Помоги проекту - поделись книгой:
(Загадочная для меня забота об издательских делах, о которых я или не имел никакого представления, или просто не думал о них.)
В день твоего рождения я мысленно была с тобой, но что ты выпивал среди льдов кипяток — не думала. Как ты устал — могу себе представить. Но, судя по фотографии, ты еще в форме, как говорят спортсмены. Неужели ж ты не написал Алешке с Женей? [10] Сделай это хоть теперь, как ей должно быть больно за ребенка, и обидно. И еще: побалуй тетю Варю и Лилю [11] подпиской на «Известия», тебе это секундное дело, телефонный, звонок, даже мне это моментально делали ради тебя.
Конец марта 1942 года.
Мама родная!
Конечно, я негодяй, что не пишу, но такое уж чадо родила, так что на себя пеняй.
Со времени моего последнего письма произошло нижеследующее: двадцать дней просидел, как каторжный, день и ночь над пьесой и в тот день как прочел ее в первый раз актерам, вечером был вызван в редакцию и утром улетел в Крым, на этот раз на Керченский полуостров. Там пробыл около трех недель, ничего особенного, достойного описаний, со мной за эти недели не произошло, такие же, как обычно, фронтовые будни. Вернувшись, застал пьесу, как и водится, в том же положении, что и оставил, т.е. к репетициям не приступали, и репертком официального разрешения в мое отсутствие не дал, что, впрочем, и следовало ожидать.
Немедленно засел за пьесу, и вот эти десять дней сидел опять над ней как проклятый. Сегодня днем, наконец, сдал ее. Называется она «Русские люди», подробностей не пишу, ибо посылаю ее самою. Если захочешь и тебе понравится, можешь там отдать в тамошний театр.
Завтра будут на ней поставлены всяческие официальные визы, а послезавтра улетаю не то опять в Крым, не то на северо-западный фронт, так что это точно узнать сможешь дополнительно от Лили.
Сегодня же вышел сигнальный экземпляр книги всех моих очерков «От Черного до Баренцева моря» [12]. Получилась толстая книжища, больше двухсот страниц, так что есть за что подержаться.
Если до отъезда товарища, направляющегося к Вам, будут уже авторские, то дошлю ее.
В «Огоньке» вышла книжка «Стихи сорок первого года». О ней тоже без подробностей, ибо посылаю ее тебе.
Кроме того, написал за это время еще кое-какие стихи, а также очерки, некоторые из которых в «Красной звезде» не пошли по независящим от меня обстоятельствам.
Вот, кажется, и все по творческим вопросам, основное мое внимание поглотила пьеса, был ею полон, а теперь пуст, а устал от нее до предела, даже очерки писать трудно.
Ну, ничего, уеду опять на фронт, вся эта работа над пьесой забудется, и появятся и новые силы и новые возможности.
Теперь о личных делах. Настроение неплохое, как будто все идет удачно, и работа, и поездки, а из этих двух вещей в сущности ведь и состоит жизнь. Жизнь стала трудной, но интересной, иногда даже непонятно, как жил до этого и чем жил, в той повседневности и отсутствии волнений и тревог — как это было до войны.
Словом, в жизни всего так много, что всего не поспеваешь — а это уже хорошо, ибо скучать и хандрить некогда.
А до сих пор скука была моим самым злым врагом, не так ли?
Здоровьишко — ничего, не кашляю и не шмурыгаю носом, а прочих иных болезней у меня последние годы и не водится.
Ну, что ж, родная моя, ругай меня, если хочешь, а лучше не надо, обиды только ожесточают сердце и не приносят радости. Люблю вас обоих, милых моих стариков, по-прежнему, а что редко пишу, так это не от нелюбви, а так уж повелось.
Когда вернусь с фронта, примерно через месяц, напишу опять.
Напишите адрес Алешки, лишен даже возможности перевести ему денег. Уже неделю тщетно ищу в архивах «Красной звезды» его адрес — по копии аттестата, — пока найти не могут. Крепко целую отца.
Скажи ему, что в пьесе — Васин — это он, и этот образ очень мил моему сердцу и всем нравится.
Обнимаю, нежно вас целую обоих, мои любимые.
Ваш Кирилл.
21 марта 1942 года
(От матери)
Как я была утешена, прочитав в «Красной звезде» от 11/III твои прекрасные стихи об атаке и пехотинце [13]. Как хорошо описание того влечения и тяготения к земле, которое охватывает человека перед атакой, а затем — переход. В этом самое дорогое для меня в твоем творчестве — правда и воля, то характерное, что тебя выделяет среди других. Да, вот он — неприкрашенный ужас, но я его поборю! И когда я на днях перечитывала твоей рукой переписанную первую, и к сожалению, неизданную тетрадь стихов — твоя надпись, — я видела все ту же волю, напористость, целеустремленность, только все эти ростки превратились в ветви, которые поддерживают душу.
Ты не недоволен тем, что я помещаю в местном альманахе «Третий адъютант» — июнь-декабрь? Мне так хочется донести этот очерк до возможно большего числа людей. Где-то ты сейчас? Крым — понятие растяжимое. Последний раз мы были там вместе осенью сорокового. Я ночевала у тебя, в доме писателей, ты провожал меня в Гаспру. Будь здоров и благополучен, мой дорогой.
Владимир Павлович [14] пишет, что так радуется, узнавая, что ты проходишь благополучно мимо смертельных опасностей. Иначе и быть не может. Его так ждут и любят — женщина и мать. А как мой ответ в стихах на «Жди». Ведь неплохо, а? [15]
25 марта 1942 года
(От матери)
Случайно на собрании писательского актива выяснилось, что сегодня — оказия. Спешу тебе послать привет от нас с отцом, хотя он в командировке на неделю. Я очень беспокоилась, узнав из писем с Петровки, что ты на Южном фронте, но, судя по последней открытке тети Вари, ты девятого уже был в Москве. Как здоров? Очень ли устал? [16]
11 апреля 1942 года.
Мама родная!
Недавно послал тебе обширное письмо, а вот сегодня неожиданно выяснилось, что едет товарищ в Молотов.
Посылаю с ним все, что может тебя заинтересовать, и что я мог достать за эти два часа.
Другой человек едет через 10 дней, постараюсь чтобы тут с ним организовали тебе побольше кофею.
Посылаю три пачки табаку, говорят, он у Вас там в почете.
Сам я завтра улетаю в Ленинград примерно на месяц, так что особенно скоро писем не жди.
Крепко и нежно обнимаю Вас обоих. Не считайте, что редкие письма — признак малой любви. Это не так.
Сейчас осложнилось дело с аттестатами, и я дал распоряжение, чтоб тебе просто ежемесячно по пятнадцатым числам Охрана Прав переводила по две тысячи.
Что до Алешки, то он будет получать 750 по аттестату и по 2250 в месяц из Охраны авторских прав, всего по три тысячи.
Ну, это все проза жизни, а поэзия ее состоит в том, что чтобы ни было и что бы ни случилось, она все-таки отчаянно интересная штука, и я рад, что живу в самом пекле ее.
Еще раз крепко поцелуй отца.
Обнимаю тебя, твой сын Кирилл.
Пьеса начата репетированием. Валя [17] играет в ней роль Вали Анощенко.
17 апреля 1942 года.
(От матери).
«Не сердись на меня, родная, не сердись и пойми меня, ведь я каждый день стою у подножия горы, которую надо одолеть в течение дня» [18]. Извини, родной, за самовольную перефразировку второй части строфы. Спешно пользуюсь оказией, чтоб послать весточку. Была по делам, а дома лежит в ожидании этого случая заготовленное письмо с 14-го апреля. В нем сделаны выборки из стихов 33-го года, которые перекликаются с твоим письмом от 25-го марта. Оно согрело меня, дало зарядку для ожидания, порадовало, возвратило ощущение душевной близости между нами, которая была мне всегда дороже всего в жизни. Я уже, пожалуй, и не обижаюсь больше, потому что опять чувствую, ценю твое доверие и близость. Не писала сразу, так как твердо уверовала, что ты улетаешь на месяц, а теперь Лиля пишет, что был в отсутствии лишь четыре дня и беспокоишься, дошло ли письмо.
Папа просветлел и так согрет твоими словами о Васине и о нежной любви к нам, — а ведь знаешь, с годами тепло все нужнее, а холод все мучительнее. Будь же благополучен. Заранее считаю правильным все, что предпримешь, потому что верю в тебя и в твою счастливую судьбу. Рада заслуженной оценке и горжусь тем, что ее такой находят случайные, незнакомые мне люди.
Неужели добудешь кофе? Это такая поддержка.
Помни: основное твое творчество и работа, а все остальное постолько — посколько способствует.
Одну тысячу уже получила, спасибо. Лиля пишет, что будет две, а вот насчет аттестата — я ее не поняла: ведь аттестат может быть лишь один, и в «Красной звезде» выдали его на меня. Будь же здоров.
1 мая 1942 года
(От матери)
Как я огорчилась, узнав вчера из Лилиного письма, что ты не в Ленинграде. То есть, огорчилась не этим, а тем, что не написала тебе в ответ на дорогую посылку и письмо — в Москву, а упорно разыскивала оказию в Ленинград. А ведь ты, родной мой, твердо написал мне одиннадцатого, что «завтра улетаю в Ленинград». Значит, все переменилось? Лиля пишет: много работает в Москве, на днях поедет на восемь — десять дней на фронт. И так это гнусно, что не знаешь, где же ты и когда застанет тебя моя весточка, что трудно писать. Пусть все идет, как должно идти, а должно идти, или вернее — пойдет, в соответствии с жизнью и свойствами твоего внутреннего я.
А как меня порадовало, что ты мне прислал и замечания, и исправленный экземпляр пьесы. Все, все, что могло быть мне интересно, — но получила я все это лишь 19-го и 20-го. Утром мне позвонила жена одного из актеров, а тот, который привез посылку, прожил в Молотове три дня и ни разу не позвонил, а уехав, поручил дело с посылкой этой паре, — вот и обнаружили на конверте номер телефона, как они говорят. Была адова погода, но я тотчас поехала. Застала там артиста Шеина, который, оказывается, уже прочел пьесу, и другой тоже. Извинялись, что вынули из посылки — не потому ли и не звонили? Как это некрасиво и не мило было, не доставить и молчать столько дней. Потом артист, жена которого меня вызвала по телефону, предложил, обещал доставить тяжелый пакет на другой день, но я прождала напрасно, еще через день поехала сама. Спасибо, родной, за табак, он здесь, правда, в почете. А знаешь, у меня для тебя хранится коробка трубочного, чудного из Москвы, прилетай, выкури с мамкой трубку в своем халате любимом. Я ведь, когда поджидала тебя сюда, и туфли ночные даже тебе купила.
Слова Вали Анощенко о том, что слезы все выплаканы — применимы к ощущению от пьесы. Ее иначе воспринимаешь, чем «Парня» при читке. Нет этих отдельных внутренних взлетов и подъемов, нет слез. Мы внутренне выросли, верно, и закалились, — какое-то серьезное, большое, непрекращающееся во время читки ощущение большой правды, которая кажется какой-то естественной. Не удивляешься, не сомневаешься, а только живешь и веришь. И это хорошо. И папа — (мать имеет в виду Васина, которого я писал с отца) — очень хорош. А как я обрадовалась Сафонычу и Луконину. А где Михайлов? [19] Жив ли? Вспомни — написать. … А в наградах на него не попадала нигде.
Да, родной, если правдиво одесское поверье — все пули должны тебя миновать, потому что тебя очень многие вспоминают.
У меня почему-то в памяти встает «Застольная» — Выпьем за здравие Мэри, — когда я читаю о голубых и стальных глазах в этом стихотворении — Не тревожьтесь, ниже или выше, — это очень хорошо.
Я и папа остались довольны твоими крупными вкладами в Госзайм.
Пою сейчас папу молоком — по два стакана в день, убедила. Он говорит, что лучше стал себя от него чувствовать. Если ему удастся прикрепиться к столовой для командного состава города Молотова, я буду за него спокойна.
Конец весны 1942 года.
Мамка родная!
Прости меня, свинью, единственным извинением мне служит то, что за это время дважды собирался тебя вызывать, и дважды это отменялось, потом дважды собирался лететь к вам с отцом и снова дважды срывалось. Последнее время со дня на день жду решения относительно своей будущей работы.
Возможно, что мне предстоит очень далекая и долгая поездка. В этом случае я постараюсь до нее хоть на один день во что бы то ни стало прилететь к вам, милые мои старики.
Если же поездка не состоится, то прилететь мне вряд ли удастся, но тогда я на недельку вытащу в течение июля сюда вас с отцом — если его пустят с работы, а я думаю, пустят. Словом, так или иначе мы в ближайшее время увидимся. Просто не могу написать ничего большего, все решается и висит в воздухе, — я говорю в смысле моей будущей работы. Посылаю с этим письмом только что вышедшую книжку стихов — все, что пока написал за войну.
Не знаю только, влезет ли она в письмо или придется с оказией. Приготовил вам два кило кофе и еще кое-что, но все оказии нет, но надеюсь, что скоро будет.
В театре дня через три-четыре — премьера.
Слава богу, давно пора. Может быть, мои планы выяснятся буквально сегодня-завтра — тогда пошлю вдогонку еще письмо.
Попытаюсь звонить, хотя не знаю, что выйдет, делал уже три попытки впустую.
Напиши мне об Алешке, что-то о нем вдруг сердце щемит и не знаю даже, кого иногда сильней хочу видеть — Вас или его.
Крепко обнимаю отца. Я его очень люблю и передай ему, что рад, если оправдываю его надежды.
Ваш Кирилл.
Конец весны 1942 года
(От матери)
Все понятно, родной, не ругаю и, пожалуй, не обижаюсь больше после твоего письма от 25 марта. У меня теперь такое чувство, что я поговорила с тобой, вернее — мы поговорили, как это всегда бывало раз-два в год в серьезные минуты жизни.
Представляю твое состояние после написания пьесы, потому что хорошо и живо ее помню и понимаю. Будь же здоров и благополучен, глотай жизнь вовсю, ты это на редкость хорошо умеешь, потому что по-хорошему жаден, и в этом есть и моя доля.
Я чувствую себя хорошо и смирилась с тем, что исхудала в теле до безобразия, а помнишь, какая была — одни мускулы. Помнишь, как брали мы с тобой уроки танцев? Как это все далеко. Здесь все еще лежит снег, и теперь грязный, и потому унылый. Последние дни все морозит. Маруся [20] лежит в сыпном тифу в больнице на эвакуационном пункте в Ульяновске. Там же на эвакуационном пункте и тетя Люля [21] с маленькой Наташей. Марусе лучше. Они на дороге в Сенгилей Куйбышевской области. От Лени [22] ничего. Андрей [23] пишет и всегда очень тепло, о тебе. Горюет о гибели жены в Ленинграде. Она была слаба для эвакуации [24].
7 мая 1942 года
(От матери)
Пишу на тот случай, что ты вместо Молотова на пути из Мурманска попадешь на съезд драматургов. Ох уж мне этот съезд. Сколько крови перепортили уже заранее. Ведь тебе обязательно надо на нем быть, и я опять не увижу тебя.
(Не помню, о каком съезде драматургов шла речь в письме матери, и где он был, этот съезд, на который я, разумеется, вовсе не собирался специально попадать.)
Как-то ездилось на север, голубчик? Я попадаюсь всегда с тобой на удочку с письмами: «Завтра уезжаю на месяц на фронт». Я молчу, чтобы написать именно к возвращению, а ты остаешься. Или 11-го: «Завтра лечу на месяц в Ленинград». Я как проклятая ищу туда оказии, а когда нахожу, то оказывается — был в Москве, и как раз уезжаешь, когда я успеваю туда написать. Я недавно послала тебе два письма — одно апрельское, старое, одно — майское, с оказией. Ну, бывай здоров [25].
18 мая 1942 года
(От матери)
Вчера вечером узнала радостную весть — о награждении тебя боевым орденом. С утра шлю сегодня телеграмму на случай твоего пребывания в Москве. Отрадна оценка как лишнее подтверждение того, что правильно идешь в жизни, правильно и плодотворно работаешь.
9 июля 1942 года.
(От матери)
Поделиться книгой: