Особое задание: Повести и рассказы

Зиновий Афиногенович не понял его смеха и еще больше нахмурился.

— Верно подметил старший политрук, — весело заговорил Ломакин. — Поглядите на себя, други. Обросли щетиной хуже арестантов. Айда к цирюльнику. Сейчас помолодеем годков на двадцать.

Теперь уже заулыбались и Романов, и Паршиков. Они еще с гражданской верили в находчивость своего командира.

И, действительно, из парикмахерской они вернулись помолодевшими. Машинка и бритва убрали седину с висков и щек. Наверное, поэтому начальник школы, увидев их, не сразу узнал в молодцеватых кряжистых мужчинах давешних стариков. И только стоящий между ними черноглазый мальчишка с непокорным темным вихром напомнил утренних знакомцев.

— Прошу по одному, — не поднимаясь со стула, предупредил начальник. Но видя, что трое решительно направляются к нему, вышел на середину комнаты и строго скомандовал:

— Стой! Кру-гом!

Но и это не подействовало. Пимен Андреевич вплотную подошел к командиру и спокойно сказал:

— Сынок, дозволь тебе заметить… ты еще под стол пешком ходил, когда мы в первом красногвардейском полку громили контру.

На каменном лице начальника школы слегка дрогнули широкие брови. Уловив этот момент в перемене настроения старшего политрука, Пимен Андреевич добродушно улыбнулся:

— Так-то лучше, — сказал он, — Ты на нас даже голос не подымай. С нами сам Буденный уважительно говорил.

Начальник школы совсем подобрел и протянул руку.

— Добросердов, Алексей Михайлович.

— Пимен Андреич Ломакин… Это мои боевые товарищи Романов и Паршиков. А это сынок Романова, боевой малый.

Добросердов положил руку на плечо Миши.

— Пока я со старшими говорить буду, ты побегай во дворе.

— Так я с ними, — напомнил непонятливому начальнику пионер.

— У меня не детский сад, а военная школа, — все еще улыбаясь, нЪ с жесткими нотами в голосе проговорил Добросердов. Он посмотрел на стариков, ища у них поддержки, но те с интересом следили за поединком.

— Я и прошусь в вашу школу, — нахмурился Миша, и между бровями у него резче прорезалась — складка. Он тоже глянул на отца, явно рассчитывая на подмогу.

Зиновий Афиногенович молча сдавил его локоть, точно благословляя на решительный разговор.

— Из вашей школы я не уйду, — как клятву произнес пионер. — Буду учиться вместе с батей и вместе со всеми пойду в тыл. Вот и все.

— Вот так-то, знай — наших, товарищ Добросердов, — гулко пробасил Романов-старший, довольный сыном.

— Вы что, серьезно? — снова нахмурился Алексей Михайлович. — Я — еще не знаю, что с вами делать, а вы… Ей-богу, хуже маленьких! Думаете как в восемнадцатом году. Захотели стать красными партизанами — стали ими. Теперь все по-другому, деды. Теперь есть специальный штаб партизанского движения при каждом фронте. И в Москве. — А вы тут партизанщину разводите…

— Не кипятись, сынок. С нами все ясно, — вступил в разговор Ломакин. — Другого нет у нас пути, в руках у нас винтовка. А он… Товарищ старший политрук, под нашу ответственность. Разрешите?

— Не могу, товарищи. Начальство узнает— взгреет так, что чертям тошно станет.

— За него не беспокойтесь. Берем все на себя. Кто у тебя начальник?

— Генерал-майор Кругляков.

— Да ну? — обрадованно воскликнул Зиновий Афиногенович. — Тимофея Круглякова помнишь? — тормошил он Пимена. — В двадцатом, подо Львовом, на польском фронте.

— Не может быть, — разделил его радость Пимен Андреевич. — Вот так сюрприз. Это ж наш, буденновец, дорогой товарищ Добросердов. Так бы зараз и сказал. За генерала, сынок, не волнуйся. Это для тебя он генерал, а для нас боевой товарищ, полчанин…

— Неужто Тимошка Кругляк? — удивленно расширил глаза Паршиков.

— Какой же он тебе Тимошка, — нарочито осерчанно сказал Ломакин. — Тимофей Петрович.

— Точно, Тимофей Петрович, — уважительно подтвердил Добросердов, все больше убеждаясь, что старики если уж не закадычные дружки, то боевые товарищи, соратники его начальника генерал-майора Круглякова. И, значит, с этим фактом придется ему считаться. Да, видать, у стариков есть еще порох в порЬховницах.

— Это для вас он, может, и генерал и Тимофей Петрович, — упорствовал Паршиков. — А для меня он Тимошка Кругляк. Мы же с ним начинали с малюсенького краснопартизанского отряда.

— Знаем, — в один голос сказали Романов и Ломакин.

— Дай-ка мне его телефон, сынок, — хоть мягко, но требовательно попросил Паршиков. — Это же получается, пока мы с ним белых генералов били, в друзьях числились, а как сам стал красным генералом, так друзей побоку.

— Ну что вы, товарищи, — как старым добрым знакомым, улыбался Добросердов. — Тимофёй Петрович рад будет, когда узнает, кого я в свою школу зачислил.

— Значица, — протянул ему руку Ломакин, — решено и подписано и обжалованию не подлежит.

— Не подлежит, — сдавил он ладонь старого партизана. — Зачисляю вас.

— Всех четверых? — уточнил Ломакин.

— Нет, казаки, — стоял на своем начальник школы, — без спецкоманды до занятий Романова-младшего не допущу.

— А я сам буду ходить, — настырно сказал Миша..

— Будешь, — успокоил его отец. — Раз уж мы с тобой решили вместе воевать, я до самого товарища Сталина дойду, но слово свое оставлю нерушимым.

— Ну зачем же так далеко, — покоренный упорством отца и сына, сдался Добросердов. — Обращусь с рапортом в штаб, думаю, что все образуется. — Но тут же посуровело его молодое загорелое лицо. — Однако смотри у меня, герой, чтоб ни одна душа о твоем зачислении не знала. И в учебе я с тебя семь шкур драть буду. Захнычешь хоть раз — отчислю.

— Не отчислите, — звонко крикнул Миша.

— Почему? — искренне удивился Добросердов.

— Потому что у меня тринадцать шкур, — озорно пояснил мальчик под дружный смех стариков.

— Ну, находчивый ты, парень, — сказал Алексей Михайлович, усаживаясь в старое кресло.

— Еще какой! — не удержался Миша, почувствовав благоприятную обстановку.

— А вот я сейчас проверю, — насупил густые брови начальник школы. — Представь, что тебя забросили в степь. Ни кустика, ни дороги, ни компаса, а тебе надо найти своих. Знаешь ты лишь одно: они на востоке. Как определить направление?

Все напряженно, выжидательно следили за Мишей. Но он лукаво спросил:

— Ночью или днем?

Майор улыбнулся: находчивый, ничего не скажешь.

— Ночью.

— А луна есть?

— Есть.

— Какая?

— Обыкновенная, — пожал плечами Добросердов. — Ну, допустим, молодая, только народившаяся.

— Ее ночью не увидишь, — уверенно ответил Романов.

— Это почему же? — вмешался в разговор отец, чувствуя, что сын может повредить себе чрезмерной ученостью. Но Алексей Михайлович остановил его жестом и сказал:

— Будто сами не знаете: молодая луна рано прячется. — Повернулся к Мише. — Не буду я тебе больше загадок задавать. Покорил ты меня, Миша. Спасибо вам, Зиновий Афиногенович, за такого сына.

Да за такого парня он готов сам хлопотать где угодно и сколько угодно. Потому что, может быть, ему судьбой предначертано выйти в незаменимого разведчика, а может, известного полководца. И ведь чем раньше начинаешь путь по избранной стезе, тем больше шансов прийти к цели еще в силе и здоровье. Нет, он, Добросердов, не очень сетует на личную судьбу. В тридцать был уже капитаном, теперь две шпалы в петлицах, великое дело доверили ему. Но где-то на самом донышке горячего казачьего сердца Алексей Михайлович хранил обиду на того незадачливого эскадронного, который в том незабываемом девятнадцатом не захотел взять его, тогдашнего ровесника Миши Романова, в свою часть. Конечно, тогда совершенно иначе сложилась бы жизнь Добросердова. То есть он несомненно так и остался бы военным. Но теперь выслуга была бы наполовину больше и, значит, звание… По меньшей мере командовал бы полком, а то и бригадой… Но, очевидно, не проявил тогда казачок вот такого упорства, такой сметки, находчивости, как этот цыганистый мальчонка, покоривший его, напомнивший майору собственного Гришуньку, бегающего сегодня где-то по улицам Куйбышева.

Ну, сущий дьяволенок этот Мишка, растрогал старого солдата буквально до слез, всколыхнул в его сердце самое заветное. Даже захотелось хоть на несколько минут волшебством-колдовством перенестись из Харабалей в город, где оставил семью, но услышал гул за дверью и усилием воли отогнал от себя навязчивую несбыточную идею, решительно тряхнул чубатой головой.

«Сам виноват, что не сумел убедить тогда эскадронного».

Почувствовал, что с души свалился ком давней обиды, сел за стол и громко позвал:

— Следующий.

Вечером из-под Сталинграда пришел небольшой буксир, весь черный то ли от копоти пожарища, то. ли от. времени, казалось, очень усталый, потому что он долго разворачивался сам и. еще дольше разворачивал причаленную баржу. На палубе было до сотни мужчин, женщин, в основном людей комсомольского возраста. Встречались среди. приехавших в Харабали и пожи-лые, давно снятые с воинского учета, встречались и совсем юные, но таких юных, как Миша Романов, не было ни одного. Романов-младший гордился этим обстоятельством и внутренне готовил себя к тому, чтобы не подвести милых его сердцу стариков и дорогого Алексея Михайловича, у которого оказалось очень доброе сердце.

Пока Добросердов беседовал с уполномоченным штаба партизанского движения, с теми, кого они отобрали в Средней Ахтубе, Черном Яру, Никольском, Цаган-Амане для зачисления в партизанскую школу, наступила ночь. Но это никого не огорчало, не раздражало. Все понимали — так надо.

К утру катерок дотянул баржу до Астрахани. Выгрузились неподалеку от главной пристани. Как только ступили на берег, большинство остановилось, пораженное обилием бочек для селедки, штабелями сушеной воблы, вешалами, унизанными, частиком. И еще раз пришлось Добросердову поторапливать приехавших. Когда колонна по четыре в ряд по разбитой мостовой добралась до белокаменного кремля, передние ряды замерли, удивленные древней диковиной. Особенно многоглавым Троицким собором и знаменитой колокольней, с которой, по слухам, Степан Тимофеевич Разин сбросил астраханского воеводу.

Партизанская школа разместилась в одном из старинных особняков, которых было немало на тенистых улицах города. Перед железными коваными воротами и парадным входом с ажурным козырьком. стояли часовые.

…Учеба в школе шла своим чередом. Курсантов будили чуть свет. Отбой давали, когда наулицах Астрахани наступала мертвая тишина. Изредка в программное однообразие вклинивались кино или концерт.

Хоть и называлась программа ускоренной, но многое в ней партизанам казалось лишним. Больше всего они любили занятия на стрельбище, по топографии, ориентации на местности, а Миша еще увлекался немецким, чего нельзя было сказать о Зиновии Афиногеновиче и его одногодках. Из тощего военного русско-немецкого разговорного словаря они с трудом усвоили десяток-полтора расхожих предложений и считали, что такой словесный запас им вполне достаточен.

Но больше немецкого, больше ориентирования на местности молодые курсанты, в том числе и Миша, уважали уроки самообороны без оружия — самбо. Ловкие, молниеносные приемы, обезоруживающие врага, броски через себя, при которых первоначально трещали кости, — все это приводило их в неописуемый восторг… Все понимали, что самбо пригодится каждому из них при неожиданной встрече с оккупантами. Лишь старики не высказывали особого рвения, когда их вызывали на старые школьные маты, устилающие пол спортзала. Они не только безо всякого энтузиазма принимали заданные позы, но брали друг друга с возможной предусмотрительностью, похожей на нежность. На замечания тренера Пимен Андреевич обычно отвечал, что все эти приемы он уже использовал, воюя еще с кадетами, и если понадобится, у него рука не дрогнет. В таком же духе отвечали и его однополчане. Зато в уходе за оружием, на стрельбищах равные им находились лишь среди тех, кто уже успел побывать на этой войне и теперь был списан по чистой из-за ранения. Как ни старался Миша, ему не удавалось на стрельбах догнать отца или Ломакина. От тяжелой винтовки у него дрожали руки, и при выстреле невольно ствол то взлетал вверх, то ухо-дил вниз. Еще труднее ему было совладать с тяжелым пистолетом ТТ или немецким па-рабеллумом. Больше всего очков он выбивал, когда стрелял из карабина или нагана. Но никогда никто не подначивал Мишу, видя его неудачу. Напротив, все взрослые уверяли пионера, что раз от раза он стреляет лучше и будет день, когда Романов-младший даст вперед сто очков Романову-старшему. Миша понимал это снисхождение. Он лучше других знал, что если такое и случится, то очень и очень не скоро, потому что его отец по праву считался лучшим стрелком школы, особенно все признавали его превосходство, когда он ложился за пулемет. Однажды на зависть всем, даже кадровым лейтенантам, которые обучали курсантов, с разрешения старшины Зиновий Афиногенович выбил из пулемета на железном листе свою фамилию. С того дня к Романову-старшему вся школа питала необыкновенное уважение.

Была и еще одна причина уважать старого буденновца. В короткие часы отдыха после небогатого ужина любили будущие партизаны, собравшись в кружок, вспомнить довоенное время, рассказать памятные истории, спеть и послушать песни. И тут всегдашними запевалами выступали Романовы. Их звонкие сильные голоса уносили курсантов далеко-далеко от каменных стен школы, от белокаменного кремля с высокой колокольней и боем курантов к тихим хуторам, где по утрам и вечерам над крышами плавал легкий кизячный дымок, где за левадами в лугах шумели буйные травы, где на заре румяные яблоки блестели изумрудом росных капель…

Песни Романовых приходили слушать из других отрядов. Изредка на огонек заглядывала Людмила Крылова. Обычно она приходила в сопровождении Василия Баннова.

Через месяц учебы, встретив случайно в коридоре Крылову, Миша даже растерялся. Он был уверен, что Людмила уже давным-давно воюет где-нибудь под Ленинградом. А оказывается, она сидит в глубоком тылу. Наверное, поэтому она ничего не писала подругам. Как ни велико было желание Миши с гордым независимым видом пройти мимо Крыловой, извечная мальчишеская любознательность подавила гордыню, и он терпеливо стоял возле подоконника, ожидая приближе-ния Людмилы. Она не могла пройти мимо, не заметив здесь столь непривычного курсанта. И Людмила, вглядевшись, вдруг ускорила шаги, подбежала к Мише, как родного и близкого, обняла и поцеловала. Такой встречи он не ожидал и еще больше смутился.

— Как там мои ребятишки? — первым делом спросила Людмила.

— Их еще в июне увезли за Волгу. А вы все время здесь?

— Да нет, я только вчера приехала. Садись. Или лучше пойдем на улицу. Душновато.

По тенистой Московской улице они направились к Волге. Далеко сквозь сплетенные кроны кленов белым пятнышком виднелась впереди кремлевская стена. По пути Людмила дала понять пионеру, что была там, где Мише и не снилось. Из последнего рейда возвращалась через Сталинград.

Там творилось что-то жуткое. Города она по существу и не видела, он был весь объят ги-гантским пламенем.

Людмила переправилась на левую сторону Волги в тот момент, когда на северную окраину города пытались прорваться вражеские танки.

Из сводок они знали, что эта атака фашистов была отбита и теперь на улицах Сталинграда шли жестокие бои. Слушая сообщения с фронта, курсанты понимали, что для Родины наступили тяжелые испытания, пожалуй, тяжелее, чем в прошлом году. Тогда враг не заходил так далеко. Остановленный под Москвой и Ленинградом, он бросил основные силы сюда, на юг. Прорвался к Волге, вышел на Северный Кавказ.

Будущие партизаны, особенно из районов, оккупированных гитлеровцами, рвались во вражеский тыл. Они верили, и преподаватели подтверждали, что курсанты хорошо подготовлены для выполнения боевых операций. Но на все рапорты Добросердов отвечал:

— Поступит приказ командования, отправим.

И он поступил раньше, чем его ожидали, не только в астраханской школе, но и на ряде фронтов, которые просили увеличить партизанские группы, усилить их действия в тылу врага. Во второй половине октября председатель Центрального штаба партизанского движения на Сталинградском фронте генерал-майор Кругляков получил телеграмму-шифровку из Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандования. Шифровка предписывала Круглякову ускорить переброску партизанских отрядов и диверсионных групп в оккупированные районы Дона Ростовской, Сталинградской областей и Донбасса.

С этой телеграммой Тимофей Петрович отправился в штаб командующего фронтом Андрея Ивановича Еременко, с которым его связывала давняя совместная служба в рядах Первой Конной армии. Поэтому генералы при встречах и беседах не соблюдали субординации, обращались друг к другу по имени-отчеству и на «ты».

Как только Кругляков ознакомил командующего с приказом, Еременко не без доли подначки сказал:

— Ну, Тимофей Петрович, что я тебе говорил еще в самом начале Сталинградской обороны. Готовь свои кадры побыстрее да в большом количестве. — Генерал отставил свой бадик, с которым не расставался после ранения в ногу, сел в старое кресло и удовлетворенно потер руки. По его поведению Кругляков догадался, что командующему известно что-то такое, чего пока не знает ни он, ни его разведчики. Тимофей Петрович, стараясь скрыть невольное волнение, поинтересовался:

— Выходит, скоро начнем, Андрей Иванович?

Генерал-полковник прищурился, пытливо глядя в лицо Круглякова. Хотел угадать: знает и прикидывается или действительно не знает. Поверил: не знает.

— Помнишь, когда из СТОВКИ приезжали, я тебя предупредил: будь готов к ноябрю., А теперь, выходит, раньше.

— Когда? — нетерпеливо потянулся через стол Тимофей Петрович.

Генерал-полковник пожал плечами:

— Точной даты, по-моему, кроме самого, никто не знает. Но, думаю, очень. скоро. Поэтому давай команду о немедленной переброске всех партизанских сил в означенные районы.

— Как думаешь, Андрей Иванович, дня три у нас есть? — осторожно поинтересовался Кругляков, что-то. задумав, и когда в ответ Еременко утвердительно кивнул крупной головой, увенчанной короткими сединами, попросил — Разреши съездить самому в Астрахань, посмотреть на народ, поговорить по душам с земляками. Дело-то «ведь предстоит необЫчное. Чует мое сердце!

— Что ж, поезжай, товарищ Кругляков, — разрешил командующий, снова вставая и осторожно подходя к нише, в которой висела зашторенная карта южных фронтов. Он плавным движением откинул левую половину шторы и пригласил Тимофея Петровича подойти поближе.

— Хочу тебе посоветов ать, — сказал генерал-полковник. — Когда ты отправлял мелкие группы, мог в любом месте найти дырку. А тут ведь в общей сложности — не меньше батальона сразу будет переброшено. Так вот советую использовать для этих целей стыки наших пятьдесят первой и пятьдесят седьмой армий. На этом сопредельном участке, — указательный палец командующего начал медленно двигаться от южных предместий Сталинграда через ниточки и пунктиры степных речушек и озер в Калмыцкие степи, ближе к Астрахани, — как — ты можешь убедиться, мы и немцы сплошного фронта не имеем. И активных действий в этом районе до сих пор противник не вел. Я так полагаю, из-за отсутствия стратегических резервов. Вот я советую тебе использовать для переброски эти сопредельные участки. Имей в виду, Тимофей Петрович, в больших хуторах и селах немцы создали опорные пункты. ПусТь твои ребята ведут себя бдительнее.

— Спасибо за советы, Андрей Иванович, — искренне поблагодарил командующего Кругляков. — Сам учту их, другим передам. У нас уже имеется кое-какой опыт ведения партизанской войны в степных районах Ростовской и Сталинградской областей.

— Дорого мы заплатили за этот опыт, — тяжело вздохнул командующий, который знал о трагической участи большинства мелких партизанских отрядов и подпольных групп, оставленных в Задонских районах.

— Так точно, — в тон командующему печально произнес Кругляков. — Вот поэтому хочу сам лично побеседовать с людьми.

— Хорошо, хорошо, — еще раз одобрил желание начальника центра генерал-полковник. — Об одном прошу: перебросить как можно скорее и как можно больше. Сам понимаешь, своими действиями должны твои партизаны отвлечь от Сталинграда елико возможные силы немцев.