуалистической идеологии капитализма и его «жажды» завоеваний, то вот цитата из книги Роберта Осгуда «Идеалы и личный интерес во внешней политике Америки: Великая трансформация XX века» (Ideals and Self-Interest in America’s Foreign Relations: The Great Transformation of the Twentieth Century): «Дух империализма был превознесением долга над правами, коллективного благополучия над личными интересами, героических ценностей над материализмом, действий над логикой, природного импульса над слабым интеллектом».

Если вы приняли марксистское учение о том, что капитализм ведет к войне, то прочтите в книге профессора Экерча о том, как Вудро Вильсон, президент и либеральный реформатор, толкнул Соединенные Штаты в Первую мировую войну. «Казалось, он чувствовал, что миссией Соединенных Штатов было распространение своих институтов, которые он рассматривал как либеральные и демократичные, в самые темные уголки мира». Не «эгоистичные капиталисты», не «акулы бизнеса» и не «жадные производители оружия» содействовали Вильсону в его стремлении втянуть мирную нацию в мировую истерию военных походов – то были альтруистичные либералы из журнала The New Republic, возглавляемого тем же Гербертом Кроули. Какой аргумент они приводили? Вот пример от Кроули: «Американская нация нуждается во встряске от серьезного морального приключения».

Если вы до сих пор удивляетесь безответственности, с которой так называемые гуманитарии обращаются с такими проблемами, как сила, насилие, экспроприация, порабощение, массовые убийства, то, возможно, следующие отрывки из книги профессора Экерча дадут вам представление об их мотивах: «В 1932 г. Стюарт Чейз ринулся публиковать свою популярную работу по экономике под названием “Новый курс” (A New Deal), где вопрошал: “Почему Россия должна одна получать удовольствие от перекраивания мира?”».

Видимо, мистер Чейз протестует против «тирании слов», а не против тирании людей.

История говорит сама за себя. Начав как защитники ограниченного представительного правления, либералы закончили как пропагандисты безграничной тоталитарной диктатуры. Начав как защитники индивидуальных прав, они закончили оправданием кровавой бойни в Советской России. Начав как апостолы человеческого благополучия, молившихся о небольшом контроле для облегчения тяжелого положения бедных, они пришли к Джону Кеннету Гэлбрейту[38], который требовал контроля ради контроля и постоянного уменьшения дохода не потому, что люди слишком бедны, а потому, что они слишком богаты. Начав как смелые заступники свободы, они закончили тем, что приползли на животе в Москву во главе с Бертраном Расселом, умоляя: «Сделайте меня рабом, но не убивайте!» Начав как заступники разума, уверенные в человеческой силе достичь благополучия и совершенства на земле, они закончили сгорбленными в темнейших уголках старого подвала, мямлящими, что разум бессилен, и листающими грязные страницы книги с оккультными практиками дзен-буддизма.

Таков результат морали альтруизма.

Теперь я прошу вас подумать вот о чем. Интеллектуальная тенденция, приведшая нас к такому состоянию, – это союз мистицизма, коллективизма и альтруизма, и она набирает силу с XIX в., выигрывает бой за боем и сейчас доминирует в культуре. Если бы истина и реальность были бы на ее стороне, если бы она представляла правильную философию для жизни людей, то можно было бы ожидать постепенного улучшения мирового положения с каждой ее победой, ожидать атмосферы растущей уверенности, свободы, бодрости, жизнестойкости и радости жизни. Это ли мы видим в последние десятилетия? Это ли нас сегодня окружает? Сегодня, в момент своего практически тотального триумфа, в голосах мистиков-коллективистов-альтруистов слышится безысходное отчаяние, провозглашающее, что существование на земле – это зло, что бесплодность – суть жизни, что беды – метафизическая судьба человека, что он сам – убогое существо, развращенное природой и непригодное для жизни. Отнюдь не этим путем разум-индивидуализм-капитализм достигли своего триумфа в XIX в., и не такой взгляд на человека и его ощущение жизни они принесли.

Я приведу отрывок из книги «Для нового интеллектуала»: «Профессиональный бизнесмен и профессиональный интеллектуал вместе пришли в этот мир, как братья, рожденные индустриальной революцией. Они – сыны капитализма, и если они погибнут, то вместе. Трагическая ирония состоит в том, что они разрушают друг друга и большая часть вины лежит на интеллектуале».

Тем из вас, кто все еще является либералом в первоначальном смысле этого слова и кто, возможно, ушел от всего, кроме верности разуму, пришло время проверить свои предпосылки. И тогда вы увидите, что однажды идеальное общество было на расстоянии вытянутой руки от человечества. Интеллектуалы разрушили это общество и затем совершили самоубийство, но будущее принадлежит новому типу интеллектуала, новому радикалу – борцу за капитализм.

11

Утрата ценностей нашей культуры

Айн Рэнд

Лекция прочитана на Форуме Форд-холла 10 апреля 1966 г. и опубликована в журнале The Objectivist в апреле этого же года.

В 1951–1954 гг. группа ученых из Университета Макгилла провела серию экспериментов, вызвавших большое внимание и приведших ко множеству дальнейших исследований. Эти эксперименты стали известны под общим названием «сенсорная депривация».

Они состояли из наблюдений за поведением человека в условиях изоляции, заметно ухудшающей зрение, слух и осязание. Испытуемый помещался в небольшую, слабо пропускающую звук комнату, на него надевали толстые перчатки, картонные наручники и очки, дающие лишь рассеянный свет, затем он ложился на кровать и два-три дня практически не двигался.

Результаты экспериментов оказались индивидуализированными, хотя прослеживались и общие реакции: испытуемым было сложно или вообще невозможно сконцентрироваться и сохранять ясность мышления; они теряли чувство времени и пространства, ощущали себя оторванными от реальности и неспособными различать сон и бодрствование; многие испытывали галлюцинации. Эти эффекты исчезали вскоре после окончания эксперимента.

Проводившие описываемые исследования ученые подчеркивают, что пока нельзя сделать теоретически обоснованных выводов ни из этих, ни из схожих экспериментов, поскольку они включают огромное количество переменных и не учитывают различие между психологическими характеристиками испытуемых, дающими значительный разброс между реакциями. Однако все эксперименты показывают, что сознание человека требует постоянной активности, постоянного потока разных раздражителей и что монотонность или недостаточная стимуляция вредят его эффективности.

Когда человек концентрируется на интеллектуальной задаче, он иногда игнорирует и блокирует данные своих органов чувств, однако они остаются его контактом с реальностью, который не статичен и поддерживается постоянным активным процессом, и, когда этот процесс искусственно замедляется до недостаточного уровня, его разум теряет обороты.

Сознание человека – его наименее изученная и самая пострадавшая жизненно важная сфера. Большинство людей думает, что сознание как таковое – это некая неопределенная способность, не имеющая природы, особой идентичности, потребностей и правил применения. Простейший пример подобной уверенности – желание людей лгать или мошенничать, подделывать реальность, исходя из предпосылок «Я один, кто об этом узнает» или «Это только в моей голове», совершенно не беспокоясь о негативном воздействии на свой разум, о возникновении в нем сложных, неуловимых, разрушительных отклонений, о его сильнейших повреждениях.

Потеря контроля над собственным сознанием – самый страшный опыт в жизни человека: сознание, сомневающееся в своей эффективности, – невероятно тяжелое состояние. И все же люди оскорбляют, извращают и морят свое сознание голодом так, как никогда бы не сделали по отношению к своим волосам, ногтям или желудку. Они знают, что эти органы обладают особой природой и требованиями и что для их сохранения необходимо расчесывать волосы, постригать ногти и не глотать крысиный яд. Но разум? Да ладно, он ни в чем не нуждается и проглотит что угодно. По крайней мере такова позиция большинства. И они продолжают так думать, пока в агонии корчатся в кресле у психолога, уверяя, что их разум пребывает в состоянии хронического ужаса по непонятной причине.

Ценность упомянутых экспериментов состоит в привлечении внимания к тому, что не хотят признавать ни обычные люди, ни психологи: сознание человека обладает особой природой и особыми когнитивными потребностями, оно не вечно и не может, как пластилин, принимать любую форму личных уловок или общественных «условий».

Если сенсорная депривация несет такие серьезные последствия, то что будет после «концептуальной депривации»? Этот вопрос остается нетронутым психологами, поскольку большинство современных психологов не признают высокую значимость концептуального уровня деятельности человеческого сознания и того факта, что мышление – познавательный процесс, характерный для человека как такового. Разрушительные последствия «концептуальной депривации» можно наблюдать повсеместно. Необходимо различать два взаимосвязанных аспекта этой проблемы: первичная причина – индивидуальна, вторичная – социальна.

Решение мыслить – добровольно. Если индивид склоняется к тому, чтобы не думать, результатом станут задержки в умственном развитии, когнитивное голодание, застойная, истощенная тревогами внутренняя жизнь. Социальное окружение и не заставляет человека думать, и не запрещает ему. Однако оно может как стимулировать, так и чинить препятствия, может облегчить или затруднить применение рациональных способностей, может поощрять думать и наказывать за нежелание, и наоборот. Сегодня наше социальное окружение управляется нежеланием мыслить, укрепившемся и институционализированным, в то время как разум пребывает в изгнании и практически вне закона.

Наглая, агрессивная иррациональность и антирациональность современной культуры забрасывает индивида в интеллектуальную пустыню. Он лишен концептуальных поощрений и взаимодействий; он не способен ни понять других, ни быть понятым. Он заперт в эквиваленте экспериментальной комнаты, только размером с целый континент, где его сенсорно стимулируют для визга, крика, конвульсий, содроганий, но отрезают от идей: его звуки не разобрать, его движений не понять, его действия непредсказуемы. В подобных условиях лишь самые могучие интеллектуальные гиганты в состоянии сохранить безупречную способность мыслить, хоть и ценой мучительных усилий. Остальные сдаются (обычно в колледже) и бросаются либо в истерику (становятся активистами), либо в вялую апатию (становятся конформистами); некоторые начинают страдать от концептуальных галлюцинаций (становятся экзистенциалистами).

Вопрос о «концептуальной депривации» слишком объемен, чтобы мы смогли полностью рассмотреть его в одной лекции, и может быть обозначен лишь схематично. Сегодня я хочу обсудить один его аспект – утрату ценностей.

Ценности – это то, что человек стремится приобрести и/или сохранить. Они выступают мотивирующей силой действий человека и необходимостью для его психологического и физического выживания.

Ценности индивида контролируют его подсознательный, эмоциональный механизм, который работает как компьютер, собирающий его желания, опыт, достижения и разочарования, как бдительный страж, наблюдающий и постоянно оценивающий его отношения с реальностью. Ключевой вопрос, на который этот компьютер запрограммирован отвечать, – «На что я способен?».

Есть определенное сходство между вопросом чувственного восприятия и вопросом ценностей. В эссе «Когнитивные последствия ранней сенсорной депривации» (The Cognitive Consequences of Early Sensory Deprivation) доктор Джером Брунер пишет: «Можно предположить, что одним из основных источников тревоги является состояние, в котором представление или восприятие индивидом окружения, с которым он вынужден иметь дело, не совпадает с реальным и не поддается прогнозу так, чтобы он мог действовать» [Sensory Deprivation: a symposium at Harvard Medical School, edited by Philip Solomon et al., Cambridge: Harvard University Press, 1961]. Если долго находиться в таком состоянии, то отсутствие нормального, активного потока сенсорных стимулов разрушает сложную структуру и разъединяет взаимозависимые функции человеческого сознания.

Эмоциональный механизм человека работает как барометр результативности или бесплодности его действий. Если долго находиться в таком состоянии, отсутствие нормального, активного потока ценностного опыта может разрушить и парализовать сознание человека, указывая на невозможность любого действия.

Форма, через которую человек проживает свои ценности, – удовольствие.

Цитата из эссе «Психология удовольствия»[39]: «Для человека удовольствие – это не роскошь, а настоятельная психологическая необходимость. Удовольствие (в самом широком смысле слова) – это метафизическая переменная в жизни, награда и последствие успешного действия, точно так же как боль – признак неудачи, разрушения и смерти… состояние наслаждения подтверждает эффективность действий человека, его способности взаимодействовать с реальностью, достигать целей, жить… Как удовольствие эмоционально влечет за собой ощущение эффективности действий, так боль эмоционально связана с ощущением неспособности что-либо сделать. Таким образом, удовольствие позволяет человеку почувствовать, что жизнь – это ценность и что он сам – это ценность, и таким образом служит эмоциональным топливом для человеческого существования».

Где в современной культуре человек может найти хоть какие-то ценности или значимое удовольствие?

Если человек придерживается рационального или хотя бы наполовину рационального взгляда на жизнь, то где он может найти своему воззрению какое-то подтверждение, какие-то вдохновляющие или обнадеживающие примеры?

Хронический недостаток удовольствия, положительного, вознаграждающего или стимулирующего опыта приводит к медленному, постепенному разрушению эмоциональной жизнеспособности человека, которую он может подавлять или игнорировать, но записи о которой хранятся в неутомимом компьютере его подсознания. Именно подсознание регистрирует сначала убывающий поток, затем струйку, затем последние капли топлива, вплоть до того момента, пока внутренний мотор останавливается, и индивид, неспособный найти причину своего безнадежного, хронического чувства усталости, начинает отчаянно пытаться узнать, почему у него нет желания идти дальше.

Да, несколько гигантов духа смогли устоять. Но невозможно просить или ждать подобного подвига от большинства людей, неспособных генерировать и сохранять поток собственного эмоционального топлива – своей любви к жизни – на мертвой планете или в мертвой культуре. И отнюдь не совпадение, что именно такую му́ку – смерть от удушья ценностей – навязывает захваченная якобы гуманитариями культура миллионам людей, нуждающихся в ее помощи.

Особенность подобных видов удушья, например от угарного газа, состоит в том, что жертвы не замечают смертельной опасности: струйки газа не вызывают у них потребности в свежем воздухе. Особый симптом утраты ценностей – в постепенном снижении наших ожиданий. Мы уже впитали так много культурных испарений, что принимаем как должное постоянное давление иррациональности, несправедливости, извращения и разбоя, словно от жизни нельзя ожидать ничего лучшего. Только временами в чертогах собственного разума люди протестуют и тут же подавляют свое негодование как «нереалистичное» и «непрактичное». Человек, для которого ценности более не реальны, человек или общество, считающее стремление к ценностям, то есть благам, непрактичным, – психологически безнадежен.

Если подсознательно, бессвязно и невразумительно люди все же ищут возможность вдохнуть свежего воздуха, то где им найти его в нынешней культурной атмосфере?

Основой любой культуры, то есть источником, ответственным за все ее проявления, выступает философия. Что предлагает нам современная философия? Единственное, в чем сходятся современные ведущие философы, – это признание отсутствия философии как таковой, и именно это знание дает им право называться философами. С пеной у рта, как ни странно для скептиков, они доказывают, что не существует достоверных философских систем (то есть нет интегрированного, последовательного, понятного взгляда на существование), ответов на основополагающие вопросы, истины и разума и что битва ведется лишь за то, чем их заменить – «языковыми играми» или «безудержными чувствами».

Превосходный обзор состояния современной философии дается в журнале Time от 7 января 1966 г.:

«Философия мертва? Часто кажется, что да. В мире войн и перемен, вооруженных бомбами принципов и ищущих принципы технологий вызывает беспокойство не то, что философы говорят, а то, что они не могут выразить. Когда разум отстранен, тогда свирепствуют слепые страсти, и когда поднимаются важные вопросы, тогда люди обращаются за ответами к… любому, кроме своего традиционного проводника – философа… Современная философия копошится внутри собственных проблем, а не смотрит на человека, и размышляет о философии, а не о жизни».

И далее:

«Для обоих движений (представителей аналитической философии и экзистенциалистов) становится невозможным ответить на вопрос “Что есть истина?”. Логический позитивист скажет, что конкретное утверждение может быть истиной или ложью согласно эмпирическим свидетельствам – другое не имеет значения. Сторонник философии языка займет себя анализом всех способов применения слова “истина”. Экзистенциалист сделает акцент на том, что является истиной для человека в конкретной ситуации».

Чем тогда заняты современные философы? «Если обычный человек посмотрит выпуск Journal of Philosophy от 10 июня 1965 г., то увидит парочку аналитических статей, в которых обсуждается, какой формулой лучше записать предложение “Есть коричневые вещи и есть коровы” – ($x) Еxw · ($x) Еxy или ($x) Bx · ($x) Cx».

Если же кто-то все еще надеется найти что-либо ценное в современной философии, то он подвергнется порицанию.

Сегодня многие американские коллеги согласны с Дональдом Калишем, заведующим кафедрой философии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Он говорит: «Нет ни одной философской системы. Нет этических истин, а только разъяснения конкретных этических проблем. Пользуйтесь этими комментариями и работайте над собственной жизнью. Вы ошибаетесь, если думаете, что когда-либо были ответы на эти вопросы. Ответов не существует. Наберитесь храбрости и посмотрите этому факту в лицо».

Это означает: искать этические истины (то есть моральные принципы и ценности) – значит быть трусом и смелость состоит в отказе от этики, истины, ценностей и в поведении, подобном нетрезвому водителю или толпе, протестующей на улицах городов по всему миру.

Если человек ищет наставления, то тот же мотив, который приводит его к философии, – желание понять – заставляет его и сдаться. Вместе с философией человек отказывается от амбициозных стремлений своего разума, поиска знания и чистоты определенности. Он сужает диапазон своего видения, снижает уровень ожиданий и опускает глаза и идет дальше, считая квадраты плитки под своими ногами, и больше никогда не поднимает головы. Он стремился к интеллектуальным ценностям, но нашел лишь презрение и отвращение.

Если кто-то пытается уйти от философии в религию, то он сталкивается с еще худшей ситуацией. Когда религиозные лидеры организуют новое движение под девизом «Бог мертв», то нет более циничной мешанины.

«Теолог называет “болтовню Бога” нерелевантной», – кричит заголовок The New York Times от 21 ноября 1965 г. В статье не указано значение понятия «релевантный», а в описанной истории больше двусмысленности, чем пояснений, о чем можно судить из следующих отрывков: «Даже если когда-то и был Бог, то Он больше не часть человеческого опыта, и поэтому все, что Он говорит, сейчас незначительно и нерелевантно». И еще: «Функция религии заключается не в том, чтобы помочь человеку преодолеть реалии зла, безнадежности и страданий через апокалиптическое видение, а в том, чтобы научить людей жить с этими проблемами и делиться ими с религиозным сообществом».

Значит ли это – не противостоять и сопротивляться, но делиться «злом, безнадежностью и страданием»? Вы понимаете, к чему я.

Однажды из телевизионной дискуссии в Денвере, штат Колорадо, я увидела, как один из представителей этого движения обозначил цель и значение чуть более ясно. «Бог, – сказал он, – процесс созидательного социального сношения».

Это, скажу я, возмутительно по́шло. Я, как атеист, шокирована такой наглой попыткой отобрать у религии ее последнее достоинство и философский замысел, которым та, возможно, когда-то обладала. Я шокирована таким циничнейшим презрением к интеллекту и чувствительности людей, особенно тех, кто, как предполагалось, войдет в это движение.

Если люди откажутся от всех отвлеченных размышлений и обратятся лишь к конкретным условиям своего существования – к сфере политики, то какие ценности и моральное вдохновение они там найдут?

Есть популярное высказывание о том, что алкоголь и бензин нельзя смешивать. Как нельзя смешивать мораль и цинизм. Однако политическая система, сочетающая контроль и свободу, способна смешать что угодно – с теми же результатами на темных тропах человеческого духа.

С одной стороны, из-за умерщвляющего восприятие однообразия, возникающего вследствие моральной депривации, мы пропитаны скользкими, затасканными, липкими догмами перезрелого альтруизма, ставшего неуправляемым и впитывающего деньги, кровь и пустые слова о мировом благосостоянии, которому каждый жертвует и о котором никто больше не услышит. С другой стороны, все мы знаем, говорим и читаем в одних и тех же газетах, что связанные с благосостоянием проекты – всего лишь циничная политическая игра, то есть игра покупки голосов на деньги из общественных фондов, выплат «избирательных долгов» группам давления и создания новых групп, поскольку единственная роль политической силы, думают люди, в том, чтобы сохранить свою власть, и тогда для граждан существует лишь единственный выход – сбиваться в банды и маневрировать, решая, кто и кому должен жертвовать.

Первое делает возможным второе: альтруизм дает людям оправдание мириться с политической ситуацией. Альтруизм служит им разрушающимся и истончающимся прикрытием, чтобы они могли укрыться от ужаса собственных реальных убеждений: нет никаких моральных принципов, мораль бессильна и не способна влиять на их жизнь, тогда как они – слепые дикари, загнанные в склеп и обреченные на уничтожение.

Сегодня никто не верит политическим заявлениям – никто им не противостоит. Нет никакой общественной повестки, идеологии, целей, убеждений, морального пламени, духа перемен – ничего, кроме тихой паники цепляния за статус-кво со страхом обернуться к началу пути или посмотреть вперед на его конец, с лидерами, сужающими свое поле зрение до социальных опросов на следующий же день после своего появления на телевидении.

Обещания? «Не напоминайте нам об обещаниях, они были вчера, сегодня слишком поздно». Результаты? «Не ждите их так быстро». Затраты? «Не думайте так старомодно: чем больше потратим, тем богаче будем». Принципы? «Не будьте старомодными, у нас же есть консенсус». Будущее? «Хватит думать!»

Как бы публично ни выглядел президент Линдон Джонсон, он точно не вестник моральных перемен, что привносит и особое значение, и привычный запах сегодняшней культурной атмосферы в статью под названием «Мечты президента Джонсона» (President Johnson’s Dreams), написанную Джеймсом Рестоном в The New York Times от 25 февраля 1966 г.:

«Хотя он замахнулся на то, с чем не в состоянии справиться, надо отметить, что он – воспитанник великих идеалов… Он превращает “Новый курс” в скупое подаяние… Нет границ его вдохновению. Вице-президент США при Франклине Рузвельте Генри Уоллес презирался как мечтатель за желание выдавать каждому готтентоту по пакету молока. Губерт Хамфри[40] вернулся с речами о желании отправить их всех в колледж, а в своем нью-йоркском послании нынешний президент акцентировал внимание на том, что четыре свободы[41] не могут быть в безопасности в США, пока они нарушаются в самом отдаленном уголке мира. Для Джонсона это не простое высказывание… Он все еще остается верующим в недоверчивом и циничном мире… Его цель – искоренить бедность в Америке. Без сомнений, ему кажется, что большинству населения можно дать достойное образование, и его уверенность простирается далеко за пределы национальных границ. Неважно, что британцы и французы на этой неделе уведомили его о сокращении своего присутствия в мире: он считает, что сочетание американской силы и щедрости справится с этой проблемой. Стал ли Томас Мальтус опаснее Карла Маркса? Рождаемость и смертность слишком высоки? У Джонсона есть выход и программы для всего… Он выглядел обеспокоенным и в Нью-Йорке говорил странно, что неудивительно, ведь он вынашивает все мечты и проигрышные начинания текущего столетия».

Спросите себя: в каком моральном и интеллектуальном состоянии находится нация, которая дает полную свободу действия «воспитаннику» и «мечтателю» растрачивать ее богатства, труды и усилия на проигрышные начинания?

Можно ли почувствовать моральное вдохновение на жизнь и работу для осуществления таких целей?

Можно ли сохранить хоть какие-то ценности, глядя на все происходящее сегодня? Если человек, зарабатывающий себе на жизнь, постоянно слышит обвинения в своей «эгоистической жадности», а потом как моральный пример видит спектакль борьбы с бедностью, наполняющей газеты заявлениями о политическом фаворитизме, интригах, маневрах и коррупции среди «самоотверженных» организаторов этой борьбы, то что произойдет с его ощущением честности? Если молодой человек работает по 16 часов в день, чтобы поступить в колледж, а затем вынужден платить налоги, чтобы помочь отчисленным из программ для отчисленных, то что произойдет с его целеустремленностью? Если человек годами откладывает деньги на строительство нового дома, который вскоре после новоселья отнимают люди из организации по обновлению города, потому что их выгода – «в интересах общественности», а его – нет, то что произойдет с его чувством справедливости? Если мелкий преступник отправляется за решетку, а правительство вовлекает людей в большие банды, называемые союзами, которые захватывают Нью-Йорк, то что произойдет с общественным уважением к закону?

Захочет ли кто-то отдать свою жизнь за права Южного Вьетнама, когда права Польши, Латвии, Литвы, Эстонии, Чехословакии, Югославии, Албании, Восточной Германии, Северной Кореи, Катанги, Кубы и Венгрии не защищены? Захочет ли кто-то придерживаться наших соглашений по Южному Вьетнаму, когда их не придерживались при строительстве Берлинской стены? Можно ли обрести интеллектуальную целостность, увидев, что коллективисты вопреки своему учению встали на моральную позицию защиты индивидуальных прав, пока так называемые консерваторы настаивают на призыве молодых людей в армию и их отправке на смерть в джунгли, чтобы жители Вьетнама могли провести «демократические» выборы и погрузить себя в коммунизм, если бы они так решили?

В следующий раз, когда услышите об обезумевшей банде молодых отбросов, не ищете таких объяснений, как «детство в трущобах», «отсутствие экономических привилегий» или «родительская безответственность». Смотрите на моральную обстановку в стране, на пример, демонстрируемый старшим поколением и общественными лидерами.

Сегодня мотив, возбуждающий интерес молодых людей к политике, то есть их чувство ответственности, заставляет их отказаться от нее. И вместе с политикой человек отказывается от своей доброжелательности, от своего великодушия, от своей открытости, от своего чувства справедливости. Он отступает в узкий и темный подвальчик своих насущных забот, отстранившись от контактов с другими и убежденный в том, что играть нужно по правилам «убить или быть убитым» и что единственно возможный выход – защищаться от каждого прохожего. Он искал общественных ценностей, а нашел лишь презрение и отвращение.

В исторические периоды упадка, периоды, когда умирали человеческие ценности и надежды, как правило, оставалась одна сфера, к которой люди обращались за поддержкой, чтобы сохранить как свое представление о человеке и лучшей жизни, так и свою смелость. Эта сфера – искусство.