Помоги проекту - поделись книгой:
Правильно. Я считаю еще, что важно сохранить в себе человека, не снижая его внутренней ценности мелочами жизни. Скуки у меня не бывает, потому что мне буквально с работой и возней по дому не хватает дня. А вот тоскую я по тебе сильно, и вообще много всяких сложных мыслей и переоценок ценностей, и иначе на все и всех смотришь, и отличаешь существенное от несущественного.
Получила большую радость, узнав, что Яков Николаевич [35] в Москве и видел тебя, и вы собираетесь в дальнейшем в совместную очередную поездку. Он и мне вселяет уверенность и бодрость в сознании его к тебе близости в условиях фронтовых дней и опасностей. Я не забыла, как он спал без подушки, когда ты потерял свою.
26 октября 1942 года.
Мама милая,
получил твои телеграммы и письма. Все еще сижу в Москве. За это время было у меня два срочных задания, на десять дней оторвавших меня от пьесы. Сейчас взялся за нее снова и думаю дня через 3-4 кончить, после чего думаю вылететь на фронт, ненадолго, очевидно, в Мурманск. После этого дней пятнадцать пробуду в Москве, потом опять поеду.
Много работаю, причем в последнее время что-то уже не с той интенсивностью, как раньше, очевидно, все-таки устал. То, на что уходил раньше день, сейчас делаю в три. Ну, ничего, полагаю, что это пройдет. Не помню, писал ли тебе, дней через двадцать, т.е. к моему возвращению с фронта выйдет большая книжка моих стихов, страниц в 300. Там будет собрано все, показавшееся мне лучшим, начиная с 1938 года, с книжки «Настоящие люди».
Все твои друзья и знакомые более или менее живы. Вчера видел Яшу Халипа, который передает тебе привет. Да, не помню, писал ли тебе, что летом погиб Миша Бернштейн [36], — помнишь, тот самый, с которым мы были у тебя перед отъездом моим на Север. Еще убиты двое институтских товарищей, но ты их не знаешь.
Рассказали мне, что очень плохо с Яшей Кейхаузом [37], он живет в Чистополе и чуть ли не помирает. Сейчас стараюсь помочь ему, чем могу, но не знаю, что из этого выйдет.
Боюсь, что от Лили и Варвары Григорьевны до вас доходят неверные сведения (сужу об этом по письму отца тебе из Челябинска, там есть несколько строк насчет этого). Я вот уже, кажется, пятый месяц отдаю им все свои лауреатские карточки, и хлебные, и продовольственные, и Лиля получает еще мою карточку на обед.
Они на этой почве что-то перессорились с теткой. Пришлось их делить: одной — одно, другой — другое. В общем, и смех и грех. С ноября придется мне хлеб брать самому, но остальное оставлю им по-прежнему, так что если в письмах вам они очень жалуются на жизнь, то это стыдно. Впрочем, надеюсь, что это не так.
Ты пишешь, что вы что-то там посылаете тете Люле. Это совершенно лишнее. Попрошу тебя в следующем письме написать адрес ее, и я дам распоряжение, чтобы ей ежемесячно переводили из Москвы…
Ну, вот, кажется, и все о делах.
Настроение у меня в общем хорошее. Одно время хандрил, потому что уже казалось, что дела погребли меня, и я из-под них никогда не выберусь. Но вот сейчас кончу с пьесой и больше никаких хвостов не будет, и я, наконец, чего давно хочу, исподволь в Москве и на фронте, начну писать новую книгу стихов, что, конечно, является главным в моей жизни, какие бы там похвалы ни расточались моим, пока еще сугубо посредственным пьесам. У меня, несмотря ни на что, пока еще хватает головы соображать, что с точки зрения настоящего искусства все это еще только подступы к теме. «Жди меня», кажется, будет лучше «Русских людей» и в некотором смысле будет продолжать линию «Обыкновенной истории», — пьесы, которая была плоха как пьеса, но мила до сих пор моему сердцу, ибо в принципе именно так и надо писать.
Обними от меня крепко отца, поцелуй его. Постараюсь написать ему отдельно, но сегодня не успею. Ну, крепко целую тебя и жму по-дружески руку.
Твой сын Кирилл.
Халат мне, конечно, нужен монгольский.
Фотография — в подарок отцу.
Ноябрь 1942 года.
(От матери)
(Мать пишет о выходе моей книжки лирики)
Храбрая, очень правдивая, если можно так сказать, «обнаженная» книга. И хоть в ней такие моменты, когда у меня щемит за тебя сердце, но потом я говорю себе, что это ничего. Важно то, что даже тяжелые переживания — вклад, и может больше, чем счастливые — в твою душу поэта. И может именно надо больше ценить свое стремление и тяготение к счастью, если оно оправдывается внутренними чувствами, чем его реальное достижение.
И может именно это достижение — конец возможности ждать — гораздо менее ценно.
Поздравляю с отзывом Калинина
(О моих сталинградских очерках)
Горжусь им. Многое, что он отмечает — и наше любимое. Отец очень горд фото, где ты так живо вышел со своей знакомой манерой взмаха рук.
(В конце письма — о Я. Н. Халипе)
Передай этому исключительному, теплому и хорошему человеку мой сердечный дружеский привет, радость за то, что он с семьей, и пожелание удач в будущем. Как я счастлива узнать, что вы летите вместе. Я так много спокойнее, — скажи ему. Добрый же путь тебе. Ты стал другим на фото, хотя по виду все тот же, как и раньше, кроме второго ордена, но есть неуловимые новые, суровые черты в результате пережитого, какой-то взгляд вовнутрь себя.
5 ноября 1942 года.
Дорогие мои старики! Завтра-послезавтра уезжаю в Мурманск. Вернусь через две недели. На случай, если не успею послать письмо, пишу эту записку.
Посылаю, что было сегодня в доме — матери как сластене шоколад и вино, отцу, как старому запорожцу — украинское сало. И обоим вместе, как моим читателям — пьесу.
Крепко вас обоих целую. У меня все в порядке, о всех своих настоящих и будущих делах напишу по возвращении — ибо сейчас они пока для меня для самого еще неясны.
Ну, еще раз крепко-накрепко целую и жму ваши руки. Привет вам обоим от Вали. Ваш сын — Кирилл.
П. С. Мама, родная, поскорее фуфайку и халат — бррр! брррррррр!
21 ноября 1942 года.
(От матери)
Третьего дня звонил матери Яков Николаевич, что вы летите в Мурманск и на обратном пути будете проситься к нам. Боюсь верить. На днях писала тебе на трех открытках одно письмо — получил ли?
30 ноября 1942 года
(От отца)
Здравствуй, Кирилл! Благодарю тебя за подарок — карточку в чудной раме. Очень это ты так убедительно говоришь с летчиком. А еще низко кланяюсь и благодарю от щирого сердца за шматок вкусного сала, которое едим с жинкой за твое здоровье. Уважил украинца. Я уже отвык от такого угощения.
Работаю нач. воен. физкультурной кафедры в Военно-Механическом институте, эвакуирован из Ленинграда. Имею коммерческую столовую, где получаю обед и ужин. Кормят хорошо по-заводски, а по воскресеньям даже дают по стаканчику водки и красного вина. Подкармливаю маму и подпаиваю, она и раньше любила, а теперь совсем пристрастилась. Боюсь, как бы не спилась совсем. Что мне тогда, трезвеннику, делать?
Желаю тебе здоровья, успехов, целую. А. Иванишев.
4 декабря 1942 года
(От матери)
Я не хотела бы быть любимой тобой — слишком страшна перемена, которая может наступить. Как съездил? Я так удивилась, что ты на севере!
10 декабря 1942 года.
Мама милая, открытки твои получил, телеграммы — тоже. Не понимаю, почему тебе сообщают, что они не доходят по этому адресу: все благополучно доходит.
К сожалению, обманул тебя и с последней посылкой не послал «Жди меня», потому что мне не принесла ее вовремя машинистка. Сейчас у меня вышла большая книжка стихов в Гослитиздате за все последние шесть лет, очень хорошо изданная. Туда вошли все последние стихи, и «Первая любовь», и та монгольская поэма, что я писал на Афанасьевском переулке, и главы из Суворова, и некоторые стихи из первых двух книг. Всего там четыре с половиной тысячи строк. Я очень доволен ею. Это первая увесистая книга, в которой собрано почти все, что мне, в общем, дорого.
Теперь расскажу тебе о моей жизни. В связи с тем, что я никак не мог закончить пьесу «Жди меня», после приезда из Сталинграда я неожиданно долго задержатся в Москве и только в середине ноября уехал в Мурманск, вместе с Халипом. Каким образом этот сумасшедший мог обещать своей матери, что он по дороге туда или обратно попадет в Молотов, я не понимаю, ибо от Москвы дорога, по которой мы ехали, лежит в прямо противоположную сторону. Добрались мы хорошо, на Севере нас встретили очень тепло, но едва я успел там пробыть несколько дней и только начал собирать первый военный материал, как разразились сталинградские события, и Ортенберг «молнией» вызвал меня в Москву. Приказ есть приказ, и мы поехали. Но добраться до Москвы удалось только на четвертый день вечером, как раз в мой день рождения. Валя, узнав, что я вернусь в Москву раньше времени, задержала свой отъезд в Свердловск, и мы встречали день рождения у меня дома, так что было сравнительно (и даже несравненно) веселее, чем в прошлый день рождения, который я утром встречал впроголодь на корабле, а вечером в архангельской гостинице. А я уже было думал, до этой «молнии» Ортенберга, что такая моя судьба — встречать мои дни рождения на Карельском фронте.
Только я вернулся в Москву, в этот же вечер Ортенберг сказал, что через день-другой я отправляюсь в Сталинград. Но ночью позвонил и сказал, что разгораются новые события на Центральном фронте, и мы с ним в семь утра должны выехать туда на машине. Было это сказано часа в три ночи. Мы допили то, что осталось, часок я поспал и, собравшись, в семь уехал.
На Центральном фронте я пробыл несколько дней, результатом чего явились две корреспонденции, которые ты, наверное, увидишь в «Красной Звезде»: «Мост под водой» и «Декабрьские заметки». Вообще там было очень интересно. Эренбург когда-то написал, что для него нет ничего веселее зрелища немецких трупов. Я не могу под этим подписаться, но должен сказать, что считать убитых немцев доставляет злорадное удовольствие, несмотря на то, что, может, каждого из них порознь по-человечески жаль.
Что до Севера, то поездка была приятная. В поезде немного отдохнул, написал несколько новых стихотворений; когда они будут отделаны как следует, я тебе их пришлю.
Вернувшись с Центрального фронта и написав очерки, несколько дней сижу над окончательной доделкой «Жди меня», а также кончаю дневник за 1941 год, который с июня по декабрь составит в общей сложности около 800 страниц. Из них сегодня 780 уже написаны.
Очевидно, когда Валя вернется, я подгоню так, чтобы в предстоящую мою поездку на Кавказ отправиться попутно с ней, доеду поездом до Алма-Аты, а оттуда самолетом на фронт. Впрочем, возможно, это и не удается: во-первых, может быть перемена планов, и меня пошлют на другой фронт, а во-вторых, могут послать на Кавказ более срочно.
Если говорить о моих планах на будущее, то они сводятся к поездке на Кавказ, где я думаю пробыть месяца два, она меня очень интересует, и затем все это время я думаю отдыхать от пьес, дневников, сценариев, — вообще всякой прозы, — и написать новую книжку стихов, которую я уже начал в свою мурманскую поездку.
Если говорить о моих личных делах, то они, в общем, хороши. Я на свою судьбу не жалуюсь, ибо в любой день и час всегда в моих руках ее изменить.
Женя мне до сих пор не удосужилась прислать Алешкину фотографию.
Я надеюсь отправить ему десятого кое-какую посылку, а также попробую устроить через Наркомторг для него дополнительное питание. Все это можно было бы делать больше и лучше, если бы было хотя бы минимальное количество времени. Приходится очень много работать, а эти материальные, бытовые, съестные и прочие паскудные дела никому нельзя поручить, потому что никто ничего не сделает, если не сделаешь сам.
Отцу я сейчас стараюсь достать новое обмундирование (наверное, его старое поистрепалось). Если это удастся сделать до отъезда (а я думаю, что удастся), то пошлю все это в посылке. Если отцу нужна шинель, я могу прислать новую, потому что мне должны выдать, а моя старая еще в полном порядке. Напиши. Если я буду долго на Кавказе, то придумаю, каким образом нам с тобой связываться письменно и телеграфно. Не тревожь себя этим. Здесь же я сообщу дополнительно, через кого, если понадобится, посылать письма и к кому обращаться со всеми текущими делами.
Ну, что же тебе еще сообщить?
Пьесой «Жди меня» я и доволен, и нет: все-таки не все там так, как мне хочется, но видимо лучше пока не умею.
Крепко-накрепко поцелуй от меня отца. Не скучайте, мои родные. С удовольствием бы вытащил вас в Москву, если бы не было двух причин: первая та, что сам мало тут бываю, а вторая та, что принципиально считаю пока это не нужным и осуждаю других людей, когда они, пользуясь своим положением, в обход всему, это делают. Давайте немного подождем. Учти, милая мама, что в каком-то отношении тебе легче, чем многим другим: если мои письма, может быть, редки и недостаточно подробны, то ведь все, что я пишу, вообще доходит до тебя, а пишу я, в общем, от души и от сердца, и, таким образом, ты всегда знаешь так или иначе, где я бываю, что я делаю и о чем думаю.
Когда я приеду (а я все-таки к вам приеду, после Кавказа, во всяком случае) я привезу свои дневники, тогда ты узнаешь все подробности моей жизни. Прислал бы их, но, к сожалению, этого никому, кроме самого себя, не могу доверить.
Еще раз крепко целую вас обоих, мои родные.
К. Симонов — он же ваш любящий сын Кирилл.
Конец декабря 1942 года.
Мои дорогие старики!
Завтра утром я уезжаю на Кавказский фронт примерно месяца на два. Все мои здешние дела более или менее закончены и в порядке.
На днях смотрел в МХАТе репетицию «Русских людей». Там обещает быть также, на мой взгляд, хороший спектакль. Впрочем, как всегда, это дело темное до самой премьеры.
В свободное время тут много работал над дневниками, которые кончил за весь прошлый год. Никак невозможно догнать происходившие события и не могу я добиться того, чтобы, возвращаясь из каждой поездки, записывать все касающееся ее: все приходится писать за старое, давно прошедшее. Выручает память. Получается работа очень громоздкая. Только за первые шесть месяцев войны получилось около восьмисот страниц на машинке.
Мама, получил твое письмо, переданное с матерью Халипа. Что-то мне оно не особенно понравилось, — скучное оно какое-то. В чем дело? Относительно того, что ты там пишешь, я распорядился, чтобы кроме двух тысяч — тебе, переводили еще тысячу рублей в месяц — отцу. Надеюсь, что так вам будет хотя бы несколько легче. Также дал я распоряжение относительно тети Люли, и думаю, что все будет в порядке.
Поездка на Кавказ меня интересует. Кстати, смешно, что до войны я там так и не удосужился побывать. Сравнительно долгий срок (два — два с половиной месяца) связан с тем, что туда долго и сложно добираться и нет смысла ехать на короткое время. Для твоего успокоения, мама, могу сказать, что со мной едет Халип, к которому ты давно неравнодушна.
Не знаю, как организовать в части писем. Можно попробовать так. Посылай мне письма по адресу: Тбилиси, Союз писателей, К. М. Симонову, лично Мы проверим, как это будет доходить. Пока это единственный адрес, который я могу дать для писем и телеграмм.
Что до моей квартиры на Ленинградском шоссе, то там остается работница и таким образом туда тоже можно писать, но тогда с пометкой, чтобы вскрыть в мое отсутствие, а то она будет складывать.
Много я думал относительно вашего приезда в Москву. После возвращения с Кавказа я приложу все усилия для того, чтобы на обратном пути попасть к Вам, или, вернувшись в Москву, сразу же слетать. Тогда и решим этот вопрос.
В общем, дела мои все в порядке. За свое короткое пребывание в Москве устал я, как водовозная кляча. Сегодня я мечтаю только о том, как бы сесть в поезд и отоспаться, потому что спать приходится очень мало.
Отец, дорогой, думаю, что сегодня успею достать для тебя зимнее обмундирование, не знаю, с шинелью или без, но у меня пока есть и, если получу, могу послать тебе. Тогда с оказией отправит Лиля. Если же сейчас не получу, то сделаю это через два месяца, когда вернусь, но это все обязательно будет сделано. А то ты, наверное, ходишь там в стареньком.
Крепко вас обнимаю, дорогие мои. Будьте паиньками, не ссорьтесь, живите дружно. Это главное, — я это твердо знаю, хотя к себе применить все не удается.
Еще раз крепко Вас целую.
Любящий Вас Ваш сын Кирилл.
П. С. Шинель, гимнастерку и брюки получил. Оставляю их Лиле, она отправит.
Мама! Тебе посылаю материю на платье. Надеюсь, понравится. Целую. К.
Начало января 1943 года
(От матери)
Я очень удивлена, что ты ездил в Мурманск, а не туда, где сейчас такие радостные, поднимающие дух, события. Спасибо тебе за новую посылку и баловство в ней отцу и мне. Но пьесы, которая дороже всего, в ней не оказалось. Напиши же, как обещал, обо всех своих делах подробно: и об издании Избранного в стихах — вышли ли они? О третьем издании «Русских людей». И о военном дневнике. «Парень» в кино меня расстроил. Во-первых, парня, к которому влекло сердце, нет. Есть какой-то — карьерист не карьерист, во всяком случае, очень ограниченный человек, роста которого не видно ни в его внутреннем, ни в его внешнем облике. Бурмин — бодрый толстяк, которому очень трудно дается роль человека не от мира сего, и его внутреннего перелома на войне нет. Очень глупо убийство его невидимым осколком, это возбуждает меньше ненависти. Пропущены многие горячие слова Сергея. Хороша линия взаимоотношений его с Васнецовым и эпизод конечный с танками, а остальное — такое нагромождение, такая дешевка — эта встреча в больнице, в театре!
20 января 1943 года
(От матери)
До сих пор, с двенадцатого, от тебя ни строчки в газетах, ни словечка. Пьеса и книга, и посылка не получены. Сердечно благодарю за письмо от 19-го декабря, заботу, ласку, внимание, и хлопоты. Бесконечно обрадована выпиской «Красной звезды», читаем захлебываясь. Голубчик, где же ты? Тревожусь и тоскую. Будь здоров и счастлив, храним в опасностях нашими любовью и ожиданием. Алеша здоров, всех радует, стал очень шаловлив. Все в играх ходит с папой на фашистов и ждет обещанного трофейного танка. Денег они почему-то в ноябре не получили. Мы сегодня вторично получили добавочные. Горячо обнимаем. Услышав про Воронеж, про Ленинград, все думаю, не там ли ты? Радуемся и гордимся успехами на фронте. Будь же всегда и во всем благополучен. Ждем. Мама. [38]
Начало марта 1943 года.
Милая мама!
Поделиться книгой: