Помоги проекту - поделись книгой:
Каково Трегуб тебя приласкал в «Литературке»?
Меня несколько стихотворений сильно расстроило из-за тебя, и за тебя стало мне больно, и не стала бы я кое-чего печатать, как-то так предельно делать достоянием всех кое-что слишком конкретное из твоих переживаний. Ну, да тебе виднее.
Письмо без даты — очевидно, начало августа 1942 года
(От матери)
Тяжело мне что-то — и я очень прошу тебя написать хоть пару строк. Знаешь, тяжко, когда болит сердце, и когда есть возможность его успокоить. Где ты сейчас? Лиля бросила в письме от 21/VII — Едет на десять дней! — Куда, что? Ничего не знаю. Может, на юге, где все мои мысли и чувства, и боль, и все, все. Как я хочу нашим успеха и помощи» [26].
9 августа 1942-го года.
(От матери).
Ведь я не прошу у тебя литературных дневников, а только пару строк от времени до времени, из Москвы, где ты имеешь для этого все возможности. После письма от 30-го июня я не имела еще ничего. Правда, третьего дня я получила посылочку — кофе и лекарства, спасибо большое, но это все-таки не то.
У нас в эти дни были большие волнения с папой: он закончил сбор по поручению Военкомата, а 5-го провел последние консультации в фармацевтическом институте и думал 5-го же вечером выехать к Алеше и Жене в Челябинск, чтобы поспеть к 8-му, дню рождения малыша, но тут пришлось столкнуться с большими трудностями в связи с новыми постановлениями. Учтя все возможности, я решила действовать через Комитет искусств, и не ошиблась. На закрытом просмотре «Русских людей» меня познакомили с теми, от кого зависят такого рода дела. Я все объяснила, рассказала, и отцу дали разрешение, так что он выехал 7-го и до 1-го сентября он будет отдыхать и радоваться на Алексейку.
Надо ли говорить, какое впечатление на всех произвело то, что «Правда» напечатала твою пьесу. В театре у нас она идет именно в этом тексте.
(Дальше мать пишет про пьесу «Русские люди», про ее просмотр и обсуждение)
Знаешь, Казаков утверждает, что Луконин пришит белыми нитками, что ты сказал все, что выносил, и что пьеса кончается вступлением Красной армии в город. Ему обидно в этом замечательном произведении видеть эту, какую-то своего рода дань традиции.
Без даты, конец августа 1942 года.
Мамочка родная!
Прошу вновь не сердиться на то, что печатаю это письмо на машинке, иначе вообще не удалось бы его написать.
Какие же события произошли за последнее время в моей жизни.
Ну, во-первых, ты примерно знаешь все, что произошло с «Русскими людьми», и мне кажется, что причиной этого является то, что пьесу прочел человек, мнение которого для меня более дорого, чем чье бы то ни было. Здесь ее сыграли неплохо, а поставили совсем хорошо, — со вкусом, с тактом и с тем ощущением фронта, настоящей войны, которое мне очень дорого было в пьесе, без лишней красивости, без лишнего шума выстрелов, без попыток создания мнимо батальной обстановки. Горчаков [27] который руководит этим театром, оказался очень хорошим человеком и страстным художником, и мне было очень легко найти с ним общий, мужской язык.
Что касается отдельных исполнителей, то особенно хорошо играют Плятт (Васина) и Дмитрий Орлов [28] (вспомни Театр Революции и «Умка — белый медведь», он играл Умку, здесь он играет Глобу. Валя тоже играет хорошо, с душой, хотя в некоторых местах ей чересчур хочется, чтобы она была авантажной, — но в последней действии играет совсем хорошо, трагически.
Насколько мне известно, пьесу поставили вахтанговцы в Омске, МХАТ ставит в Свердловске, Малый в Челябинске и театр ЦДКА тоже в Свердловске, — словом, пять московских театров. Что до МХАТа, то главные роли там исполняют: Сафонова — Добронравов, Глобу — Грибов, Харитонова — Тарханов и Васина — Москвин [29].
(Впоследствии многое оказалось иначе: Харитонова играл Яншин, а Васина — В. Орлов [30].)
Наверное, будет интересно. Особенно меня интересует, как сыграет роль Сафонова Добронравов, потому что здесь меня исполнитель совсем не удовлетворяет, и я даже толком не знаю, то ли он плохо играет, то ли я роль плохо написал. В общем, в принципе мне роль нравится, и пока я не увижу, что и у хорошего актера не выходит, до тех пор не приду к обратному убеждению.
Ну, какие же еще события?
Сегодня привезли из Алма-Аты картину, поставленную по пьесе «Парень из нашего города». Картина получилась очень сильная (я ее сегодня смотрел), гораздо сильнее и глубже пьесы (чему я очень рад). Думаю, что через месяц, не позже, ты увидишь ее.
Недавно вручили нам дипломы по сталинским премиям. В качестве документа и свидетельства это, конечно, не так уже важно, — но мне было очень приятно, что там стоит личная подпись Сталина. Получается хорошая память.
Думаю, Лиля тебе переслала книжку «Лирики». Видимо, ты писала о ней, а не об огоньковской. Если говорить о внутреннем чувстве, то этой книжкой в ее лирической части я доволен больше всего, — конечно, больше, чем обеими пьесами.
В последний месяц дважды выезжал опять на фронт, — сначала на Брянский, потом подряд, сразу, на Западный. Вернулся только позавчера. Этим и объясняется мое молчание, хотя я и получил оба твоих последних письма.
Сейчас написал около 600 строк новых стихов, из которых пока напечатано только одно, под названием «Убей его». Ты, наверное, его читала.
Дальнейших планов своих не знаю. Выяснятся они в ближайшие дни: либо поеду опять на некоторое (недлинное) время на фронт, либо мне предстоит гораздо более длинная поездка, на несколько месяцев, тоже военного порядка. В этом случае, думаю, что меня дня на три отпустят слетать. Если будет так, «молнией» сообщу тебе, чтобы ты выехала в Челябинск. Полечу туда и там увижу сразу всех, ибо две поездки сделать сразу мне нет возможности из-за служебных дел.
Была тут Женя, видел ее около часа. Кое-что с нею отправил Алешке. Сейчас достал ему ботинки, не знаю только пока, с кем переправить. Она хорошо выглядит, вообще молодец. Только не удосужилась привезти фотографию Алешки. Я ее просил сделать немедленно, но в этом случае, как ты знаешь, она канительщица, так что прошу твоего содействия (а то я вдруг, неизвестно отчего, стал сентиментальным отцом и мне хочется срочно иметь его фотографию).
Да, еще немаловажное, хотя немного смешное во время войны событие: получил я наконец квартиру. Как я и говорил тебе три года назад, просить я не стал. Квартира на Ленинградском шоссе, около Бегов.
Заезжал к вам на квартиру, взял оттуда занавески и скатерть, — с нею у меня связаны какие-то детские воспоминания, просто приятно, и потом взял твою фотографию, — ту, где ты стоишь, опершись на рояль.
Если касаться житейских дел, — по нынешним правилам аттестат можно посылать куда-нибудь в одно место, и потому я его посылаю, естественно, сыну. Конечно, плюс к тому посылаю и деньги, — в общем, три тысячи рублей. Ты мне просто напиши, по-дружески: если тебе не хватает тех двух тысяч, что я посылаю, то буду посылать столько, сколько тебе нужно, — только прошу написать мне об этом совсем откровенно. Мы же с тобою старые друзья. Что же до аттестата, то мне его никак не делят и ничего не выйдет.
Надеюсь все-таки выцарапаться к вам, ибо, как сейчас сообразил, тебя я не видел десять с половиной месяцев, а Алешку больше года. Меня не пускают, хотя я подчас и довольно подолгу сижу в Москве, но все поездки бывают совершенно неожиданны, и я узнаю о них за несколько часов до того, как должен улететь самолет. Поэтому редактор никак не отпускает меня на несколько дней. Каждый раз, когда я собираюсь его попросить, надо мной висит какая-нибудь неожиданная поездка.
О личных своих делах писать не буду. Идут они примерно по-прежнему.
Прилагаю к письму последние фотографии с Западного и Брянского фронтов. Как видишь, чего не сделают с человеком обстоятельства: такая грязь, что ни на чем, кроме лошади, не удавалось передвигаться, — пришлось временно стать кавалеристом.
Очевидно, письмо это застанет тебя одну. Так или иначе, передай отцу мой привет, и скажи ему, что лучшим свидетельством, на мой взгляд, того, как я его понимаю и как к нему отношусь, является то, что я написал в пьесе о нем. А в остальном я его очень люблю, и все больше с каждым годом. Надеюсь, что он мною доволен.
Попытаюсь, если удастся это, подписаться для тебя в Бюро газетных вырезок, чтобы все, относящееся ко мне, доходило до тебя полностью. Но поклясться в этом не могу: точно не знаю, можно ли сделать это из Москвы не на Москву.
К тебе большая просьба: наконец, сообщи мне внятно, какой телефон, как тебя вызвать, откуда, в котором часу и кого первоначально вызывать по фамилии, чтобы позвали тебя. По тем телефонам, которые у меня были, я запрашивал трижды и говорили: то их нет, то по ним не отвечают. Да, мне передавали какую-то телефонограмму, из которой ни я, ни десяток спрошенных мною людей не поняли ни слова. Она касалась какого-то телефонного звонка, но что, когда, где его ждать — было совершенной загадкой. Словом, я прошу сообщить точно, со всеми подробностями свои телефонные координаты, может быть, все-таки удастся поговорить, чего я хочу очень.
Ну, вот, пожалуй, в основном и все, родная, что я хотел тебе написать.
Постараюсь не задерживаться со следующим письмом.
Крепко тебя целую.
6 сентября 1942 года. 9-30.
(От отца)
Здравствуй, дорогой Кирилл. С девятого августа я провожу свой отпуск у Алешки в Челябинске. Он прелестный умный ребенок. Очень сообразительный, находчивый, а порою хитрый, иногда капризничает и очень любит шалить. Шалости детские, не вредные. Ведет себя геройски. На днях мы сидели с ним в детском парке культуры и отдыха, Вовка [31] сидел верхом на деревянном коне-качалке и подрался с соседским мальчиком его возраста — восемь лет. Вдруг Алешка соскочил со скамьи, стрелой помчался к ним, начал его — этого Эмиля так тузить кулаченками, что тот обратился в бегство.
За этот месяц старался отучить от капризов и хныканья, но еще не достиг успеха, хотя уже стал реже капризничать. Недавно за ужином стал показывать фасоны — не хочу каши, дайте картофеля. Предупредил, что надо кушать то, что дают, иначе можно выйти из-за стола и лечь спать без ужина. Так и случилось. Конечно, у бабушки сердце обливалось кровью, но сделать она ничего не могла. Эта мера хорошо подействовала на Алешку, да и на Вовку: чуть капризы — сейчас напоминаем, и ребята отлично едят.
Утром Алешка на меня жаловался Женечке, она возвращается с работы в 12 часов ночи и даже позже, — но от нее получил подтверждение правильности решения дедушки, и смолк. Когда я его наказывал, заявлял, что он не будет любить меня, но быстро забывает и опять мирится со мной.
Кирюша, карточку тебе прислать, наверное, почти невозможно. Я ходил в фотографию — отказались, снимают только миниатюры на паспорта, и нет бумаги. Схожу в ДК, говорили, что, быть может, у них есть фотограф.
Пытаюсь получить здесь в Челябинске комнату.
Малый театр едет в Москву.
В институтах есть для меня работа, тогда переедем сюда, если отпустят из Перми из Физического института, где я работаю. За Алешкой надо смотреть, его воспитывать, иначе будет портиться. Кирюша, у Алеши нет шубки, мы ходили несколько раз на барахолку, но никакой найти не можем. Если у тебя есть старое пальто или тужурка — пришли ее, вату и подкладку здесь найдем. Или скажи Варе, не найдет ли она у Лиды или других знакомых что-либо подходящее для шубки.
Мама сильно похудела и постарела, особенно от твоих редких писем. Плохо спит по ночам. Только не пиши ей об этом, а лучше каждый месяц присылай хоть короткую открытку, это сразу подбадривает.
Желаю тебе здоровья, успеха и сил на трудную работу.
Крепко целую тебя. А. Иванишев.
2 сентября 1942 года
(От матери)
Была очень рада письму и жду обещанного, следующего. Все, что писал о прочтении «Русских людей» человеком, мнение которого тебе дороже всех, передумала и перечувствовала за тебя раньше. Мечтаю о дне, когда ты его увидишь, так как понимаю, как тебе это будет радостно и важно.
Голубчик, хочу видеть картину, вспомнить все, что с ней связано, и в нее тобой вложенное. «Парня» я люблю очень — родной тебе любовью.
Читала «Земля моя». Там забирает место о красоте и о том, кто должен был умереть, чтобы искупить вину отступившего. Я так за тебя довольна, что есть у тебя своя квартира, и что она на милом сердцу Ленинградском шоссе, где начинался Павел Черный, мой любимец, и первая твоя любовь, и твои первые уроки, товарищи в Межрабпоме, и где в малюсенькой кухоньке мы с тобой работали ночами, и первые папки первой рукописи, и все то многое, что дорого и мило твоему старому другу. Пиши же, чертяка, дрянной эфиопище, любимый и несуразный. И меня поздравь с удачей: разрешили сегодня в Горисполкоме включить свет и дали три куба дров. Без отца устроила… Деловая часть: молчала. Жить было очень тяжело. Нет воды и никто не носит; нет уборной, нет керосина, купить уже больше и за семьдесят — восемьдесят рублей нельзя. Трудно, слов нет, но там труднее, и все мысли с теми, кто на фронте. Лучше «Убей его» пока еще никто, даже Илья Эренбург, не сказал и не написал [32].
(Дальше идет речь о бытовых делах, в том числе о зимних запасах. Приводятся тогдашние цены: мед — 400 рублей, масло — 600 рублей, картофель — 25-30 рублей кило. Дров кубометр — восемьсот рублей. Яйца по 140 — 150 рублей десяток.)
30 сентября 1942 года
(От матери)
Скажи мне, ты, который так хорошо умеешь понимать и передавать чувства других в стихах — зачем ты доставляешь мне столько горьких минут, которых я могла бы не переживать, ты, который знаешь мою нелегкую жизнь. Ведь я не прошу дневников, ежедневных открыток. Я прошу хоть изредка небольшой весточки. Ни разу ты не откликнулся на то, что меня так мучило — мой отъезд из Москвы, а я писала тебе, что я боялась быть от тебя отрезанной. Я имела от тебя третье, итоговое, так сказать, письмо за нашу разлуку, пересланное Лилей. Но это было уже очень давно. Ведь я только от чужих, от Зельмы узнала о том, что ты кончил теперь «Жди меня», я даже не знала, что оно пишется, — а сколько я просила — напиши, над чем работаешь! Я не знаю, получил ли ты мое письмо от 4/IX, там я писала, что папа уехал в Челябинск, прилагаю его письмо, в котором он очень хорошо описывает Алешку, хотя он и сам тебе писал оттуда. Женюра утешала меня тем, что ты внутренне спокоен, силен и мужественен по-прежнему. Дальше — больше. Милый мой, пусть же по-прежнему ты будешь испытывать судьбу, уверенный в своей силе, захваченный жизнью, самым ее пеклом. И какое же великое счастье, что на своей дороге ты можешь быть самим собой. Не помню, писала ли я тебе в последнем письме, а хотела это сделать, чтобы ты в моих письмах папе в любви больше не объяснялся. Ведь если ты ревнив — то в меня. Ужасно с керосином, его нет, и он уже сто рублей литр, но уже не найти, Обещали включить свет, но дело идет уже месяц, и когда придет к победному концу — не знаю. Сделала печурку-лилипутик, на которой готовлю, и пока обогреваюсь. Большое спасибо за кофе.
28 сентября 1942 года.
Мамочка милая, более подробное письмо пошлю вместе с посылкой, в отношении которой никак не выходит «оказия». Но решил не ждать. Только что вернулся из Сталинграда. Все благополучно обошлось. Очерки мои, наверное, ты читала, и по ним имеешь некоторое представление о том, что там происходит. Встретил там Женю Долматовского: он жив, здоров, просил передать тебе привет, когда буду писать. В день моего приезда его слегка ранило, но сейчас он уже в полном порядке.
Твое письмо получил вечером накануне вылета в Сталинград, так что уже не имел возможности ни ответить, ни распорядиться. По возвращении, кроме обычных, перевел тебе телеграфом пока шесть тысяч рублей. Напиши мне, что тебе конкретно нужно из одежды: может быть, того, что нельзя достать там, можно будет достать тут.
К тебе в свою очередь просьба: вышли мне с оказией — 1) трубки, если у тебя какие-нибудь остались; 2) халат, 3) теплый джемпер (красный). Халат можно во вторую очередь, а джемпер и трубки по возможности не откладывая. Кроме того, если будет случай, хорошо бы прислать одеяло (если оно вам, конечно, не нужно), если же нужно, я куплю здесь.
Ну, вот кажется и все по деловым вопросам. Занимаюсь тремя основными делами: урывками заканчиваю пьесу «Жди меня» и параллельно сценарий на ту же тему. Очевидно, по этому сценарию будет сниматься Валя и через месяц на всю зиму уедет в Алма-Ату. Во-вторых, пишу дневник, который перевалил на шестую сотню страниц, увидимся — почитаю. В-третьих, изредка пишу стихи, довольно редко, но все-таки кое-что набралось — строк пятьсот. Все идет хорошо. Дней через десять очевидно поеду на Северный Кавказ. До поздней осени или зимы о приезде моем к тебе или к сыну говорить не приходится. Но возможен другой вариант, — если после Кавказа застряну хоть ненадолго в Москве, вызову тебя сюда на пару месяцев.
Крепко поцелуй от меня отца. Скажи ему, что у меня все в порядке и что я надеюсь еще с вами обоими справить новоселье у меня в квартире.
Более подробно напишу через некоторое время.
Крепко тебя целую. Не скучай, не хандри, все будет, в конце концов, в порядке.
Твой сын Кирилл [33].
11 октября 1942 года.
Мама милая, сейчас временно задержался в Москве в связи с тем, что приходится заканчивать пьесу «Жди меня». Очевидно, 20-го числа придется опять выехать на фронт и вернусь только к праздникам. Луковский выезжает 25-го, к этому времени, до своего отъезда надеюсь собрать тебе более или менее порядочную посылку с большинством из того, что тебе нужно. Ее отправит без меня, очевидно, Лиля.
Женя сюда приехала, я ее видел, но карточки опять не привезла, обещает прислать. Она хотела привезти с собой Алешку, но побоялась, что меня не будет здесь, о чем я очень жалел.
Работа идет неплохо, только слишком много ее и иногда бывает такое чувство, что из-под всего этого никогда не выкарабкаться.
Вышла у меня тут книжка «С тобой и без тебя» отдельным изданием, Лиля послала ее бандеролью. Наверно недели через три выйдет большой томик: в нем собраны стихи, вернее, лучшие из них, написанные с 1936 по 1942 г. Это будет очень приятно и если меня не обманут в издательстве, то по возвращении с фронта я смогу сразу же послать ее тебе.
Женя мне сказала, что она тебя приглашала в Челябинск, но ты не поехала, что меня несколько удивило (а, впрочем, тебе там, на месте виднее). Судя по себе, думаю, что главное сейчас в жизни не давать задавить себя тоске и скуке, а если это сделано, то все остальное приложится.
Как только кончу пьесу (а думаю, я ее все-таки кончить до отъезда на фронт), пошлю ее тебе с Луковским, а ты уже из своих рук можешь дать почитать в театре, ибо помимо тебя они пока ее ниоткуда получить не смогут. Пьеса как будто получается ничего, и в нее входят какие-то настроения и чувства, которые в известной степени дороги мне еще по «Истории одной любви».
О себе рассказать собственно больше нечего. Много работы. Сейчас из очерков последнего времени собираю вторую книжку прозы. «Русские люди» уже вышли тремя изданиями, «Лирика» выходит вторым изданием. Остальное тебе уже известно.
Посылаю для ознакомления с моим внешним видом пару фотографий, снятых в Сталинграде.
Крепко тебя целую, милая моя. Не обижайся на меня, пиши, а ежели сын у тебя иногда бывает свиньей и вообще плохим мальчиком, то помни, что частично в этом виновата ты, ибо принимала некоторое участие в появлении его на этот божий свет. Ну, все это, конечно, шутки. Крепко тебя целую, моя родная.
Твой сын Кирилл [34].
24 октября 1942 года.
(От матери)
Где ты сейчас: в дороге, вернулся или вновь задержался в Москве? Я считала, что ты уедешь 8-го — 10-го октября, как писал, и потому не сразу ответила письмом на твое письмо от 28/IX, но какая это была для меня счастливая разрядка после всех волнений, связанных с твоей поездкой и длительным молчанием.
Как я читала твои очерки, как чувствовала, видела в них тебя и как особенно остро выступали в них некоторые, очень важные штрихи: о славе, о дружбе, о том, что жить можно только ненавидя и борясь — и другое.
Как я жду теперь пьесу, и как благодарна тебе за все сведения о твоих делах.
Вчера я получила весточку от В. после перерыва больше чем в полгода. Сегодня ей ответила. Я была очень довольна, потому что ее молчание и отсутствие когда-либо привета в твоих письмах я объясняла себе тем, что что-то ей мешает мне писать, именно мне как твоей матери, и мне это было тяжело и беспокойно, но я просто замолчала.
Дорогой мой, неужели же будет реально тот счастливый день, когда я не в мечтах, а на деле обниму тебя? Скажи своему шефу, что он зверь, тигра лютая. Просто я от него этого не ожидала.
Ты пишешь, что важно сейчас заглушить в себе тоску и скуку. Этими словами ты даешь мне понять, что знаешь о моей усиленной работе с Григорием Михайловичем.
(Речь идет о том, что мать помогала литературно оформить научную диссертацию, лечившему всю нашу семью и эвакуированному тогда в Молотов, доктору Г. М. Вильвелевичу.)
Поделиться книгой: