Помоги проекту - поделись книгой:
Только накануне первомайских праздников доктор разрешил Романовым забрать сына из больницы. Но велел держать его в кровати.
Оказывается, у Миши было крупозное двухстороннее воспаление легких. Два раза жизнь его висела на волоске., Даже когда ему стало легче, врачи не разрешили брать в руки книжки, заниматься.
— Школу ты еще наверстаешь, — успокаивал его врач, видя слезы в больших черных глазах мальчика. — А вот утраченное здоровье никогда не наверстаешь. Так что лежи, слушай радио и дыши глубже….
Пока Миша лежал в больнице, его лишь дважды навещали Морозов и Пичугин. Зато Наталья Леонтьевна приходила через день-другой. Посмотрев на табличку, где отмечалась температура, она переводила посветлевший взгляд на больного.
— Порядок. Дело идет на поправку.
Потом рассказывала о новой стенгазете или фотомонтаже, о том, как прошел концерт 8 Марта… А однажды сказала:
— После училища попрошусь в вашу школу. Уж очень вы мне по сердцу пришлись.
Последний раз Наталья Леонтьевна заходила к Мише перед отъездом в Сталинград. Она посмотрела бирку, прикрепленную к кровати, мягкой рукой пригладила жесткие темные вихры мальчика и впервые не стала говорить, что произошло в отряде, а грустно объявила:
— Уезжаю я, Миша. Кончилась моя преддипломная практика.
— Когда?
— Сегодня в семнадцать ноль-ноль. Вот забежала проститься. Рада, что скоро выпишут, я спрашивала доктора. Ой, Миша, сколько мы за тебя поволновались, если бы ты знал.
Миша, слушая пионервожатую, не понимал ничего, кроме одного: Натки больше не будет, она уезжает. Уезжает, конечно, навсегда. В прошлый раз обещала проситься в Котельниково. А сегодня уже помалкивает.
Почему жизнь такая несправедливая: только встретишь хорошего человека, ему обязательно куда-то надо уезжать.
Сначала, когда у него была высокая температура и он бредил, говорят, к нему приходила девочка в красных варежках. Ее, конечно, не пустили к больному, а когда дело пошло на поправку и Миша больше других ждал ее, она не появлялась.
Несколько дней Миша не решался спрашивать про Лику. Но однажды не выдержал и задал вопрос Натке.
— Ты разве не знаешь? — удивилась девушка. — Отец у нее умер. Мать рассчиталась. И они уехали в Москву.
— Как в Москву? — не поверил Миша. — Насовсем?
— Ну, конечно. Она обещала писать. Пока, правда, не прислала ни одного письма. Но ты не унывай. Еще, может, пришлет.
Сегодня Наталья Леонтьевна сама спросила:
— Лика молчит?
Миша кивнул. Он до сих пор не представляет, как это можно так поспешно уехать, даже не проститься с человеком, который помог тебе выбраться из беды? Вот и Натка уедет и забудет Котельниково. Там в большом городе столько всего: друзей, театров, музеев… Разве за всем этим вспомнишь какой-то городок в степи? Что вспоминать-то? Зимние морозы да летнюю жарищу, которой, наверное, один верблюд радуется. Правда, есть еще в придонских степях лазоревые цветы — тюльпану. Такие, каких нигде больше не встретишь.
Выйдешь перед маем в степь, а этих тюльпанов видимо-невидимо. Иди, иди, а они все будут глядеть на тебя и будто просить: меня, возьми меня. А ты поначалу наберешь в охапку всяких, лишь бы покрупнее, а потом начинаешь привередничать, рвать только необыкновенные: алые, или сиреневые, или желтые с оранжевыми приталинками. Но все равно больше других в твоем огромном букете всегда оказывается красных.
Как-то Миша спросил у отца, почему. Тот потрогал большие усы, почесал в затылке и ответил:
— Очень просто это объясняется, Мишутка. Я тебе песню сыграю, а ты с пониманием слухай.
И он чистым сильным голосом запел:
— И все это, милок, на кровях наших взросло. А кровь, она, сам знаешь, какого цвета…
Натка молчит, и Мише нечего ей сказать. Он тоже, прикрыв глаза, молчит. А что сказать, когда человек уезжает и ты уверен, что больше его не встретишь? Она стоит у окна, барабанит пальцами по стеклу и напевает про какую-то Гренаду…
— Да не думай ты так, — вдруг доносится до него обиженный голос Власовой. — Сказала, что к вам приеду, значит, конец сомнениям.
Миша открывает глаза и удивленно смотрит на пионервожатую. Откуда она знает про его думы? Что она, колдунья и умеет читать мысли человека на расстоянии?
От слов Натки ему становится теплее. Он хочет для нее сделать что-то приятное. Мучительно морщит лоб, стараясь придумать что-то необыкновенное, но ничего не идет на ум. Он поворачивает голову к окну. За синим стеклом в полнеба алеет закат. Он напоминает Мише разлив тюльпанов. Перед его глазами встает отец, и он слышит его слова, которые повторяет Натке:
— Почему тюльпаны такие красивые, знаешь?
Наталья Леонтьевна отрицательно тряхнула своей мальчишеской прической.
— Потому что они всю жизнь равняются на зарю.
— Как это? — удивилась Власова.
— А вот так, — словами отца ответил Миша. Ему хотелось, чтобы в его голосе сейчас было столько же волшебства, светлой радости, сколько он уловил тогда в голосе отца. — Только заалеет заря, тюльпаны, будто по команде, раскрывают свои лепестки и смотрят на солнце.
— Это здорово, Миша, — восхищенно прошептала Наталья Леонтьевна. — Вот бы и люди так, держали равнение на зарю. На светлое, чистое, счастливое… Представляешь, как хорошо было бы на земле…
— И фашистов бы не было?
— Не было, — убежденно ответила Власова. — Стыдно было бы человеку делать подлость. Такую, как Морозов…
— Какую?
— Голубей твоих продал или отдал кому-то, а сказал, что их кошка съела. Ну, не расстраивайся, Миша. Голубей мы еще заведем.
Попрощалась Наталья Леонтьевна необычно:
— Ну, пионер, держи равнение на зарю.
— Есть держать! — присел на кровати Миша и вскинул руку над головой.
— Тише ты! — дурашливо испугалась Власова. — Доктор услышит, задаст нам трепку за. нарушение режима.
— Он добрый и хороший, как ты, — успокоил ее Миша. — Он вместе с нами порадуется.
СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ
Размеренно трусил по наезженной колее серый дончак. Зеленая бричка катилась легко, изредка подпрыгивая на ухабах. Отец и возница сидели на передке и вели неторопливую беседу о жизни, а Миша блаженно лежал на охапке душистого свежего сена. Он то глядел в бездонное небо и думал о перемене в своей судьбе, то прислушивался к разговору старших, то напевал…
Возница, старый усатый казак с длинной, как у гуся, шеей, между затяжками и приступами кашля пытался доказать Зиновию, что хозяйство в «Красном партизане» потому пришло в упадок, что пробрались в правление скрытые враги народа, те, которых они с Романовым недорубили в восемнадцатом-двадцатом годах, недораскулачили в тридцатом, а теперь те куркули, отбыв положенный срок на севере и в Сибири, вертаются домой, приустраиваются на выгодные работы. То за технику отвечают, и она ни черта не двигается, то к кормам прильнут, и коровенки едва-едва дотянули до весны. Какое уж там молоко от буренок требовать. То забыли семена обменять на кондиционные… Вот и выходило по грустному рассказу казака, что куда ни кинь — всюду клин. А за что боролись?
Зиновий Афиногенович сначала слушал возницу со вниманием, но затем длинные перерывы, вызванные его клокочущим кашлем, сбили с четкого ритма мыслей, и он уже чаще думал о том, как и чем может помочь безнадежно больному дружку… Понял Романов, что многое видится Сергею Ивановичу в черном цвете от его недуга, от того, что кто-то мз правленцев проявил, может быть, нетерпение или еще хуже — равнодушие в решении вопроса о его лечении, и вот уже новая жалоба полетела в район… Народ-то теперь грамотным стал. Чуть что, — за бумагу и в райком, в обком, а то и в Москву. А что, все равны, всем дано право обращаться со своими нуждами куда угодно, вплоть до Верховного Совета. С одной стороны, это, конечно, прекрасно, это великое завоевание советского человека, а с другой — хреновато, когда, скажем, из какого-нибудь хуторишки, навроде Майоровского, в саму Москву, в Кремль, к товарищу Сталину идет жалобное письмо. Ведь тот, кто пишет, не думает обо всем государстве, думает о своей обиде-печали. Надо полагать, таких обиженных по стране каждый день набирается тыща. Каждый день тыща конвертов ложится на стол товарища Сталина. Когда ж ему заниматься мировыми и государственными проблемами? Понятно, что у него помощники есть, они тоже читают почту, но ведь решает-то по каждому он сам лично.
Значит, думает Зиновий Афиногенович, нужно делать, чтоб народ прежде всего поверил в силу местной власти, сельский Совет, шел туда днем и ночью с любой своей болячкой. И чтоб получал ответ по существу, а решение по справедливости. Тогда и с народа можно будет спросить. Конечно, в нынешних условиях все обстоит посложнее, чем, скажем, в боевом девятнадцатом, когда было в республике прекрасное время военного коммунизма.
В ту пору любой вопрос решался скоро и однозначно: или — или, третьего не дано. А теперь с каждым умей поговорить, чтоб он не обиделся на тебя, чтоб до него дошло… Будто поглупели все. Небось, как «сабе», так и трактор работает в любую погоду и в любой час, а как «табе», то есть государству, тут и хворь, и старость, и неурочность… А куда денешься, усмехнулся над собой Зиновий Афиногенович, так ведь партия и учит нас работать с народом. Терпеливо, внимательно. Ведь это и есть главная цель всякой партийной работы — воспитать в человеке сознательного борца за коммунизм.
Не мог допустить мысли бывший красный партизан Романов, что в его хуторе недобитая контра вновь свила гнездо, захватила руководящие посты и теперь только тем и занимается, что разлагает дисциплину, разваливает коллективное хозяйство — основу самого разумного социалистического способа ведения сельского хозяйства.
— Вот приеду, разберусь с каждым, — сказал он вознице, успокаивающе похлопывая его по коленкам. — Потом соберу вас всех, доложу обстановку и сообща будем думать, решать, как и что должны сделать, чтоб вернуть колхозу доброе имя… Так-то вот, дорогой друг мой…
— Это бы хорошо, Зинавей, — согласился казак, промокая рукавом слезинки на лице. У него после каждого приступа кашля они катились по впалым щекам.
А Миша, чувствуя сердцем тревогу отца, все-таки был далек от проблем взрослых. У него своих забот хватало по самое горло…
Уезжая, он строго-настрого наказал матери не задерживать письма, если они придут из Москвы от Лики или из Сталинграда от Натальи Леонтьевны. И теперь ему казалось, что по синему небу плывут не облака, а белые листки. Один из них непременно должен опуститься в Котельниках. То, что до сих пор ни Власова, ни Королева не написали Мише писем, он объяснял скорыми экзаменами и у одной и у другой.
Но Миша верил, что едва наступят каникулы, они напишут ему… Лика — о том, как ходила на первомайскую демонстрацию на Красную площадь, как потом объедалась мороженым в белых хрустящих вафлях, а вечером при красочных иллюминациях каталась на карусели в знаменитом парке культуры и отдыха. В конце листка она непременно пригласит его в гости.
Никуда бы Романов не поехал с такой охотой, как в Москву, на Грузинский вал, где стоит дом № 141. У них, в Котельниково, нет таких длинных улиц. Даже самая большая — Железнодорожная — наполовину короче. Конечно, если к дому Лики ехать на таратайке, то и через месяц не доберешься, а если лететь по небу, то можно опуститься на Грузинском валу к вечеру. Вот удивится и обрадуется Королева. Она выбежит навстречу, будет тянуть его в дом и кричать:
— Кто к нам приехал!
И Миша действительно слышит радостный возглас возле самого уха:
— Посмотрите, кто к нам приехал?!
Оказывается, бричка уже стоит возле просторного база Романовых, а причитает над заснувшим внуком бабушка, которой уже было под сто лет.
— Ну ты, антихрист, — говорила она, обращаясь к сыну, — дай я тебя хоть поцелую. Уехал и глаз не кажешь.
— Да все недосуг, маманя, — басил Зиновий Афиногенович, обнимая мать.
— Внучка бы прислал. Ну, мы старые да глупые в размолвке доживаем век, а внучку-то на што маяться.
— Нет, маманя, — посуровел вдруг отец. — Мишутку калечить не дозволю.
— Не пужайся, — расслабленно сказала бабушка. — Не стану я его к нашей вере приучать.
— Вы не станете, так Марья с Фиской…
— Да будет тебе, антихрист, — отвернулась мать и прижалась морщинистым сухим лицом к внуку.
Сколько уж воды утекло в Дону, а всякий раз, попадая в родной курень, Зиновий не может не вспомнить всю свою жизнь от самых истоков. Он родился в семье староверов. Законы у них были суровые. Жили Романовы нелюдимо. Сами ни к кому не ходили и гостей не привечали. А у Зиновия характер был общительный, веселый, компанейский.
Чтобы образумить сына, женили его на зажиточной казачке Полине, тоже из староверов. Но у Зиновия не лежало сердце к этой тихой, забытой богом женщине. И ждал он, как престольного дня, ухода в армию.
Проводили Романова на службу перед самой русско-японской войной. Как уехал казак во чужбину, в далекие Маньчжурские края, так до зимы 1917 года и не казал глаз домой. Вернулся, думал, что революция дошла и до Майоровского, увидит он новую жизнь, и будет для него подлинная свобода.
Но в хуторе было по-прежнему, так же правил атаман, в доме Романовых поднимались и ложились с крестным знамением. И хоть молились здесь господу богу больше, чем прежде, счастья семье он не послал, хозяйство пришло в упадок. Двое зятьев, ушедших на империалистическую, сгинули в гнилых Курляндских болотах, а брат Зиновия маялся где-то в немецком плену.
Собрались вечером казаки-фронтовики и стали думу думать, как же власть атамана свергнуть и установить свою — народную, равную для всех? Услыхала их крамольные речи Полина и побежала к отцу, а тот поспешил к атаману с доносом. Не успели казаки принять решение, а в хату ввалилось полдюжины атаманских выкормышей из тех. кто имел земельный надел побольше, свою мельницу, свою лавку, свои табуны знаменитых тонконогих дончаков. Хотели они кнутами да кулаками проучить смутьянов, но не тут-то было. У тех под руками оказались винтовки и штыки. Клацнули затворы. Кто-то ударил по лампе. В кромешной тьме грохнул выстрел. Раздался отчаянный вопль.
Выскочили из хаты атамановы послы, обложили, как медведя, двор и начали стрелять по окнам и дверям. А время от времени призывали станичников сложить оружие и добровольно отправиться на суд праведный к войсковому атаману. Но казаки-фронтовики решили биться до последнего патрона…
Кто сообщил в Котельниковский ревком о событиях в Майоровском, неизвестно. Только пришел оттуда красногвардейский отряд Пимена Ломакина, выручил осажденных, а над крыльцом правления вывесил красный флаг. С той поры и началась дружба Зиновия с Пименом. Вместе были в отряде, вместе вошли в состав коммунистического полка, где служил и Кругляков, а организовалась конная бригада Буденного — вступили в нее.
Только весной 1921 года вернулся в родной хутор Зиновий. Не пошел он к своей жене Полине: не мог простить ей предательства. В отчем доме тоже тошно было жить. Ушел Романов на квартиру. Приглянулась ему ладная да сердечная Аня. Без сватов, без попов сошелся с любимой Зиновий.
Жили ни богато, ни бедно. Но не давали проходу молодухе родственники, а его самого прокляли. И как только народилась Тамара, перебрались они в город. Пимен помог своему полчанину устроиться на железную дорогу.
С той поры, выезжая в колхоз по заданию райкома партии на посевную или уборочную, Зиновий редко заглядывал в родительский курень. Придет, поможет на крыше камыш заменить, огород вскопать, колесо у арбы железом ошиновать, сбрую приладить… Но ночевать уходил в клуб, где жили все уполномоченные… Когда дети подросли, брал с собой то Тамару, то Валюшку, то Мишутку, оставлял внучат в родимой хате на неделю-другую. Но замечал, что родственники зас-тавляют их просить у бога прощение за грехи родителей, крепко ругался с матерью и увозил детвору домой…
Миша едва помнит эти сцены. Но навсегда в нем остался страх перед седым, как лунь, дедом, жестким пальцем тыкавшим его в лоб и скрипуче поучавшим:
— Не гневи господа непослушанием.
Да и бабка, вечно закутанная в темный платок, без ласки, без улыбки потчевала внучат молоком или лепешками, требуя, чтобы прежде они осенили себя крестным знамением. А самое главное, старики не велели бегать по улице и водить дружбу с соседскими мальчишками. Может, поэтому у Миши и не было друзей в хуторе.
И вот теперь, во дворе Романовых, Миша с тревогой подумал, что не только отца ожидают трудности, но и ему будет нелегко на новом месте.
Недели через две отец привез Анну с дочерьми. Поселились они на краю хутора, в просторной мазанке, которую колхоз отремонтировал специально для нового парторга. За окнами их дома, через зеленый дол, виднелись крыши конюшен с большим загоном, в котором с утра до вечера ходили разномастные кони. Они сразу покорили мальчика. Один их вид рождал в голове фантастические истории с погонями, выстрелами…
Уже на следующее утро Миша пришел к конюшне. К его удивлению и радости, конюхом оказался тот самый казак, который вез их из города. Сергей Иванович приветливо поманил мальца к себе и спросил:
— Небось, хочешь прокатиться?
— Хочу, — выпалил обрадованный пионер.
— А ездить-то умеешь?
— Нет, — чистосердечно признался Миша, но тут же испугался, что конюх не доверит ему даже самого ледащего меринка, добавил — Но я понятливый. Вы расскажите, я враз пойму.
— И что за казачество пошло, — сокрушался Сергей Иванович, перекладывая уздечку с одного места на другое. — Все им трактора подавай. А того не могут понять, что казак без коня — что зима без снега. Но это хорошо. что у тебя душа к лошадкам лежит.
Он, наконец, нашел нужную уздечку и, подойдя к загону, с умилением смотрел несколько минут на молодых скакунов. Потом спросил у Миши, какой ему больше всего нравится. У Миши разбежались глаза. Он переводил взгляд с одного на другого, но никак не мог остановиться на каком-то. В это время к изгороди подошел белый с подпалинами жеребчик. Миша сразу забыл обо всех остальных.
— Ишь ты, почуял хозяина, — добродушно проворчал Конев, трепля шелковистую шерсть лошади. — Бери. Колумб надежный во всех статьях.
Конюх подлез под жердь, накинул белогривому уздечку и вывел его из калитки. А Миша, ошарашенный кличкой лошади, все стоял, боясь, что первый шаг разрушит этот чудесный сказочный сон.
Оседлав Колумба, конюх поставил ногу в стремя, и точно какая-то пружина кинула его в седло. Конь, почуяв хозяина, радостно оскалил большие восково-желтые зубы и раздул ноздри. Но Сергей Иванович не поехал никуда, а посмотрел на Мишу и спросил:
— Понял, как в седло садятся? Говори правду. Если не понял, еще покажу.
Смешной этот Конев. Миша ему сказал, что он смышленый. Только он думал, что Сергей Иванович сначала расскажет, как садятся в седло, а тот молча вскочил, и дело с концом. Вот так учитель! Миша мысленно стал повторять движения конюха. Все, вроде, получалось ловко. Но старик, заметив заминку парнишки, сказал:
— Смотри еще раз.
Поделиться книгой: