Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну, это мы штыками и картечью проложили для вас путь, — сказал Зиновий Афиногенович. — А вам путь продолжать тракторами и самолетами.
А когда спели по одному куплету из песен «Ой вы, кони, вы кони, стальные» и «Все выше и выше, и выше», Романов попросил:
— Ну, а теперь, хлопцы, выбирайте себе поле. И закрепим мы его за комсомольской артелью навсегда. Введем такую традицию. Выпускники этого года передают выпускникам следующего…
— Любое, — зашумели парни и девчата. — Куда надо, туда и посылайте.
— Нет, — стоял на своем парторг. — Дело это добровольное. Укажите — и правление закрепит его за вами.
— Пусть Миша назовет.
Услышав такое предложение, Миша вспыхнул от смущения. Еще бы, такая честь! Он приподнялся на цыпочки. Глаза его светились радостью и вдохновением. Конечно, он давно уже выбрал поле. Но удобно ли свое поле предлагать всем? Мальчик из-под ладошки оглядел все поля. Но лучше того, о котором он мечтает, не нашел. И, протянув руку в сторону балки Себереченской, сказал:
— Что за балкой, во второй бригаде.
— Согласны! Так и быть! — восторженно согласились выпускники, будто им выделяют не участок для нелегкой работы, а место для бесконечного отдыха.
Солнце уже припекало землю, когда грузовик, урча и переваливаясь на ухабах, выехал на пригорок, откуда просматривалась центральная часть хутора.
Возле правления стояло очень много народу, можно сказать, все население Майорова. Кое-кто из задних рядов оглянулся на грузовик, они дружно замахали руками, закричали.
Почуяв что-то недоброе, Зиновий Афиногенович приказал шоферу немедленно заглушить мотор. И когда тот выключил зажигание, то до Романова и ребят долетело страшное слово: война!
Уже первые дни войны привнесли в жизнь хутора огромные перемены. Все парни, выпускники школы и те, кто недавно вернулся с действительной службы, и те, кто перешел в последний класс, не сговариваясь, пошли в военкомат, неся в кармане заявления с одной, двумя строчками: прошу добровольно направить на фронт. Ежедневно уходили из хутора те, кто подлежал мобилизации в первую очередь. Оставались женщины, старики да казачата. Но у оставшихся словно появилось второе дыхание. Они работали день и ночь, не требуя ни отгулов, ни выходных.
Каждый день приносил новые печали и тревоги. Утром, включая радио, Романов-старший думал, что услышит бодрый голос Левитана, сообщающий о том, что кончился кратковременный отход Красной Армии и она, остановив врага, перешла в наступление по всему фронту. По стратегическим соображениям парторга это должно было произойти на старой границе.
Но вот и она осталась позади, а фашистские полчища все продвигались и продвигались в глубь страны…
Неужто Россия не поглотит нашествие? Неужели и ему, снятому с воинского учета, в четвертый раз придется браться за оружие? Где же та суила, которая должна остановить и разгромить гитлеровские полчища? Так думал ежедневно колхозный парторг, слушая сводки с фронтов, передвигая, ленточку на карте, вывешенной возле конторы. Но жене, детям, всем, кто задавал ему этот же вопрос, Зиновий Афиногенович отвечал, что поражения наши временные, что скоро мы услышим другие сводки.
А из хутора каждый день провожали мобилизованных. Молодые ребята шли с бодрыми песнями, лихими плясками, успокаивали родных и близких верой в скорое возвращение. Те, кто был постарше, с трудом отрывая от себя руки жен и матерей, словно сухую черствую корку, глотали слезы…
Редели бригады. Все меньше и меньше оставалось в колхозе мужчин. Все чаще на подводах, у молотилок, на комбайнах и на тракторах виднелись женские косынки и детские, опаленные солнцем, выгоревшие головы, прикрытые отцовскими картузами и фесками.
Скоро пришло еще одно ранившее сердце майоровских известие: колхозу предлагалось передать годных коней представителям кавалерийской части. Узнав об этом, особенно сильно расстроились Конев и Романов-младший. Отец вменил сыну в непременную обязанность каждый день седлать Колумба, скакать по всем трем полеводческим бригадам и передавать отпечатанную на машинке свежую новость с фронта. Хотя сводки были тревожными и горькими, но везти их надо было, потому что, говорил отец, люди должны знать правду, чтобы не могли воспользоваться временным отступлением скрытые враги и паникеры.
Возил Миша сводку будто похоронные извещения. Почти в каждой из них было написано: наши войска после ожесточенных или кровопролитных боев оставили то Львов, то Гомель, то Николаев. И лишь однажды блеснул луч надежды. Под Смоленском не только остановили, но и отбросили немцев.
— Погодите, то ли еще будет! — вселял уверенность в земляков парторг.
И вот, когда жители Майоровского ждали необычных известий с фронта, поступила в колхоз разнарядка на коней. Миша пришел, чтобы оседлать Колумба для очередного рейда по бригадам, но конюх, уже предупрежденный о мобилизации, с Иваном Фокичем и Ванюшкой Мироновым в сопровождении двух военных придирчиво осматривал каждого коня. Колумб еще издали увидел Мишу, призывно заржал и, расталкивая однолеток, пробился к изгороди. Миша перемахнул через жердь, но услышал сердитый голос Конева:
— Не моги, Минька! — Отвечая на недоуменный молящий взгляд Романова, добавил: — Он уже передан красной кавалерии.
— А как же сводка? — не понял Миша всей жестокости слов Сергея Ивановича. — Ее же ждут.
— Бери мою Зорьку, но чтоб через час был тут. А что там в сводке пропечатано?
— Идут ожесточенные бои на Киевском и Минском направлениях.
— Значит, сдадут, — сказал тихо один из военных. — Дня через два сообщат.
— Типун тебе на язык, сынок, — пожелал ему Сергей Иванович и ожесточенно крикнул — Седлай, говорю, Зорьку и скачи!
Тот военный, которому конюх пожелал «типуна на язык», не обиделся на старика, а так же тихо сказал Мише:
— Бери своего Колумба. Промчись с ветерком в последний раз. Но смотри, чтоб все в ажуре было.
Миша, ликуя, вскочил на спину неоседланного коня, одной рукой дернул его за гриву, другой шлепнул по жесткому крупу, и Колумб, пружиня на задних ногах, сделал свечку, затем оттолкнулся от земли и птицей перелетел через загон.
— Гляди, не запали! — крикнул ему вдогонку Сергей Иванович. А Иван Фокич, отведя в сторону Ванюшку, прошептал:
— Заметил, когда он прыгал, задел за жердину? А в ней гвоздь торчит.
Миронов ничего подобного не заметил, но на всякий случай поглядел на скачущего по пыльной дороге Колумба. Нет, кажется, все в норме, конь идет ровной рысью. Чтобы окончательно убедиться в ошибке Захарова, Ванюшка хотел подойти к той жердине, но Иван Фокич срочно отослал его в конторку за карандашом.
Когда Миша вернулся из бригад, военных на конюшне уже не было. Они ушли в правление оформлять документы. Около коней находился один Захаров. Он принял разгоряченного Колумба от пионера.
Утром хутор облетела страшная весть: ночью околели три лошади, а у Колумба правая нога оказалась распоротой гвоздем. Когда Миша прибежал на конюшню, Сергей Иванович, глотая слезы и страшно ругаясь, требовал, чтобы немедленно разыскали Захарова и поставили его к стенке.
Приехали на бричке Романов и зоотехник. Они пожали руки военным и, склонив головы, направились в загон. За ними шел конюх и настоятельно требовал привести сюда Захарова.
— Ну, нет его. Ночью уехал в Котельниково, племяша на фронт проводить, — нетерпеливо объяснил ему Зиновий Афиногенович, — говорил, что на конюшне все нормально. Только Колумб ногу оцарапал. Придется подождать. Вернется, разберемся. А теперь не мешай. А вы, товарищи, забирайте табун и гоните на станцию. Не ровен час, еще какие происшествия начнут приключаться. Говорят, немцы десант где-то в степях с самолета сбросили.
— Мы должны получить у вас пятьдесят две головы, а получаем лишь сорок восемь.
— Ну, возьмите еще наши впридачу, — полушутя-полусерьезно отбил нападку парторг. — Может, так попаду на фронт, а то меня два раза военком выгонял из кабинета.
Лейтенант понимающе улыбнулся и попросил выделить им в помощь для отправки табуна на станцию несколько надежных товарищей. Романов повернул голову вправо, влево, увидел сына, стоящего в отдалении, и поманил его.
— Позови-ка своих дружков. Будет вам особое задание.
— Ковыля наелись, — подошел к ним зоотехник, показывая на ладони несколько шелковистых веточек, — изо рта достал. — Предупреждал ведь. Не гоняйте на ковыли. Не послушали.
— Бывает, — о чем-то подумав, промолвил Зиновий Афиногенович и укорил конюха — Так что напраслину на Захарова не возводи, дружище. Время сейчас военное, крутое. Человека ни за понюх табаку погубить можно.
Миша побежал за своими друзьями. Когда, запыхавшиеся, они появились на конном дворе, табун уже готовили к перегону.
На станции творилось что-то невообразимое. Весь перрон был — буквально завит людьми. На — первом пути стоял длинный эшелон, составленный из пассажирских и крытых грузовых вагонов-теплушек. Возле паровоза и в хвосте эшелона было прицеплено две платформы, на которых, задрав кверху стволы, стояли пулеметы и зенитные пушки.
Слышался женский крик, детский плач, песни, залихватские голоса гармошки, звон гитарных струн. Пересиливая этот невообразимый гомон, загудел медный колокол. Раздалась зычная и властная команда:
— По ваго-онам!
— Бежим! — предложил Миша. — Может быть, увидим кого из своих.
— Всем нельзя! — заметил военный.
— Мы вдвоем, — попросил Миша за себя и Ванюшку.
Возле первого же вагона они встретили Ивана Фокича Захарова. Он был сильно пьян и все время, падая на грудь племянника, плакал, что-то рычал, кому-то грозил. Племянник с силой отталкивал дядю, говоря:
— Ну, хватит. Слышал. Знаю.
Ребята хотели подойти к Захарову и рассказать о несчастье на конном дворе, но подумали, что сейчас это делать бесполезно, и пошли дальше. Отойдя, они увидели, как прощается со своим суженым Феня Нарбекова, назначенная несколько дней назад секретарем сельсовета. Девушка крепилась, хотела, чтобы жених, плечистый тракторист, не видел слез и страданий, но слезы сами текли по широким скулам ее смуглого лица. Парень смущенно оглядывался на провожающих и басил:
— Скоро вернусь, только ты жди.
Около классного вагона Миша неожиданно наткнулся на Витьку Морозова. Тот стоял с красным распухшим от слез лицом и беспрестанно тер руками глаза. Тут же стояли его отец и мать. Отец взял из рук жены вещмешок и нетерпеливо поглядывал на подножку вагона, но сын и жена крепко вцепились в рукава его косоворотки и, кажется, не собирались его отпускать.
— Провожаешь? — спросил Миша, хотя сам отлично видел картину и все прекрасно понимал. Но ему хотелось как-то приковать к себе внимание и поговорить со старым приятелем.
Витька глянул на него мутными глазами и еще сильнее заплакал. Отец узнал Мишу и будто обрадовался:
— Романов, Мишутка! Передай бате, что я добровольно еду на фронт.
— А батю не пускают, — винясь за своего отца, объяснил Миша.
— Знаю. Вместе были у военкома. Староват он. Мы там без него управимся. А вы тут не подкачайте.
Прошло еще несколько томительных минут, прежде чем раздался третий звонок. Пронзительный гудок паровоза пролетел над перроном, и стальные колеса медленно, нехотя покатились по блестящим рельсам. Смолкли песни, смех, слышалось только тяжелое дыхание паровоза и прощальные крики провожающих и отъезжающих.
Давно уже от эшелона осталась темная точка с дымком над дорогой, но люди не расходились с перрона. Точно они ждали объявления, что война кончилась и всем мобилизованным нужно вернуться к тому делу, от которого их оторвали.
Но чуда не свершилось. Поезд ушел в окутанную предвечерним маревом степь. И люди начали постепенно расходиться к своим подводам, тракторам.
— Надо бы и нам сесть и уехать, — высказал сокровенную мысль вслух Миша, когда они возвратились на погрузной двор.
— Кто бы тебя взял, — откликнулся Витька, увязавшийся за ними. — Ты думаешь, я почему ревел? Хотел с батей на фронт махнуть. Но он мне такой фронт задал. Вон и сейчас ухо горит.
— А я когда увидел, как ты хлюпаешь, прямо не угадал тебя, — признался Миша.
— Ну, само собой, отца жалко. Что мы с матерью делать будем? Чего доброго, с голоду еще помрем.
Ванюшка смерил его крепкую откормленную фигуру насмешливым взглядом. Такой толстяк о голоде думает, а что им с Мишкой тогда думать, когда у них живот к позвонку прирос?
— Работать будете, не помрете, — нравоучительно заметил Миронов.
— Я малый, а мать хворая, — плаксиво отозвался Витька. — Какие из нас работники?
— Приезжай к нам в «Красный партизан», — предложил Романов. — Я попрошу отца. Он вам что-нибудь подыщет. Вон я воду в бригаду вожу, а ты можешь горючее или еще что…
Витька, не ожидавший такого участия и великодушия со стороны человека, которому он принес зимой немало горьких минут, даже остановился.
— Ты взаправду?
— А что же тут шутейного, — поддержал Романова Ванюшка. — Нам рабочие руки во как нужны.
— А как же твои сизари, — осмелился напомнить Морозов о загубленных голубях. — Ты же обещал никогда не простить?
— Да чего там, — раздобрился Романов. — Прощаю уж, раз твой отец добровольно на фронт пошел…
— Ну, спасибо, — обрадовался Морозов. — А я тебе после войны новых куплю…
Вдоль длинного каменного пакгауза вытянулись вагоны, и в них ставили коней. Ребята помогали заводить лошадей, привязывали их к стойкам поводьями, недоуздками, чем бурами, бросали на пол сено, сыпали в торбы овес, бегали за водой. Когда погрузка закончилась и лейтенант пожимал им руки, Миша пообещал:
— За Колумба не волнуйтесь. Как только подлечится, враз его вам отправлю. Вы только адрес свой пришлите.
— Спасибо. Адрес пришлю.
— Или на него сяду и приеду в часть.
— Всякое может случиться, — сказал лейтенант серьезно, хотя губы его растянула улыбка.
ТРЕВОГИ И РАДОСТИ
Незаметно пролетело знойное лето. В воздухе запахло не только дождями, но и медвяным ароматом спелого ранета. Сливы, умытые росами, словно слезы, свисали с веток и падали на давно не ухоженную землю. На бахчах лопались от избытка влаги и сахара кровяно-красные арбузы.
Было не до садов и бахчей. Спешили управиться с хлебом. Давно придонские степи не давали такого щедрого урожая. И его нужно было собрать и свезти на элеватор, в закрома государства, — все до зернышка. Так решили колхозники на своем собрании. Весь хлеб отправили в фонд обороны.
Теперь это слово все чаще и чаще — произносится вслух. Кольцом блокады обложили враги героический Ленинград. Только недавно оставили Киев наши последние части. Мужественно оборонялась Одесса. Готовилась встретить захватчиков Москва…
И хоть не сбылись надежды Зиновия Афиногеновича насчет решительного — отпора на старой границе, но утешал себя казак тем, что не удалось и Гитлеру в июле захватить нашу столицу и таким «блицкригом» закончить войну. Пришли новые радостные, как весенние ласточки, сообщения об успешном контрнаступлении Красной Армии под Ельней. Значит, есть еще порох в пороховницах. Значит, не потеряла Красная Армия бойцовский дух. И наступит еще день!
С железной верой в этот день начинал каждое свое утро Зиновий Афиногенович. С ней же и засыпал он на несколько часов, чтобы с первыми петухами вновь быть уже на ногах, идти в контору, по дворам, по бригадам. Теперь он, секретарь партийного комитета, был назначен руководителем второй бригады.
Не мог допустить Романов, чтобы его бригада плелась в хвосте. Не мог допустить, чтобы и колхоз замыкал районную сводку хлебосдачи. А коммунистов вместе с ним осталось всего четверо. Вот и ломал голову парторг, в какой день, куда послать каждого из них. На труднейший участок, конечно же.
Спасибо комсомольцам! Вместе с Феней Нарбековой они выходили на любую работу и трудились, не жалея сил. Радовался ветеран и за женщин. Давно ли некоторых из них приходилось уговаривать, упрашивать выйти на плантацию или ферму? А теперь сами брали бригадира за грудки, требовали: давай работу.
За Мишей напостоянно были закреплены два неуклюжих вола — Цезарь и Тур. С утра он возил воду в бригаду. А потом перезапрягал животных в арбу, ехал на ток за зерном. За день его арба успевала сделать ездку до элеватора. Прежде, на коне, эти двенадцать километров Миша проезжал за час, а то и быстрее..
Теперь же, как ни надрывался пионер, как ни дергал налыгач, как ни угощал быков хворостиной, они ставили свои ноги при каждом шаге так, будто хотели проверить прочность дороги. И раньше чем за три с половиной часа Цезарь и Тур не доходили до ворот элеватора.
Приехал помогать колхозу и Морозов. Чаще всего он ходил за плугом — пахал — зябь. Теперь днем друзьям редко удавалось бывать вместе. Зато вечерами они все так же спешили на конюшню, — где осталось несколько выбракованных — старых, хромых, кривых лошадей. И за ними ухаживали, как за теми, которых сдали Красной Армии.
В их число попал и Колумб. Рана на ноге затянулась, но ходил он теперь, тяжело припадая на правую ногу.
«Жалко, конечно, что строевых коней забрали, — думал не однажды в ночном Миша, — а то можно было бы организовать отряд и попроситься добровольно в красную кавалерию. Служили ведь у Буденного ребята и даже одна девчонка. А главного мальчишку тоже звали Мишкой. Какие отчаянные и ловкие были ребята! Недаром их прозвали красными дьяволятами, и книгу про них на-писали, и кино выпустили».
Хотел несколько раз поговорить об этом с Ванюшкой, но сегодня окончательно решил посвятить в свою тайну отца. Почему-то верил, что сначала Зиновий Афиногенович отругает их, а потом поймет.
Через несколько дней, улучив момент, когда отец пришел домой в настроении и даже покатал на себе младшую — Лиду, Миша решил открыть ему свою тайну. Отец кружился с дочерью по низкой комнате и приговаривал:
Поделиться книгой: