Абстрактный человек

— Кто этот Майков ваш? — спросил Болдин.

— Как кто? Художник, — сказал директор.

— Какой он?

— Как какой?

— Чем увлекается, что любит?

— Ах это. Ничего особенного. Немного, знаете, странный, несколько лет назад вдруг ушел с работы, все бросил, прекрасную квартиру и исчез, уехал. У него друг есть. Настоящий друг. Этот друг полгода потратил, чтобы найти его. И, представьте, нашел где-то на севере в скиту заброшенном, он там работал и жил там же год или целых два. Этот друг там тоже жил с ним.

— Как имя друга?

— Мне кажется, Веселовский, Костя Веселовский, а то у нас в Союзе есть еще Сева Веселовский, а этот — Костя.

— Запишите, — сказал Болдин Иванову, — Константин Веселовский. Так, продолжайте.

— Что же мне продолжать, я и так уже почти все сказал.

— Эту картину он писал на севере?

— Какую?

— Ту, которую только что принесли.

— Ах, эту, но вы не обращайте внимания…

— Я вас спросил, где он ее писал?

— Я не знаю, почему я должен это знать? — встревожился директор. Он вообще, чем больше говорил с этими уверенными людьми, тем больше тревожился, беспокоился, хотя, казалось бы, беспокоиться ему было совсем неотчего.

— На севере он пожил, пожил, — добавил директор, — а потом сюда приехал и живет здесь, на даче, это все, что я знаю.

— Он странный человек, — добавил вдруг директор.

— В чем же его странности? — насторожился Болдин.

— Да, в чем? — подхватил Иван Иванович. Он смотрел на директора своими грустными нежными глазками, и тот успел заметить, что глазки эти из грустных, немного скорбных превращаются по мере смотрения на него в острые и пронизывающие, знающие что-то о вас глаза. Такие глаза бывают у опытных психиатров. Говоришь с ним и невольно испытываешь к нему полное доверие и думаешь, какой он прекрасный человек, как он любит тебя, своего дорогого пациента, как хочет тебе помочь, а между тем знаешь, что в глазках этих есть какой-то подвох, что в момент они могут тебя ошарашить и доверие твое совсем опоганить.

— Он лечился? — неожиданно спросил Иванов.

— Как лечился?

— Я имею в виду алкоголь, психические заболевания?

— Что вы, что вы, это совершенно исключено. Он абсолютно здоровый человек, но только странный.

— В чем эти странности?

— Трудно сказать.

— Давайте я вам помогу, он суетлив, болтлив?

— Да нет.

— Задумчив, молчалив?

— Скорее, да.

— Очень хорошо. Не бывает ли эта задумчивость чрезмерной: часами сидит на одном месте, смотрит в одну точку, с людьми не встречается?

— Ну знаете, это с каждым из нас бывает, — сказал директор, а про себя подумал: «Придут такие трое, и не принять нельзя, а как поговоришь, задумаешься не то что на час, а на все четыре, и в точку уставишься».

— Так-так, — говорил Иванов, — то, что вы говорите, очень интересно. А он не говорил вам, не случается у него, этаких, — Иван Иванович задумался, — видений?

— Что?! — не выдержал директор, — да за кого вы нас здесь принимаете?! Мы же, черт возьми, не в психбольнице, у нас есть отдел кадров, наконец, — почему-то добавил он про отдел кадров. — Идите туда, проверяйте.

— Ну что вы обижаетесь, вы сами знаете, у нас такая работа, — парировал Иванов, — работа, работенка, работочка, — он стал выдумывать словечки, а директор с напряженным лицом ждал очередного нелепого вопроса.

— Значит, о видениях вы ничего не знаете?

— Нет, — твердо ответил директор.

— Так-так, — ну а в чем, собственно, его странности? Подумайте, подумайте, и все будет очень хорошо.

— Почему должно быть плохо? — думал директор, я же им ничего не сделал. Он сам себе напоминал мальчишку, которого какая-то шпана поймала в подъезде и просит двадцать копеек, а у него нет и ему страшно, что сейчас его будут бить. Что надо-то им? — думал он.

Неизвестно, что пронеслось в мозгу нашего директора, почти допрашиваемого троицей, но, видимо, что-то пронеслось, потому что он как бы застыл и неожиданно сказал:

— Майков ваш стеклянный человек. Это его так Веселовский назвал. И больше я вам ничего не скажу.

Иван Иванович внимательно посмотрел на директора и, видимо, убедившись в чем-то, сказал Ивану Геннадиевичу:

— Нам нужен Веселовский.

— И без Веселовского почти ясно, что подходит, — сказал Болдин.

— Ясно, но Веселовский нам все же нужен, — сказал Иванов.

После этих заключительных слов троица пошла прочь из пыльных старинных залов.

На улице их ждала черная машина. Они сели, и машина тотчас тронулась. Вслед ей долго смотрел директор.

— Подведем итоги, — сказал уже в машине Иван Геннадиевич, по большей части обращаясь к Ивану Ивановичу. — Что предварительно вы можете сказать об этом, как его?

— Майкове? — помог Иван Иванович.

— Да.

— Я думаю, что нам повезло, но нам многое еще нужно узнать. Главное, почему он стал писать эти картины. Какие причины заставили его писать. Может быть, это писание — простое подражание, и тогда нам нечего с ним терять время. А вот если нет, если за этим стоит что-то внутреннее, искреннее, тогда он нам может и подойти, ним нужен чистый, очень чистый эксперимент, не забывайте, какие надежды на нас возлагают.

— Я-то не забываю, смею вас заверить, — откликнулся Иван Геннадиевич. И снова неприятно поразило его впечатление: стена, снег, ботинок, кусты, зимнее небо. «Проклятая картина», — думал он.

— Я думаю, — продолжил перебитый Иван Иванович, — я думаю нужно еще немного разведать, а потом попытаться напрямую, нет, конечно, не совсем напрямую, а так, деликатно, чтобы, не дай бог, не задеть каких его не известных нам особенностей, чтобы наш Владимир Глебович не взволновался, не закрылся от нас, а то я знаю таких людей, они как бы всегда в стороне, они закрываются, недаром говорят, что он стеклянный, он как бы всегда этак за стеклом, не пробьешься к нему, он такой отстраненный человек, весь в себе, поэтому нужно очень деликатно, очень, — волновался Иван Иванович. — У нас и специалистов таких нет, по крайней мере, мало их, таких специалистов, которые могли бы провернуть эту миссию столь деликатно, — путался Иван Иванович.

— Да, да, — подтверждал слова своего спутника Иван Геннадиевич, но видно было, что он плохо слушает Ивана Ивановича, а думает о чем-то своем, вполне постороннем предстоящему делу.

— Но мы забыли с вами о нашей спутнице, совсем забыли, мы невежливы с вами, Иван Иванович. Простите нас, Екатерина Ивановна.

— Что вы, — сказала Екатерина Ивановна, — мне интересно слушать, вы все говорите необычные вещи. Непонятные вещи, но я надеюсь…

— Вполне, вполне можете надеяться, — прервал Иван Геннадиевич, — скоро, даже очень скоро вам многое станет понятным, многое из того, что мы делаем и собираемся сделать. Хотя, скажу вам откровенно, — нам и самим так мало понятно в нашем деле, так маловато, даже в том, что мы уже сделали, а в том, что собираемся — еще меньше, все впотьмах, идем на ощупь уже несколько лет, а сейчас, скажу вам, вовсе зашли в тупик, бросаемся налево и направо, и вы, Катя, нам сейчас нужны, вы должны нам помочь.

— Чем могу?

— Да, это правильный вопрос, но сейчас мы еще сами не знаем, чем можете, но мы чувствуем, что можете, мы многое делаем на одной интуиции, так приходится работать, просто чувствуем сейчас, что вокруг этого Майкова что-то завяжется, что он может нам пригодиться со своими странными картинами, и со своим странным характером, мы вообще работаем со странными людьми, я сразу скажу, что с такими людьми работать интереснее, чем не со странными, в странном человеке вся жизнь как на изломе. Раз, сломалась, и видны слои, переплетение, а иной раз и будущее увидится. О чем это я, все время путаюсь и забегаю вперед, старею, старею, Екатерина Ивановна.

Но ближе к делу. Сейчас мы приедем в одно место. Не старайтесь запомнить дорогу туда, вас будут, когда вы понадобитесь, привозить туда на машине, нет нужды говорить, что место это — тайна, для всех, для самых близких, для родных — это тайна, но это вы знаете…

Там мы вам кое-что расскажем, — продолжал Иван Геннадиевич, — в кое-что посвятим, но не старайтесь сразу понять всего, я уже сказал все, и цель наша и результаты — откроется вам постепенно, шаг за шагом, и вам самим это будет интереснее.

— Совершенно так, — улыбнулся Иван Иванович, — и меня Иван Геннадиевич нашел также случайно, просто на улице, вернее — у лабораторного стола. Мышки пищат, люди с пробирками, грязь, какая у нас грязь в лабораториях, фу, но здесь, не беспокойтесь — нет грязи, сами увидите, а потом я втянулся, такая работа, такая работа — дух захватывает.

— Ну вот, даст бог — скоро приедем, — сказал Иван Геннадиевич.

Машина петляла по Москве, как будто запутывая свои собственные следы, сначала дома вокруг были все старые, попадались даже одноэтажные домишки, заваленные снегом. В эту зиму было много снега, и он завалил уютные эти жилища почти до окон. Из снега торчали головы львов, старые тумбы, как и львы, охранявшие домики. Потом пошли новые районы, а потом снова начались какие-то старинные постройки, наконец машина вырулила на бульвар и, проехав несколько сот метров мимо литых низких решеток, въехала куда-то, видимо, во двор. За ней закрылись глухие ворота, и автомобиль остановился как бы в глубине огромного колодца. Слева и справа шли вверх грязно-кирпичные красные стены какого-то дома, которые и составляли колодец, где остановилась машина.

Троица вышла. Иван Геннадиевич поддерживал за руку Екатерину Ивановну. Иван Иванович, как уже мы привыкли, шел чуть сзади, иногда забегая вперед, если к нему обращался Иван Геннадиевич.

Екатерина Ивановна вышла и, сделав несколько шагов, вдруг остановилась как вкопанная. Нет, ее поразили не стены, уходившие глубоко вверх, туда, где еле виднелось маленькое окошечко серого зимнего неба, не белые лавки, стоящие вдоль стен, не даже какая-то странного вида рухлядь, сваленная там и сям на дне колодца: трубки, шланги, пробирки, запачканные чем-то таким же грязно-бурым, каким, казалось, были запачканы эти стены, — ее поразили даже не кипы каких-то бумаг, разбросанных ветром там и тут по снегу, и даже не сам снег, который почему-то был немного зеленоватого цвета, будто его слегка припудрили зеленоватой мелкой пудрой. Ее поразило то, что стояло в самом центре колодца, прямо в его середине.

А стоял тут дом: маленький ампирный особнячок с колоннами. Стены его были выкрашены в темно-желтый приятный для глаза цвет. И стены были как стены, и крыша была как крыша, зеленая, запорошенная снегом, украшенная старинной трубой с флюгером явно нового или даже новейшего изготовления, но поразили ее стекла домика. Они были зеркальные. Такие стекла иногда бывают в очень дорогих иностранных машинах. Снаружи они — чистое зеркало, а если посмотреть на них изнутри, то сквозь них видно все-все, и ничуть они не затемняют видимости, скорее наоборот — улучшают ее. Такие вот стекла были в этом уютном строении, и именно они придавали ему какой-то недобрый, и совсем неуютный вид.

— Прошу вас, — Иван Иванович забежал вперед, подбежал к двери, нажал на что-то, и дверь съехала в сторону, раскрыв за собой ослепительного вида холл. Здесь росли белые цветы, стояли темно-красные диваны, на стенах висели, видимо, очень дорогие и красивые картины. Но самое интересное было в том, что из холла дальше не было дверей — глухие стены, и все.

— Раздевайтесь, раздевайтесь, устраивайтесь, — суетился Иван Иванович, помогая Екатерине Ивановне снять шубу и вешая ее на вешалку, прямо в холле. Надо отметить — вешалка эта портила холл, она была здесь не к месту, как многое из дальнейшего интерьера не гармонировало друг с другом, хотя все было очень дорого и очень хорошего, добротного качества. Это сразу подметила женским своим глазком Екатерина Ивановна.

Раздевшись, Екатерина Ивановна подошла к зеркалу поправить прическу, а когда она обернулась от зеркала, то задней стены холла уже не было: за ней, куда-то уехавшей, краснел обитый материей длинный коридор. Это был странный коридор. Странности его заключались в следующем: во-первых, он шел не ровно, а вниз, с уклоном, а во-вторых, он был точно много длиннее не только особнячка, но и всего колодца, на дне которого покоился особнячок, так что он нарушал все представления Екатерины Ивановны о пространстве и, выходя из холла, казалось, уходил куда-то в бесконечность.

— Вот как? — только и сказала Екатерина Ивановна.

— Именно так, именно, — повторил Иван Иванович.

— Туда? — она кивнула в сторону коридора.

— А куда еще? — сказал Иван Геннадиевич.

После этого короткого и ясного диалога наша троица устремилась в бесконечный коридорчик.

Но шли они недолго, коридорчик попетлял, попетлял и, выпетлявшись вдоволь, привел снова к глухой стене, на которой висела картина с не важным для нашего рассказа сюжетом.

И снова уехала стенка — этому Екатерина Ивановна не удивилась больше, а за стенкой открылась кабинка лифта с маленьким, но достаточным для сидения троих диванчиком.

Екатерина Ивановна приготовилась к спуску в подземелье, но лифт неожиданно плавно поехал вверх. Проехав необходимое расстояние, лифт остановился, и двери выпустили и Екатерину Ивановну, и ее спутников.

Они оказались в большом зале, обставленном современной мебелью. Одна стена зала была стеклянной, и за ней открывался красивый вид на расстилавшуюся внизу старую Москву. Екатерина Ивановна знала старую Москву и мысленно прикинула, где находится этот зал. Прикинув, она лишь подумала про себя: «Вот оно что?» И больше ничего подумать не успела, потому что в комнату быстрой походкой вошел человек.

Это был большого роста угловатый подержанный сероглазый тип, совершенно уголовного вида. Он молча и неловко стоял посередине зала.

— А вот мы и в сборе, — сказал Иван Геннадиевич, — вся четверка. Знакомьтесь — Петр Петрович Петров.

Петр Петрович сделал шаг назад и неловко поклонился, видимо, желая казаться элегантным, но получилось это у него как-то неубедительно и стало совершенно ясно, что элегантность — совсем не его стихия.

При поклоне в лице его отразилась какая-то беспомощность и усталость, как у человека, как бы говорившего вам: «Ну вот, поклонился, ну что вы еще от меня хотите, что вам от меня нужно? Я сделаю все, но только все равно у вас со мной ничего не получится, и не потому, что я не хочу, а потому, что я сделал, что мог». Екатерина Ивановна это все заметила и улыбнулась Петру Петровичу. Тот поймал ее улыбку и в глазах его появилось подобие благодарности и симпатии. Иван Геннадиевич, заметив улыбку Петрова, тоже почему-то улыбнулся, получилось это у него не очень ловко, но все же сносно.

— Ну вот, мы почти дома, — заметил Иван Геннадиевич.

— Дома, совсем дома, — подтвердил его слова Иван Иванович.

— Так давайте, располагайтесь, — продолжил Иван Геннадиевич, — будьте совсем как дома, привыкайте Екатерина Ивановна, привыкайте, вот садитесь, да хоть в это кресло, — он указал на большое зеленое кресло.

Екатерина Ивановна со свойственным ей тонким женским чутьем почуяла в этой прочной зале, в этих уверенных людях какую-то тщательно скрываемую слабинку и неуверенность. Она улыбнулась этому неожиданно накатившему своему чувству и медленно села. Сели и остальные. Петр Петрович сел, словно сложился пополам, и колени его длинных тонких ног из-за низкого кресла оказались почти на уровне глаз, которые выглядывали из-за этих колен с пугливой надеждой и опаской.

Ощущалось, что хоть он и дома, но ему хотелось быть не дома, а где-то в другом месте. Иван Иванович сел, словно упругий мячик, подпрыгнув на широком упругом сиденье.

— Ну, можно начинать, — сказал Иван Геннадиевич.

— Конечно, конечно, — закивали и Петр Петрович, и Иван Иванович.

— Разрешите представить вам Екатерину Ивановну, а вам, Екатерина Ивановна, официально представить Ивана Ивановича Иванова и Петра Петровича Петрова — отныне ваших коллег, посвященных в некоторые детали нашего, отныне становившегося уже совсем общим дела. Сразу хочу сказать, что руководство этим делом предложено мне, и поэтому тоже разрешите вполне официально представиться: Иван Геннадиевич Болдин.

Итак, я хочу сказать несколько слов о нашем деле. Естественно, и пусть это вас не обижает, Екатерина Ивановна, всех подробностей, а также конечных целей нашего дела мы раскрыть вам сейчас не сможем, но это и не нужно, потому что у него, у этого дела, образовалось сейчас столько подробностей, что вы сразу их и не усвоите, а сможете усвоить лишь постепенно, входя в курс наших экспериментов.

Хочу сразу еще сказать, что дело это имеет прямо-таки гигантское значение и не только для нас, но и для многих других людей, которые работают на нас, сами того не подозревая, и выполняют те или иные наши заказы, естественно, не зная, для чего они, собственно, работают, потому что посвятить их в наши цели совершенно не представляется возможным.

И еще хочу сказать, что, по нашим довольно точным сведениям, таким делом, такими экспериментами не занимаются сегодня практически нигде, только здесь, в этих наших зданиях.

Сейчас я поставлен прямо-таки в затруднительное положение, потому что я должен объяснить здесь некоторые результаты нашей деятельности, сам еще не понимая значения этих результатов, и, в частности, из-за того, что мы не можем интерпретировать эти результаты и поэтому не можем развивать дальше нашу деятельность, мы и пригласили вас сюда, Екатерина Ивановна.

Для того чтобы вы кое-что еще осознали, я еще раз представлю вам моих сотрудников.

Иван Иванович — психолог.

— Даже психоневролог, даже психотерапевт и биохимик, с вашего позволения, и еще немного генетик, если позволите, — бегло перечислил свои предназначения в этом мире Иван Иванович Иванов. — И еще экспериментатор, психологический и психоневрологический экспериментатор. Могу сказать о вашем прошлом, могу намекнуть на ваше будущее, — продолжал Иван Иванович.

— Иван, — строго сказал Болдин, — Иван, помолчите.

— Хорошо, хорошо, Иван Геннадиевич, помолчу, только скажу, что эксперименты интереснейшие, очень любопытные, сам человек еще ничего не знает, наш подс… то есть испытуемый, кстати, эксперименты совершенно безвредны и даже полезны для организма, сам он еще ничего не знает о своем будущем, а мы можем сказать, что вот он в таком-то году, скажем, с ума сойдет, или еще там что… тетушку зарежет.