Особое задание: Повести и рассказы

Снова невидимая пружина кинула его в седло. Снова Колумб нетерпеливо ударил копытом землю.

— Да я понял, — попробовал успокоить конюха мальчик. — Только про себя повторял.

— Это стихи про себя повторяют. Тогда они лучше на память ложатся. А тут сноровка требуется. Ну, раз уразумел, то садись.

Миша едва дотянулся до луки седла левой рукой. Встав на цыпочки, вдел босую ногу в холодное кольцо стремени, а вот присесть, напружиниться, как Сергей Иванович, он не смог — не хватило десяти сантиметров. С пальцев не оттолкнешься, когда они едва касаются земли.

— Вынь ногу, — потребовал конюх. И когда раздосадованный малец снял руку с луки седла, думая о том, что опозоренный будет спроважен со двора, Сергей Иванович потянул за уздечку Колумба. Конь послушно направился к старой большой спиленной ветле.

— Становись, — подал команду, как на плацу, конюх. Миша впрыгнул на уже отполированную поверхность порушенного дерева. Теперь он легко доставал до стремени. — А ну, — командовал Сергей Иванович, — в седло, арш!

И Миша, не помня себя от радости, по-кошачьи прыгнул в седло. Конев удовлетворенно крякнул и приказал:

— С седла, арш!

Так Миша прыгал туда-сюда до тех пор, пока перестал левой рукой хватать, как спасательный круг, горячую кожу луки.

И когда, наконец, Сергей Иванович удовлетворенно сказал: «Вот теперь добре», Миша подумал, что он разрешит ему зажать в руках повод и рвануть с места в карьер ничуть не хуже заправского наездника. Но старик, достав из длинного кармана безлампасных шаровар старую прокуренную до черноты трубку и не менее древний кисет, сел на колоду, закурил и тут же тяжело, со стоном закашлялся. Когда наконец чуть отдышался, попросил:

— А теперь, парень, принеси кнут. Он там, в шорной.

Миша хотел выполнить поручение быстро, но, к удивлению, заметил, что ноги ему не повинуются: они точно налились свинцом и не хотят сгибаться. Не только ноги, но и руки, и спина — все вдруг невообразимо жутко заныло. Можно подумать, что старый кавалерист заставлял его прыгать не в седло, а через высокий костер. Но Миша превозмог ломоту и сделал шаг, потом другой. Поглядел на конюха. Тот хитро улыбался. «Ну, нет, — решил про себя Романов. — Я сейчас пойду нормально». И пошел…

Когда принес длинный ременный кнут, конюх, как цирковой дрессировщик, ловко взмахнул им, раздался громкий щелчок, похожий на выстрел.

— В седло, арш! — скомандовал Сергей Иванович. И, как только Миша оказался на спине у Колумба, нравоучительно объяснил — Бери повод. За правый потянешь, конь пойдет вправо, за левый — влево, за оба конца дернешь, встанет. Опустишь — пойдет прямо. Понял?

— Ага!

— Тогда с богом!

Миша наклонился к гриве, ласково хлопнул по крутой шее коня и попросил, как человека:

— Поехали, Колумб.

Конь вскинул морду, покосился на хозяина и сделал первые, не очень уверенные шаги. Казалось, он ждал команды остановиться, но ему никто не приказывал, и он все увереннее набирал шаг. Миша сидел так, точно его огромным шурупом привинтили к седлу.

— Спокойнее, внучек, — поучал его Конев. — Не напрягайся. Конь чует и думает, что ты боишься.

Миша попробовал расслабиться, но через несколько шагов вновь каменел. Происходило это помимо его воли. Сначала он думал: вот бы посмотрели его друзья, какой герой Романов Михаил, но потом забыл о свеем тщеславном желании и думал лишь о том, как бы не сползти и не вывалиться из седла.

Конь вроде шел прямо, а при каждом шаге Миша кренился то влево, то вправо. Будто ехал он не по ровной земле, а по сплошной осенней борозде. Сделав три ездки вдоль загона, Миша почувствовал страшную усталость во всем теле. Особенно ныла спина, а ноги — вот-вот, казалось, сведет судорога. Только бы не свалиться, не опозориться, думал мальчик, смахивая пот с лица.

Нет, Сергей Иванович не смотрит в его сторону. Он подошел к загону и что-то говорит своему помощнику. Но как только Колумб поравнялся с ним, Сергей Иванович взял его под уздцы и сказал седоку:

— Слезай. На сегодня будя. Посиди пока в холодке. Завтра, живой останешься, приходи.

Потом неторопко, по-прежнему легко бросил свое тело в седло и, взмахнув кнутом над головой заржавшего Колумба, помчался из ворот в степь. Миша восхищенно следил за всадником до тех пор, пока он не скрылся за бугром.

— Вот чертяка старый, — то ли насмешливо, то ли с завистью сказал за спиной Миши мужчина. — Седьмой десяток, а скачет, чисто парубок.

Миша посмотрел на говорившего. Лицо его, поросшее рыжей щетиной, пожалуй, выражало насмешку, а где-то в уголках выцветших глаз притаилось выжидание.

Мужчина перелез через жердь, присел на ветлу возле Миши и положил огромные мозолистые ладони на колени. Пристально посмотрел на мальчика и спросил:

— Романова Зиновия сынок, значица?

— Да, — ответил Миша.

— Давненько я не видел Афинсгеныча. Считай, десяток годков. А когда-то вместе к девчатам бегали, — думая о чем-то своем, говорил мужчина. — Теперь дорожки наши разминулись. Он, видишь, в гору пошел, а я с горки качусь. Ну да ничего, может, еще все возвернется на круги своя. Так, что ли, в писании сказано? — вдруг повеселевшим голосом спросил собеседник.

— Не знаю. Я не читал писание.

— А зря, — не сказал, а рыкнул мужчина. — Эта книжка сто очков наперед даст любой вашей грамматике. А вон и чертяка скачет. — Вставая, мужчина попросил — Отцу скажи, мол, Иван Фокич Захаров зла, мол, не помнит, поклон шлет и в гости приглашает.

— Ну, все сидишь? — крикнул Сергей Иванович от ворот. На его загорелом лице блуждала добрая улыбка. — Отдыхаешь? — интересовался он, останавливая разгоряченного быстрой ездой Колумба. — Или эту контру слухаешь? — посуровел вдруг конюх, глядя в упор жесткими глазами на рыжебородого.

— Ну ты, — снова не сказал, а по-звериному рыкнул мужчина. — Поукороти язык, а то, неровен час…

— Что, кадетская твоя душа? — гордо выпрямился Сергей Иванович. — Договаривай…

Рыжебородый зло сплюнул, перелез в загон, взял ведро и направился к яслям.

— Ты его не слухай, — сказал Сергей Иванович, присаживаясь возле Миши. — Он — натуральная контра… Сперва в кадетах супротив нас воевал, а после в кулаках верховодил. В тридцать первом году мы его за поджог амбара раскулачили и в Сибирь сослали. Он там десять лет, копейка в копейку, тайгу пилил. Только возвернулся. Документы в порядке. По Конституции обязаны ему предоставить работу. Вот и прислали ко мне на перековку. Пустое это дело, Миша. Легче меч на орало перековать, чем из Фокича нашего человека сделать… Работает вроде не хуже других, но я тебе скажу, паря, сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит. Только одного, дурачок, не разумеет, что Советская власть — это штука вечная… И ты на нее держи равнение, а этих недобитых контриков не слухам.

— Да он ничего такого не говорил, — сказал Миша, увидев, что Сергей Иванович, закончив речь, неторопливо достает трубку и кисет. — Привет просил отцу передать, в гости приглашал.

— Во-во, — задымил едким зельем и закашлялся конюх. — Поначалу приветы, гостевания, а потом, гляди, и свою кадетскую пропаганду зачнет.

— Да нет, у меня папка большевик, — с гордостью за отца сказал мальчик, — Он, если кто против Советской власти говорит, враз на место ставит.

— А еще лучше, Мишка, ставить бы их к стенке, — как большую личную тайну доверил старый партизан мальчику свое твердое убеждение. — Воздух был бы чище, да держава крепче.

Каким бы решительным в своих суждениях ни был Сергей Иванович, но Миша к нему прикипел сердцем. У него не было другого более любимого занятия, чем пропадать на конюшне.

Май, прогромыхав грозами, ушел за горизонт. На смену ему пришел жаркий июнь. Даже по утрам в воздухе не чувствовалось свежести. С востока, как из печи, потянуло горячим ветром. В эти душные ночи со сполохами в полнеба гонял Сергей Иванович колхозный табун за Себереченскую балку. Вместе с ним неизменно ездил в ночное Миша и его новый приятель Ванюшка Миронов. Буквально через день после приезда он прибежал ни свет ни заря на конюшню и сразу же заметил новичка. Смело подошел к нему, протянул руку:

— Будем знакомы. Я — Миронов Ванюшка. А ты наш сосед, Романов Миша? Мне отец говорил. Велел тебя оберегать от задир.

Ваня был старше Миши всего на год, но выглядел богатырем по сравнению с щуплым, скуластым новоселом. И эта разница в телосложении сразу сделала Миронова покровителем Романова.

С тех пор они почти ежедневно вместе ходили на конюшню, водили коней на водопой, гоняли купаться в пруд за плотину.

Отец, возвращаясь поздно вечером из правления, с фермы или с поля, с радостью отмечал, что сын крепнет час от часу. Успел уже загореть и, хоть ребра все еще проступали сквозь кожу, выше локтя появились заметные бугорки мышц. Улыбался Зиновий Афиногенович, видя, как поправляются девочки, как светлеет лицом его Анна. Хотя жить было нелегко, но она не роптала. В хате ей охотно помогали Тамара с Валей. Они и накормят младших, и уборку сделают, и корову пригонят из стада, и подоят ее.

Анна Максимовна ходила в огородную бригаду. Одному Мише вроде не находилось постоянной работы. Но и он не отлынивал от домашних дел. То, разбуженный отцом чуть свет, отпилит чурбан от лежавших во дворе бревен, то кизяков принесет от коровника, то курам проса насыплет, воду сменит в корыте. Но большую часть дня пропадал среди лошадей, куда повадились ходить и его одногодки, два Миши. Теперь их в хуторе часто видели вчетвером. Уезжая в ночное, друзья непременно захватывали кроме картошки, соли и хлеба какую-нибудь книжку. Читали ее по очереди до тех пор, пока не истлевали последние головешки в костре или сон не клонил их головы на жесткую попону… Однажды Иван принес пухлую, уже порядком зачитанную книжку. В ожидании команды Сергея Ивановича гнать табун к пруду они присели в тени навеса, и Ваня принялся читать первые страницы негромким глуховатым голосом. Никто не заметил, когда осталась перелистнутой третья страница, пошла пятая, десятая, а они сидели, словно заколдованные. Жизнь незнакомой доселе украинского хлопца Павки Корчагин так захватила и взволновала казачат, чтб они не заметили, как Сергей Иванович остановился за столбом, чтобы подать ребятай команду: по коням! Да и. застыл с погасшей трубкой под прокуренными усами.

Так продолжалось до тех пор, пока Захаров не раскрыл ворота и лошади топаньем копыт и ржанием не вернули ребят к действительности. Тут они увидели Сергея Ивановича и, думая, что он только сейчас подошел к навесу, смутились, вскочили.

— Это кто же пропечатал так, не Шолохов ли? — спросил конюх, вынимая трубку изо рта.

— Нет, — ответил за всех Миронов. — Островский.

— Скажи на милость, — простодушно удивился старый кавалерист. — Неужто еще кто так может писать, как Шолохов?

Ребятам не хотелось разрушить святую наивность конюха, и они, как могли, объяснили ему, что, конечно, Шолохов — самый лучший писатель, но в Советском Союзе есть и другие хорошие писатели. Гайдар, например, Катаев, Лев Кассиль.

— А теперь еще и этот Островский? — спросил Сергей Иванович.

— Он умер в тридцать шестом году, — печально сказал Миронов. — Вот тут его портрет и про него написано.

Конюх взял книжку, открыл ее, отнес подальше от глаз и долго смотрел на худое молодое лицо комбрига с орденом Ленина на кавалерийской гимнастерке. Потом крепко зажмурился, крякнул и попросил:

— Без меня дальше не читайте.

И когда в ночном, у жаркого костра, Ванюшка читал страницы легендарной биографии первоконника Павки Корчагина, Сергей Иванович порой не выдерживал и, требуя передышки, срывающимся от волнения голосом начинал рассказывать про свои бои-походы. И всегда у него получалось так, будто воевал он где-то совсем рядом с этим отчаянным шепетовским хлопцем. И чем дальше, тем все больше и больше обнаруживал он схожих черт между Корчагиным и своими однополчанами.

А когда закрыли последнюю страницу героической биографии юного революционера, Сергей Иванович, то ли борясь с удушьем, то ли со слезами, после долгого молчанья повелел:

— По осени чтоб в школе был пионерский отряд имени Павки Корчагина. И чтоб все умели в седле держаться, чтобы из карабина палили не в белый свет и чтоб лозу шашкой, как бритвой, срезали на скаку… Ну, это уж моя забота: всему военному искусству вас обучить…

ПЕРВОЕ ЛЕТО ВОЙНЫ

Июнь набирал силу. Озимые, ровные, густые, вымахали в рост человека. Радовали глаз яровые. В мастерских долго за полночь не гасли огни: ремонтировали технику. К фермам везли остатки скошенной в пойме Дона пахучей майской травы, укладывали в высокие скирды.

Хутор жил преддверием большой жатвы. Радовался Зиновий Афиногенович, что все удачно складывается в «Красном партизане». Заезжая на конюшню или в табун, весело обещал Сергею Ивановичу большую золотую медаль ВСХВ за отличных дончаков, которые еще покажут себя в нашей славной кавалерии.

Он и сам с удовольствием поднимался в седло, скакал во весь опор в зеленую тишину степи.

Все чаще Зиновий Афиногенович вместе с председателем и агрономом выезжали на дальние поля, придирчиво осматривали массивы тугой золотистой пшеницы. Не доверяя глазам, срывали колоски, растирали их на шершавых ладонях, пробовали зерно на зуб.

С утра вывозили женщин, стариков и старшеклассников на полевые станы. Готовили к приезду механизаторов домики, кухни, тока, подмазывали, подкручивали, стеклили… Скоро! Вот-вот загудит, зальется шумом моторов степь…

В субботу отец вернулся домой позже обычного. Он был чуть навеселе. Расправляя пышные усы, доверительно сказал жене:

— Свидетельства десятиклассникам вручил. Какие ребята, ты бы поглядела, Аннушка. А какую замечательную речь сказал Покорнов…

— Из райкома, что ли? — уточнила жена.

— Замполит по комсомолу из Котельниковской МТС, — разъяснил муж. — Вот тебе и зеленый, а голова, что Дом Советов. Точно, шельмец, подметил у нас никудышную тенденцию. Почти все у нас навострили лыжи в город. Кто в разные техникумы, институты, кто на железную дорогу. А Покорное их спросил: кто же хлеб будет выращивать, за скотиной ходить? И как начал, как начал про Пашу Ангелину, про комбайнера Оськина, про других знатных хлеборобов… И ведь убедил. Дали слово наши выпускники идти только в сельскохозяйственные училища, а некоторые завтра же пообещали подать заявления с просьбой принять на работу в МТС… Нет, Аннушка, что ни говори, а замечательную смену мы себе готовим…

— Ложись, Зиновий, — уговаривала мать, помогая мужу раздеться. — Завтра ведь умыкнешься ни свет ни заря.

— С третьими петухами буду на ногах, — обещал отец и снова пытался рассказать о выпускниках, которые все как один обещали отработать на уборке урожая ударную декаду, а потом уж разъезжаться по институтам и техникумам.

Отец разбудил сына на рассвете.

— Рано еще, папа, — потянулся сонно Миша. — На дворе темно, хоть глаз коли.

— Да что ты, Мишутка, — гудел басовито отец. — Это мать ставни прикрыла, а на воле уж вот-вот солнышко засветит. Вставай. Нынче с утра мы обещали всех выпускников в поле повезти. Показать им нивы, что полным колосом налились. Хочу и тебя прихватить. Поедешь?

— Конечно, — обрадовался Миша.

Он видел только те поля, которые примыкали к пастбищам. А ему так хотелось увидеть все.

Солнце еще не взошло над Майоровым, и восточный край неба едва начал теплиться, а у большого дома правления уже стоял грузовик, и к нему подходили в одиночку и группами вчерашние десятиклассники. Они шли весело, беззаботно. С разных концов хутора доносился то смех, то чей-то басовитый рокот.

— Прибавим ходу, сынок, — предложил Зиновий Афиногенович. — А то, чего доброго, прибудем замыкающими.

— Айда наперегонки!? — озорно крикнул Миша и, скомандовав — Раз, два, три, — сорвался с места.

Отец, тяжело топая сапогами, бежал рядом с Мишей. Поддавшись радостному азарту сына, он не хотел отставать. Глядя на его сверкающие пятки и раздувающуюся рубашку, Зиновий Афиногенович вдруг забыл, что ему далеко за пятьдесят и сердце уже скоро запросит пощады. Ему показалось, что он сам стал вот таким же босоногим хлопцем и может бегать по пыльной хуторской дороге целый день. Ведь так оно и было когда-то.

По этой самой дороге бегал он наперегонки с приятелями и в лавку к бакалейщику, и к церковной паперти на чью-нибудь свадьбу… Пробежав метров сто, Зиновий Афиногенович попросил сына:

— Погоди.

И когда тот, озорно сверкая черными глазами, остановился, заметил, переводя дух:

— Разве старому верблюду догнать молодого стригунка?

С разных сторон к ним подходили, их догоняли парни и девушки в праздничных платьях, белоснежных рубашках. Здороваясь с ними, Зиновий Афиногенович видел, что идут они не из дома, а возвращаются из укромных уголков, где после выпускного вечера сидели, бродили, смеялись и шептались в последний раз… Вот так же и его Тамара скоро, надев нарядное выпускное платье, уйдет в школу, а вернется домой не раньше утреннего солнца.

Летит время, летит быстрее самолета. Сбросить бы годков двадцать да не уезжать отсюда. И посмотреть, что тут произойдет, какая жизнь будет. Но время необратимо. И радуйся, старый казак, тому, что в твоем родном хуторе появились первые десятиклассники, а семиклассников выпущено — не счесть.

Молодые, энергичные, всезнающие. Иногда и хочется с ними поспорить, да чувствуешь, что их знания в механике и в агрономии намного крепче твоих. И все-то законы развития животных и растений они так выдают тебе, будто семечки лузгают.

— Ну, все, что ли? — спросил Зиновий Афиногенович, становясь на подножку грузовика. — Восемнадцать, — пересчитал он вчерашних десятиклассников. — Все в наличии.

Когда машина, урча и отбрасывая из-под широких колес легкую, нетронутую еще пыль, покатила по пробуждающемуся хутору, Зиновий Афиногенович сказал, что сейчас они поедут на курган Евдокима Огнева и там увидят, как солнце выкатываемся из-за гряды. Свежий ветерок лохматил ребячьи чубы и прически девчат, забирался под кофточки и рубашки, настраивал пассажиров на веселый лад.

Миша глядел на старших товарищей, и ему очень хотелось поторопить годы, чтобы скорее вот так же, получив свидетельство об окончании средней школы, встретить солнце на кургане комендора Огнева, а потом уехать в институт, чтобы вернуться оттуда агрономом. Миша уже и поле для себя выбрал. Самое ближнее к лугу, на котором пасут табун. Земля там добрая, ухоженная. Сергей Иванович говорит, что этой бы землице чуть побольше водицы, она бы озоло-тила хутор.

Миша сделает все, чтобы это поле небывалый урожай давало. Только надо заставить время поторопиться.

У подножия кургана грузовик остановился. На вершину поднимались не цепочкой, а раз-вернутым строем, пугая птиц, которые вырывались из густой травы, будто штопор, ввинчивались в небо.

На самой вершине, где кто-то когда-то положил прямо на песчаный холм большой круглый и плоский камень, напоминающий бескозырку, ватага остановилась.

Зиновий Афиногенович повернулся к востоку, теперь уже розовому, и сказал немного грустно и торжественно:

— Дорогие мои сынки и дочки! Вот за то, чтобы над нашими полями вставала такая мирная тихая заря, отдал свою молодую жизнь наш земляк комендор крейсера «Аврора» Евдоким Огнев. Должно вам знать и гордиться тем, что это он по приказу Владимира Ильича Ленина сделал тот самый выстрел из своей пушки, который и был сигналом нашей великой революции.

Зиновий Афиногенович рассказал ребятам, как во все концы России послала партия большевиков своих бойцов помогать устанавливать Советскую власть на местах. В родные края был прислан Огнев. Он создал отряд по борьбе с контрреволюцией. Выступая на митингах и сходках, балтийский моряк говорил казакам о той новой жизни, какой ее видел великий Ленин. Враги люто ненавидели Евдокима. Они тайно собирали силы, чтобы по-воровски, ночью напасть на его отряд. И вот зимой, когда Огнев шел со своими хлопцами в станицу Нагавскую, на этом месте кадеты напали на красногвардейцев. Долго шло сражение. Таял отряд, точно мартовский снег, а беляки все наседали и наседали. Когда в живых осталось несколько израненных бойцов, их схватили и долго и жестоко мучили.

— Вот на каком месте вы стоите, — закончил свой экскурс колхозный парторг. — Святая это земля, ребята. А теперь глядите. — И он протянул руку на восток. Над степным простором, над безмерными массивами хлебов шелковым кумачовым полотнищем алела заря. И вчерашние десятиклассники, не сговариваясь, запели: