Помоги проекту - поделись книгой:
…Дело начинается только с сегодняшнего дня: только с сегодняшнего дня взаимные отношения определились, с одной стороны, виновные, не желающие, чтобы правда восторжествовала, с другой стороны, люди, которые пожертвуют жизнью, лишь бы она восторжествовала.
Я обвиняю полковника Пати де Клама в том, что он был виновником судебной ошибки, может быть, бессознательно, и в том, что потом он защищал свой поступок в течение трех лет, прибегая к самым нелепым и преступным махинациям.
Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он был соучастником… в одной из самых ужасных несправедливостей, совершенных в наш век.
Я обвиняю генерала Билло в том, что, имея в руках все доказательства невиновности Дрейфуса, он их скрыл, совершив преступление против справедливости, с политическими целями и с тем, чтобы спасти Генштаб.
Я обвиняю генерала Буадаффра и генерала Гонза в том, что они упорствовали в этом преступлении.
Я обвиняю генерала Пелье и полковника Равари в том, что они вели неправильное следствие, то есть следствие неслыханного пристрастия, пример которого мы видели в отчете второго из этих лиц.
Я обвиняю трех экспертов: господ Бельмоа, Варикара, Конара в том, что они представили лживые и мошеннические отчеты, если только медицинское освидетельствование не обнаружит, что они больны извращением зрения.
Я обвиняю военное министерство в том, что оно затеяло в печати и, в частности, в газетах "L'Eclair" и "Echo de Paris" настоящую шулерскую кампанию с целью обмануть общественное мнение и скрыть свою ошибку.
…Я, наконец, обвиняю первый Военный совет в том, что он нарушил справедливость, осуждая обвиняемого на основании тайного документа, и обвиняю второй Военный совет в том, что он скрыл эту несправедливость по приказу начальства, совершая, в свою очередь, юридическое преступление, оправдывая заведомого преступника.
…У меня есть одно желание – желание, чтобы, наконец, был пролит свет во имя человечества, которое пострадало и которое имеет право на счастье. Мой страстный протест есть только право моей души, пусть, кто осмелится, привлечет меня к суду, и пусть суд будет гласным. Я жду…»[116].
Суд над Э. Золя не заставил себя долго ждать, и впечатление от него было громадное. Дело Дрейфуса на самом деле началось с письма Золя. На смену нескольким десяткам людей, борющихся за пересмотр дела, приходит все усиливающееся движение дрейфусаров. Но сейчас мы отвлечемся от борьбы, раздирающей Францию на части в 1898 году, и вернемся к событиям осени 1894 года. Что же собой представляло на самом деле бордеро?
Кто автор бордеро?
Есть два ответа на этот вопрос.
Бордеро – или перехваченное французской разведкой шпионское донесение Эстерхази, или – составленный во французском Генштабе документ с далеко идущими провокационными целями.
Большинство историков считают, что, по крайней мере первоначально, в момент получения бордеро, генералы не знали, кто его автор, и, увлекаемые антисемитскими настроениями, приписали авторство Дрейфусу, а потом уже, когда все факты были налицо, изо всех сил старались спасти свою честь и честь Генерального штаба и не признаваться в ошибках.
Другие излагают обе версии, не отдавая предпочтения ни одной из них.
Я попытаюсь доказать, что с самого начала была затеяна провокация Генштаба для того, чтобы избавиться от единственного еврея-офицера в Генштабе, а если удастся – очистить французскую армию от евреев-офицеров.
Вначале давайте предоставим слово основным участникам событий.
Немецкий военный атташе Шварцкоппен. В своих воспоминаниях, изданных через много лет после его смерти, Шварцкоппен утверждал, что никогда не видел бордеро. Он писал, что его не было в Париже с 29 сентября по 9 октября 1894 года, то есть, когда мадам Бастиан выкрала этот документ, следовательно, он никак не мог отправить его в корзину для мусора. Историки проверили этот факт, он оказался документально подтвержден. Шварцкоппен, возможно, не хочет признаваться даже через много лет, что немецкое посольство в Париже занималось шпионажем. Но он черным по белому пишет, как 30 июля 1894 года к нему явился майор Эстерхази и предложил свои услуги в качестве платного агента. Сообщив об этом предложении в Берлин, полковник получил 26 июня приказ продолжать переговоры. Уже 13 августа Эстерхази получил свое первое жалованье на новом месте – 1000 франков[117] за доставленные ценные документы. По свидетельству Шварцкоппена, Эстерхази работал на новом месте в течение трех лет, поставляя различные сведения.
Может быть, ему не хочется признаваться в такой непростительной для опытного разведчика ошибке, как брошенные в корзину для мусора клочки ценного документа? Но в тех же мемуарах он признает подлинность «голубой телеграммы», добытой таким же путем.
Другой важный свидетель – это Эстерхази. В сентябре 1898 года он бежит в Лондон (об этом ниже) и там откровенно рассказывает о многих обстоятельствах дела. Он пишет: «Бордеро не поступило в разведывательное бюро разорванным на несколько клочков, как это говорилось. Эта басня о бордеро, разорванном на несколько клочков, была придумана с целью придать вероятность другой басне, а именно той, что бордеро было обнаружено в корзине иностранного военного атташе. Бордеро попало в разведывательное бюро отнюдь не из корзины, а совершенно иным путем»[118]. И дальше Эстерхази заявил, что он написал бордеро по указанию полковника Сандерра; об этом знал и Анри.
На мой взгляд, организатором этой истории был человек, предпочитавший стоять за кулисами и выдвигающий на первый план людей типа Пати де Клама и Анри – военный министр Мерсье. Один из современников так описывал его облик: «Этот человек с морщинистым лицом и маленькими черными глазами под тяжелыми свинцовыми веками очень напоминал старую пантеру, притворяющуюся спящей, но в действительности не спускающую глаз с добычи»[119]. В 1894 году генерал Мерсье был лично заинтересован в чем-нибудь наподобие дела Дрейфуса для того, чтобы поднять свою сильно пошатнувшуюся популярность, а замыслы у Мерсье были обширные. Он метил в президенты республики. Правые круги, а именно они в это время задавали тон в республике, были возмущены левыми, как им казалось, взглядами военного министра. Вдобавок к этому его жена была протестанткой. В то время во Франции это было хуже, чем быть еврейкой. Вся пресса в крайне резкой форме критиковала военного министра за неудачные операции на Мадагаскаре, и он со страхом ждал открытия парламентской сессии.
После осуждения Дрейфуса все изменилось как по мановению волшебной палочки. Мерсье стал любимцем правых и клерикальных газет, да и левая пресса запела ему дифирамбы: «…Он противостоял страшному давлению продажных политиков и крупных финансистов»[120]. Так писала о нем газета Жореса. Эта мгновенно возникшая популярность позволила ему выставить свою кандидатуру на пост президента республики, правда, безуспешно.
То, что провокация была затеяна генералами, объясняет их поведение во время суда над Эстерхази. Абсолютно очевидно, что Эстерхази – автор бордеро, и многое указывает на то, что он немецкий шпион. Помимо всех тех данных, о которых я уже писал, были известны и другие, поступившие, например, по дипломатическим каналам. Один из руководящих работников министерства иностранных дел М. Палеолог, отвечая на вопрос, имел ли он сведения об Эстерхази, сказал: «Единственно существующий документ есть телеграмма посланника республики в Риме, от прошлой осени (1897 год –
Вопрос: известно ли господину Палеологу о том, посылал ли Эстерхази в Германию сведения, касающиеся национальной обороны?
Ответ: Один иностранец, имени которого я не могу назвать и за честность которого я не ручаюсь, но который занимает положение, дающее ему возможность быть хорошо осведомленным, подтвердил недавно одному из наших коллег, который имел право выслушивать подобные сообщения, что якобы в военном министерстве в Берлине существует около 225 документов, доставленных Эстерхази»[121].
Если бы генералы просто ошиблись, то теперь было самое время в этой ошибке признаться, свалив всю вину на Эстерхази, а также на Анри и Пати де Клама, прикрывшись рассуждениями о чести армии и безопасности. Именно к этому их еще в 1896 году призывал Пикар. Но они не только позорят себя перед всем миром, поднимая на щит стопроцентного предателя Эстерхази, но позволяют последнему угрожать им бегством за границу и правдивым рассказом там о деле Дрейфуса. Подобное поведение объясняется только тем, что Генштабу есть чего бояться, что генералы очень опасаются разоблачения Эстерхази (а мы помним, какие разоблачения он сделал в Лондоне). Если бы Эстерхази сам написал это бордеро, он должен был униженно просить генералов о помощи, а не разговаривать с ними в приказном порядке. Если бы Генеральный штаб на самом деле получил это бордеро в немецком посольстве и без всяких на то оснований приписал его Дрейфусу, то сомнительно, чтобы офицеры и генералы Генштаба решились превратить свое учреждение в крупнейший во Франции центр по подделке документов. Это же уголовное преступление! Совсем другое дело – совершать эти преступления, прикрывая другое уголовное преступление (фабрикацию бордеро). А о том, что этим занимался не только один Анри, говорит все поведение Анри после того, как от него решили избавиться, и особенно его загадочная смерть. По дороге в тюрьму Анри сказал сопровождающему его офицеру: «Какое несчастье, что я встретил на своем пути таких негодяев. Они – причина всех моих несчастий»[122]. В тот же день в тюремной камере он пишет письмо жене: «Я вижу, что все, кроме тебя, отреклись от меня, и вместе с тем ты знаешь, в чьих интересах я действовал»[123]. Генералы испуганы, что он может рассказать слишком много и… на следующий день после ареста, в 15 часов, к нему в камеру пришел один из офицеров Генштаба и оставался там до 16 часов. Покидая тюрьму, он сказал надзирателю: «Не беспокойте полковника, он пишет доклад»[124]. В 17 часов дежурный офицер обнаружил в камере труп Анри с перерезанным горлом. Его вдова сказала журналистам, бравшим у нее интервью, что историкам не добраться до истины из-за отсутствия необходимых документов. Видимо, генералы убрали свидетеля, который слишком много знал о действительных авторах бордеро и фальшивок. Это понимали и современники. Пикар, возможно, спас себе жизнь, сказав, что если и его найдут в камере с перерезанным горлом, то пускай не думают, что он покончил жизнь самоубийством. «Люди, подобные мне, самоубийством не кончают»[125].
У самого Эстерхази было слишком много причин, чтобы принять участие в этой провокации. Она укрепляла его связи с контрразведкой и самыми верхами французской армии, что выгодно для любого шпиона, отвлекала внимание от поисков предателя, каким был он сам. В случае же разоблачения его шпионской деятельности это позволяло держать за горло генералов, грозя оглаской, и избегать ареста. Именно так, как мы видели выше, он поступал. Помимо этого, ему, видимо, было заплачено за написание текста бордеро, а Эстерхази вечно нуждался в деньгах и добывал их где угодно. И, без сомнения, это бордеро не могло помешать его нанимателям-немцам.
Представить документальные доказательства провокации генералов, видимо, не удастся никогда. Все приказы передавались устно, и они этим воспользовались, устраивая суд над Золя (об этом ниже). Да и многое из того, что было, исчезло или оказалось исправленным. Английские историки, которые имели возможность работать во французских архивах, с удивлением увидели, что чья-то «заботливая рука» стерла в бумагах, написанных генералом Гонзом и другими, отдельные слова, а порой и целые фразы. А кое-каких документов, значащихся в некоторых парижских описях, вообще не удалось обнаружить[126].
Историков волновали и другие загадочные обстоятельства этого дела. Например, где Эстерхази добывал сведения, передаваемые Шварцкоппену. На этом очень любили останавливаться антидрейфусары. Во Франции выходят подробные исследования, авторы которых пытаются дать ответ на эти вопросы. Автор одного из них, А. Гийемин, в своей книге «Тайна Эстерхази» на сотнях страниц доказывает, что майор получал информацию от военного губернатора Парижа Сосье, любовница которого была женой немецкого шпиона Вейля[127]. Все это очень интересно читается, но – абсолютно не убедительно. Авторы этих книг забывают, что существует простой ответ на этот вопрос. Его дал еще в 1899 году прокурор кассационного суда Мано: «…разве в разведывательном бюро у него (Эстерхази) не было Анри, его друга, его вестовщика, того, кто сделал подлог 1896 года?! Кто знает, не сообщил ли он ему всех сведений без всякой задней мысли, даже не подозревая преступного употребления, которое сделает из них Эстерхази? Гипотеза – да, но гипотеза разумная! Этого достаточно»[128]. Пикар собрал много данных, касающихся долгов Эстерхази. Он не знал только одного. В одном случае должник выступил в роли кредитора. Он одолжил 6000 франков Анри и никогда не требовал возврата денег.
Погром!
Дело Дрейфуса – не только следующие друг за другом процессы Дрейфуса, Эстерхази, Золя, снова Дрейфуса, подделки Анри, заявления сторонников пересмотра. Дело Дрейфуса – это грандиозная битва, разделившая Францию на два лагеря. До письма Золя на стороне дрейфусаров – считанные единицы. Осенью 1897 года общественное мнение Франции взбудоражено новыми перипетиями дела Дрейфуса. Особенно – письмом на имя военного министра Матье Дрейфуса. Но ни одна из партий пока не выступает в защиту Дрейфуса. Все они стараются использовать в своих интересах взбудораженное общественное мнение.
Монархисты заявляют, что король не дал бы возможности изменникам поднимать голову; клерикалы и антисемиты требуют принятия строгих мер против евреев и протестантов, которые стремятся погубить «старинную дочь католической церкви – Францию». Умеренные республиканцы видят в агитации друзей Дрейфуса заговор с целью подорвать влияние армии. Радикалы обвиняют друзей Ж. Мелина (премьер-министра) в заигрывании с богатой еврейской буржуазией. Социалисты возмущены тем, что из-за офицера-биржевика поднимается столько шума; анархисты нападают на армию, генералы которой защищают иезуитов, а не интересы отечества.
Несмотря на то, что антисемитские нападки в газетах усиливаются день ото дня и еврейский вопрос обсуждается во всех уголках Франции и во всех слоях французского общества, улица была свободна от антисемитских эксцессов. Напуганные деятельностью сторонников пересмотра, антидрейфусары хотят утопить любое их действие в мутной воде национализма и шовинизма. Самое удобное средство для этого – новый бешеный взрыв антисемитской истерии.
Антисемиты начинают кричать, что в Европе организован тайный еврейский синдикат, который хочет вызвать во Франции междоусобную войну, скомпрометировать Генштаб, устроить Франции новый Седан. При криках: «Да здравствует армия!», «Долой жидов!» по всей стране происходят еврейские погромы, особо кровавый характер они носят в Алжире. Начавшись с небольшого инцидента в городе Константе, они распространяются на все города и деревни Алжира, в которых проживают евреи. Толпы французов и арабов громят еврейские магазины и лавочки, сжигают синагоги. Десятки евреев ранены. Власти ничего не предпринимают для обуздания погромщиков. Наоборот, мэр города Алжира М. Режи требует: «Окропить дерево свободы кровью евреев»[129]. Алжирские антисемиты, возглавляющие муниципалитеты всех городов Алжира, требуют изгнания евреев из Алжира в двадцать четыре часа и конфискации в пользу государства всего их имущества. Они заявляют, что если этого не произойдет, то они разрубят каждого еврея надвое, при этом острят, что евреям такая перспектива должна понравиться: «…таким образом, еврейское население удвоится»[130]. Робкие попытки правительства подавить беспорядки, назначив генерал-губернатором Алжира Л. Лепина, ни к чему не привели, так как антисемиты выступили против него, и он был немедленно отозван. Следующая волна погромов прокатилась по Франции и Алжиру сразу же после опубликования 13 января 1898 года в газете L'Aurore письма Золя «Я обвиняю». Нападение было хорошо подготовлено и началось по всей стране в один и тот же день. Погромы произошли в Париже, Нанте, Бордо, Марселе, Ла-Рошели, Ангулеме и десятках других городах, всюду, где проживало хотя бы десять евреев. В Париже антисемитские толпы, в большинстве своем состоящие из студентов, после бурного митинга в Латинском квартале начинают громить еврейские лавочки и магазины, избивать всех встречающихся им евреев. В Нанте в погроме принимают участие солдаты местного гарнизона. В Бордо разрушены все имеющиеся там магазины. В Алжире погром длится несколько дней. В то же время, как по всей Франции избивают евреев, «свободомыслящий республиканец» Дени требует от французского правительства изгнать евреев из различных областей Франции для того, чтобы «защитить французское общество от вторжения чужой расы»[131].
В салонах буржуазии и знати ведутся кровожадные разговоры: «Разорвать евреев на куски», «Рейнака нужно сварить живьем», «Евреев следует сварить в масле или заколоть до смерти иглами», «Их нужно обрезать до шеи»… Вслед за салонными беседами следуют конкретные предложения. Довольно большая группа офицеров предлагает испытать новый тип пушки на ста тысячах французских евреев[132].
Антисемитская лига резко увеличивает свою численность и становится массовой организацией. Ее основной руководитель – разорившийся лавочник и бывший полицейский осведомитель Жюль Герен. Ему удалось превратить орущие толпы в военизированные группы с железной дисциплиной и культом вождей, а из мясников создать отборные отряды. Все это очень напоминает будущую Германию. Штаб-квартира в форте Шаброль – здание, оснащенное по последнему эталону тогдашней техники. Железные стены, всюду электрические звонки и налаженная система сигнализации, чугунные решетки, двери, покрытые листами железа. Отборные отряды мясников круглосуточно несут дежурство.
Антисемитские военизированные группы позаботились, чтобы ни один протест дрейфусаров, ни один их митинг не проходил без последствий. После каждой статьи Золя у него в доме выбивали стекла. Во время суда над Золя вокруг здания бесновались многотысячные толпы, орущие: «Смерть жидам!», «Долой Золя!» По мнению всех очевидцев, присутствующих на процессе, если бы Золя был оправдан, он не вышел бы живым из помещения суда. Но, несмотря на приговор – три года тюрьмы, беснующиеся толпы опрокинули карету писателя, и он уцелел лишь случайно. Престарелого сенатора Шерер-Кестнера избили прямо на улице. Аудитории университета в Реймсе были разгромлены полностью после того, как пять профессоров высказались за пересмотр дела Дрейфуса. Все очевидцы отмечают, что полиция была на стороне антидрейфусаров и зачастую объединялась с ними.
Вообще, все люди, пережившие дело Дрейфуса, сравнивают свое состояние с состоянием людей во время войны или революции как по важности поставленных на карту вопросов, так и по непосредственной опасности, которую они ощущали. Хотя дрейфусарам-христианам тоже доставалось, но в первую очередь нападения были направлены против евреев, независимо от того, были ли они активными дрейфусарами, или стояли в стороне от борьбы.
Лагерь дрейфусаров начал складываться как политическое движение в ноябре 1897 года, когда на сторону борцов за пересмотр встал Клемансо, а вместе с ним влиятельная часть радикальной партии, но особенно он усилился после письма Золя в начале 1898 года, когда к дрейфусарам примкнула часть социалистов во главе с Жоресом, и все больше представителей интеллигенции начали выступать как сторонники Дрейфуса. В дальнейшем, после все новых и новых перипетий дела и скандалов, связанных с антидрейфусарами (например, разоблачения фальшивок Анри), на сторону борцов за пересмотр дела становится часть либеральных республиканцев. На стороне антидрей-фусаров – монархические и клерикальные круги, следовательно, вся верующая Франция, правые республиканцы и республиканский центр. До 1900 года у них – подавляющее большинство в стране. Они господствуют на улицах. Не случайно все митинги дрейфусаров заканчиваются кровавыми столкновениями. Армия, за исключением небольшого количества здравомыслящих офицеров, полностью на стороне антидрейфусаров. Когда после «самоубийства» Анри из этого подделывателя документов стали делать национального героя и по всей Франции начали собирать деньги на мемориал Анри, то в этом «патриотическом мероприятии» приняло участие свыше тысячи офицеров, находящихся на действительной военной службе, во главе с генералом Мерсье. Поражает участие в этой шовинистической демонстрации большого количества представителей интеллигенции, в том числе людей, кому Франция обязана своей славой, например, Поля Валери, приславшего три франка, но с припиской «Не без колебаний»[133], и большого числа евреев.
Вообще, армейское руководство было истинным организатором всей кампании антидрейфусаров, включая и еврейские погромы. Генштаб давал указания Дрюмону и главарю лиги антисемитов Герену, а те пускали в ход свои банды. Генштаб все больше и больше оправдывал название, так метко данное ему Жоржем Клемансо: «разбойничий притон».
А как относилась к делу Дрейфуса партия, которой усиление клерикально-феодальных кругов и установление военной диктатуры угрожало больше всего, – социалистическая?
«Смыть всю грязь Израиля»
В 1895–1897 годах позиция социалистической партии мало чем отличалась от позиции правых кругов. Как я уже писал, речи Жореса в парламенте вызывали одобрение Дрюмона и националистов, социалистические газеты обвиняли таких дрейфусаров, как Бернар Лазар, что они состоят на жаловании у Ротшильдов, а правительство Мелина, изо всех сил сопротивляющееся пересмотру, было обвинено в заигрывании с богатой еврейской буржуазией. Но в начале 1898 года, после письма Золя, когда стало очевидно, что Дрейфус невиновен, а военщина, напуганная возможностью пересмотра дела, готова на все, даже на военный переворот, в отношении социалистической партии к делу Дрейфуса произошли определенные перемены.
13 января 1898 года депутаты-социалисты собрались в одном из малых залов Бурбонского дворца – месте заседания парламента, чтобы выработать свою линию в отношении дела Дрейфуса. Но единой линии выработать не удалось. Часть депутатов во главе с А. Мильераном и Р. Вивиани решительно выступила против вмешательства в дело, Мильеран обосновывал свою позицию следующим образом: «Это опасный вопрос, нам не следует вмешиваться. Если бы у нас были год или два до всеобщих выборов, мы могли бы рассмотреть его по существу и решить, исходя из интересов партии, вмешиваться или нет. Но ведь мы накануне избирательной кампании, и вмешательство в это темное и опасное дело может подорвать наши шансы на выборах»[134].
Против такого «шкурного» подхода, когда ради получения лишних голосов на выборах партия отказывается от своих основных принципов, выступил руководитель социалистической партии Ж. Гед. Задыхаясь от ярости, он бросился к окну и, распахнув его, воскликнул: «Письмо Золя – это самый крупный революционный акт нашей эпохи! Для вас главное – сохранить ваши места в парламенте. Но если использование пролетариатом всеобщего избирательного права превратится лишь в вопрос переизбрания в вопрос сохранения мандатов, то лучше вообще отказаться от парламентской тактики и перейти исключительно к революционным действиям»[135].
Его поддержал другой вождь социалистов, самая яркая фигура социалистической партии Ж. Жорес: «Бывают моменты, когда в интересах самого пролетариата помешать окончательной интеллектуальной и моральной деградации буржуазии. Когда какая-то часть буржуазии выступает против всех сил реакции, когда она пытается восстановить справедливость и раскрыть правду, то долг пролетариата не оставаться нейтральным, а идти на стороне страдающей истины, ответить на призыв человечества»[136].
Как видно из этих дебатов, ни та, ни другая сторона имени Дрейфуса вообще не произносят. Они руководствуются личными интересами и страхом потерять парламентские мандаты или, в некоторых случаях, стратегией борьбы пролетариата.
Жорес и группа социалистов, идущая за ним, начинают играть ведущую роль в движении дрейфусаров. В своих статьях и блестящих речах лучший оратор Франции наносит страшные удары своим противникам. Особенно достается военщине. В речи на процессе Золя Жорес заявил: «В его лице преследуют человека, написавшего "Углекопа" и "Лурд" – человека, желающего рассеять атмосферу безответственности, окружающую Генштаб, в которой, хотя и бессознательно, готовятся будущие поражения»[137]. За такое обвинение генералы были готовы разорвать Жореса на части. В мае 1898 года во Франции происходят парламентские выборы. Дрейфусары обвиняются во всех смертных грехах. Какими методами велась эта кампания, показывают плакаты, которыми были оклеены все стены в городе Кармо, где выставил свою кандидатуру от социалистической партии Жорес: «Патриоты! Чтобы лучше подготовить иностранное вторжение, он проповедует солдатам недисциплинированность и ненависть к командирам. Преданный синдикату безродных евреев, он защищал Золя, который выступал за предателя Дрейфуса. Пробил час расплаты. Долой Жореса!»[138].
Выборы показали, что, несмотря на все факты, подавляющее большинство французов верит в виновность Дрейфуса. Все вожди дрейфусаров, такие как Рейнак, Жорес, забаллотированы. Ни один из сторонников пересмотра, в том числе и Гед, не был избран в новую палату. Зато впервые во французском парламенте появилась фракция антисемитов в составе 24 человек с Дрюмоном во главе. В июне 1898 года отношение вождя французских социалистов Геда к делу Дрейфуса изменилось на 180 градусов. Если раньше он еще до Жореса был сторонником пересмотра и участия социалистов в движении дрейфусаров, то теперь он требует, чтобы социалистическая партия ни в коем случае не вмешивалась в дело. Трудно сказать, что повлияло на Геда, видимо, все вместе. И поражение на парламентских выборах, хотя в целом социалисты в два раза увеличили число своих мандатов, а забаллотированы были только сторонники пересмотра. И влияние его более умеренных коллег, таких как Мильеран и Вивиани. И антисемитские традиции, которые были очень сильны во Французской социалистической партии. Нужно отметить, что социалисты других стран приветствовали и одобрили антисемитизм своих французских товарищей. Один из вождей мирового социалистического движения писал: «Я начинаю понимать французский антисемитизм, когда вижу, как эти евреи польского происхождения с немецкими фамилиями пробираются повсюду, присваивают себе все, повсюду вылезают вперед, вплоть до того, что создают общественное мнение города-светоча»[139]. Автором этих строк был Ф. Энгельс, значительно меньший антисемит, чем его ближайший друг и соратник К. Маркс.
24 июля 1898 года национальный совет Рабочей партии, несмотря на сопротивление Жореса, выступил со своим знаменитым позорным манифестом.
Все дело Дрейфуса этот манифест расценивает как борьбу двух фракций внутри класса буржуазии: «…в конвульсивной борьбе двух соперничающих фракций буржуазии все лицемерно и лживо»[140]. Говорилось о том, что они спорят из-за прибылей и власти. Манифест предупреждал, что клерикалы и монархисты хотят сделать антисемитизм орудием установления военной власти над республикой. В этом – главная опасность политического положения. О второй группе правящего класса говорилось следующее: «С другой стороны, еврейские капиталисты, после всех скандалов, которые их дискредитировали, нуждаются, чтобы сохранить свою часть добычи, в некоторой реабилитации. В связи с осуждением одного из их представителей они хотят доказать, что была совершена юридическая ошибка и грубое нарушение общественного права. Они стремятся, таким образом, путем реабилитации одного из представителей своего класса и в согласии со своими оппортунистическими союзниками, добиться косвенной реабилитации всей еврейской и панамской группы. Они хотели бы в этом фонтане смыть всю грязь Израиля. Точно так же, как клерикалы пытаются прикрыть патриотическим и национальным рвением свои подлые вожделения, оппортунисты и еврейство стремятся использовать политическое и моральное обновление, обращаясь к священному праву защиты, к законным гарантиям для каждого человека»[141].
Заканчивался этот документ следующими словами: «Пролетариям нечего делать в этой борьбе… Они могут только извне отмечать удары. Рабочая партия ни на минуту не даст столкнуть себя со своего собственного пути – прекратить войну и заблудиться, занявшись исправлением ошибок, касающихся отдельных личностей, которые будут исправлены тогда, когда будет уничтожена несправедливость вообще. Пусть те, кто жалуется на нарушение справедливости к одному из их класса, идут к социализму, который добивается осуществления справедливости для всех, а не социализму идти к ним и заниматься их частным спором… Пролетарии, не присоединяйтесь ни к одному из лагерей в этой буржуазной гражданской войне»[142].
Этот манифест ставит все точки над «i». Толпы погромщиков, избивающие на улицах ни в чем не повинных людей только за то, что они евреи, и генералы, идущие на одно уголовное преступление за другим и стремящиеся установить диктатуру, ставятся на одну доску с людьми, которые, невзирая ни на риск физической расправы, ни на судебный приговор, выступили в защиту невинного человека. Евреи, которым грозят страшные бедствия и которые, как мы увидим ниже, крайне робко выступают в свою защиту, оказывается, хотят использовать дело Дрейфуса, чтобы смыть «всю грязь Израиля». По логике этого документа, все нееврейские защитники Дрейфуса – агенты «еврейского синдиката». Непонятно, как Жорес и его сторонники согласились на этот манифест, ведь получалось, что они помогают еврейской буржуазии смыть «всю грязь Израиля».
После этой резолюции уже не должно удивлять поведение Геда и его сторонников, которые на всех последующих этапах дела предпочитали стоять в стороне. Подавляющее большинство рабочих, увлеченных антисемитской, а иногда и милитаристической пропагандой, шли за Гедом. Последователи Жореса – это в первую очередь интеллигенты в составе социалистической партии. Среди них наиболее активно вели себя студенческие группы, состоявшие в основном из студентов Нормальной школы. Во главе них стоял талантливый французский поэт Ш. Пеги – руководитель дрейфусарских боевых групп во время уличных схваток. Чувства этой молодежи резко отличались от настроений не только гедистов, но даже сторонников Жореса. Они не хотели извлекать из дела Дрейфуса никакой популярности ни для себя, ни для своей партии, ни для своего класса. Они бросились в бой за попранную справедливость. Для них это было возрождением боевых республиканских традиций, неким продолжением традиций революционных войн. Пеги писал: «Не только мы были героями, но дело Дрейфуса нельзя понять иначе, как именно потребность в героизме, которая время от времени охватывает наш народ… потребность в героизме, которая тогда охватила все наше поколение»[143]. Социализм был для этих людей своего рода символом их наивных мечтаний о справедливости. Символом высшей справедливости.
Другим руководителем этой молодежи был Ж. Сорель. Кампания за реабилитацию Дрейфуса казалась ему осуществлением «юридического социализма»[144]. Поэтому первый крупный компромисс, на который пошли вожди дрейфусаров – согласие на помилование Дрейфуса вместо борьбы за третий военный суд – вызвал у них глубокое разочарование как в самом социализме, так и в его вожде Жоресе. Тесно связанный с этими кругами Б. Лазар писал: «Дрейфус провел перед военным судом всю жизнь. Но нужно, чтобы он был оправдан, как всякий человек»[145]. Во время дела Дрейфуса Пеги, близкий друг Жореса, для которого Жорес был кумиром, после окончания дела так писал о нем: «…Жорес представился чем-то вроде профессора, посланного в политику, но не бывшего политиканом, интеллигента, философа, который работал, который знал, как работать. Он казался как раз фигурой не политика, а человека, который как бы уполномочен представлять нас в политической жизни. В действительности же это был политикан, который только представлялся профессором, интеллигентом, человеком работающим, одним из наших. Это – человек сделок и величайший притворщик из всех, кого я знаю»[146].
Но это произойдет в будущем, а пока Жорес продолжает свою решительную борьбу за пересмотр дела. 7 июля 1898 года в парламенте выступает новый военный министр Г. Кавеньяк. Он уверяет парламент в абсолютных доказательствах вины Дрейфуса, используя очередную партию сфабрикованных Анри фальшивок. Почти все дрейфусары явно приуныли, за исключением Пикара и Жореса. В тот же вечер Жорес успокаивает дрейфусаров: «Только сейчас около палаты мне пришлось поспорить с группой наших товарищей: они заклинали меня прекратить кампанию; они воображают, что все кончено. <…> Ну, так вот, я вас уверяю, что аргументы фальшивые, в них чувствуется ложь, от них воняет ложью. Это глупые фальшивки, сфабрикованные для маскировки лжи»[147].
На следующий день в газете Petite Republique появилась первая статья Жореса из большой серии, составившей позже книгу «Доказательства». «Источником этих, несомненно, ложных документов является канцелярия военного министерства. Именно там находится гнездо гадюки»[148].
Благодаря его речам и статьям популярность Жореса все увеличивается. Рабочие массы, напуганные угрозой военной диктатуры, начинают принимать участие в митингах дрейфусаров. С лета 1899 года антидрейфусары перестают господствовать на улицах. Но Гед неумолим. Напрасно его ближайший помощник П. Лафарг, испуганный успехами Жореса, умоляет Геда вмешаться в дело Дрейфуса: «…партия социалистического действия, которая не действует, кончает самоубийством. Вот к чему мы пришли. И между тем дело Дрейфуса могло бы способствовать социализму еще больше, чем Панама»[149].
Но на все требования вмешаться, исходящие как от его сторонников во Франции, так и от его друзей-социалистов за рубежом, Гед отвечал с холодной усмешкой: «Будет время, когда вспомнят, что социализм имел своей целью освобождение некоего капитана Генерального штаба, а не освобождение пролетариата»[150]. Гед не только не участвовал сам, но и запрещал своим сторонникам участвовать в движении дрейфусаров и всячески старался помешать в этом Жоресу. Под его влиянием Жоресу пришлось отказаться от некоторых выступлений на стороне дрейфусаров.
Против Жореса выступают не только гедисты, против него и многие умеренные члены социалистической партии во главе с А. Мильераном. Они присоединятся к дрейфусарам в самый последний момент, когда будет очевидна их победа, а пока они готовы буквально силой не дать Жоресу говорить, трясясь от страха за свои депутатские мандаты. Жорес с горечью вспоминал: «С врагами и противниками не так уж трудно, другое дело друзья. Вы не можете себе представить, до какой степени я измучен. Они готовы сожрать меня, ведь все они боятся, что их не переизберут. Они отрывают полы моего пиджака, чтобы помешать мне подняться на трибуну»[151]. Напрасно он призывает их быть не только социалистами, но и людьми: «Не противореча нашим принципам и классовой борьбе, мы можем прислушиваться к голосу нашей жалости. И в революционной борьбе мы можем сохранить человеческое сострадание. Чтобы оставаться в пределах социализма, не требуется бежать за пределы человечества»[152].
Всё было напрасно. Среди руководства социалистической партии Жорес одинок. Руководство партии социалистов согласилось на массовые выступления только летом 1899 года после попыток государственного переворота, предпринятого антисемитскими бандами во главе с Деруледом, но и в этот момент согласие было обусловлено массой оговорок. Только в 1900 году социалистическая партия выступила с резолюцией, осуждающей антисемитизм, когда все уже было кончено. А судьба невинно пострадавшего человека и его народа никогда их не интересовала. Гед прямо писал: «Законы и честь – это просто слова»[153].
Нужно сказать, что руководители социалистов во всем мире внимательно следили за делом Дрейфуса и поведением социалистической партии во время этого дела. Большинство из них резко порицало Геда и его тактику и приветствовало действия Жореса. Особенно – социалисты еврейского происхождения. Но и они не были озабочены ни судьбой Дрейфуса, ни судьбой французского еврейства, ни попранной справедливостью. Их беспокоили престиж социалистической партии и ее интересы. К. Каутский писал Жоресу: «Я пользуюсь случаем, чтобы выразить глубочайшее восхищение Вашим поведением, которым Вы спасли честь французского социализма в деле Дрейфуса. Я не могу себе представить более гибельную позицию для борющегося класса, чем нейтральность во время кризиса, который потряс всю нацию, более непростительную ошибку демократов, чем нерешительность перед лицом военщины»[154]. С этим перекликаются слова Розы Люксембург: «Жорес был прав. Дело Дрейфуса пробудило все скрытые силы реакции во Франции. Старый враг рабочего класса милитаризм стоял совершенно разоблаченный, нужно было направить все копья против его груди. Рабочее движение впервые было призвано выиграть великое политическое сражение. Жорес и его друзья впервые повели его в бой и этим открыли новую страницу в истории французского социализма. Остается бесспорным тот чрезвычайно горестный факт, что рабочая и социально-революционная партия держались в стороне вместо того, чтобы стать во главе движения и определить этим его направление»[155].
Но были социалисты, оправдавшие Геда и даже выражавшие сомнение в невиновности Дрейфуса. К ним принадлежал В. Либкнехт. Он опубликовал о деле Дрейфуса статью в венском журнале, и французские антисемиты, как писал ему Лафарг, «…набросились на Вашу статью, как на манну небесную»[156].
Таким образом, можно сделать вывод, что отношение социалистов к делу Дрейфуса было более чем сдержанным, и особой роли в движении дрейфусаров они не сыграли.
А как вели себя те, против кого дело Дрейфуса было непосредственно направлено, кому успех его инициаторов грозил страшными бедствиями, включая изгнание из Франции и физическое уничтожение – французские евреи?
Французские евреи во время дела Дрейфуса
Дело Дрейфуса совершенно ошеломило французских евреев, и они оказались к нему абсолютно не готовыми. Как уже писалось, дело Майера вселило в них уверенность в благоприятной реакции французского общественного мнения, и никакие нападки на них в связи с «панамским скандалом» не могли ее поколебать.
И вдруг – приговор военного суда в отношении Дрейфуса. Мы знаем, как на него реагировали семьи Дрейфусов и Годемаров, а также небольшая группа еврейских интеллектуалов. Но большинство французских евреев, загипнотизированных престижем военного суда, поверило в виновность Дрейфуса. Один английский историк хорошо описывал настроение французских евреев в 1895 году: «Они не говорили о деле между собой. Они не только не обсуждали, но тщательно избегали его упоминания. Еврейскую общину постигло огромное несчастье, его надо переварить молча, пока время и молчание не сотрут все из памяти»[157].
Однако часть французского еврейства, никак не отвечая на бешеную антисемитскую кампанию, хотя бы не поливала грязью несчастного человека. Орган французского еврейства писал: «Если бы нас не обязывали к молчанию причины, вытекающие из траура двух семей, то тогда бы мы обязывались к молчанию тем опасным положением, в которое ужасная антисемитская кампания поставила не только еврейское меньшинство, но и все меньшинства»[158]. Другая же часть евреев, надеясь избежать нападок, набрасывалась на несчастного экс-капитана хуже поклонников Дрюмона. В еврейской газете публицист Арон Зингер требовал, что раз стал вопрос об измене, то к Дрейфусу не должно быть проявлено милосердия. Пусть во Франции нет смертной казни, такое страшное преступление можно карать только смертью, той, какая была принята у древних евреев, причем первый камень должен бросить главный раввин Франции[159]. Еврейские публицисты требовали от рядовых членов общины «…показать уважение к решению военного суда»[160], «…избежать обсуждения; отрезать Дрейфуса от еврейской общины»[161]. В 1895–1896 годах большинство евреев Франции согласны с ними. Они молчат о деле Дрейфуса. Приговор военного суда священен. Один из французских еврейских журналов писал: «Именно они (антисемиты. –
А на многочисленные нападки антисемитов, обвиняющих евреев во всех смертных грехах – от планов предать Францию Германии до употребления ритуальной крови – евреи отвечали, по выражению Рейнака, «молчанием презрения». Лазар с горечью писал об этом: «Имеется огромное количество евреев, которые сохранили печальную привычку от старых преследований – принимать удары и не протестовать. Склоняться и выжидать, пока не пройдет время»[163]. Лазар тщетно призывает их: «Им следует подняться, объединиться, не разрешая ни на минуту, чтобы их абсолютное право на жизнь было поставлено под сомнение, а вместо этого они не делают ничего»[164].
1897 год. Обстановка в стране все больше накаляется; евреи находятся в осажденной крепости, у которой нет стен, вот-вот должно произойти что-то страшное, и это происходит в 1898 году. Бешеный взрыв антисемитизма заставил французских евреев несколько по-иному оценить свое положение. Вся их выдержка, вся их преданность Франции им ничего не дали. Одна из двух французских еврейских газет меняет тактику. Ее главный редактор писал в эти дни: «Молчание в глазах даже самых интеллигентных людей часто сходит за допущение вины, презрение выглядит как удобный предлог, а если ложь постоянно повторяется, то в нее начинают верить и честные люди, особенно когда против нее постоянно не восстают»[165]. Он призывает евреев быть честными и отдавать себе отчет, что дело Дрейфуса касается каждого из них: «Нравится ли нам или нет, дело Дрейфуса глубоко нас касается. Оно ставит вопрос о самом главном для нас. Кто среди нас от него не пострадал? Кто среди нас может сказать, что оно не изменило его отношений с приверженцами других религий? Все мы не раз замечали, встречаясь с христианами, что разговор немедленно прерывается, как только касается дела Дрейфуса. Какой еврейский офицер или государственный служащий не думал о том, не помешает ли осуждение бьющего капитана его собственной карьере?!»[166]
Но активное участие широких слоев еврейства в движении дрейфусаров началось тогда же, когда и французы присоединились к нему, – после манифеста Золя. При этом евреи постоянно подчеркивали, что защищают не интересы несправедливо осужденного человека или избиваемых на улице евреев, а в первую очередь Франции, и не выделяются как организованная группа, а принадлежат к различным фракциям дрейфусаров. Активный участник этого движения Леви писал: «Пока речь шла только о Дрейфусе, я считал, что моим долгом было молчать. Дело невинного человека не могло бы выиграть от сплочения евреев, от того, что еврей пришел на помощь еврею, а, скорее, оно проиграло бы. Но вот сейчас, в 1898 году, молчание является трусостью, а протест – долгом»[167].
Французские евреи считали чем-то неприличным подчеркивать антисемитские корни этого дела и выступать в защиту Дрейфуса как пострадавшего еврея, разоблачать провокацию с далеко идущими последствиями. Они все время подчеркивали, что принимают участие в борьбе как французские граждане, защищая священные принципы Французской республики. Рейнак шел еще дальше и говорил: «Это мы защищаем честь армии»[168]. Евреи с удовольствием констатировали, что их в движении дрейфусаров в целом было немного. «Архив Израэлит» писал, что из 34 членов исполкома «Лиги прав человека» только трое были евреями: «Это достаточно указывает, что дело Дрейфуса абсолютно, ни в какой мере не является еврейским, а чисто гуманитарным»[169]. Организации и институты французских евреев также ничего не делали для борьбы с антисемитизмом, как и отдельные граждане. Возглавить французских евреев в их борьбе против антисемитизма должен был раввинат Франции. Но французские раввины показывают величайшую сдержанность перед лицом антисемитских нападок и не принимают практически никакого участия в борьбе за пересмотр. Главный раввин Франции Ц. Кан, как дальний родственник Дрейфуса, с самого начала дела убежден в его невиновности. Но в движении за пересмотр он совершенно не участвует, предпочитая скрытно действовать за кулисами. Главный раввин Франции был французским националистом: «От всего сердца я желаю нашей дорогой Франции, чтобы она не потеряла ни одну из своих славных традиций, которые снискали ей благодарность и любовь всего мира»[170]. В 1897 году он заявил, выступая перед еврейской аудиторией, что антисемитизм ослабел. Как мы знаем, Кан оказался плохим пророком, антисемитизм был на подъеме, но даже дикие погромы не могли подорвать его веру в «дорогую Францию». В 1899 году он утверждал, что Франция скоро проявит свой дух. Во время всех перипетий дела Дрейфуса он твердо хранил веру во Французскую республику и считал, что реабилитация Дрейфуса просто задерживается. Его вера во Францию простиралась так далеко, что даже в самые мрачные для евреев моменты этого дела он считал, что оно может быть полезным для евреев, послужит идее справедливости и национальной терпимости. Основой этой надежды была его вера в «…истинно французский дух – братский дух республики».
Возглавить французских евреев в их борьбе за пересмотр дела могла центральная консистория – руководящий орган французского еврейства. Единственное, что делали члены консистории во время дела – это встречались на заседаниях раз в неделю, вели многочисленные разговоры. Фактически консистория не сделала ничего, не заявила ни одного протеста. Некоторые историки объясняют это тем, что, будучи частью французской бюрократии, члены французской консистории предпочитали действовать бюрократическими методами, но ни я, ни другие исследователи не нашли никакого следа их бюрократических шагов. Да и о чем вообще можно говорить, если главу консистории барона Ротшильда прямо обвиняли в финансировании антисемитской прессы! Другим органом, который не только мог, но и просто обязан был взять на себя эту роль, являлся «Альянс» – организация, цель которой – оказание помощи евреям в странах, где они подвергаются преследованиям и дискриминации. Но и эта организация ничего не делала для борьбы с французским антисемитизмом. Свое бездействие руководство организации объясняло нежеланием ставить под угрозу свою деятельность за границей. Штаб-квартира этой организации находилась во Франции. Эта организация выпускала брошюры, в которых писала о нарушении прав евреев в разных странах. В отчете за 1897 год с удивлением отмечается, что в стране, распространившей на весь мир идеи равенства и братства, перестали соблюдаться права евреев и усиливался антисемитизм. Но в брошюре тут же оговаривается, что Франция остается страной, к которой евреи всего мира обращаются за примером равенства и терпимости, и что невероятно, чтобы она в отношении евреев допустила возврат к практике Средних веков. А когда на следующий год это произошло, то в годовом отчете в перечне ложных обвинений против евреев и антисемитских акций о Франции не говорится ни слова.
Могли бы попытаться возглавить борьбу за пересмотр французские евреи – депутаты парламента. Но этого не происходит. Они считали себя выразителями интересов французских избирателей, но никак не евреев. Один из французских еврейских органов так сформулировал их позиции: «Если верно, что якобинец министр не является министром-якобинцем, то еще вернее, что еврей-депутат никогда не бывает еврейским депутатом; не может быть и речи о еврейском депутате, как нет и еврейского избирательного органа»[171]. Видимо, поэтому французские депутаты-евреи хранили во французском парламенте гробовое молчание во время дебатов по делу Дрейфуса. Но это им не помогло, и во время парламентских выборов в мае 1898 года было избрано всего два депутата еврея, наименьшее количество за все годы существования Третьей республики. Причем один из них, Люсьен Клотс, поддерживал антидрейфусаров. Во время своей избирательной кампании он заявил: «Патриот, прежде всего, я с самого начала порицал отвратительную кампанию против армии республики и заявляю теперь, что всегда буду вотировать против пересмотра дела Дрейфуса»[172]. Его «патриотизм» был должным образом оценен. Клотс много лет заседал во французском парламенте, а затем в течение долгих лет являлся министром финансов Франции. Единственно, что сделали французские евреи в борьбе против антидрейфусаров именно как евреи, было создание небольшого строго засекреченного комитета против антисемитизма. О нем нет упоминаний ни на страницах еврейской прессы, ни в антисемитских изданиях. Впервые о нем было упомянуто только в 1902 году. Его деятельность – закулисные маневры. Он субсидировал публикации некоторых памфлетов и брошюр против антисемитизма, помогал нанести поражение антисемитским кандидатам во время выборов, поддержал издание нескольких журналов. Словом, деятельность крайне незначительная и неэффективная.
Как я уже писал, многие французские евреи принимали участие в кампании дрейфусаров индивидуально, не создавая своих организаций. Но были евреи, которые также индивидуально выступали на стороне антидрейфусаров. Их было немного, гораздо меньше, чем первых, но они были. В таком мероприятии антидрейфусаров, как сбор средств на мемориал Анри, среди подписавшихся довольно много еврейских имен. В начале 1898 года офицер в отставке еврей Ф. Ратисбон писал в Golois, что он энергично не одобряет и выступает против кампании, «…которая глубоко затрагивает нашу страну и имеет тенденцию дискредитировать армию»[173]. Другим оппонентом пересмотра был редактор известной газеты Le soir Р. Полоне. Он утверждал, что наличие евреев среди дрейфусаров ставит вопрос о лояльности всей еврейской общины и питает огонь антисемитизма. «Необходим выбор! Евреи должны сделать выбор между Францией и омерзительной солидарностью, основанной на религии»[174]. О своей персоне он писал следующее: «Когда наглые лидеры космополитического семитизма поставили вопрос об интересах расы ради того, чтобы создать универсальную солидарность между евреями, я отказался вступить в этот иностранный легион. Я отказался бросить флаг. Верный неизменным принципам, я считаю религию Франции превыше всего остального, и когда я должен был выбирать между триумвиратом Рейнака, И. Кана, Дрейфуса и моей страной, то именно моей стране я посвятил всю мою энергию и преданность»[175]. Другой антидрейфусар – редактор одной из самых известных газет Golois А. Мейер соглашался со всеми утверждениями антисемитов, но считал, что они носят слишком общий характер. Нужно сказать, что жизнь у евреев-антидрейфусаров была тяжелая. Понятно, какие чувства питали к ним евреи, но французские антидрейфусары также не считали их полностью своими, и они являлись предметом насмешек со всех сторон. В конце концов, они сделали последний шаг и порвали те формальные нити, которые связывали их с еврейством. Они приняли католицизм.
Таким образом, можно сделать вывод, что французское еврейство оказалось совершенно не готовым к делу Дрейфуса. Патриоты, большие, чем сами французы, преданные идее порядка и законности, они с ужасом увидели, что патриотизм обрушивается на их собственные головы, а нарушителями законов являются не погромщики, защищавшие честь армии, а все, кто сомневается в виновности Дрейфуса, и, следовательно, в решении военного суда. Ничего, кроме усилий отдельных людей, они не могли противопоставить массовому взрыву хорошо организованного антисемитизма. Но дело Дрейфуса привело некоторых из них (правда, очень немногих, таких как Бернар Лазар и Макс Нордау) к полной переоценке всех взглядов и к изменению буквально всей жизни. Во Франции организуются первые сионистские организации.
Суд над Золя
Следующим крупным событием в деле Дрейфуса был суд над Э. Золя. Он проходил с 7 по 20 февраля 1898 года в здании суда округа Сена. Генералы опять действовали как банда разбойников. Они не решились привлечь Золя к суду за все его письмо, а взяли из письма всего две фразы: «Военный суд прикрыл противозаконность приговора над Дрейфусом тем, что оправдал Эстерхази по приказу». Естественно, письменно приказ не отдавался, и доказать его существование Золя никак не мог.
Обстановка в здании, где проходил суд, и вокруг него была очень тревожная, я уже говорил о беснующихся толпах, орущих: «Долой Золя!». Большинство французских газет словно срывается с цепи и обливает Золя потоками грязи. Указывается на то, что в числе его предков были… нет, не евреи, итальянцы, и великого французского писателя газета Libre parole обзывает «…венецианским поставщиком порнографии». Друзья Золя опасались за его жизнь. Каждый раз, выходя из зала, он проходил через ненавидящую его толпу. Генриетта Пикари, внучка Э. Ренана, дочь филолога и писателя дрейфусара Ж. Пикари, в отроческом возрасте наблюдавшая и переживавшая все обстоятельства дела Дрейфуса, писала об опасениях друзей Золя во время процесса над ним: «Все замечали, что крики ненависти и требования расправы раздавались с удвоенной силой именно тогда, когда дела у антидрейфусаров шли плохо <…> Возвращаться домой каждый раз одним и тем же путем было рискованно. Друзья опасались, и не без основания, что погромщики поджидают Золя у дверей его квартиры. Чтобы сбить их с толку, Золя шел не прямо к себе, а проводил вечера у своих друзей – то у одних, то у других по очереди <…> И вот однажды наступила наша очередь предоставить убежище великому человеку.
В ту пору родители мои жили на улице Клод-Бернар, в квартире на пятом этаже. К вечеру в доме началась невероятная суматоха: наскоро готовился обед, все без конца о чем-то говорили, шушукались, захлопывая дверь перед нашим носом. <…> Золя пришел со своей женой. Правда, подойти к нему поближе, посмотреть на него нам так и не удалось: Золя тотчас же скрылся в гостиной, откуда время от времени доносился громоподобный голос Лабори. Поздно ночью, когда весь Париж уже спал, по лестнице нашего дома сбежали четыре тени. Они сели в ожидавший их фиакр <…> Лабори и мой отец проводили супругов Золя до дома 21-бис по Брюссельской улице»[176].
Одна французская газета так описывала зал заседания суда: «Невозможно даже приблизительно изобразить давку, возбуждение и суматоху в зале. Все давят друг друга. Дверь невозможно запереть, так как коридоры битком набиты народом. Часть присутствовавших взбирается на окна и цепляется за оконные переплеты. Места, отведенные для членов суда, также переполнены людьми.
Ровно в 12 часов в зал входит Эмиль Золя. Он в цилиндре, на нем серое пальто, из-под которого виднеется его черный пиджак с розеткой ордена Почетного легиона. Он с трудом пробирается через тесно сжатую массу. Молодой Клемансо прокладывает ему дорогу. «Господа! Ведь я должен непременно войти туда, ведь я обвиняемый», – не без иронии замечает Золя. За ним следует Клемансо – старший, которому пришлось перескочить через стол, чтобы достигнуть своего места»[177].
Вместе с Золя на скамье подсудимых – редактор газеты L'Aurore Перрон, опубликовавший «Я обвиняю». Защищает Золя молодой, ему всего 34 года, прославивший свое имя этой защитой адвокат Ф. Лабори. Перрона защищают братья Клемансо. Органы обвинения хотят всячески сузить характер процесса, судить Золя за две отдельно взятые фразы из письма и ничего не говорить о деле Дрейфуса. Государственный обвинитель Ван Кессель в своей вступительной речи заявил:
«Я думаю, что в настоящее время следует указать пределы, в которых должен рассматриваться настоящий процесс, и заранее наметить границы будущих обвинений. Военный министр в своей жалобе упоминает об обвинениях, направленных против военного суда, будто бы оправдавшего Эстерхази по приказу. Поэтому следует цитировать и освещать письмо Эмиля Золя только в границах, указанных в этой жалобе, и только один вопрос представляется на ваше рассмотрение: действовал ли военный суд по приказу, оправдывая майора Эстерхази. Их очевидный план (защиты. –
В свою очередь основная цель обвиняемых и защиты – превратить процесс Золя в процесс Дрейфуса. В своем ответе обвинителю Лабори сказал: «Выступление государственного обвинителя удивительно. Он хочет помешать Эмилю Золя представить суду свои доказательства. Теперь не время спорить. Надеюсь, что к концу дебатов и сам обвинитель, несмотря ни на что, озаренный истиной, подаст просьбу министру юстиции не о пересмотре, но об уничтожении дела Дрейфуса. Если Золя обвиняется в том, что он оклеветал военный суд, оправдавший Эстерхази, то ему необходимо дать возможность доказать, что Эстерхази виновен, а это, в свою очередь, также требует предварительно доказать невиновность Дрейфуса. Каким же образом могли мы доказать, что военный суд в 1898 году покрыл его по приказу беззаконие, если нам не будет дозволено доказать, что это беззаконие было совершено? Все факты связаны между собой»[179].
Суд стал на сторону обвинения, запретив подсудимым и их защитникам приводить доказательства относительно каких бы то ни было обстоятельств, не упомянутых в обвинительном акте. Положение Золя и его защитников резко осложнилось, но они не унывали и не собирались сдаваться.
Первой свидетельницей, представленной защитой, была мадам Дрейфус. Во французском суде стороны могут задавать вопросы свидетелям только через председателя суда. Лабори предложил председателю суда задать мадам Дрейфус 16 вопросов, обвинитель был против. Председатель суда на каждый вопрос Лабори сам давал ответ: «Этот вопрос не будет поставлен». Жена Дрейфуса ушла из зала суда, так и не сказав ни единого слова. Золя был поражен необъективностью суда, запретившего любые показания, имевшие даже самое отдаленное отношение к процессу Дрейфуса. После того, как жене Дрейфуса не позволили сказать ни слова, Золя в ярости бросил обвинителю: «Три недели, как меня осыпают грязью и бьют стекла в моей квартире, я требую, чтобы мне было предоставлено то же право, которое на этой скамье дается всякому разбойнику и убийце, право защищать свою честь!»[180]
С большим трудом удалось добиться права отвечать на вопросы для Шерер-Кестнера и Леблуа, и они, несмотря на все усилия обвинения и председателя суда, дают показания, благоприятные для Дрейфуса.
Первоначально генералы и офицеры предпочитают вообще не являться на судебные заседания. Своеобразный заговор молчания. Большинство из них объясняло свою неявку необходимостью соблюдения военной тайны. Бывший военный министр Мерсье назвал другую причину: «Эстерхази мне совершенно чужд, я никакого решительно отношения к его делу не имею, а потому никаких показаний я сделать не могу»[181]. В конце концов, они вынуждены там появиться, но на все вопросы дают стандартные ответы: «Я не знаю; этого не могу сказать, так как этот вопрос находится в связи с делом Дрейфуса». В результате Лабори удалось заставить генералов, суд и обвинение отступить. Перелом произошел во время допроса генерала Гонза:
«Лабори: известно ли вам, кто была таинственная дама под вуалью (имеется в виду Пати де Клам, переодевавшийся дамой для встречи с Эстерхази. –
Гонз: Я не знаю, я не вел следствие.
Лабори: Произвели ли вы розыски с целью обнаружить ее личность?
Гонз: Я не хочу отвечать на эти вопросы. Все это ловушки, в которые вы меня хотите поймать.
Поднявшись во весь свой огромный рост (более двух метров), Лабори буквально высек Гонза.
Поделиться книгой: