Помоги проекту - поделись книгой:
Эвакуированных малышей тут же распределили по семьям, а Людмилу увела к себе Феня.
— Мы тебя с Наткой быстро на ноги поставим, — говорила она приезжей, подсаживая ее на лежанку печи. — Там тепло, чисто.
— В пальто у меня документы. Возьми их, оформи детей.
— Все сделаю. Не беспокойся, отдыхай. Вот тебе еще молоко, хлеб. Только не все сразу ешь. Понемножку.
— Знаю, — ответила Крылова и опустила тяжелую голову на подушку.
Она спала целые сутки. И подруги все это время, заглядывая на печь, разговаривали только шепотом, передвигались неслышными шагами. Из документов им стало ясно, что Людмила Крылова — комсомолка, студентка пединститута, эвакуировалась из Ленинграда с группой осиротевших детей.
— Это хорошо, что она из педагогического, — радовалась Власова. — Мы ей третий класс дадим или, еще лучше, назначим старшей пионервожатой, а то мне одной тяжеловато.
Через неделю Люда поправилась и пришла в школу. За эти дни она сдружилась с Наташей и Феней. По ночам подруги долго не спали. Слушали рассказы Крыловой о Ленинграде, его тяжелой обороне. Люда не уехала с институтом в глубокий тыл. Она попросилась на фронт, но ее не взяли — у нее не было никакой военной специальности. Она срочно пошла на курсы радистов. Но горком комсомола вызвал ее и направил по квартирам собирать осиротевших детей.
И вот теперь, когда она привезла свою группу в далекий тыл, снова пойдет в военкомат. Подруги не отговаривали Крылову, но советовали ей немножко поправиться, подкрепиться. А пока заняться пионерией или взять один младший класс. От класса Люда отказалась, а поработать с пионерами согласилась.
Вечером они собрались в самом просторном классе, и Наталья Леонтьевна познакомила ребят с новой пионервожатой. Все уже знали короткую, но героическую биографию девушки из города на Неве. Ожидали, что она начнет говорить о тяжелых месяцах осажденного Ленинграда, о мужестве и подвигах защитников, но Люда вдруг неожиданно предложила:
— Скоро Новый год. Давайте устроим елку. С масками, с песнями, с игрушками. И давайте соберем теплые вещи для бойцов и командиров.
Через две недели после Нового года пионерские подарки были сложены в почтовые ящики. Вместе с носками и варежками ребята вложили письма, в которых просили дорогих воинов скорее разгромить немецко-фашистских оккупантов.
Посылки повезли в Котельниково Наталья Леонтьевна, Феня, Людмила и Миша с Ваней. Ящики положили на санки, а сами стали на лыжи. Девушки пустили мальчиков вперед. Всю дорогу они о чем-то говорили. Иногда громко, и тогда ребята останавливались, чтобы узнать, о. чем у них спор, но спутницы тут же замолкали и велели мальчикам двигаться дальше. И все-таки Миша и Ваня уловили из разговора, что Крылова поступает неправильно, одна уходит куда-то, не сдержав данного слова.
— Не могу, понимаете. Не могу я сидеть здесь, — горячилась Людмила, — когда фашисты терзают мой город.
— Но ведь идет наступление, — не менее горячо возражала Наталья Леонтьевна. — Наши уже воюют под Таганрогом, в Донбассе. От Москвы отогнали фрицев на 250 километров.
Ребятам все стало ясно в городе. Когда они сдали посылки на почту и вышли на улицу, Людмила сказала:
— Ну, а теперь прощайте.
Мальчики удивленно поглядели на нее, на Власову и Нарбекову. Те стояли печальные, даже слезинки заблестели у них на глазах.
— Ладно уж, проводим тебя до военкомата, — вздохнула тяжело Наталья Леонтьевна. — Хоть ты индивидуалистка, а все равно жалко с тобой. расставаться.
— Странная ты, Наташа. Я же не виновата, что вас оставили до особого. Наверное, роль сыграла моя специальность…
К военкому Крылова пошла одна.
— Куда это она? — спросил Миша.
— На кудыкину гору, — ответила Феня. — А еще в разведчики собираешься.
Скоро Крылова вышла. на крыльцо. Ее худощавое лицо светилось такой радостью, словно военком вручил ей от имени Президиума Верховного Совета орден или медаль.
— Все остается в силе! В семнадцать нОль-ноль уезжаю. Берегите моих малышей. Я за ними вернусь, как только победим. Миша, возьми мои лыжи. Они длиннее и пружинистее. Ну, а теперь давайте прощаться, а то мне к начальнику надо явиться.
Девушки молча обнялись. Ребятам Людмила пожала руки.
Возвращались грустными, молчаливыми. Перед хутором Наталья Леонтьевна наказала:
— Вы пре Людмилу особенно не распространяйтесь.
— Знаем, не маленькие, — по-взрослому ответил Миша.
…Дожили до весны, до новых хороших сводок. Наши. войска перешли в наступление под Харьковом. Повеселевший Зиновий Афиногенович снова каждое утро передвигал на карте красную ленточку. В колхозе шел сев. В прежние годы за такие темпы и председателю, и партийному секретарю давно бы влепили по строгачу, а теперь, когда в поле работали женщины, старики да пацаны, из райкома только сообщали, как идут дела у соседей, интересовались, когда закончат тот или иной клин.
В тракторную бригаду чаще, чем в довоенное время, приезжал комсомольский вожак машинно-тракторной станции Дмитрий Покорнов. В его большущей походной сумке, прикрепленной на багажнике велосипеда, кроме набора инструментов, были и реставрированные детали, и запасные свечи зажигания, и лампочки, и, как это кое-кому ни казалось странным, книги, газеты, бланки «боевых листков», «молний».
Миша, успевший невесть когда загореть, после школы пропадал на своем поле. На хромавшем Колумбе он возил трактористам воду и керосин. Иногда привозил какую-нибудь деталь для вставшей в борозде машины…
И, как ни туго было со временем, находил час-другой для учебников, для книжек.
Возвращаясь домой, он неизменно ставил в банку букет пахучих цветов на радость младшей Лиде. Старшие Валентина и Тамара почти не ходили в степь. Им хватало дел по дому. Да и надо было готовиться к экзаменам. На их замечание, что ему не мешало бы подольше сидеть за учебниками, брат успокоительно отвечал, что готов хоть сейчас тянуть любой билет. Мать, тяжело передвигаясь по избе, делала самое необходимое. Дочери освободили ее от печки, от полов, от стирки: она ждала ребенка. Глядя ночью или рано утром на ее утомленное лицо, в ее. большие глаза, наполненные ожиданием и боязнью, — все ли будет благополучно, — Зиновий Афиногенович ласково гладил жену по черным волосам и ободряюще шептал:
— Все будет славно, Аннушка. Родишь еще одного наследника.
— Ах, отец, — сокрушалась мать. — Что ждет-то его? Кругом такое лихо…
— Временно, Аннушка. Вот погоди…
А в другой раз, когда мать корила себя за то, что на старости лет согласилась рожать еще одного, отец деланно возмутился:
— Какая же ты старая.
— Будто не знаю, — печально улыбалась Анна Максимовна. — Тина читала книжку Бальзака, там все прописано.
— Ну, мать, ты насмешила меня, — подправил кончики усов Романов. — Тот Бальзак был большой шутник. Он шутил, когда говорил, что бабий век — сорок лет. А мы же не по нему, а по-нашему, по-русски года считаем. В России как говорят: двадцать лет — баба цвет, сорок лет — ягодка, а ты в старухи записалась. Так что рожай, и точка.
— И что-то его ждет? — куда-то далеко глядела мать.
— Да ничего особенного, — успокаивал он жену. — Вот погоди. Наберемся силенок да как дадим фрицу по зубам…
И Романовы, как все советские люди, ждали. В работе, в заботах летело время. А вместе с ним в степь летел из Каракумов непроходящий зной. Пора экзаменов пришла так незаметно, что Миша в первый же день по привычке чуть не убежал с утра на конюшню. Но, глянув на стопку учебников и тетрадок, уложенных с вечера им и сестрами, вспомнил, что у него в жизни сегодня произошло важное событие. Ведь он впервые будет сдавать переводной экзамен.
В школу Романовы пришли, когда возле дверей уже толпились ученики. Они нетерпеливо заглядывали в замочные скважины, в щели. Миша растолкал стоящих у дверей, заглянул в класс и спросил:
— Наталья Леонтьевна, здравствуйте, когда вы нас вызывать начнете?
— Через полчаса. А что?
— Да председатель просил отвезти жито на мельницу.
— Сдашь экзамен и поедешь.
— Там тогда очередь большая будет.
— Миша, закрой дверь. Ты отвлекаешь меня, — подошла к двери Власова.
Романов обратил взимание, что сегодня учительница выглядела не так, как всегда. И одета она была по-праздничному: в строгую белую кофту и черную чуть расклешенную юбку, на стройных ногах лаковые туфли-лодочки. Костюм делал Наталью Леонтьевну и выше, и строже, и красивее. В ней теперь не было ничего от той вихрастой, угловатой девчонки, которую он знал с осени сорокового года.
И он догадался, что все эти изменения в его учительнице произошли только вчера, а может быть, сегодня. Ведь это у нее тоже первый экзамен в жизни. И ему. захотелось подбодрить свою любимую учительницу.
— Меня первого вызывайте, — сказал он, слегка упираясь. — Я не подведу, честное пионерское.
Власова по-доброму улыбнулась и согласно кивнула Романову.
— Отлично, мамочка! — крикнул Миша, пугая сонливо копошащихся во дворе кур. — Где мои старые штаны? Давай скорее, побегу к Сергею Ивановичу, — громко тараторил он, словно заведенный.
— А как Тина, Тома? — спросила счастливая Анна Максимовна.
— Тоже хорошо. Они подружек дожидаются. А нам некогда. Мы с Мишкой Поповым на мельницу едем.
Сергей Иванович уже запряг быков и, терпеливо посасывая старую трубку, ждал помощников. Услышав песню, конюх взобрался на арбу и тронул кнутом Цезаря. Вол нехотя переставил ноги, арба мягко покатилась по дороге. До самого города она была почти пустынной. Редкие телеграфные столбы бросали в кюветы тонкую тень. Серая пыль, поднимаясь из-под колес, мутной пеленой стелилась по колее. Раскинув руки, друзья вольготно растянулись на мешках. Миша, глядя сощуренными глазами на раскаленное солнце, запел:
— Куда уж ярче, — добродушно ворчал старый конюх. — Всю плешь спалило. А вы на себя поглядите, что твои чугунки или эфиопы.
— Это что за посуда такая? — приподнялся Попов.
— Сам ты посуда, — чмокнул губами Сергей Иванович, очень удовлетворенный тем, что может преподнести мальцам урок географии. Не все же ему учиться у них наукам. Пришел черед послушать его. Он еще раз чмокнул губами и разъяснил так, как понял из недавней лекции о военных действиях в Африке. — Эфиопы — это народ такой. Живет он в самой жаркой африканской стране, которая по-нашему называется Абиссиния. И оттого, что лето у них двенадцать месяцев в году, кожа у них чернее, дегтя… Но не про то речь… Напали на этих эфиопов итальянцы. Думали, как немцы Россию, за лето проглотить, ан подавились…
Слушая конюха, они не заметили, как подъехали к мельнице. Сравнительно быстро обменяли рожь на муку и двинулись в обратный путь, уговорив Сергея Ивановича сделать привал на песчаном берегу Аксая, чтобы хоть один раз бултыхнуться в голубую прохладу.
Возле переезда столкнулись с Витькой Морозовым. За зиму и весну Морозов вытянулся еще больше. Округлость с его лица сошла, но зато в плечах он стал шире. Витька легко катил двухколесную тележку с мешком зерна. Увидев ребят, оставил тележку и подбежал к ним.
— Во сила! — захлебывался от счастья Морозов. — Иду и думаю: хорошо бы Романова увидать. А тут ты! Вот и верь, что чудес не бывает. — Он стащил Мишу с повозки и креп ко обнял его. — А я деньги все держу.
— Какие?
— За твоих голубей, будь они неладны.
— Ты же отдал пятерку, — попытался успокоить его Романов.
— Разве они пятерку стоят. За таких сизарей четвертную мало. Хотел по почте переслать. А то, думаю, уеду, так и буду маяться.
— Куда уедешь?
— Все, прощай, Котельники! — без сожаления поглядел Витька на окраинные дома города. — Едем на Урал с матушкой.
— Зачем на Урал? — старался допытаться Миша, перебив друга.
— Чудак человек, зачем? — Легкая грусть появилась на лице Морозова. — Батя письмо прислал. Ногу ему на фронте… того, — Витька чиркнул выше колена. — Он там устроился. Зовет к себе. Да, — сунул он руку в карман и извлек оттуда пачку смятых денег. — Бери половину. И будем считать, что мы с тобой квиты. Бери, говорю, а то в ухо дам.
— Получишь сдачи, — отодвинулся от него на всякий случай Миша.
— Ну вы, кочета! — прикрикнул на них сверху Сергей Иванович.
— А чего он не берет, — взъерошился Витька, цепко ухватив Мишу за плечо. — Мне за этих голубей отец все уши продолдонил.
— Бери, Михайла, не забижай человека, — приказал Конев. — Видишь, до трясучки парня довел.
Витька, торопливо сунув за пазуху Мишке пачку теплых влажных бумажек, облегченно вздохнул.
— Ну, прощайтесь, хлопцы, — напомнил им. конюх. — Путь у нас не ближний…
«Почему в жизни все как-то странно устроено, — думал Миша, взобравшись на мешки и долгим взглядом провожая уходящего к мельнице Морозова. — Все идет хорошо-хорошо, а потом враз плохо. Лика появилась и исчезла. Люда Крылова побыла немножко, устроила елку и тоже исчезла, а теперь вот Морозов. Едет на Урал и уж, конечно, не вернется оттуда. Или на фронте. Наши наступали, а сегодня на мельнице говорили, что фриц к Дону прет. Это что же, опять эвакуация начнется. А как же школа? Переводной табель хотя бы получить, а то третий год придется в четвертый класс ходить. Вот смеху будет. Войдешь в класс, а мальки начнут дразнить: дядя, достань воробушка. Ну нет, не бывать этому. Завтра же попрошу Наталью Леонтьевну, чтоб приняла у меня все экзамены в один день и документ выдала. А то и в военкомат заявишься, враз спросят, сколько классов. Что ответишь? Три класса и четвертый коридор. Похвалят за на-ходчивость и повернут на 180 градусов…»
Прохладные струи степной речки освежили ребят. Пока быки всласть сосали воду, Миша успел побывать на другом берегу и вернуться.
— Теперь совсем другое дело, — говорил Романов, блаженно разлегшись на мешках. И тут же тревожная мысль обеспокоила его: неужели наступит день, когда не они, а немцы будут вот так же нырять в его родном Аксае? И почему Сергей Иванович точно одеревенел, молчит? Неужели те разговоры на мельнице так повлияли на старого кавалериста? По радио и в газетах сообщают, что идут бои местного значения, а один казак в шароварах с красными лампасами уверял, что немецкие танки видели недалеко от Цимлянской.
Там, на мельнице, Миша не придал значения рассказу казака, а теперь подумал: если это не вражеский лазутчик и не сеет панику, то Цимлянская всего в полутораста километрах от хутора. Почему же в Майоровсйом нет той тревоги, которую пережили осенью прошлого года? Может, снова надеются на то, что врага отбросят?
А что думает обо всем этом Сергей Иванович? Хоть не любит он, чтобы кто-то перебивал вопросами его раздумья, но у Миши не хватало терпения держать в себе все вопросы, подступающие к горлу, как тяжелый тугой комок.
— Сергей Иваныч, — придвинулся к конюху пионер, — что вы все молчите и молчите?
— Я ж не радио, чтоб двадцать четыре часа говорить, — недовольным голосом ответил конюх. И по тону, и по тому, что Сергей Иванович еще старательнее зачмокал губами, раскуривая куцую прожженную трубку, Миша понял, что старик не меньше, а может, больше его переживает услышанное на мельнице.
— А если тот дед лазутчик? — настороженно поглядел на конюха Миша.
— Сам ты лазутчик, — беззлобно отмахнулся Сергей Иванович. — Ты знаешь, кто это был? Тит Васильич Паршиков. Боевой командир Первой конной. Вы глядите, пострелята, в хуторе не брякните. Я лично все проверю, скажу, кому потребно. Потом вас извещу.
На том и закончился разговор в телеге. Петь не хотелось. Настроение было тревожное. Миша посмотрел на небо. Облака, приплывшие с юга, закрыли солнце. Теперь его лучи прямыми длинными стрелами пробивались на землю. Романову показалось, что это не лучи, а огромные теплые руки посылает небо на землю, желая обхватить ее и защитить от свалившейся беды, а может, поднять и унести туда, к далеким-далеким звездам, где нет ни пожарищ, ни эвакуаций.
Дома он спросил у отца про слухи, Зиновий Афиногенович испытующе посмотрел на сына. Он, может быть, впервые за все время увидел сейчас недетскую тревогу в его глазах, понял, как повзрослел сын за год войны. С ним надо теперь разговаривать как с равным. Хотя и прежде Зиновий Афиногенович не сюсюкал с сыном, но в голосе его часто можно было услышать покровительственные ноты человека старшего, более опытного, житейски умудренного.
Даже когда он обещал Мише взять его с собой, если над их краем разразится военная гроза и боевая-труба протрубит тревогу, он в глубине души надеялся на лучший исход, на то, что ему не придется отрывать сына от школы, от дома. А выходит, лихо, если не у самых ворот, то на околице маячит…
— Слухи, я так полагаю, — начал неторопливо отец, — преувеличены. Но что наше наступление остановилось, факт. Не хватило у нас сил. Но и у немцев нет уже того преимущества. Их за зиму так трепанули, что навряд ли они сумеют так же наступать, как прошлым летом.
Зиновий Афиногенович скрутил цигарку и сказал:
— Пойдем на крыльцо, покурим.
Отец постоял возле дома, посмотрел на небо, усеянное звездами, на горизонт, где издалека полыхали зарницы, напоминающие сполохи батарей. Потом прикурил и вполголоса объявил сыну:
Поделиться книгой: