Помоги проекту - поделись книгой:
Во всяком случае, такой она казалась гимназистке старшего класса Асе Бекетовой. Поэтому, когда последовало сватовство, Ася после непродолжительных колебаний согласилась. Рад сватовству был и её отец. Пятидесятитрёхлетнему профессору импонировала незаурядная образованность и сосредоточенная вдумчивость молодого приват-доцента.
Со свадьбой пришлось повременить: невеста должна была окончить гимназию; жених тем временем получил кафедру в Варшавском университете, и ему необходимо было отправиться к месту службы. Но вот все препятствия позади. На Рождество 1878 года Александр Львович приехал в Петербург. Венчались сразу же после святочных гуляний и Крещения, 7 января 1879 года, в университетской Петропавловской церкви. Невесте было восемнадцать лет, жениху двадцать семь. Вскоре после свадьбы молодожёны уехали в Варшаву.
Супруги Блок вновь появились в ректорском флигеле осенью 1880 года. Александр Львович приехал в Петербург по учёным делам: готовить к защите магистерскую диссертацию. Александра Андреевна была на сносях. Всем близким сразу же бросилось в глаза: в молодой семье нет благополучия. Муж выглядел сдержанным, но зловещие искры частенько вспыхивали в его глазах; тени лежали на исхудалом лице жены. Что произошло между молодожёнами за полтора года жизни в Варшаве? Какая причина породила нарастающий между ними разлад? Неизвестно. Ася о чём-то печаловалась родителям, но о чём? Её младшая сестра Мария впоследствии уверяла, что Блок мучил жену своим высокомерием и ревностью, что он был болезненно скуп и подвержен приступам ярости, во время которых доходил до рукоприкладства. Но Мария Андреевна пристрастна, образ деверя в её воспоминаниях и дневниках сильно демонизирован. Так или иначе, родители Бекетовы настояли на том, чтобы Ася осталась на время родов в их доме. Александр Львович уехал в Варшаву один.
Рано утром в воскресенье 16 (28) ноября 1880 года у Александры Андреевны родился сын. О том, как его назвать, долго не размышляли: конечно, Александром. Крещён он был в той же Петропавловской церкви, где без малого два года назад венчались его родители.
Александра Андреевна не вернулась к мужу. Разрыв между ними был болезненным и долгим. Александр Львович приезжал, требовал, чтобы жена и сын возвратились к нему, уезжал, писал письма – то грозные, то бранные, то умоляющие. Девять лет длился тяжёлый конфликт, пока наконец огонь не угас и спалённая любовь не обратилась в пепел. В 1889 году был, наконец, оформлен развод. В том же году Александра Андреевна вступила во второй брак. Александр Львович тоже женился – и вновь неудачно…
А мальчик Александр, Саша, Сашура, родившийся тем хмурым ноябрьским утром в ректорском флигеле, рос, окружённый восторженной любовью и заботами всего семейства Бекетовых. Рос крепким, здоровым, так что приятно было смотреть. Долгими петербургскими зимами многочисленные знакомцы ректора могли наблюдать, как нянька прогуливает маленького карапуза по набережной Невы или по дорожкам университетского Ботанического сада. Другая нянька здесь же водила за ручку маленькую девочку – дочку профессора Дмитрия Ивановича Менделеева Любочку. Младенцы, наверно, встречались, но вряд ли обращали друг на друга внимание. Старики – Менделеев и Бекетов – состояли в приятельских отношениях. Их имения – менделеевское Боблово и бекетовское Шахматово – находились в Клинском уезде Московской губернии. Туда их семьи выезжали на лето.
Сашура был, конечно, баловень судьбы. Не только маменькин сынок, что имело место в полной мере, но ещё и бабушкин и дедушкин внучек, и тётушкин племянничек. Все любили его, все вертелись вокруг него, не могли на него наглядеться, ждали от него чего-то необыкновенного в будущем. Дед, барин, профессор, большой, беловолосый и белобородый старик (молодой духом, но старик по обличью), возился с внуком, веселил его, летом бродил с ним по шахматовским полям и перелескам. Бабушка, писательница, учила его грамоте и всяким детским наукам. Незамужняя тетушка Мария Андреевна глядела на него с умилением и уже, должно быть, собирала материал для его будущей биографии. Что уж говорить о матери! Для неё после болезненного разрыва с мужем Саша стал смыслом жизни и светом в окошке. Она называла его Би-бой и одевала, по странной моде того времени, в девочкины платьица с кружавчиками.
Семья Бекетовых была архиинтеллигентной. Если бы для оправдания исторического бытия русской интеллигенции нужно было представить в небесную аттестационную комиссию образцовую интеллигентную семью, то вряд ли нашлось бы что-нибудь лучше семьи Бекетовых. В ней все были причастны к умственному труду, к творчеству. Об Андрее Николаевиче и говорить нечего: учёный, общественник, ректор университета, создатель университетского Ботанического сада (того самого, в котором гуляли Биба и Люба), основоположник Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей, заботливый отец Высших женских Бестужевских курсов, секретарь Вольного экономического общества и редактор его «Трудов», и прочая, и прочая. Его жена Елизавета Григорьевна, урождённая Карелина, плодовитейшая переводчица: в её переводах русский читатель знакомился с романами, повестями и новеллами Вальтера Скотта и Диккенса, Гюго и Бальзака, Лесажа и Теккерея, Брета Гарта и Мопассана, Жорж Санд и Бичер-Стоу, с эпохальным естественно-научным трудом Чарльза Дарвина «Путешествие вокруг света на корабле “Бигль”». Можно смело сказать: несколько поколений юношей и девушек в России (как до-, так и послереволюционной) выросло на чтении книг, переведённых Елизаветой Григорьевной. Этими переводами духовно питались многие, если не все герои нашей книги. Например, мальчики Савинковы и их друг Янек Каляев в далёкой Варшаве…
К литературе и науке были причастны чуть ли не все родственники Саши Блока по материнской линии. Прадед Григорий Силыч Карелин (отец Елизаветы Григорьевны) был известный путешественник, исследователь Средней Азии; брат деда Николай Николаевич Бекетов – физико-химик, член Петербургской академии наук, преподавал химию наследнику престола, будущему императору Николаю Александровичу. Четыре сестры Бекетовы, дочери Андрея Николаевича и Елизаветы Григорьевны, все что-нибудь писали или переводили.
Круг друзей и знакомых семейства Бекетовых был высокодуховен. Знакомцы деда – в основном мужи наук; среди них уже упомянутый Дмитрий Иванович Менделеев, а также физиолог Иван Михайлович Сеченов, химик и композитор Алексей Порфирьевич Бородин, ботаник Андрей Сергеевич Фаминцын и многие другие; перечень их имён выглядит как оглавление энциклопедического словаря русского естествознания второй половины XIX века. Среди родственников и знакомых попадались и люди иного склада, по отношению к которым дед испытывал, надо полагать, нечто вроде опасливого недоверия, но к которым восторженно тянулась молодёжь. Это прежде всего московское семейство Соловьёвых, тоже архи-интеллигентное, только в более гуманитарном духе. Дети знаменитого историка Сергея Михайловича Соловьёва: Владимир, Всеволод, Михаил, Поликсена – все были творцами, писателями, поэтами. Самым знаменитым среди них к исходу восьмидесятых годов сделался Владимир, вдохновенный философ, визионер и поэт. С Соловьёвыми Бекетовы состояли в родстве: жена Михаила Сергеевича Соловьёва Ольга Михайловна была дочерью Александры Григорьевны Коваленской, урождённой Карелиной, сестры Елизаветы Григорьевны Бекетовой. Саше Блоку Ольга Михайловна Соловьёва приходилась двоюродной тёткой, а её маленький сын Серёжа – троюродным братом. Это родство в скором будущем сыграет в судьбе Блока заметную, может быть, решающую роль.
Элитарная интеллигентность семьи Бекетовых базировалась на старом добром дворянском фундаменте. Дед был настоящий русский барин, прекрасно воспитанный, добрый, житейски наивный, проникнутый духом европейской, преимущественно французской культуры, и, конечно же, до мозга костей идеалист и либерал. Именно вера в идеалы и любовь к свободе положили конец его ректорскому служению. В 1883 году во время студенческих волнений он добился от полицейских властей обещания не вторгаться силой на территорию университета. Разумеется, власти не сдержали обещания. Увидев из окна своей ректорской квартиры полицейских, по-хозяйски разгуливающих во дворе Двенадцати коллегий, он тут же написал прошение об отставке и вскоре был уволен. Семья Бекетовых вместе с трёхлетним Сашей покинула ректорский флигель и в последующие годы кочевала по неуютным съёмным петербургским квартирам.
Настоящей отдушиной и домашним раем стало для деда Бекетова имение Шахматово. Родовых владений Андрей Николаевич не имел, но к усадебной жизни имел наследственную дворянскую тягу. Ещё в 1874 году он купил небольшое земельное владение в Клинском уезде, в живописнейшем уголке Подмосковья близ станции Подсолнечное Петербургско-Московской железной дороги. Здесь, в окружении благородных парковых лип, был выстроен небольшой уютный усадебный дом, в котором всегда царил лёгкий беспорядок – признак покоя и свободы. Здесь проводили каждое лето; здесь дедов любимец Сашура, переодетый уже из девочкиных платьев в мальчиковые короткие штанишки, знакомился с огромным, безграничным миром, окружающим маленькое человеческое существо. Слушал таинственный шум листвы и бодрое пение птиц, копался в земле, валялся на травке, ходил с дедом по ближним лесам и лужайкам, возился со щенками и прочей живностью, играл с мальчишками – словом, занимался всем тем, чем занимается ребёнок, которому посчастливилось проводить летние месяцы в русской деревне.
II
До света
В 1889 году Александра Андреевна вышла замуж за поручика лейб-гвардии Гренадерского полка Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттуха. Вместе с девятилетним сыном переехала на казённую квартиру мужа в гренадерские казармы, что на Петербургской стороне, возле Гренадерского моста. Здесь Саше Блоку предстоит прожить семнадцать лет, повзрослеть, превратиться из крошки Бибы в подростка-гимназиста, потом в юношу, потом в красавца мужчину. Здесь – в этой темноватой неуютной квартире с высокими потолками и окнами, глядящими на Большую Невку, в долгом и не очень ладном житье-бытье с нервной матерью, с тихим, ко всему как будто бы равнодушным отчимом, его меняющимися денщиками и любимой таксой Краббом – произойдёт великое перерождение.
В нашем герое, в его разумной душе, будет запущен прекрасный и страшный механизм творения стихов.
Отселе начинаются три жизни Александра Блока. Одна, отражённая в фактах внешней биографии, – пряма, не изобильна событиями и, насколько это возможно в эпоху великих потрясений, благополучна. Тут перед нами предстаёт красавец, умница, баловень своей родни, любимец успеха, не знавший материальных тягот и убийственных потерь, обладатель ранней и устойчивой славы, кумир барышень и властитель студенческих дум. Вторая – внутренняя – жизнь чёрной нитью обовьётся вокруг первой, переплетётся с ней в загадочном единстве. Она напитана неизбывным трагизмом. Этот второй человек одержим огненно-ледяной бурей; он разорван между безднами света и тьмы, его сердце болит от жути неостановимого полёта (или падения?) и, в конце концов, разрывается, не выдержав боли. Третья, главная жизнь – в стихах…
Но в 1889 году об этом ещё никто не знает. Знают другое: Сашура выучился всему, чему можно научить способного интеллигентного мальчика дома. Пора отдавать его в хорошую школу. Александр Блок был зачислен в Императорскую Введенскую гимназию, что на Большом проспекте Петербургской стороны.
Гимназия не оставила в его судьбе видимого следа. Учился Саша Блок не всегда ровно, но успешно. Однако школу не любил. От девяти гимназических лет не осталось никаких зафиксированных в творчестве воспоминаний; не осталось и долгих дружб. Другое дело – Шахматово: там каждое лето что-нибудь новое. Общение с родственниками. Поездки по соседям. Издание – вместе с матерью, тётками и двоюродными братьями – рукописного журнала под названием «Вестник» (если перевести на греческий – получится «Ангел»). Любительские спектакли в имении Менделеевых в Боблове. Там мальчик растёт, укрепляется духом и телом. Каждый год, в конце августа, приезжает в Петербург подросшим, похорошевшим, загоревшим.
Летом 1897 года обычный летний распорядок был изменён. Врачи посоветовали Александре Андреевне съездить на какой-нибудь из европейских курортов. Она страдала непонятной болезнью то ли сердца, то ли нервов, и болезнь явно прогрессировала. Выбран был Бад-Наухайм в Германии. Туда отправились втроём: Александра Андреевна, её сестра Мария и сын Саша, шестнадцатилетний гимназист, только что переведённый в последний класс.
Новый поворот в биографии Блока совершился неожиданно. Его предвестием стало появление в длинной аллее Бад-Наухаймского парка стройной, изящной дамы, в модной широкополой шляпке с вуалью, с солнечным зонтиком в руке. Под вуалью скрывались лучистые синие глаза. Черты лица правильные, молодые, но сквозь них проступала уже усталость. Даму звали Ксения Михайловна Садовская. Ей было далеко за тридцать, она была замужем, мать троих детей. Здесь, в Бад-Наухайме, она пребывала в одиночестве: приехала лечиться от какой-то сердечной болезни, а наипаче – от семейной скуки. Стройный сильный красавец гимназист заинтересовал её. Не пришлось много трудиться, чтобы привлечь к себе его восхищённое внимание. Он вставал рано утром, покупал розы и бежал встречать её у гостиницы. Они прогуливались вместе, катались на лодке допоздна.
Влюблённость тем сильнее, чем короче отпущенное для неё время. Через три недели Ксения Михайловна уехала в Петербург. Потом уехал и Саша вместе с матерью и тёткой. О продолжении этого романа в Петербурге мы почти ничего не знаем. Во всяком случае, он скоро угас. Блок впоследствии никогда не рассказывал о нём – только несколько раз зафиксировал образ-воспоминание в своих записных книжках и стихах.
В записных книжках несколько жёстче:
«Bad Nauheim: первой влюблённости, если не ошибаюсь, сопутствовало сладкое отвращение к половому акту…» (20 июня 1909 года).
«В поганых духах французских или испанских пошляков, допахивающих до моего окна, есть что-то от m-me[25] Садовской всё-таки» (19 июля 1913 года)[26].
Воспоминания раздваиваются. Гений первой любви витает над пошлостью и отвращением. Но Синеокая была одна и та же – раздваивался Блок. В нём зазвучал мятежный шум словесного творчества – а вместе с ним выявилась и вторая, чёрная нить его жизни. Так под вуалью Прекрасной дамы рождается Страшный мир.
Трудно придумать что-либо более далёкое от поэзии, чем Бад-Наухайм конца XIX века, скучный город вялых курортников и расчётливо-добропорядочных бюргеров. Но именно по возвращении оттуда Блок начинает писать стихи. Вообще-то он писал их и раньше, как всякий образованный интеллигентный мальчик: маме на именины, в гимназии по случаю, для домашних развлечений в Шахматове, для себя – в подражание Байрону и Лермонтову. Конечно, много читал, из поэтов любил Жуковского, Фета, Полонского, Бодлера. Но писание стихов как жизнь – это началось после Бад-Наухайма. И в этих стихах вдруг засветился невиданный луч, родилось неповторимое сияние. Стихи этого периода впоследствии были объединены автором в сборник Ante lucem – «До света», но свет и тени блоковской лирики ощущаются в них вполне явственно.
Сим стихотворением, вынесенным в самое начало Ante lucem, открывается прижизненное трёхтомное собрание стихотворений Блока и всевозможные посмертные сборники. Оно датировано январём 1898 года. Блок был педантичен во многих отношениях, в частности в датировках своих произведений. Подавляющее большинство его стихотворений печатается с авторским указанием даты написания. Январь 1898 года – одна из первых дат[27]. Последней станет 11 февраля 1921 года: этим числом подписано стихотворение «Пушкинскому дому». Двадцать два года и один месяц бескомпромиссного душевного борения.
А жизнь внешняя шла своим чередом. Бурному писанию стихов сопутствовало нелёгкое окончание гимназии. В июне 1898 года Александр Блок получил аттестат зрелости; в августе поступил в Петербургский университет на юридический факультет. Вновь здание Двенадцати коллегий с его бесконечным коридором (где-то там, в дали коридора, проходит боевитой походкой студент Савинков), с закоулками, большими и малыми аудиториями; вновь университетский двор, Ботанический сад… Но деда нет поблизости: ещё летом 1897 года, в то самое время, когда Саша вдыхал ароматы своей Синеглазой в Бад-Наухайме, Андрея Николаевича Бекетова сразил апоплексический удар. Прежде неутомимый и деятельный, он превратился в расслабленного старика: теперь он едва может говорить, его возят в кресле-каталке. Летом 1898 года, в недолгом промежутке между окончанием гимназии и поступлением в университет, Саша едет в Шахматово – повидать больного деда, бабушку, отдохнуть, набраться сил.
Вскоре после приезда по какому-то делу отправился верхом в Боблово к Менделеевым. Дело было в июне, по лугам пестрели цветы, колыхались под ветром высокие некошеные травы. В Боблове – ожидаемая и в то же время неожиданная встреча. Близ хозяйского дома в липовой аллее появляется статная юная барышня с чу́дным деревенским румянцем и ясными глазами. Кто это? Люба Менделеева? Неужто такова!
«…Я подхожу к окну. Меж листьев сирени мелькает белый конь, которого уводят на конюшню, да невидимо внизу звенят по каменному полу террасы быстрые, твёрдые, решительные шаги. Сердце бьётся тяжело и глухо. Предчувствие? Или что? Но эти удары сердца я слышу и сейчас, и слышу звонкий шаг входившего в мою жизнь».
«…Он одет в городской тёмный костюм, на голове мягкая шляпа…»
«…Лицо мне не нравится, когда мы поздоровались…»[28]
Нежданно-негаданно возобновилось, или, лучше сказать, заново совершилось, их знакомство. Засим последовало безотчётное взаимное притяжение, роли Гамлета и Офелии, Чацкого и Софьи в домашних спектаклях, юношеско-девичья парадоксальная влюблённость-отталкивание… Потом Саша уехал в Петербург – и всё кончилось. Так казалось.
В Петербурге они встречались, но как-то проходили мимо друг друга. Не до того было. Саша учился – успешно, но всё более неохотно – на юридическом факультете, играл без особого успеха в любительских театрах и что-то писал, не поверяя написанного никому, кроме матери и Марии Андреевны (тёти Мани). Люба оканчивала гимназию, потом поступила на Бестужевские курсы. Прошёл год, другой. И вот – начало нового века. 1901 год.
III
Исходящий из тьмы
Он вошёл в большую жизнь, как из тесных детских комнат выходят впервые в огромный сияющий зал, а в зале-то избранное общество, всё великие люди – поэты, писатели, художники, философы, музыканты, исследователи духовных высот и ценители искусств. Он вошёл – и поразил избранное общество своей красотой.
Внешность Александра Александровича была самая выигрышная. В плечах крепок, в талии узок; благодаря стройности и осанке казался значительно выше среднего роста. Телосложение аполлоническое. Черты лица правильные, ясные. Вьющиеся волосы, светлые, с золотисто-рыжеватым отливом; как огонь под слоем пепла. Облик молодого Блока запечатлелся в воспоминаниях многих современников.
«Александр Блок был хорошего среднего роста (не менее 8 вершков[29]) и, стоя один, в своём красивом, с высоким тёмно-синим воротником сюртуке с очень стройной талией, благодаря прекрасной осанке, и, может быть, каким-нибудь ещё неуловимым чертам, вроде вьющихся “по-эллински” волос, – действительно производил в это время впечатление “юного бога Аполлона”»[30].
«У него были зеленовато-серые, ясные глаза, вьющиеся волосы. Его голова напоминала античное изваяние. Он был очень красив, несколько надменен, холоден. Он носил тогда чёрный, застёгнутый сюртук, чёрный галстук, чёрную шляпу»[31].
«Красив и высок был Ал. Блок: под студенческим сюртуком точно латы, в лице “строгий крест”. Где-то меж глаз, бровей к устам. Над лицом, отрочески безволосым, – оклад кудрей пепельных с золотисто-огненным отливом, красиво вьющихся и на шее.
…Я увидел в лице его какую-то “восковую недвижность черт”, точно восковую маску забралом он опустил на лицо; особенно заметно это выражалось около чуть прикрытого рта. Эту особенность его лица многие принимали за мертвенную гордость…»[32]
«Высокий лоб, слегка вьющиеся волосы, прозрачные, холодноватые глаза и общий облик – юноши, пажа, поэта… Носил он низкие отложные воротнички, шею показывал открыто – и это шло ему»[33].
«…С чёткостью, с яркостью лучистой, как это бывает в красивом или жутком или жутко-красивом сне, я вижу сейчас красивое, мужественное лицо Блока, его глубокие умные глаза, слышу его голос, полный скрытого значения, его немногословная речь говорит душе много, я ощущаю тишину Блока в моей душе…»[34]
Да, глаза Блока, их матовый блеск, их затаённые глубины привлекали к себе внимание всех тех, кому доводилось их видеть.
«Странные вообще были у него глаза»[35].
«Глаза Блока почти безумны»[36].
Правда, Горький заглядывал в безумные глаза уже тридцативосьмилетнего Блока. Но особенное выражение светилось в них и в прежние годы. Борис Зайцев говорит о стеклянности его взгляда; вдова Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок, вспоминая первую встречу, повествует о «холодом овеянных светлых глазах с бледными ресницами» (правда, в своём девичьем дневнике в минуту нерасположения назвала их рыбьими). Её мать Анна Ивановна Менделеева, дама, не наделённая творческой фантазией, именует глаза юного Блока «мечтательными». Двоюродный брат Георгий Петрович Блок вспоминает «холодноватый взгляд больших светлых глаз из-под тёмных, чуть приспущенных век»[37].
Мемуаристы и исследователи единодушны в описаниях следующих черт личности Блока. Аккуратность, доходящая до педантизма (в его кабинете, в его бумагах всегда идеальный порядок); элегантность в одежде; изысканная простота манер; доброжелательность в сочетании с прямолинейной правдивостью; памятливость в отношениях с малознакомыми людьми; ответственность в делах; любовь к животным; незаурядная физическая сила.
И ещё одну особенность Блока, его манеры держаться, его духовного облика подметил видевшийся с ним всего три или четыре раза Константин Бальмонт: «Я никогда не видал, чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать. Это молчанье говорило больше, чем скажешь какими бы то ни было словами»[38].
Он вообще был негромок, корректен, и даже в веселье и в пьянстве оставался сдержан, внешне спокоен. («Он и в пьянстве был прекрасен, мудр, молчалив – весь в себе»[39], – восторгался поэт Сергей Городецкий.) Евгений Иванов свидетельствует, что «Александр Александрович никогда не смеялся в хохот. Он не смеялся, а только прояснялся в длительной улыбке, за него же в хохот смеялись другие»[40]. Иванову, правда, противоречит Георгий Петрович Блок, слыхавший смех своего двоюродного брата-поэта, «смех очень громкий, ребячливый и заразительный». Однако тут же оговаривается: «Но он раздавался очень редко и только в очень тесном кругу»[41]. Есть ещё свидетельство жены Александра Блока, Любови Дмитриевны, о «вспышках раздражения с битьём мебели и посуды»…
Обобщающий итог описаниям Блока в воспоминаниях современников подводит писатель и критик Корней Чуковский: «Никогда, ни раньше, ни потом я не видел, чтобы от какого-нибудь человека так явственно ощутимо и зримо исходил магнетизм»[42]. Поэт Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев) добавляет: «Он производил впечатление пруда, в котором утаилась большая, редко на поверхность всплывающая рыба»[43].
Этот прекрасный и загадочный молодой человек вошёл в избранное общество поэтов, писателей, философов и художников. Пригласительным билетом стали стихи.
Александра Андреевна Кублицкая-Пиоттух переписывалась со своей московской кузиной Ольгой Михайловной Соловьёвой. Мать Блока была «читательской массой» своего сына и его же литературным критиком. Не без гордости за сыновнее дарование она отправила подборку последних Сашиных стихов Ольге Михайловне. Та прочитала – и пришла в восхищённое изумление. Стихи действительно были совершенно необычные, и, самое главное, непонятно было, в чём их необычность заключалась. Традиционные ямбы и хореи, в которые упакованы вполне расхожие образы эпохи декаданса, символизма и модерна. Но за этим – общее впечатление неповторимого светозарного откровения.
Со стихами Блока Ольга Михайловна познакомила своих родственников, сына Сергея, его друга Бориса Бугаева, уже печатавшегося и приобретавшего известность в литературных кругах под псевдонимом Андрей Белый. Сергею Соловьёву и Андрею Белому стихи Блока понравились чрезвычайно. Слово «понравились» тут не вполне уместно. Эти вдохновенные юноши увидели в них воплощение страстных метафизических мечтаний, которыми были полны их души. Мечтания же были порождены духовным творчеством только что ушедшего из жизни Владимира Соловьёва.
Владимир Соловьёв. В XIX «железном» веке, в эпоху победоносного наступления на российские умы позитивистских доктрин, народнических утопий и глумливо-рассудочного безбожия, он представлял собой явление поистине уникальное. Человек страстного духовного темперамента, обладатель обширных научных знаний, наделённый к тому же незаурядным литературным талантом, философ, богослов, поэт, он был проникнут верой в Бога, он жил этой верой, он все силы свои душевные и телесные употребил на то, чтобы воплотить эту веру в слово и в жизнь. Он не создал законченного учения: для своей веры так и не смог найти адекватного языка, последних истинных слов. Он метался в заколдованном многоугольнике между озарительными умопостижениями Платона, зеркальными бесконечностями неоплатонизма, безысходным демонизмом гностиков, дерзновенными откровениями отцов Церкви, мистической рассудочностью средневекового католицизма, сумрачно-всеохватной глубью шеллингианства и гегельянства. Из этих бездн он вынес самую ярко сверкающую и самую сомнительную драгоценность своего творчества: образ Софии.
София в представлении Соловьёва – это единство мира и то, чем и из чего сотворён мир. Первоматерия, пронизанная лучистой энергией Божества; праматерь и вечная невеста; душа мира; зеркало, вместившее в себя отражение предвечного Бога. Едва ли не четвёртая ипостась Божия, сопоставленная Отцу, Сыну и Святому Духу. София персонифицировалась перед духовными очами Соловьёва, представала в постигаемом чувствами женском обличье. Соловьёв видел её, беседовал с ней, почти осязал её. Эту женообразную идею всеединства он называет Подругой Вечной, Вечной Красотой, Женой, облечённой в Солнце. Последнее имя взято из Откровения Иоанна Богослова.
Именно этот образ запечатлелся в душах юных последователей Владимира Соловьёва, овладел ими, влюбил их в себя. В постижении Софии, в священном служении Жене, облечённой в Солнце, они надеялись обрести ключ к последнему переустройству мира перед Вторым пришествием Господним. Сияние Вечной Женственности (слишком красивое, слишком уж упоительно окрыляющее) заслонило для них простой образ Иисуса Христа. Они мечтали создать новую религию – и даже название для неё родилось в их среде: религия Третьего Завета.
«Символ “Жены, облечённой в Солнце” стал для некоторых символом Благой вести о новой эре, соединением земли и неба. Он стал символом символистов, разоблачением Существа Премудрости, или Софии, которую некоторые из нас отождествляли с восходящей зарёй. <…> “Она”… на нашем жаргоне являлась символом органического начала жизни, душою мира, долженствующей соединиться со словом
Христа»[44].
Именно в этом ключе были восприняты в кругу московских соловьёвцев стихи неведомого Блока:
Это стихотворение датировано 4 июля 1901 года. Блок по обыкновению пребывал летом в Шахматове. В то же самое время под сенью родительского имения Дедово (вёрст шестьдесят от Шахматова) проводил летние каникулы пятнадцатилетний Сергей Соловьёв. Они видались неоднократно; в августе Блок приехал в Дедово и гостил там несколько дней. Нет сомнения в том, что главной темой их бесконечных разговоров была «Она», служение «Ей», «Её» грядущее пришествие и последующее за этим преображение мира. Сергей был младше троюродного брата Саши на пять лет, но душа его пламенела фанатичной влюблённостью в свою идею. В общении с Блоком он захватил инициативу и очень многое успел внушить ему за эти августовские дни и ночи. Возможно, отзвуки их звёздно-мистических бесед слышны в стихотворении Блока, датированном 18 августа:
Но не в меньшей степени эти строки и образы были вдохновлены совершенно конкретными земными обстоятельствами. В Шахматове возобновилось его общение с Любой Менделеевой и на сей раз обернулось сильнейшей одухотворённой влюблённостью. Крылья, которые начали прорезываться за его спиной после Бад-Наухайма, выросли, расправились и понесли его в упоительный творческий полёт.
Стихи шли потоком. И в их строках меж словами всё настойчивее проступал светозарный контур. Кто это? Люба Менделеева? Жена, облечённая в Солнце? Кто может это знать?
«И Дух и невеста говорят: прииди!»[45]
IV
Вещие сны
Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок в своих «Былях и небылицах» назовёт это лето «мистическим».
Это лето соединило их навсегда.
Отношения между ними менялись, проходили разные стадии, но никогда не были простыми – даже в период самой юной, самой очевидной взаимной влюблённости.
«Он бывал у нас раза два в неделю. Я всегда угадывала день, когда он приедет: это теперь – верхом на белом коне и в белом студенческом кителе. После обеда в два часа я садилась с книгой на нижней тенистой террасе, всегда с цветком красной вербены в руках, тонкий запах которой особенно любила в то лето… Вскоре звякала рысь подков по камням. Блок отдавал своего “Мальчика”[46] около ворот и быстро вбегал на террасу. Так как мы встречались “случайно”, я не обязана была никуда уходить, и мы подолгу, часами разговаривали, пока кто-нибудь не придёт»[47].
«В Знаменье видел я вещий сон. <…> Я видел, как семья отходила, а я, проходя, внезапно остановился в дверях перед ней. Она была одна и стала навстречу и вдруг протянула руки и сказала странное слово туманно о том, что я с любовью к ней. Я же, держа в руках стихи Соловьёва, подавал ей, и вдруг это уже не стихи, а мелкая немецкая книга – и я ошибся. А она всё протягивала руки, и занялось сердце»[48].
«В огне его духа, осветившего мне всё с такою несоизмеримой со мною силой, я потеряла самоуправление. Я верила в Блока и не верила в себя, потеряла себя»[49].
«Люба создала всю ту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе – мою мать, то есть, мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня… Люба, как только она коснётся жизни, становится сейчас же таким же дурным человеком, как её отец, мать и братья… Люба на земле – страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные…»
Поделиться книгой: