Помоги проекту - поделись книгой:
«…Не могу с ней расстаться и люблю её»[50].
Летом 1901 года они сблизились, хотя формально между ними ничего не произошло. Только возникло, как потом сформулирует Любовь Дмитриевна, «самоощущение двух заговорщиков». Этот заговор двоих продолжился осенью-зимой в Петербурге и летом следующего года в Шахматове – Боблове. В Петербурге были неожиданные, мистические в своей случайности встречи, совместные вхождения в таинственный сумрак Казанского и в торжественный свет Исаакиевского соборов, прогулки по зимним улицам и набережным, бесконечные разговоры о стихах, о Соловьёве, о Душе мира. Были моменты («миги», как любили выражаться поэты-символисты) духовного единения, были времена охлаждения и попытки разрыва. Но чем-то глубоким, какими-то корнями своих душ они срослись навсегда, хотя сами ещё того не ведали.
Любовь Дмитриевна не была красавицей в альбомном смысле этого слова. Высокая (одного роста с Блоком), статная, отлитая в крупных формах, круглолицая, с нежной белой кожей и дивным румянцем, она как будто излучала флюиды молодости, здоровья, силы. Было в ней и нечто большее: какая-то царственность, не передаваемая в словах привлекательность женственного величия. На языке соловьёвцев это называлось «воплощением Вечной Женственности». Неудивительно поэтому, что отношения Менделеевой и Блока оказались в фокусе внимания этих юношей, нетерпеливо ждущих Трубы и Пришествия. А что, если Любовь Дмитриевна и есть та самая Жена, облечённая в Солнце, вочеловечившаяся Душа мира? Недаром зовут её Любовь, а отчество происходит от имени Деметры – праматери всего сущего! Стало быть, Александр Блок – служитель Вечной Подруги, пророк Её пришествия. Ведь значение имени Александр – «муж и защитник». Рыцарь Прекрасной Дамы. Он, по словам Андрея Белого, пресуществил философию Соловьёва в жизнь. Его соединение с Единственной (то есть влюблённость и женитьба) есть мистерия и откровение Третьего Завета…
Всё это наивно, искусственно, высокопарно. Да. Во всём этом много неправды. Но была и некая правда. Сергей Соловьёв, Борис Бугаев, Александр Блок, Любовь Менделеева – все они родились и выросли в безрелигиозной среде. Движения души, взыскующей Бога, подвергались в этой среде гонениям и осмеянию. Или в лучшем случае становились предметом удивлённо-глухого непонимания. Что же осталось делать им, когда в их сердцах загорелся пламень веры в Бога? В каких словах и делах утвердить свою правоту? Терминология Владимира Соловьёва была переосмыслена ими и использована как сверкающие доспехи в битве с бездуховностью окружающего мира, как зеркало Персея, способного отразить холодящий душу взгляд мирского безверия. Это был путь, ведущий к безумию или к сектантству, но всё же это был духовный путь.
Решающее объяснение между Блоком и Менделеевой произошло 7 ноября 1902 года, после праздника в Дворянском собрании[51], устроенного для слушательниц Бестужевских курсов. В своих воспоминаниях Любовь Дмитриевна подробно описывает этот вечер. Её рассказ несёт на себе печать литературности, но сомневаться в его принципиальной достоверности не приходится.
«Мы вышли молча, и молча, не сговариваясь, пошли вправо – по Итальянской, к Моховой, к Литейной – к нашим местам. Была очень морозная, снежная ночь. Взвивались снежные вихри. Снег лежал сугробами, глубокий и чистый. Блок начал говорить. Как начал, не помню, но когда мы подходили к Фонтанке, к Семёновскому мосту, он говорил, что любит, что его судьба в моём ответе. <…>
Потом он отвозил меня домой на санях. Блок склонялся ко мне и что-то спрашивал. Литературно, зная, что так вычитала где-то в романе, я повернулась к нему и приблизила губы к его губам. Тут было пустое моё любопытство, но морозные поцелуи, ничему не научив, сковали наши жизни»[52].
В январе 1903 года состоялся сговор, а 25 мая – обручение всё в той же Петропавловской церкви Петербургского университета. Свадьбу по желанию родителей невесты отложили до лета. Венчались 17 июля в церкви села Тараканова, что между Шахматовом и Бобловом. Всё совершилось должным образом. Венцы держали Сергей Соловьёв и граф Розвадовский, петербургский знакомый семьи Менделеевых, в будущем – католический монах. (Род Розвадовских принадлежит к гербу Трубы, и этот факт в контексте поэзии Блока того времени приобретает мистический оттенок: «Сторожим у входа в терем, // Верные рабы. // Страстно верим, выси мерим, // Вечно ждём трубы».) Отец невесты, великий Дмитрий Менделеев, всплакнул в церкви. Плакала и мать жениха. На пороге бобловского дома крестьяне осыпали молодых хмелем. После свадебного обеда молодожёны уехали в Петербург.
V
Слово найдено
Ко времени женитьбы Блок уже приобрёл некоторую известность как поэт – правда, пока ещё в узком кругу литераторов, именуемых «декадентами» и (или) «символистами».
В 1890-х годах русская литература жаждала обновления. После долгого застоя начала оживать поэзия, в ней стали появляться новые имена и новые устремления. Складывался круг литераторов, озарённых предрассветными лучами грядущего века. Зинаида Гиппиус, Поликсена Соловьёва (псевдоним – Allegro), Дмитрий Мережковский, Николай Минский, Фёдор Сологуб, Константин Бальмонт, Александр Добролюбов, Валерий Брюсов. При всех различиях в уровне талантов, в художественной манере, в образном строе и поэтическом темпераменте они были объединены бескомпромиссностью в поисках новых, непроторённых творческих путей и бесстрашным стремлением вырваться за пределы трёхмерной обыденности. В сущности, все они – алчущие и жаждущие правды – в творчестве своём и в жизни стали искать Бога, Его, Которого отвергал окружающий их мир.
Нашли ли, и Бога ли – это другой вопрос.
Приклеившиеся к ним названия – символисты, декаденты – случайны, а истинное их значение в том, что они освободили поэзию от старых норм, законов и правил, сделали её средством вольного духовного поиска.
К началу XX века образовались два очага русского символизма: один в Москве, другой в Петербурге. В московском кружке символистов лидировали Андрей Белый, Константин Бальмонт и Валерий Брюсов. Последний возглавил издательство «Скорпион», основанное в 1899 году на средства фабриканта и литератора-любителя Сергея Полякова. Символистов-новаторов не хотели нигде печатать, над ними издевались критики и потешались пародисты. «Скорпион» был едва ли не единственным издательством, взявшим «декадентов» под своё крыло. Брюсов стал, таким образом, вершителем судеб поэтов нового направления, особенно начинающих, безвестных. Тяготясь его властной опекой, собратья помоложе (Андрей Белый, Сергей Соловьёв, Сергей Соколов, печатавшийся под псевдонимом Кречетов, и другие), объединились в группу «Аргонавты», основали издательство «Гриф» и с 1903 года приступили к изданию одноимённого альманаха.
В параллель и в противовес московскому сложился петербургский кружок символистов. Его вдохновляли и им руководили Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус-Мережковская. Эта супружеская пара превратила свою квартиру в доме Мурузи на углу Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы в генеральный штаб новой русской литературы, художественной культуры и философии. По инициативе и при решающем участии Мережковских с ноября 1901 года проходили Религиозно-философские собрания, в которых участвовали поэты и прозаики, публицисты и художники, философы, историки и богословы. Председательствовал ректор Петербургской духовной академии епископ Сергий (Страгородский; в далёком грядущем 1943 году он станет Патриархом всея Руси). Кто только не переступал порог чертога Мережковских! Публицист Василий Розанов, философ Николай Бердяев, историк церкви Антон Карташёв, меценат и антрепренёр Сергей Дягилев, писатель Алексей Ремизов, художники Константин Сомов, Александр Бенуа, поэты Николай Минский, Фёдор Сологуб… Энциклопедия русской творческой культуры того времени. С 1902 года Мережковские стали издавать журнал «Новый путь» – периодическое издание, в котором большими подборками публиковались поэты-символисты.
Именно в «Новом пути» осуществилась первая публикация поэта Александра Блока.
Путь к первой публикации был довольно долгим. Ещё в 1900 году, будучи студентом юридического факультета, Блок принёс свои стихи редактору либерально-просветительского журнала «Мир Божий» Виктору Петровичу Острогорскому, старинному знакомому семьи Бекетовых. Как раз в это время в Петербурге закипали очередные студенческие волнения. Глянув в листки, Острогорский возмутился: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!» В следующем году Блок перешёл на историко-филологический факультет университета; там литературные интересы живо ощущались среди студентов и преподавателей. Блок появлялся в кружке студентов-литераторов, группировавшихся вокруг приват-доцента Бориса Никольского, но не прижился там. В это время его стихи уже были известны вождям московского и питерского символизма: Белому и Брюсову, Мережковскому и Зинаиде Гиппиус. Белый восторгался ими, Мережковский бранил, Брюсов сомневался, Гиппиус отзывалась о них сдержанно. Тем не менее осенью 1902 года именно она, строгая и коварная рыжеволосая Зинаида, истинная хозяйка «Нового пути», приняла решение: Блока – печатать!
«Помню как сейчас широкую серую террасу старого барского дома, эту осеннюю теплынь – и Зинаиду Николаевну Гиппиус с пачкой чьих-то стихов в руках. “Прислали (не помню, от кого)… какой-то петербургский студент… Александр Блок… посмотрите… Дмитрий Сергеевич (Мережковский. –
…Я взял стихи без недоверия, но и без особого ожидания. Это были стихи из цикла “Прекрасной Дамы”. Между ними отчётливо помню: “Когда святого забвения…” и “Я, отрок, зажигаю свечи…” И эта минута на осенней террасе, на даче в Луге, запомнилась навсегда. “Послушайте, это гораздо больше, чем недурно: это, кажется, настоящий поэт”, – я сказал что-то в этом роде. “Ну уж, вы всегда преувеличиваете”, – старалась сохранить осторожность Зинаида Николаевна»[53].
Перцов не совсем точен в своих воспоминаниях. Личное знакомство Блока с Мережковскими состоялось ещё в марте 1902 года; к сентябрю он уже был для Зинаиды Гиппиус вполне конкретным предметом литературного интереса, а не «каким-то там петербургским студентом». Она далеко не первый раз держала в руках листки с его стихами, написанными характерным аккуратным, красивым, чистым почерком. При нарочитой сдержанности в оценках (молодого автора лучше переругать, чем перехвалить) она уже отчётливо понимала, что тут – настоящая поэзия и настоящий поэт.
Стихи Блока были напечатаны в третьем номере журнала, вышедшем в конце марта 1903 года, как раз на Благовещенье (вполне мистическое совпадение в духе вожделений соловьёвцев). Десять стихотворений под общим заглавием «Из Посвящений». Первым шло «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…»; завершали подборку строки:
Следующие публикации последовали за первой стремительно. В апреле почти одновременно вышли университетский «Литературно-художественный сборник» Никольского с несколькими стихотворениями Блока и альманах «Северные цветы» (издательство «Скорпион»), в коем – большая подборка под названием «Стихи о прекрасной Даме». Название, говорят, придумал Брюсов. Так были найдены главные слова, которые скоро станут заглавием его первой книги стихов и именем целого этапа его жизни.
Но здесь мы ненадолго расстанемся с Блоком. Нам пора познакомиться с его двойником и антиподом, в жизни которого как раз в это самое время тоже хочет совершиться нечто главное, определяющее.
Итак, подальше от холёного Петербурга и экспансивной Москвы, в тихую милую Вологду.
VI
«Радость, что я убил человека»
Вологда. Вершина лета. Июльская жара.
Жандармский чиновник платочком утёр со лба пот (в канцелярии душно), обмакнул перо в чернильницу и принялся заполнять раскрытую страницу ведомости.
В запылённые окна бьёт летнее солнце. С улицы слышатся обывательские голоса и тележное бряканье. Ветерок колеблет стёкла в облупленных рамах. По серым стенам прыгают зайчики. Один такой зайчик озарил на мгновенье левую страницу развёрнутой конторской книги. Как будто желая приколоть его к бумаге наподобие бабочки, чиновник воткнул остриё пера в солнечный хвостик. Но зайчик исчез, а на бумаге в самой узкой левой графе «Номеръ по порядку» появилась чёткая косая черта: цифра 1. И затем последующие графы одна за другой стали наполняться беглыми чёткими чуть наклонными буквами, там и сям украшенными писарскими завитушками.
В графе «Званiе происхожденiя, имя, отчество и фамилiя, лѣта, вѣроисповеданiе и прозвище, если таковое имеется»: «Бывший студент С.-Петербургского университета, сын статского советника Борис Викторов Савинков, 24 лет, вероисповедания православного».
Подчеркнув одной чертой фамилию «Савинков», чиновник вновь обмакнул перо в чернильницу и погнал косые буковки дальше.
Графа «Приметы»: «Рост 183 сант[иметра], телосложение слабое, несколько сутуловат, цвет волос на голове тёмно-каштановый и усах – светло-каштановый, на темени проступает лысина, волосы коротко острижены, бороду бреет, глаза карие, несколько близорук, очков не носит, нос прямой с небольшой горбинкой, лицо овальное, худощавое, весноватое, на наружной стороне левого предплечья чёрного цвета родимое пятно величиною с двугривенный, покрытое чёрными волосами».
Последние строчки (про родимое пятно) не поместились в узком пространстве графы, и перо вынесло их вниз, приткнув к священному месту начальнической подписи. Подосадовав на это обстоятельство, чиновник посмотрел на листву за окном, потом на часы, вздохнул и вновь прильнул к бумаге.
Следующая графа. «Состоял ли под стражею или под надзором полиции. В 1901 г. привлечён к дознанию при С.-Петер[бургском] губ[ернском] жанд[армском] управ[лении] по обвинению по 250 ст. Улож[ения] о наказ[аниях] и отдан под особый надзор полиции; в 1902 г. привлечён вновь к дознанию при Московском губер[нском] жанд[армском] управ[лении] по обвинению по 2 ч. 250 ст. Улож[ения] о нак[азаниях] и также отдан под особый надзор полиции; кроме того, состоит под негласным надзором».
«Где проживал в последнее время. В Вологде состоит под особым надзором полиции, откуда около 10 текущего июля скрылся неизвестно куда».
«Имеет ли семейство и родных, и где проживают. Женат на Вере Глебовой Успенской, имеет детей Виктора 3 л. и Татьяну 4 лет[54], <проживающих в С.-Петербурге –
«Куда должен быть направлен по розыскании. В распоряжение вологодского губернатора для подчинения особому надзору полиции»[55].
Окончив писать, господин в мундире придавил последние строчки пресс-папье, встал, взял бумаги в руки и по скрипучим половицам двинулся в сторону дубовой двери начальничьего кабинета. Через минуту исписанный разворот уже привольно раскинулся на зелёном сукне широкого письменного стола начальника Вологодского губернского жандармского управления. Внизу под чертой стремительно выросла подпись:
«Начальникъ Управленiя полковникъ Самаринъ».
Дата: 14 июля 1903 года.
Ключевая фраза во всём написанном угнездилась ровно посередине.
«Около 10 текущего июля скрылся неизвестно куда».
Из-за этого и пришлось заполнять разворот ведомости.
Ровный писарский почерк и залихватская подпись ясно говорят о том, что ни начальник управления, ни его подчинённые не были потрясены происшедшим. Неприятность, конечно, и хлопот прибавится, но ничего такого экстраординарного. Из ссылки в императорской России кто только не бегал, причём в особенности – из Вологды. Как не помнить: тридцать лет назад увезли отсюда крёстного отца тогдашних вольнодумцев ссыльного Петра Лаврова; спокойно увезли, как прихворнувшего театрала увозят из дома в оперу. И доставили в Петербург, а оттуда прямо в Париж. И автор этого деяния, некто Герман Лопатин, ещё десять лет разнообразно возмущал покой самодержавной России, покуда не угодил в Шлиссельбургскую крепость.
Ничего. Все они там будут, безобразники.
Если бы безымянный канцелярист и полковник Самарин знали, кого они выпустили из-под своего сонного надзора! Если бы они ведали, что натворит этот «сын статского советника» точнёхонько через год и один день – станет прямым участником убиения их высокого начальника, министра внутренних дел Плеве! Они бы, наверно, ужаснулись. Впрочем, может быть, тайно бы и обрадовались. Отношение к Плеве в рядах жандармского корпуса было не слишком любовным. Да и вообще говоря, охранительное министерство, включая жандармерию и полицию, по уши увязло в служебной грызне и тайных интригах…
Но, во всяком случае, если бы они знали… То уж, наверное, заполняли бы страницы ведомости не таким рутинно-равнодушным почерком.
Да. Через год и один день много столпится таких вот мундиров – жандармских, полицейских, ведомства юстиции – в Петербурге на Измайловском проспекте возле Обводного канала.
Перенесёмся в Петербург. Пасмурный полдень 15 июля 1904 года. Измайловский проспект. Обводный канал. Сдерживаемая городовыми толпа. На заднем плане, на том берегу канала, – Варшавский вокзал, широченные окна-арки которого зияют пустотами вылетевших стёкол. На этой стороне, в центре оцепленного пространства, – фуражки, погоны, мундиры.
Вот они, важные усатые господа у подъезда Варшавской гостиницы, возле трактирной вывески «Чай и кушанье», – как будто вышли подышать воздухом после сытного обеда. Кто стоит, заложив руки за спину, кто прохаживается по булыжной мостовой взад-вперёд, глядя себе под ноги; одни молчат, другие разговаривают вполголоса. Наблюдают, как на грязной мостовой копошатся дознаватели. Кое-кого мы можем узнать даже в лицо, по портретам. Градоначальник Фуллон, министр юстиции Муравьёв… Вон, кажется, товарищ министра внутренних дел Дурново (на его суховатом британском лице мы читаем едва скрываемую радость)… А это чья перепуганная физиономия мелькает в сгустившейся по сторонам толпе? Приличный господин лет тридцати трёх – тридцати пяти, с усами и бородкой, в изящном суконном костюме… Выглядывает из-за спин студентов, рабочих, кухарок и дворников… Мы его не знаем. Но его демоническую сестру Анну хорошо знают поэты Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Макс Волошин. Достанем (нам можно) из кармана его тёмного пиджака визитную карточку и прочитаем: «Сергей Рудольфович Минцлов». Ах, вот кто это! Литератор, бывший чиновник министерства финансов, собиратель столичных слухов и сплетен. Примчался сюда из своей удобной квартиры, что на тихих Песках, на Суворовском.
Ближе к вечеру он вернётся домой, отужинает, отправит спать прислугу, удалится в свой кабинет, сядет за стол, раскроет тетрадь и примется аккуратно записывать впечатления прожитого дня.
«В половине одиннадцатого утра узнал, что убит Плеве. Взял извозчика и сейчас же поскакал к месту происшествия – к “Варшавской гостинице”. По Измайловскому проспекту шли и бежали туда же люди; меня обогнала карета Красного Креста. Ехать к вокзалу не пропускали; я слез с извозчика и вмешался в толпу, сплошь запруживавшую панели с обеих сторон. Везде сновала пешая и конная полиция. На середине мостовой против подъезда гостиницы валялись размётанные осколки кареты, изорванные в клочья подушки сиденья и окровавленная шапка; их ещё не убирали; на камнях алело несколько пятен крови. Огромный многоэтажный дом, где помещается гостиница, стоял без стёкол; в зданиях, что напротив и рядом, стёкла выбиты тоже».
(Заметим в скобках: место сие на углу Измайловского и Обводного – невезучее. За тридцать лет до убийства Плеве сгорела стоявшая здесь мельница, и следствие установило поджог с целью получения страховки. Тогда погибли в огне двое рабочих, а владелец мельницы, коммерции советник Овсянников, по приговору суда отправился в Сибирь. На месте сгоревшей постройки возвели большую и мрачную Варшавскую гостиницу. Ещё тридцать семь лет пройдёт после убийства Плеве, и в начале блокады, 2 октября 1941 года, в это здание угодит бомба, середина дома обрушится. Снова жертвы и кровь на камнях…)
(Отдельно отметим, тоже в скобках, ещё одно вскользь брошенное сообщение нашего информатора: «В публике волнения и возбуждённых толков не замечалось: более было любопытства». Убиты и ранены люди, и это у других людей вызывает не ужас, не ненависть, не сопереживание и не какие-нибудь титанические чувства, а чувствице заурядное, ближе к мелкому; им же движим, видимо, и сам наблюдатель.)
Любопытный Минцлов преодолел невольный страх и, порыскав в толпе, нашёл словоохотливого собеседника – очевидца происшедшего, коего распирало от желания поделиться увиденным и услышанным.
«Швейцар противоположного дома рассказал мне следующее. У подъезда гостиницы торчали двое каких-то господ, один из них высокий, полный, и разговаривали, видимо, поджидая кого-то. Только что поравнялась с ними карета, в которой ехал на вокзал Плеве – один из них кинул бомбу и грянул оглушительный удар. Карету разнесло вдребезги. Кучера откинуло на мост и его замертво унесли в больницу; лошадей искалечило. Министр остался на месте в страшно изуродованном виде, с сорванной нижней частью лица: на него было страшно смотреть. На тело накинули шинель.
Кидавшие бомбу были ранены: один упал, другой с окровавленной шеей стоял, держась за чугунный столб навеса подъезда, и шатался. Кроме них, говорят, пострадало до 16 человек прохожих и находившихся в соседних домах…»[56]
Число раненых бомбистов удвоилось в потрясённом сознании швейцара. На самом деле арестован был один – в крови, растерзанный и оглушённый взрывом. Потом установят его имя: Егор Созонов, бывший студент, из пермских староверов. Но беседовавший с ним у подъезда гостиницы господин действительно был, только вовремя успел исчезнуть. Высокий? Да, 183 сантиметра. Полный? Это, наверно, так показалось: господин одет был по-барски и вообще выглядел барином, а в глазах швейцара – что барин, то и полный.
С убийцей Плеве за считанные минуты до убийства мог беседовать один человек: Борис Викторович Савинков. Тот самый, что бежал из вологодской ссылки год и один день назад.
VII
Ничего особенного
Был мальчик – вот он, в коротких штанишках, широкополой шляпочке и матроске, милый ухоженный ребёнок. Это он такой в бытность его семьи в Варшаве, а родился он в Харькове, тоже городе интеллигентном, университетском. И семья интеллигентная, дворянская, хорошая. Савинковы.
Вот интересно, как из таких милых мальчиков получаются революционеры, террористы, тираны и прочие злодеи? Всё-таки – кудряшки, белая матроска, короткие штанишки… А потом – кровавые ошмётки на мостовой…
И – «радость, что я убил человека».
Савинковы переехали в Варшаву, когда мальчику Боре ещё не было трёх лет. Русские в этом городе держались близко друг к другу и, конечно же, друг друга знали, особенно те, кто близок по общественному положению. Отец семейства Виктор Михайлович Савинков наверняка знавал профессора государственного права Александра Львовича Блока – ведь сам он был тоже правовед, военный юрист, и в молодости не чуждался учёных трудов: в 1869 году в Петербурге было отпечатано отдельной книгой его исследование «Краткий обзор исторического развития военно-уголовного законодательства». Коллегам было о чём поговорить. Впрочем, профессор Блок слыл чудаком и нелюдимом. Он получил кафедру в Варшавском университете года за три до того, как Савинков был переведён в Варшаву на должность товарища прокурора окружного военного суда. У Савинкова к тому времени было двое сыновей, Александр и Борис (младший Виктор и две дочери, Вера и Софья, появятся на свет уже в Варшаве). Единственный сын Блока жил с матерью в Петербурге. Тут таилась какая-то тёмная история, о которой сплетничали в варшавско-русском обществе. Этот сын, Саша, был ненамного младше Бори, а именно на год и десять месяцев. Если бы не разлад в семействе Блоков, Саша и Боря могли бы расти соседями, друзьями.
Дата рождения Бориса Викторовича Савинкова – 19 января 1879 года.
Борис Савинков и Александр Блок – птенцы одной стаи, их детство, формирование их личностей происходило в очень схожих условиях. Разве что концентрация учёности, художественности и писательства вокруг Блока была погуще, чем вокруг Савинкова. Впрочем, и Борису было от кого получать творческие флюиды. Его мать Софья Александровна, родная сестра известного художника-демократа (и, между прочим, генерал-майора императорской службы) Николая Ярошенко. Она писала пьесы, повести и рассказы (потом, в 1898–1901 годах, будут отдельными книгами напечатаны две её драмы и сборник рассказов; все – под псевдонимом С. А. Шевиль). Братья и сёстры Бориса тоже пописывали в прозе и в стихах. Да и он сам стихами будет не раз грешить – но об этом позже.
Борису было обеспечено хорошее образование и воспитание.
Сведений о его детстве очень мало – вернее, их почти нет. Ни сам он не вспоминает о сём благословенном времени в своих автобиографических творениях, ни его родственники, даже мать. Впоследствии, когда Борис прославится на весь мир как бомбист и бунтарь, Софья Александровна напишет о нём довольно-таки сентиментальные воспоминания, проникнутые сдержанным восхищением (мать есть мать), но речь в них пойдёт о Савинкове-студенте, арестанте, ссыльном, страдальце за народное благо. Весь рассказ о годах взросления любимого дитяти будет ограничен несколькими фразами.
«…Мы жили, как все тогда жили в провинции: без особых забот, без особых общественных интересов, без запросов… так себе, изо дня в день, как живут чиновники. Муж мой служил по министерству юстиции на западной окраине и получал хорошее содержание. Это был человек интеллигентный, чрезвычайно чуткий к справедливому и широкому толкованию законов, не видевший никакой разницы между евреем, русским и поляком, между интеллигентом и рабочим, между богачом и бедняком».
(Собственно, речь тут больше о Савинкове-отце. В 1890-х годах он переместился с прокурорской должности в кресло мирового судьи. Жили Савинковы в центре Варшавы, на улице Пенкной, что значит «Прекрасная», у самого Уяздовского парка.)
«Пока наши дети учились и подрастали, повторяю, в нашей жизни – кроме обыденных забот о здоровье, благоудобствах и воспитании детей – ничего особенного не было»[57].
«Ничего особенного». Росло дитя – как все растут. Мать-то его, конечно, очень любила, наверное, больше других детей. Видимо, плодом материнской любви станет тот своевольный эгоизм, который потом многие будут замечать в Борисе.
Начальное образование было получено в семье; далее – гимназия, Первая варшавская. Здание с традициями, с историей. На этом месте, говорят, стоял старый монастырь, где в заточении держали пленного царя Василия Шуйского. Тут можно было задуматься о ничтожестве мирской власти, о злых судьбах царей.
Друзья-однокашники. И снова ничего особенного. Среди приятелей-гимназистов разве что один выделялся каким-то светло-напряжённым выражением выпуклых миндалевидных глаз. Сын околоточного надзирателя Платона Каляева Иван, на польский манер – Янек. С ним Борис основательно подружился, хоть тот был классом старше, да и вообще не ровня. Родителей, впрочем, социальное неравенство не беспокоило: мальчик-то хороший, чистый, добрый, а что отец из мелких полицейских чинов – так родителей не выбирают.
…Дружба Савинкова с Каляевым продлится до смерти последнего. 2 февраля 1905 года от взрыва брошенной Янеком бомбы на куски разлетится тело великого князя Сергея Александровича, и сам Янек, мальчик со светлыми глазами, будет повешен 10 мая того же года в Шлиссельбургской крепости. Савинков, отправив друга на убийство и смерть, опишет потом его светлый (изрядно, однако, высветленный) образ в своих воспоминаниях.
Но мы опять забегаем вперёд – как-то хочется вперёд, ибо там всё бурлит и клокочет, а детство Савинкова скучно.
VIII
Между агнцем и львом
Закончилось оно, это детство, когда восемнадцатилетний Борис сдал гимназические экзамены на аттестат зрелости и отправился в Петербург определяться в императорский университет. Его старший брат Александр выбрал Горный институт. Борис предпочёл юриспруденцию. На юридический факультет Петербургского университета он поступил, когда там ещё помнили блестящего студента-экстерна из Самары Владимира Ульянова, оказавшегося потом политическим злоумышленником и отправленного по высочайшему повелению в ссылку в Сибирь, в Минусинский уезд. Всё это выяснилось как раз в первый год учёбы Бориса.
Как прошли первые месяцы (и даже целых два года) университетской жизни Бориса Савинкова – об этом мы ничего не знаем. Знаем точно только то, что ходил он своей молодцеватой походкой по бесконечному коридору Двенадцати коллегий и что в туманной коридорной дали видел его сухощавую фигуру первокурсник Александр Блок. Видел, но не заметил.
Впоследствии утвердилась версия, что Савинков сразу же по прибытии в Петербург вступил на путь революции. Что якобы сошёлся с социал-демократами (единомышленниками Ульянова); что за это был дважды арестован – первый раз на Рождество 1897 года в Варшаве во время каникул; второй раз – через полтора года в Петербурге за участие в студенческих беспорядках. Якобы после второго ареста исключён из университета. Но таковая версия основана на воспоминаниях – его собственных и его матери, а эти воспоминания – источник куда как ненадёжный.
Сам факт первого ареста, впрочем, сомнений не вызывает. Софья Александровна Савинкова описала его в таких подробностях, которые не выдумаешь. Александр и Борис приехали из Петербурга в родительский дом 22 декабря, за три дня до Рождества, да тут же сразу и попались на зуб жандармам.
«Около часу ночи, после самых оживлённых бесед, мы решились наконец разойтись по своим комнатам. Лампы были потушены – я стала раздеваться. Как вдруг среди наступившей тишины раздался громкий, резкий звонок. Подумав, что это телеграмма, я поспешила в переднюю. Горничная уже была у двери и спрашивала: “Кто там?” – “Полиция”, – раздалось из-за двери, громко и властно. <…>
Пока дверь отворяли, я инстинктивно бросилась в комнату сыновей; они спешно одевались, около них стоял озадаченный муж. В это время раздались звенящие шпорами шаги, и в комнату вошёл сопровождаемый полицией, понятыми и дворником жандармский полковник Утгоф.
– Извините, – элегантно расшаркался он. – По предписанию начальства, я должен произвести обыск»[58].
«В то время обыск у правительственного чиновника был случаем редким. И как описать то чувство унижения и негодования, какое нами овладело при этом первом насилии? Кто может спокойно перенести, что в вашем домашнем очаге не остаётся ничего святого: все вещи перетроганы, фотографии близких перехватаны и перекиданы, ваша интимная переписка перечитана, ваши дети ощупаны чужими грубыми руками! Я, по крайней мере, испытывала такое чувство, как будто меня раздели догола и вывели так на площадь»[59].
«В пять часов утра, после самых тщательных поисков, причём младшие дети шести и семи лет были подняты жандармами с постелей для осмотра их матрацев и подушек, полковник обратился к сыновьям:
– Проститесь с родителями – вы поедете со мной!»[60]
Неприятность бесспорная, но связи и положение семьи сделали своё дело. Мать пожаловалась генерал-губернатору князю Имеретинскому – и через три дня Александр и Борис уже встречали Рождество в домашнем кругу. Очевидно, первый арест явился случайным выплеском служебного рвения местных жандармов, готовых во всяком приезжем студенте видеть врага престол-отечества. Перегибы на местах, с кем не бывает. Инцидент с сыновьями видного варшавского судейского чиновника был предан забвению и в цитированной выше ведомости вологодского жандармского управления не отразился. Однако ж обратим внимание на то, что в этой ведомости нет упоминания и об аресте в 1899 году, повлёкшем якобы исключение из университета. Да и полно, был ли тот арест? Было ли исключение – во всяком случае, за революционную социал-демократическую пропаганду?
1899 год начинался в Императорском Петербургском университете беспокойно, бурно. В феврале праздновали восьмидесятилетний юбилей университета, и по стечению обстоятельств праздник дал толчок студенческим волнениям, переросшим в настоящую стачку. Все студенты разделились на верноподданных и бунтарей. Вторых было едва ли больше, чем первых, но они действовали активно, превратили университет в кипящий котёл юношеского радикализма – и, конечно, были за это наказаны. Тут разделялись многие пути. Верноподданные продолжали учиться; наиболее деятельные бунтари подлежали исключению, аресту и высылке; этот путь вёл прямиком в революцию. Студент Блок питал отвращение к любым массовым действиям – он остался учиться. Студент Савинков примкнул к бунтарям. Возможно, именно тогда он впервые ощутил в себе то упоение действием (быть может, бесплодным и разрушительным, даже ещё лучше, если бесплодным и разрушительным), которое поведёт его дальше по жизни, к вершинам и к пропастям.
Однако в свои тогдашние двадцать лет Савинков ещё не успел открыть в себе другое качество – харизму лидера-искусителя. Он не оказался в числе вождей студенческого бунта: это следует из того, что он не подвергся высылке, а если и был арестован, то тут же и отпущен, как большинство участников беспорядков. И увлечение социал-демократией если и имело место, то не более как именно увлечение, краткосрочное и поверхностное. Нет доказательств того, что Савинков читал Маркса тогда или в более поздние времена, а без штудирования «Капитала» какой же может быть социал-демократ? Вот Каляев, Янек, друг савинковского детства и тоже студент Петербургского университета, тот действительно был выслан в Екатеринослав «за принадлежность к Соединённому организационному комитету студентов С. Петербургского университета» и «подчинён гласному надзору полиции»[61]. Из-под сего бдительного надзора спокойно уехал за границу, где установил связи с политическими эмигрантами; при попытке ввезти в Россию запрещённую литературу был арестован и направлен опять же под надзор в Ярославль. Связи Янека помогут потом Борису войти в круг настоящих революционеров.
Поделиться книгой: