Сожженные революцией

Так или иначе, учёба была прервана; на факультет Савинков больше не вернулся. Правда, и на стезю подпольной революционной борьбы ещё не надумал выходить. Об этом свидетельствует следующий несомненный факт его биографии: женитьба. В том же 1899 году Борис Савинков вступил в законный брак с девицей Верой Глебовной Успенской: выбор примечательный. Племянник чтимого в революционных кругах художника Ярошенко женился на дочери не менее «поклоняема и славима» в этих же кругах писателя-народника Глеба Ивановича Успенского. Глеб Успенский был знаменит среди тогдашней «передовой» интеллигенции не только своими остросоциальными «Нравами Растеряевой улицы» и рассказом «Выпрямила», но ещё и тем, что в 1884 году, в день вынесения смертного приговора Вере Фигнер, он написал и сумел передать ей записку: «Как я вам завидую! Глеб Успенский». Вера Фигнер, напомним, была осуждена за организацию терактов, в числе коих значилось и убийство Александра II. Чему завидовал писатель – тому, что красавица Вера, тёзка его дочери, участвовала в убиении царя, или тому, что её за это повесят (повешение заменили Шлиссельбургской крепостью), – сие осталось без объяснения. Ко времени замужества дочери Успенский, правда, уже седьмой год содержался в доме для душевнобольных, но это не роняло его революционного авторитета.

Коль скоро Савинков вошёл в эту семью, и на него пали отсветы народовольческих динамитных озарений. Но он ещё присматривается, выбирает; он стоит между агнцем и львом. Что окажется милее? Агнец семейной жизни или лев революционной борьбы? Очень приманчиво домашнее счастье. Как бы ни был идейно выдержан этот брак, не видно, чтобы молодые супруги собирались рука об руку идти на борьбу с самодержавием. Их занимало другое. В 1900 году у них родился сын Виктор. Не прошло года, как Вера Глебовна уже снова беременна.

Но семейное благополучие продлилось недолго. Благополучие – оно вообще, как оказалось, не для Бориса. Туповатая зверюга российского политического сыска всегда стремилась дожевать того, кто хоть раз попался ей на зуб. Коли Савинков уже оказывался в поле её недалёкого зрения, его надо было зацепить снова. Нет оснований полагать, что он, молодой муж и счастливый отец, сколько-нибудь активно занимался в это время антиправительственной деятельностью. Самое большее – несколько раз посетил собрания социал-демократических кружков «Социалист» и «Рабочее знамя», с которыми имел какие-то связи. Однако для ареста и административной высылки этого было достаточно. Нужно же и жандармам выполнять план – доказывать свою неусыпность в борьбе с крамолой. 18 апреля 1901 года Савинков был арестован, на этот раз по-настоящему и надолго. Российская власть всегда помогала колеблющимся сделать выбор.

Из письма Веры Глебовны Савинковой Борису Савинкову. 17 августа 1901 года. Особенности орфографии и пунктуации сохранены:

«Дорогой, хороший ты мой Боря, вот уже четыре месяца прошло с той поры, как ты в заключении, вот сколько времени не видела я тебя. Как следует не поговорили тоже за всё это время, хоть сколько-нибудь порядочно. Очень тяжело для меня всё это. Жду не дождусь когда ты будешь со мной, очень истосковалась я, дорогой, ты мой, по тебе, а ещё и вид у тебя такой не важный, что мне делается больно при мысли, что ты ради моего спокойствия и своей гордости (подчёркнуто здесь и далее Верой Савинковой. – А. И.-Г.) не хочешь откровенно сказать как ты себя чувствуешь. Надеюсь ещё успеть во вторник повидать тебя, но что-то сегодня начинает беспокоить мысль, что, пожалуй, не успею, что-то болит спина. <…> Вчера доктор и акушерка, случайно встретившиеся у меня, заявили, что необходимо не ходить не ездить недели три. Это меня страшно огорчает, но они говорят, что так будет вернее и лучше для меня, а я очень хочу быть здоровой и сильной»[62].

Вера Глебовна не знала, что их семейное гнездо разорено навсегда. Дочь Татьяна родится, когда её отец будет мерить шагами камеру Дома предварительного заключения. Впереди новая разлука, ссылка «дорогого, хорошего Бори», его побег, эмиграция, возвращение, снова эмиграция, его увлечения бомбами и женщинами… «Как следует не поговорили…»

За десятимесячным заключением последовала в начале 1902 года административная высылка в Вологду. Тюрьма и ссылка – лучшие курсы подготовки врагов режима. В Вологодской губернии уже сложился круг политических ссыльных. Знакомства с ними и с наведывавшейся в Вологду амнистированной, но несмирившейся народоволкой Екатериной Брешковской определили судьбу Савинкова. Он ощутил влечение к «прямому действию», к революционной остросюжетности, к смерти, к террору. По истечении года ссылки он уже твёрдо знал, что делать и куда бежать. К эсерам.

Партия социалистов-революционеров только что оповестила мир о своём возникновении; аббревиатура «эс-эр» пошла кружить по воздуху. В подпольной печати, в январском 1902 года выпуске газеты «Революционная Россия», было заявлено об объединении революционно-социалистических кружков в партию под этим самым названием. Через три месяца пришло весомое подтверждение из Петербурга: среди бела дня прямо в Мариинском дворце застрелен министр внутренних дел Сипягин и в разбросанных по городу листовках распечатан смертный приговор ему от имени Боевой организации эсеров.

Начала разыгрываться дьявольская пьеса. За первым явлением последовали второе и третье: покушение на харьковского губернатора Оболенского, убийство уфимского губернатора Богдановича. В милой и скучной Вологде Савинков слышал, как будто даже кожей ощущал отзвуки этих выстрелов.

Когда вологодский жандарм вносил в графу заполняемой ведомости весть о том, что какой-то там ссыльный «бывший студент Савинков» «около 10 текущего июля скрылся неизвестно куда», он и не подозревал, что выписывает свидетельство о рождении великого бомбиста, ангела смерти.

Из «Книги стихов» Бориса Савинкова:

Электрические пятна Ткут затейливый узор. И стучит, гудит невнятно В чёрном воздухе мотор. Друг иль недруг? Или птица? Или сторож? Или вор? Спит безгласная столица… Это птица, это птица… Площадь – сцена, я – актёр. ………………………………

IX

Джентльмен с динамитом

Савинков бежал – и вскоре он в Женеве, в кругу товарищей эсеров.

Посмотрим, каким он предстал перед новыми своими знакомыми, соратниками и соперниками по сцене революционно-динамитного театра.

Их свидетельства различны по чувствам, от влюблённых до враждебных, но сходятся в обрисовке общего контура. Борис Савинков интеллигентен, изящен, тонок, самолюбив, спортивен, упруг и вообще похож на англичанина.

Виктор Михайлович Чернов, один из лидеров партии социалистов-революционеров:

«Он произвёл на меня впечатление симпатичного, скромного, быть может, слишком сдержанного и замкнутого юноши. От этой “скромности” впоследствии не осталось и следа. <…> Очень самолюбивые люди – понял я потом – бывают или резки или преувеличенно застенчивы и настороженны»[63].

Участница Боевой организации эсеров Прасковья Семёновна Ивановская:

«Это был новый человек нового поколения, яркий, с внешностью изящного джентльмена, с нерусским акцентом речи, в безукоризненном костюме, благожелательный в обращении. <…> Наружность его не была красива: маленькие карие глаза, голова, слабо покрытая волосами, небольшие усики, выражение аристократической надменности в лице, с немного остро выступавшими вперёд плечами над впалой грудью, делали его похожим на ватного дворянчика»[64].

Владимир Михайлович Зензинов, член партии социалистов-революционеров с 1903 года:

«Он очень отличался от других революционеров. Тщательно, даже франтовски одевался, держался в стороне от других. Во всей его натуре ярко сказывался индивидуализм, он был блестящим собеседником и рассказчиком, писал стихи». «…Ему очень подходил вид бритого надменного англичанина»[65].

Владимир Савельевич Войтинский, социал-демократ, большевик, позднее меньшевик; впечатления 1917 года:

«Энглизированный барчук в спортсменском френче, бесстрастно-неподвижное, непроницаемое лицо, папироска в зубах, нога перекинута через ногу»[66].

За холодноватой внешностью «офицера в штатском» виднеются иные огни. Что-то магнетизирующее, сильное, привлекающее или отталкивающее, беспощадное и искреннее. Поди ответь на вопрос – хороший он человек или плохой. Неподдающийся. Недобрый. Нерациональный. Нелицемерный. Всегда сам по себе и всегда увлекающий за собой. Как писали в бульварных романах того времени: «невыразимо интересный мужчина».

Ивановская:

«В нём, в глубине, было какое-то тонкое “нечто”, вызывавшее большой интерес, глубокую привязанность, любовь к даровитой его природе (вспомним магическую рыбу, утаившуюся, по мнению Белого, во глубине Блока. – А. И.-Г.). Он красиво рассказывал, спорил без претенциозности, умно, с какой-то особенной правдивостью высказывал свои мысли и отношения к людям, что часто рисовало его не совсем выгодно для него самого. Да, это был новый представитель молодого поколения, уже сильно и резко отошедшего от своих предшественников, восьмидесятников, всё разложившего, переоценившего ценности, выпукло и резко выдвинувшего свою индивидуальность»[67].

Зензинов:

«Я не знал в жизни человека, который обладал бы таким талантом, таким даром привлекать к себе сердца окружающих, как он. Где бы он ни был, кто бы с ним ни был – он всегда и везде был в центре».

«В партии было принято считать Савинкова человеком, лишь ищущим острых впечатлений жизни, некоторые называли его “спортсменом революции”, “кавалергардом революции”… считали его чуть ли не бретёром, который любит рисковать своей жизнью»[68].

И не только бретёром многие считали его, а хуже: моральным провокатором, возмутителем душевного спокойствия, истинным искушением для совестливых соратников. Да, в среде этих бомбистов, идейных убийц, рыцарей адских машин существовали строгие нравственные правила: сие прекрасно и до́лжно, сие жестоко и позорно, недопустимо ни в коем случае. Он любил танцевать на острие собственной и чужой совести.

Берта Александровна Бабина-Невская, член партии социалистов-революционеров с 1907 года:

«Это был совсем аморальный человек, у него не было этики. Помните, он проповедовал: “Почему нельзя убить мужа своей любовницы, но можно убить министра? Если вообще можно убить человека, то безразлично, кого и по каким мотивам”. Это он нам преподнёс в 1909 году. Вся наша эсеровская молодёжь была глубоко возмущена»[69].

Как быть с таким человеком? Доверять ли ему? Следовать за ним? Сторониться его? Этими вопросами в отчаянных ситуациях задавались даже самые близкие соратники.

Егор Сергеевич Созонов, эсеровский боевик, убийца Плеве. О Савинкове – из письма невесте, Марии Прокофьевой, написанного в 1908 году в каторжной тюрьме:

«Чуток… к людям и благороден. Блестяще талантлив. Его я очень любил, любовался им, учился у него пониманию жизни, оценке её».

«…Широкий и мятежный, как море, есть в нём что-то языческое, панское».

«…Слишком много индивидуалист и мало общественник».

«…Может настать такой момент, когда мы разойдёмся»[70].

Мария Алексеевна Прокофьева, невеста Егора Созонова, о Савинкове:

«Он умом дошёл до необходимости религии, но не дошёл до веры»[71].

Кто «умом дошёл» до религии, но не принял веры, тот сотворит идола. Идолом своим Савинков сделал смерть. Не ту всепримиряющую смерть, которая спасительно заключена в естестве развивающегося временного мира, а иную, выдуманную, в уме рождённую, пожирающую душу, а потом уже убивающую тело. Далее уже понятно, как этому идолу служить.

Фёдор Августович Степун, писатель:

«Оживал Савинков лишь тогда, когда начинал говорить о смерти. Я знаю, какую я говорю ответственную вещь, и тем не менее не могу не высказать уже давно преследующей меня мысли, что вся террористическая деятельность Савинкова и вся его кипучая комиссарская работа на фронте были в своей последней, метафизической сущности лишь постановками каких-то лично ему, Савинкову, необходимых опытов смерти. Если Савинков был чем-нибудь до конца захвачен в жизни, то лишь постоянным самопогружением в таинственную бездну смерти»[72].

«Постановка опытов смерти» – хорошо сказано.

Как многие любители погружаться в таинственные бездны, Савинков писал стихи. Так себе стихи. Зинаида Гиппиус, та самая, которая открыла путь в печатную литературу Блоку, покровительствовала и поэту (не столько, впрочем, поэту, сколько интересному экспериментатору со смертью) Савинкову. Она же придумала основной его литературный псевдоним: Ропшин. В далёком и странном будущем, в 1931 году в Париже, Зинаида Николаевна издаст посмертный сборник стихотворений великого террориста. Если переставить местами последние две цифры этого года, получится 1913. В 1913 году, когда Блок, взыскуя света, будет погружаться в бездны «Страшного мира», Савинков-Ропшин сочинит стихотворение «Электрические пятна», которое мы цитировали выше. Оно, как и все блюда его стихотворческой кухни, состряпано из объедков со стола символистов, но некая истина в нём всё же сформулирована.

Я – актёр. Ищу обмана В исцеляющем вине, Лгу и людям и себе, Как любовник из романа. …………………………… Электрический узор Чертит круг свой над столицей. Это птица, это птица… Площадь – сцена, я – актёр… ……………………………….. Всё равно мне. Всё равно. Я – актёр. Я – наважденье. Я в гробу уже давно И не верю в воскресенье.

Плоские одномерные мысли выражены плоскими одномерными образами – даже на грани пародии (к слову «вине» в рифму вместо «себе» просится местечковое «мине»: «Рабинович, на вам блоха!» – «На мине?!»). Однако последние строчки процитированных четверостиший на удивление точны (одномерное может быть очень точным).

Вот каким Савинков увидит сам себя в отражении стиха:

Лжец людям и себе. Актёр на сцене площадной революции. Любовник истории, который обманывает и будет обманут. Обитатель гробов, не желающий видеть свет воскресения.

Круг третий

Александр Блок, Борис Савинков (1904–1914)

Огонь и тление

О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! — Сказал я, – ведайте: моя душа полна Тоской и ужасом; мучительное бремя Тягчит меня. Идёт! уж близко, близко время: Наш город пламени и ветрам обречён, Он в угли и золу вдруг будет обращён… А. С. Пушкин

I

Лжец

А был ли такой великий террорист Савинков? Террорист-то был, да вот великий ли?

О его подвигах на динамитной ниве мы знаем главным образом из мемуаров – его собственных и его соратников. Воспоминания соратников наполнены всяческой предвзятостью, а его собственные – беллетристическими красотами и не поддающимися проверке деталями. Да и вообще, в сетях мемуаристики можно запутаться, как рыба, потерять правду. Если же отжать из источников всё сомнительное и лишнее, то в остатке обнаружим, что Савинков за многие годы революционной подпольщины участвовал в подготовке двух удавшихся терактов. В двух – ни больше ни меньше. Правда, каких! Самых знаменитых! Убийство Плеве, убийство великого князя Сергия Александровича.

За пределами этих двух сцен бесконечного революционного спектакля Савинков – актёр-неудачник. Он всюду действует, за всё берётся, словно хочет сыграть титаническую, прометеевскую роль, – и всякий раз проваливается, подставляя под удар доверившихся ему партнёров.

Однако в общественном сознании запечатлено не это, а иное: героическая борьба и светлая жизнь крестоносцев террора. Кто её так запечатлел? Двое: В. Ропшин и Б. Савинков, на поверку оказывающиеся одним и тем же лицом.

Савинков-прозаик таков же, как и Савинков-поэт: он пишет плохо и неправду, но убедительно. Он рассказывает не то, что было (один из его романов так и называется: «То, чего не было»), а то, что должно было бы быть, рождённое из его помыслов и чувств. Это в равной мере относится к тем писаниям, которые позиционированы как романы («Конь бледный», «То, чего не было») и как мемуары («Воспоминания террориста»).

Взять хотя бы убийство Плеве.

В «Воспоминаниях» Савинков создаёт настоящую «фильму» о подготовке и осуществлении покушения; этот киносценарий до сих пор остаётся общепринятой версией теракта.

Итак, лидеры эсеров по предложению Савинкова выносят смертный приговор Вячеславу Константиновичу Плеве, министру-консерватору, министру-злодею, виновнику Русско-японской войны и вешателю народовольцев (Плеве занимал пост директора Департамента полиции в 1881–1884 годах, руководил разгромом «Народной воли»). Благородные и смелые рыцари революции Алексей Покотилов, Егор Созонов, Иван Каляев, Максимилиан Швейцер, Давид Боришанский, Иосиф Мацеевский под непосредственным руководством, конечно же, Савинкова берутся исполнить справедливый приговор. План покушения разрабатывает и общее руководство осуществляет Евно Азеф (революционеры не догадываются, что он – Толстый, Виноградов, Липченко, Иван Николаевич и кто там ещё – секретный агент Департамента полиции). Террористы осуществляют образцово-показательную операцию по устранению министра. Прежде всего устанавливают наружное наблюдение: под видом извозчиков или уличных разносчиков следят за перемещениями жертвы. Из-за границы привозят гремучую ртуть, в неприметном нумере гостиницы «Северная» изготавливают адскую машину. Покушение намечено на 18 марта. Нелепая случайность: Созонов-извозчик, карауливший на Фонтанке у дома Министерства внутренних дел, не успел отстегнуть фартук, под которым лежала бомба. Плеве, невредимый, проехал мимо. 25 марта неудача повторилась у Зимнего дворца.

Через неделю произошло событие, о котором сделал запись в своём дневнике наш старый знакомый, вездесущий и вселюбопытнейший господин Минцлов.

Минцлов, дневник, 1 апреля 1904 года (66-й день Русско-японской войны; в этот день были опубликованы известия о гибели броненосного крейсера «Петропавловск» и командующего русским флотом адмирала С. О. Макарова):

«Полиция сегодня утром отбирала у всех газетчиков №№ “Петербургского листка” и каких-то ещё газет; сопротивлявшихся тащили в участок; в газетную экспедицию почтамта полиция явилась тоже и конфисковала все названные №№. Тем не менее, я раздобыл “Петербургский листок” и успел наскоро пробежать его; особенного ничего не заметил; в отделе происшествий наткнулся только на заметку о том, что этой ночью в “Северной гостинице” произошёл сильный взрыв, исковеркавший много номеров, полы и потолки; в одной из комнат найдены куски человеческого тела, разорванного бомбой. Что это за бомба, и кто был владетелем её – загадка; по всей вероятности, здесь кроется что-либо анархическое, сыщики зачуяли следы и потому поспешили всякие сведения о происшедшем изъять».

Так погиб Алексей Покотилов. Забегая вперёд, скажем, что очень похожая история произойдёт одиннадцатью месяцами позже, 26 февраля 1905 года. На сей раз дознаватели найдут куски тела, в котором незадолго до того жила душа Максимилиана Швейцера. Об этом красочно рассказывает весьма авторитетный свидетель, Александр Васильевич Герасимов, в то время – начальник Петербургского охранного отделения, полковник:

«…Сижу ночью за письменным столом, как всегда занимаюсь разбором и расчленением сообщений агентов. <…> Звонит телефон. У аппарата – полицейский чиновник. Он не говорит, он прямо кричит:

– Взрыв в гостинице “Бристоль”, четыре комнаты разрушены, один убитый…

<…> Было 4 часа утра, когда я вошёл в гостиницу. Полуодетый, бледный как смерть, вышел мне навстречу владелец гостиницы. Он что-то бормотал невнятное. Я оттолкнул его в сторону и взбежал по ступеням вверх. Здесь посреди разрушенных комнат находилось самое место взрыва. Все комнаты этажа стояли открыты – взрыв сорвал все двери с петель.

Вступаю в место наибольших разрушений – в комнату № 27. Я был готов к самому худшему, но то, что мне привелось здесь увидеть, превосходило все представления. Обстановка комнаты и обломки стен лежали подобно куче мусора, и все эти обломки и клочья были там и тут усеяны мельчайшими частицами человеческого трупа. Поблизости разбитой оконной рамы лежала оторванная рука, плотно сжав какой-то металлический предмет, – картина, которую я не могу забыть»[73].

Да. Смерть порой проходит перед нами в причудливых одеждах. Вот бы выставить в музее рядом руку Швейцера с зажатой в ней железякой и голову Плеве с оторванной нижней челюстью…

Впрочем, вернёмся к повествованию. Плеве ещё жив, и подготовка нового покушения идёт полным ходом. В дело включаются новые герои: Егор Дулебов, Прасковья Ивановская, прекрасноглазая Дора Бриллиант. Для описания их изумительных качеств Савинков не жалеет светящихся красок.

Об Ивановской: «Все члены организации были как бы её родными детьми. Она любила (выделено здесь и далее мной. – А. И.-Г.) всех одинаково, ровной и тихой, тёплой любовью. Она не говорила ласковых слов, не утешала, не ободряла, не загадывала об успехе или неудаче, но каждый, кто был около неё, чувствовал этот неиссякаемый свет большой и нежной любви»[74].

О Доре: «Любя революцию, мучаясь её неудачами, признавая необходимость убийства Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. <…> Она редко смеялась, и даже при смехе глаза её оставались строгими и печальными»[75].

О Созонове: «Вспыльчивый и сердечный, с кротким, любящим сердцем, он своей жизнерадостностью только ещё больше оттенял тихую грусть Доры Бриллиант. Он верил в победу и ждал её. Для него террор тоже прежде всего был личной жертвой, подвигом. Но он шёл на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нём…»[76]

Проникновеннее всех – о Каляеве, Янеке: «Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят её только те, кто отдаёт за нее жизнь. <…> К террору он пришёл своим особенным, оригинальным путём и видел в нём не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву». И тут же нечто примечательное: «…Прирождённый поэт, он любил искусство. <…> Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. <…> Для него они были революционерами в искусстве. <…> Его любовь к искусству и революции освещалась одним и тем же огнём, – несознательным, робким, но глубоким и сильным религиозным чувством»[77].

В приведённых цитатах трижды три раза повторяется слово «любовь» и производные от него. Интересно: на одном конце бикфордова шнура – любовь, а на другом – «мельчайшие частицы человеческого трупа». И эту конструкцию Савинков при помощи своего Янека пытается подпереть стихами Брюсова, Бальмонта, Блока…

Лжец.

Любовь не превращает живое в мёртвое.

То, что превращает живое в мёртвое, – не любовь.

Стихи не пишут для того, чтобы кого-то убить.

Ничего этого не было.

Не было лучезарного Янека с его религиозной жертвенностью; не было скорбящей Доры, кроткого Созонова, матери-Ивановской. Были загнанные, обманутые, униженные и оскорблённые люди; были неутолённые честолюбия и невостребованные таланты; были несформированные умы и трагически раздвоенные души. Было отвратительно лицемерное, самодовольное, тупое государственное чудище, с которым ужасно хотелось бороться. А того, что преподносит Савинков, – не было и не могло быть.

Люди эти оказались пешками в чужой игре.

Игра, кстати, продолжилась. 8 июля новая попытка покушения – снова случайная помеха, неудача. Наконец – 15 июля. Измайловский проспект. Кровь на мостовой. Как было описано выше.

Невозможно поверить, что всё происходило так, как рассказывает Савинков. Лживы не только характеры, лжив и сюжет.

Полгода, с января по июль, группа террористов наблюдает за приездами-отъездами министра, слоняясь по набережной Фонтанки перед зданием Министерства внутренних дел и Департамента полиции. Егор Созонов, переодетый извозчиком, торчит часами в виду министерского подъезда; Швейцер, изображающий англичанина, прогуливается по Пантелеймоновскому мосту взад-вперёд – и охрана не обращает на них никакого внимания. Притом Созонов (как и Каляев, и сам Савинков) давно в розыске: бежал из ссылки. И вот теперь сидит на облучке, наблюдая за домом, в котором располагаются главные спецслужбы императорского Петербурга. Его дело с фотографией и описанием внешности лежит на полке в комнате второго этажа дворового флигеля этого самого дома. И его никто не задерживает, не замечает.

Савинков о неудачной попытке покушения 18 марта:

«В воротах Летнего сада я увидел Покотилова. Он был бледен и быстро направлялся ко мне. В карманах его шубы ясно обозначались бомбы. <…> Каляев настолько бросался в глаза, настолько напряжённая его поза и упорная сосредоточенность всей фигуры выделялась из массы, что для меня непонятно, как агенты охраны, которыми был усеян мост и набережная Фонтанки, не обратили на него внимание. <…> Я до сих пор ничем не могу объяснить благополучного исхода этого первого нашего покушения, как случайной удачей»[78].

Одна случайность – случайность; четыре случайности подряд – это уже очевидная закономерность. В первый раз четыре террориста, переодетые кто разносчиком, кто извозчиком, кто иностранцем, с бомбами в лотках, под фартуком, под мышкой, караулят министра на набережной Фонтанки, и только случай не позволяет им взорвать министра ко всем чертям. То же, хотя и в меньшем составе, повторяется во второй раз. Злоумышленников никто не замечает. Потом происходит тот самый взрыв, жертвой которого стал Покотилов. Гром на всю столицу, но боевики продолжают свою деятельность беспрепятственно. Они до тонкостей успевают отследить распорядок дня, пути следования, внешний вид экипажа жертвы. 8 июля уже целых шесть террористов с четырьмя бомбами поджидают Плеве на Обводном канале, у Варшавского вокзала. Они знают маршрут следования царского сатрапа, но охрана даже не догадывается об их существовании.

Всё это говорит только об одном: Плеве никто по-настоящему не охранял. Террористы ломились в ту дверь, которую чья-то таинственная рука отперла для них. Они исполняли чужую волю.

Иосиф Колышко (псевдоним Баян), журналист, из статьи-памфлета, обращённого к С. Ю. Витте:

«Убили Плеве. Я никогда не видел Вас счастливее. Торжество так и лучилось из Вас. Вы решили сами стать министром внутренних дел…»[79]

Сергей Юльевич Витте, главный политический соперник и заклятый враг Плеве (со слов директора Департамента полиции А. А. Лопухина):

«У директора Департамента полиции, ведь, в сущности, находится в руках жизнь и смерть всякого, в том числе и царя, – так нельзя ли дать какой-нибудь террористической организации покончить с ним…»[80]

Из дневника генеральши Александры Викторовны Богданович, хозяйки великосветского петербургского салона.

27 ноября 1904 года: «Толь говорил, что Плеве не терпел Витте, собирал материалы о его вредности, и в день, когда был убит, вёз царю документальные данные об изменнике Витте. Со смертью Плеве главный враг Витте был уничтожен, но остаются ещё два человека, которые для Витте являются тормозами для его планов, это вел. кн. Сергей Александрович, который его не терпит, и Муравьёв, про которого Витте пустил анонимное пасквильное письмо, в котором затрагивается честь Муравьёва…»

6 декабря: «Столыпин[81] (“Новое время”) говорил в редакции, что Департамент полиции в последнее время разошёлся с Плеве, был им недоволен и поэтому его мало охранял, потому-то его и убили».

19 декабря: «Вчера говорили, что поражены переменой, которая произошла в Витте, что он стал консерватором. <…> При этом идёт такой разговор, что Витте ненавидит царя, что он желает, чтобы царь был убит, и к этому ведёт политику, чтобы, когда царя не станет, он, Витте, явился бы самодержавным»[82].

Добавим, что после убийства Плеве Боевая организация эсеров займётся подготовкой покушений на великого князя Сергия Александровича, министра юстиции Муравьёва и на царя – на тех самых лиц, которых упоминает осведомлённая сплетница Богданович в качестве мишеней Витте. Добавим также, что глава Боевой организации Азеф всё это время находится в непосредственном контакте с Особым отделом Департамента полиции, а там у Витте свои люди.