Джослин. Патриций. Рассказы

Жиль надеялся, что в домашней обстановке сможет хоть немного отвлечься от своих мыслей. Оказалось, однако, что все окружающее приводит его в бешенство, напоминая о вставшей между ним и Джослин преграде. Каждый день он сотни раз спрашивал себя, что он делает? что собирается сделать? — и не находил ответа. Его совесть, здравый смысл, темперамент — как бы ни называлось то, что боролось в его душе со страстью, — умерили в нем чувство протеста. Он пытался занять свои мысли чем-нибудь другим, каждый день находил себе массу дел — ездил верхом, гулял, занимался домашними делами. В эти дни он был особенно внимателен к жене, но все время ощущал: она знает, что творится у него в душе. Все его усилия были напрасны — лицо Джослин неизменно стояло у него перед глазами. Он написал ей письмо, в котором говорилось, что неотложные дела призывают его в Геную. Потом он отправился туда, напрасно прождал два дня и вернулся в еще большем отчаянии, чем прежде. Так он провел первую педелю после отъезда из Ментоны.

Джослин скучала без него — за эти два месяца она успела привыкнуть к его обществу. До его отъезда ей не приходило в голову, что именно он помогал ей развлечься. Без Жиля и его борзой она чувствовала себя потерянной. Он казался ей совершенно не похожим на всех тех людей — немцев, французов, поляков, русских, — с которыми она знакомилась во время путешествий. Они танцевали с ней, катались верхом, осыпали комплиментами и даже делали предложения, но несмотря ни на что, она не доверяла им со свойственным ей инстинктивным недоверием к людям. С самого начала у нее возникло ощущение, что она понимает Жиля. Причина заключалась не в том, что он был ее соотечественником; скорее, здесь вообще отсутствовала какая-либо видимая причина, однако с ним ей было хорошо. Приятно было найти человека, так же, как она, любившего солнце, цветы, музыку, горячий ароматный воздух, звуки чужой речи при ярком свете дня и шепот бездонного моря под звездным ночным небом; знать, что рядом есть кто-то, кто все это чувствует и живет этим, человек, для которого это не просто ингредиенты физиологического наслаждения, как для ее тетушки…

Когда он уехал, она иногда, гуляя по саду, привычно складывала губы трубочкой в беззвучном свисте, каждую минуту ожидая, что из-за кустов появится поджарая фигура Шикари, и борзая, выгибая спину, ленивой трусцой подбежит к ней по траве, чтобы лизнуть руку. Ей казалось также, что вот-вот она увидит в саду Жиля, сидящего, скрестив ноги, на солнцепеке в надвинутой на глаза панаме. Порой, когда она одна или с тетушкой сидела в комнате, ей чудился запах его сигар; она подходила к окну и выглядывала на террасу сквозь щелку между ставнями. Она перестала ходить на прогулки — в одиночестве это было скучно, не ездила больше в Монте-Карло. Уединившись, она много музицировала, но оказалось, что ей не хватает грустного взгляда Жиля и его привычки, подойдя к ней сзади и дотронувшись до ее плеча, просить: «Сыграйте это еще раз». Ей нужен был кто-то, кому нравилось бы то, что она исполняет. Когда некому было оценить, хорошо она играет или нет, пропадала всякая охота садиться за фортепиано.

Получив его записку, она была удивлена и немного обижена — не новостями, которые там содержались, а тоном — он показался ей таким холодным и официальным!

Она села за стол я написала ему дружеское письмо, затем, повинуясь внезапному ребяческому капризу, порвала его и вместо этого написала Ирме, рассказывая, как ей хорошо живется.

Через неделю после отъезда Жиля они с тетушкой оказались на вечернем приеме, который давала некая немецкая баронесса в отеле на восточном побережье залива.

Анфиладу душных комнат переполняла разноязыкая толпа; разговоры и смех сливались в неумолчный гул. Большинство присутствующих обсуждали состояние здоровья — своего и своих знакомых; немецкий профессор, сидя за роялем, то и дело надавливал на клавишу, чтобы проиллюстрировать какой-нибудь свой аргумент; жирный коричневый пудель без устали ходил на задних лапках по комнате, выпрашивая сладости; в углу двое русских с окладистыми бородами приглушенными голосами обсуждали «систему»; пожилая английская леди, флегматично поедая мороженое, жаловалась на зубную боль епископу из колоний, стоявшему с прижатой к животу шляпой. Остальные с отсутствующим видом вышагивали по гравиевым дорожкам сада; они нюхали цветы и все время оборачивались, чтобы обозреть новоприбывших. Здесь, без преувеличения, было представлено все собравшееся в отелях Ривьеры общество.

Миссис Трэвис, усевшаяся в самом прохладном углу комнаты и обмахивавшаяся веером, приняла несколько необычную для себя позу — сильно наклонилась вперед. Она внимала откровениям худосочного помощника приходского священника в надежде пополнить свои познания в искусстве. Не имея собственных взглядов, она считала нужным соглашаться со всем, что он говорил, а ее быстрые глаза тем временем вбирали максимум информации о нарядах и внешности ее соседей. В душе она потешалась над ним, но он был весьма польщен, считая, что его высоко оценили, и даже принес ей вскоре чашку чая.

В центре комнаты группка людей собралась вокруг Джослин; двое из них что-то страстно ей втолковывали, употребляя тяжеловесные, неуклюжие фразы, — оба были немцы. Джослин почему-то особенно очаровывала немцев; их тянуло к ней, как мух на мед.

Один из них говорил ей обычно: «Ах! Ви так много любит этот комбозитор, да?» Другой (одновременно): «Ах! Он имеет шувзтво, бравда?» И Джослин всякий раз приходилось придумывать, как убедить каждого из них, что она ответила первым именно ему.

Она не старалась произвести на них впечатление и желала лишь не задеть их чувства. Ее подвижное, несколько загадочное лицо казалось им очаровательным; картину дополняли ее грациозность и элегантный наряд. Джослин то и дело поворачивалась ко второй даме в их группке, пытаясь вовлечь ее в разговор. Как ни странно, девушка казалась обворожительной и ей, потому что обладала редко встречающимся у красивых женщин даром не вызывать зависть у других представительниц прекрасного пола. Немцы упрашивали ее поиграть; когда она повернулась к роялю, взгляд ее упал на фигуру Жиля, стоявшего снаружи, за балконной дверью; он заложил руки в карманы и смотрел на нее. Девушка сделала резкое, хотя и едва заметное движение и села за инструмент, внезапно покрывшись испариной. Она стала торопливо перелистывать ноты; почему-то ей казалось, что она должна прятать от людей глаза. Вот она заиграла мазурку Шопена; немецкий профессор, наклонившись вперед, с восхищением смотрел на девушку сквозь свои дымчатые очки. Закончив, она встала и под всплеск аплодисментов сказала:

— Слишком жарко, трудно играть.

Отойдя от рояля, она направилась к стулу, вызвав внезапное беспокойство у окружавших ее людей. Она размышляла, почему Жиль не хочет подойти и поговорить с нею. Последовавший за ней немецкий профессор заговорил о композиторах; Джослин, покачиваясь на стуле, вяло слушала его, взгляд ее в это время был прикован к окну. Высокая красивая девушка в розовом платье разговаривала с Жилем, тот слушал ее с улыбкой. Джослин недоумевала, кто же эта девушка, и невпопад отвечала на замечания профессора. Она заметила мелькнувший за стеклами его очков удивленный взгляд и со свойственной ей стремительностью собралась с мыслями. Однако когда Жиль снова заговорил с девушкой, Джослин опять стала смотреть на балконную дверь. Жиль, слегка наклонившись вперед, отвел в сторону занавеску, чтобы пропустить свою спутницу. Джослин почувствовала испуг, как будто случилось что-то неожиданное и неприятное.

— Und Schubert[24], - говорил немецкий профессор, — как wunderschön mit[25] его брелездные мелодии, nicht wahr[26]?

— Ах! — ответила она коротко, потупив взор. — Я вовсе не люблю его, он чересчур слащав.

Раздражение, прозвучавшее в этих словах, удивило ее саму.

Вновь подняв глаза, она перехватила взгляд Жиля, на мгновение остановившегося в проеме балконной двери, и почувствовала, будто что-то передалось ей от него в этом взгляде. Не смотря на него больше, она знала теперь, что он пробирается сквозь толпу к ней, и на щеках ее начал медленно проступать румянец. Она не переставая дергала за нитку, торчавшую из подола ее юбки, и лихорадочно что-то говорила. Когда Жиль подошел, она с улыбкой протянула ему руку; он молча взял ее ладонь в свою и встал рядом с девушкой, не вступая в беседу. Она внезапно почувствовала облегчение и принялась весело болтать с профессором. Они обсуждали колорит Ривьеры, Профессор, невысокий бородатый человек с красным лицом и голубыми глазами навыкате, утверждал, что колорит этот слишком ярок.

— В нем нет души, нет шувзтва, nicht wahr? — говорил он. — Когда ви видит взё зразу — это не есть интерезно.

— Ах! Но всегда видеть солнце, чудесное голубое небо — что может быть лучше этого, герр Швейцер? Кроме того, здесь есть и оливы — разве в них нет души?

— Эти оливы, они такие незуразные, как фрак на итальянзский крезтьянин. Я больше люблю бейзаж mit зозновый лес und текущая река and видеть звери и женщины бозреди боля.

— Да, мне тоже нравится все это, но лишь на юге у меня возникает ощущение, будто я прожила здесь всю жизнь.

— Ach! Mein fräulein[27], ви англишапка; как взе англишане, ви езть ошень экзбансивны. Што казаетзя меня, то взять этот балка и бродить в шудезных лезах и болях und видеть брироду und немного отдохнуть und глотнуть бива и бродить еще — это для меня шшазтье, ах!

Он устремил на девушку сентиментальный взгляд сквозь стекла своих очков. В этот момент подошла миссис Трэвис, которую чрезвычайно утомили жара и помощник приходского священника; достойная дама собралась уезжать. Жиль, на лице которого отражалось овладевшее им чувство облегчения, пошел искать их экипаж. Несмотря на сильное желание быть рядом с Джослин, для пего было слишком мучительно видеть, как она говорит с другими. Он приехал на Этот вечер, желая лишь взглянуть на нее и уехать. Когда он помогал дамам садиться в экипаж, Джослин мягко коснулась его руки и спросила:

— Когда вы приедете навестить нас, Жиль?

— Завтра, — ответил он, весь дрожа. Он не сводил глаз с ее лица; когда экипаж немного отъехал, она оглянулась еще раз и снова почувствовала, что между ними как будто проскочила искра.

— Au revoir![28] — крикнула она, махая ему рукой. Домой она неожиданно для себя возвращалась с легкой душой…

Вечером после обеда она в одиночестве бродила по саду близ своего отеля. Неумолчная болтовня в гостиной раздражала ее и выводила из себя; ей хотелось побыть одной.

Вечер выдался тихий, в воздухе был разлит аромат роз и гелиотропов, вокруг мелькали светлячки, дальние голубые вспышки летних зарниц временами прорезали темное небо. На мгновение воцарилась тишина, потом вдруг громко заквакали лягушки, прозвучал зов павлина, а может быть, далекий крик где-то на улицах городка, вскоре замерший вдали. Джослин прошлась туда и обратно по одной из тропинок, затем остановилась, вглядываясь в ночную тьму сияющими глазами. Губы ее шевелились, будто лаская кого-то…

Что за чудесный мир раскинулся под этими далекими и безмолвными звездами! Если бы она могла обхватить его руками и расцеловать! Осыпать поцелуями нежные цветы, тихий воздух, весь этот чудесный вечер, казавшийся ей — более чем когда-либо исполненным значения и сулящим радость! Она простерла руки, а затем прижала их к груди, повинуясь внезапному безотчетному побуждению, которого почти стыдилась…

Свет лампы лился во тьму из открытого окна, рисуя золотистую полоску на мокрой от росы траве. Джослин отошла подальше — ей показалось, что он грубо нарушает девственную чистоту этой ночи. Она глубоко вдохнула теплый воздух, почему-то чувствуя себя несказанно счастливой — как будто она была неуязвима, как будто путь ее освещал какой-то мерцающий свет, пробивавшийся из-за таинственной завесы, отделявшей от нее будущее. Она не пыталась понять причину этих странных, но сладостных ощущений, ей достаточно было видеть сияние звезд, слышать глухой шепот ночи. Она прижала ладонь к одной, потом к другой щеке — они горели, как от поцелуев…

С далеких улиц городка донесся хриплый собачий лай; тихий сад обиженно встрепенулся с легким шуршанием, как будто потревоженный чьим-то дыханием. Девушка, слегка вздрогнув, накинула на плечи муслиновый шарф — все вокруг было мокрым от росы. Ощутив внезапную неуверенность, она повернула к дому.

Этой ночью Джослин долго не могла уснуть — она предавалась раздумьям.

Глава 5

Жиль приехал на следующее утро. В саду возле отеля он встретил Джослин и миссис Трэвис; они беседовали с молодым англичанином. Дамы подошли, чтобы поздороваться с Жилем, но тот сразу почувствовал, что в приветствии Джослин было что-то не свойственное ей, почти враждебное. С самого начала она не смотрела на него; казалось, она всецело поглощена рассказом безупречного молодого англичанина, многословно распространявшегося о различных «системах» и буквально на пальцах объяснявшего их недостатки. Это был невозмутимый молодой человек хрупкого сложения. В фигуре его прослеживался какой-то томный изгиб, начинавшийся от затылка и продолжавшийся до самых пят. Изгиб был и в его голосе, рождавшемся внутри него громким, но по дороге где-то угасавшем, и даже в его руках, широких у плеч, но сужавшихся к кистям. Он никогда не улыбался — не потому, что не хотел, а из-за того, что утратил эту способность; на его бледном, ничем не примечательном лице выделялись лишь глаза, смотревшие на людей оценивающим взглядом.

— Все «системы» никуда не годятся, — говорил он. — В Монте-Карло, зна-аете ли, только двое могут что-то из них извлечь — старик Блор и Нильсен. Они просчитывают все, у них а-адское терпение.

Миссис Трэвис, прямо сидевшая в плетеной кресле и сложившая руки на коленях, внимательно слушала его, но не была с ним согласна — она сама играла по «системам» и не хотела, чтобы ее убедили в их бесполезности.

— Но я ведь своими глазами видела, как барон Циммерман позавчера выиграл пятьсот луидоров, а он играет по «системе», я знаю точно, — заявила она.

— Вчера он их проиграл, и не только их, — безучастно проговорил молодой человек. Знать все обо всех было его métier[29], и миссис Трэвис очень его за это уважала.

— Но, может быть, он на этот раз не играл по своей «системе»? — предположила она.

— Почему вы так думаете?

— О, мне кажется, иначе он бы не проиграл.

Эта реплика давала яркое представление о том, как миссис Трэвис разговаривала с людьми: она никогда не верила тому, во что не хотела верить, и очень редко — тому, чего не видела собственными глазами.

— Факты против вас. У вас есть лишь одно преимущество, зна-аете ли, — томно протянул молодой человек, — вы можете прекратить игру, когда захотите, а банкомет должен продолжать.

Голос его упал до шепота; он подтолкнул вверх свою шляпу так, что она съехала ему на затылок.

Жиль стоял немного поодаль, впившись глазами в Джослин. Два-три раза он замечал, что она смотрит на него с тревогой и беспокойством. Он не мог понять, что случилось, вспоминал безмятежность и теплоту ее вчерашнего прощального взгляда. Он был изумлен, и в душу его закрался страх.

Подойдя к девушке, он спросил:

— Хотите взглянуть на моего пони? Вы говорили, что вам это будет интересно.

— Да, — отозвалась она равнодушно и пошла за ним по направлению к конюшне, оставив молодого англичанина холить изгиб своих усов, и пронизывать оценивающим взглядом пространство. По дороге Джослин была немногословна; если Жиль обращался к ней, отвечала односложно, то и дело посматривая на него украдкой все с тем же выражением растерянности и страха. Когда, обвив руками шею пони и прижавшись щекой к его гриве, она разговаривала с животным и глаза ее излучали нежное сияние из-под длинных ресниц, Жиль ощутил неодолимое стремление быть рядом с нею, касаться ее, чувствовать, что ее нежный голос и ласковая улыбка обращены к нему. Он подошел к девушке и, почти коснувшись ее рук, положил ладонь на загривок пони. Джослин сразу же отдернула руки с неподдельным испугом; на лице ее выступил густой румянец. Жиль, не говоря ни слова, посмотрел на нее, и во взгляде его ясно читались мука и вожделение. Она продолжала машинально похлопывать животное по шее. Наконец Жиль заговорил, скорее для того, чтобы дать выход бурлившим в нем чувствам, нежели высказать то, что он хотел сказать.

— В чем дело, Джослин? Почему вы так…

Наступив на связку соломы в стойле, она молча вышла из конюшни. Он остался стоять на месте, покусывая кончики усов, онемев от отчаяния и боли. Попи подошел и ткнулся влажным носом в карман его куртки. Минутой позже Жиль пришел в себя, но девушка уже прошла к себе в комнату; он долго ждал, но она так и не вышла. В конце концов он уехал, почти обезумев от подозрений и тревоги…

После этого он больше не пытался увещевать Джослин. Днем и ночью он думал лишь о том, чтобы быть около нее. Общепринятая мораль значила для него теперь не больше, чем туман, бесплотный призрак, временами становившийся поперек дороги, по которой вела его страсть. Он оказался лицом к лицу с двумя неприятными, тягостными, но неизбежными ощущениями, которые мучили его, жалили в самое сердце, занимали все его помыслы: неутоленным вожделением и боязнью заставить девушку страдать. Страсть вызвала в нем смятение чувств, не позволявшее ему увидеть выход из создавшегося положения, хотя он ясно вырисовывался. Душа Жиля открылась возвышенным порывам, таким, как стремление приносить пользу людям, готовность к самопожертвованию. Однако злая ирония заключалась в том, что эти благородные устремления пробудила в нем та самая причина, что вызывала желание слиться с девушкой, сорвать вуаль, которая разделяла их — и физически, и морально. Он думал о Джослин с благоговением, как о чем-то святом и неприкосновенном, однако отдал бы десять лет жизни за один лишь ее поцелуй. Его воля, ослабевшая за годы пассивного дрейфа по волнам жизни, робко пыталась вступить в борьбу со страстью; он принимал выстраданные решения, с трудом отказывался от них и наконец смутно осознал, что не может ни оставить девушку, ни заставить ее страдать.

В таком тревожном состоянии духа он совершал ежедневные паломничества со своей залитой солнцем виллы в Ментону, и каждый день нахлынувшие воды страсти поднимали его на шаг выше на безжизненной скале нерешительности.

Шикари, борзая, сопровождавшая его в этих походах и спавшая по ночам рядом с его кроватью, была единственным живым существом, хоть как-то скрашивавшим его жизнь в эти дни, ознаменовавшие конец былого его безмятежного существования. Горячая любовь, которую Джослин питала к животным, окружала собаку каким-то ореолом. Какая-то часть прежнего теплого отношения девушки к нему, думал Жиль, осталась в тех ласках и нежных словах, которые она расточала борзой.

В то время, когда ни от кого из людей нельзя было ожидать сочувствия, собака дружески клала голову на его колени, а сознание его в эти минуты яростно и бессильно бунтовало против гнета препятствовавших ему обстоятельств и людей. Он пока еще мог контролировать свои поступки, по-прежнему был вежлив и предупредителен с женой, однако часто, глядя на нее, внезапно осознавал, что пытается определить, насколько убавилось живости в ее лице и движениях, и тогда, ненавидя себя за это, отворачивался.

Каждое утро Жиль покидал виллу и под палящим солнцем отмерял по пыльной дороге пять миль на запад размашистой, торопливой походкой; каждый вечер под покровом сумерек медленно и понуро возвращался домой с искаженным лицом и шевелившимися губами. Он всегда ходил пешком в оба конца, и усталость приносила ему некоторое облегчение, избавляя от мучительных ночных раздумий. Ему не каждый раз удавалось увидеться с Джослин. Иногда в последний момент мужество оставляло его, и он, даже не пытаясь с нею встретиться, бродил совершенно подавленный по улицам городка, а вечером возвращался домой, проклиная свою трусливость. Его несчастье усугублялось тем, что он не понимал девушку. В некоторый дни она едва говорила с ним, отшатывалась, если он случайно дотрагивался до нее, и старалась не оставаться с ним наедине, в другие казалась такой же спокойной и дружелюбной, как прежде, но и тогда у него создавалось впечатление, что она принуждает себя не думать, не чувствовать, а просто жить настоящей минутой. Она старалась не касаться его, если могла этого избежать, ему редко удавалось поймать ее взгляд, если тот становился нежным и сияющим; глаза ее по-девичьи стремительно прятались под вуалью темных ресниц прежде, чем он успевал понять, что этот взгляд выражает. Он сознавал, что во всем виноват сам, не сумев скрыть свои чувства. Временами он бывал с девушкой холоден, почти угрюм, иногда до крайности молчалив. Порой в голосе его прорывалась нежность; потом Жиль опять становился таким, как обычно, — унылым и немногословным, по всегда — всегда — смотрел на девушку голодными глазами. Когда ее окружали другие люди, его терзали муки ревности — он хотел, чтобы она уделяла внимание только ему. Выражение страха, чуть ли не ужаса на ее лице преследовало его как призрак; иногда он бежал от нее, осыпая себя проклятиями и называя скотиной, если хотя бы на миг причинял ей боль. Несколько раз он даже принимал решение оставить Джослин, не видеться с нею больше, но в конечном счете оказалось, что он, на это не способен. Однажды, когда она думала, что он на нее не смотрит, Жиль перехватил ее взгляд, в котором странным образом смешалось то, чего он не видел раньше: удивление, страх, жалость и еще какое-то глубокое чувство; сердце его тогда, так и захолонуло, но в следующий миг выражение это исчезло с ее лица, и оно стало загадочным и непроницаемым, как маска. Этот взгляд помог ему пережить не один день.

Он мысленно перебирал все мельчайшие подробности их встреч, все слова, сказанные ею, и даже те, которые, казалось, должны были сорваться с ее губ, мысли, мелькавшие на ее лице, и другие, не осознанные ею. Несмотря на ее инстинктивное женское притворство и подсознательный барьер девичьей скромности, все это не могло укрыться от его глаз, глаз отчаявшегося человека. Он пытался понять ее, как гибнущий от жажды пытается найти в пустыне воду — удача для него означает жизнь, а неудача равносильна смерти. Сознание того, что он поставил на карту жизнь и что даже в случае удачи вода может оказаться соленой и непригодной для питья, усиливало остроту его зрения, обычно не свойственную глазам влюбленных. Бежали дни и недели, а он выглядел все хуже, все более измученным; под глазами его появились тени. Он терзался неопределенностью, не зная в точности, что она чувствует, на что ему надеяться и чем все это может кончиться. Он стал жертвой своей страсти и своих сомнений.

Однажды утром по дороге к отелю он неожиданно встретил миссис Трэвис, отправлявшуюся с очередным визитом в Монте-Карло. Она сказала ему, что Джослин пошла гулять, взяв с собой книгу. Он проводил достойную даму до станции и, дождавшись, пока ушел ее поезд, направился кратчайшим путем через окраину городка к подножию холма — он знал, что там было излюбленное место прогулок Джослин. Солнце пекло нещадно, стояла удушливая жара, от которой не было спасения ни в домах, ни на улице; пересохли даже все ручьи. Жиль миновал группу солдат в синих мундирах и белых бриджах, шедших вразброд, вздымая пыль, затем трех или четырех девчушек верхом на осликах; девочки весело окликнули его, а потом продолжали без умолку болтать; за осликами брели погонщики, помахивая палками.

Он шел по узкой улочке между двумя изгородями, густо увитыми шиповником, минуя дома, откуда доносились запах дыма и собачий лай. Наконец он достиг отрогов холма и шагал теперь по узкой долине, по обе стороны которой уходили вверх увитые виноградом склоны.

Неуверенность в успехе его поисков придала ему мужества, и он шел быстрыми шагами, не задумываясь, будет ли Джослин рада его видеть. Он почти уже утратил надежду найти девушку и хотел было повернуть назад, как вдруг увидел ее. Джослин сидела на поросшем чабрецом склоне левого от него холма, немного ниже тропинки, по которой он шел; она подперла подбородок ладонями, устроив локти на коленях; рядом лежала открытая книга. Сердце его дрогнуло и тревожно застучало; он остановился и стал думать, что делать дальше, однако внезапный шум его шагов привлек внимание девушки, и она подняла голову. Жиль снял шляпу.

— Могу я составить вам компанию? Или мне уйти? — спросил он.

Она испуганно взглянула на него, наполовину приподнявшись с земли.

— Может быть, мне уйти? — повторил он.

— Так было бы лучше, — ответила она, но затем, как будто извиняясь за эти странные слова, протянула руку и воскликнула: — Ох, нет! Конечно, давайте поговорим, если вам хочется.

Он спустился к ней по скользкому склону, покрытому высохшей на солнце травой, и во весь рост растянулся на земле рядом с девушкой. В долине под ними благоухали миндальные деревья, на склоне холма блестели на солнце оливы и высокие кипарисы, напоминавшие часовых, охраняющих эти места. Перекликались кукушки, жужжали пчелы, по долине плыл звон колокольчиков, доносившийся от пасшегося где-то вдалеке стада коров. Сквозь сухую землю пробивались маленькие цветочки, в неподвижном воздухе был разлит душистый аромат чабреца.

— Я больше всего люблю этот час, — проговорила Джослин. — День как будто засыпает, отдыхает после того, как прошел экватор, и перед тем, как начать клониться к вечеру. Вы слышите пчел? Какая колыбельная!

Она сидела, слегка склонив голову набок и улыбаясь. Жиль, как всегда, не сводивший с нее глаз, заметил, что улыбка постепенно исчезла с ее лица и на нем вновь проступили усталость и беспокойство. Он взял ее книгу и стал перелистывать страницы, чувствуя, что это привычное занятие помогает удержать подступавший к горлу комок. Внезапно девушка сказала:

— Зачем Вселенной нужны люди? Они лишь нарушают ее гармонию. Как она была бы прекрасна, если бы не мы — ужасные, невыносимые создания!

Она вытянула перед собой руки, словно отталкивая какую-то грозившую раздавить ее тяжесть. Это движение болезненно отдалось в его сердце; он резко изменил позу и сел вполоборота к ней, стиснув переплетенные пальцы — на него нахлынули тоска и озлобление.

Вдруг он почувствовал, что его мягко потянули за рукав. Обернувшись, он увидел такое жалобное, трогательное выражение на ее узком овальном лице с большими карими глазами, что все прежние чувства испарились, и он думал теперь лишь о том, как сделать, чтобы в ее глазах снова, как обычно, заблестел огонек. Он заговорил о книге, обо всем, что только могло прийти ему в голову, и лицо девушки постепенно прояснялось, она смотрела на него теперь приветливо и дружески. Так, разговаривая и читая, они просидели там долгое время. Тени сосен постепенно удлинялись, и наконец лучи заходящего солнца озарили теплым светом склон холма. Джослин сказала:

— Мне пора возвращаться.

Она встала, но тут же поскользнулась и упала бы на землю, если бы стоявший рядом Жиль не поддержал ее за талию. Он ощутил ее дыхание на щеке, тяжесть ее податливого тела, и глаза его засверкали от наслаждения, заставившего дрогнуть его сердце. Когда девушка встала на ноги, он на мгновение удержал ее в своих объятиях. Вдруг она напрягла мышцы, с силой оттолкнула его от себя и, закрыв лицо руками, пустилась бежать вниз по склону холма. Жиль неподвижно стоял там, где она его оставила…

Через полчаса он тоже спустился вниз. У самой тропинки на стволе упавшего дерева сидела Джослин; она поднялась и, не сказав ни слова, пошла рядом с ним. Лицо ее пылало, под глазами виднелись круги; заметно было, что она только что плакала. Затаив дыхание, он взял девушку за руку и нежно сжал ее ладонь. Они молча стали спускаться по тропинке вниз.

Глава 6

Жиль беспокойно мерил шагами веранду своего дома; он ждал приезда Джослин. Его жена послала приглашение ей и миссис Трэвис с расчетом, что потом те поедут в Бордигеру. Дам сопровождал Нильсен, также получивший приглашение; перспектива провести целый день в обществе Джослин заставила его на этот раз отказаться от ежедневных трудов за игорным столом.

Маленькая серая вилла, почти нависала над дорогой, ведущей в Корниче; она, казалось, глядела с отвесного обрыва в море, зыбившееся под шелест бриза вплоть до сапфирной линии горизонта, а ближе к берегу окружавшее огромную скалу тусклым бирюзовым полумесяцем, разрывавшимся лишь там, где сверкавшие на солнце хлопья пены перехлестывали через серо-зеленые рифы. С одной стороны дороги на крутом обрыве стояла группа серебристых олив, чуть трепетавших листвою под свежим ветерком; с другой стороны над дорогой нависали разбросанные по крутому склону пинии, недвижные и словно задумавшиеся. Заросли розовой герани и темно-красных бугенвилей расцветили серые стены виллы; гирлянды разноцветных роз обвивались вокруг закрытых зеленых ставней.

По извилистой, покрытой белесоватой пылью дороге брел старик, пригнувшийся под тяжестью связки пальмовых веток. С горки по направлению к мосту с грохотом съехала двуколка под аккомпанемент щелканья кучерского хлыста и криков «тпр-ру!». Перед фасадом виллы в самой пыли сидели трое загорелых до черноты мальчишек; они весело болтали, неведомо зачем перетаскивая вдоль дороги плоские камни. Группа женщин в пестрых юбках полоскала белье в стоявшем на берегу чане; слышны были негромкие звуки их разговора, в котором звучали металлические нотки, а каждая фраза завершалась патетическими причитаниями. Слева от фасада, где дорога огибала сложенную из серых камней стену, несколько утопавших в густой пыли пальм устремили свои вершины в небо; справа сквозь розовато-лиловые заросли глициний и томных гелиотропов можно было заметить заросшую мхом стену красивой высокой мавританской башни со сводчатым проходом, отделанным выцветшими добела камнями. Море придавало зеленовато-голубой оттенок опавшим листьям, чуть покачивавшимся кривым стволам олив и веткам сосен; ярко-белая пелена тумана, переползшая через горные вершины, казалось, бросила шутливый вызов облакам, что так долго парили в одиночестве среди необъятных небесных просторов.

В углу сада, где растопыренные папоротникообразные листья и тускло-розовые плоды перечного дерева отбрасывали причудливые, похожие на перья тени, лежал на траве Шикари. Он устроил голову между лап и полузакрытыми глазами глядел на хозяина, который в волнений не находил себе места.

Но вот наконец со стороны дороги послышался шум подъезжавшего экипажа. Жиль перестал метаться по просторной террасе и в сопровождении собаки устремился к винтовой лестнице с полукруглыми решетчатыми ступенями, которая вела вниз, к калитке. Экипаж остановился. Первой из него вышла Джослин. Перед тем как взойти по лестнице, она несколько мгновений простояла на месте, подняв голову и глядя на Жиля сквозь переплетавшиеся ветви розовых кустов, обвивавшие арку калитки. Свешиваясь из проемов ажурных резных ступеней, они таинственным образом украсили ее голову неким подобием розового венка; казалось, они что-то шепчут ей, подают какие-то знаки.

Шикари тяжело спустился по ступенькам и, встав на задние лапы, положил передние на плечи девушки.

Ирма ожидала их в прохладной комнате на нижнем этаже. У нее был очень нездоровый вид, новостей она приветствовала с неподдельной сердечностью. Жиль заметил, что она смотрела на Джослин с каким-то странным, «знающим» выражением. Нильсен, вошедший следом за дамами, неожиданно достал из кармана красивую китайскую чашечку и преподнес ее хозяйке с обычным для него наигранным равнодушием.

— Я все ждал случая преподнести ее вам, моя дорогая, — сказал он с легким поклоном. — Мне подарил ее мой хороший др-р-уг Дик Геррон, она, зна-аете ли, из Йокогамы. — Он простер руки в патетическом, жесте: — Я все время мучился страхом, что, ее р-р-азобьют мои коты. Это было бы ужасно, куда хуже, чем если бы ее р-разбили какие-нибудь чужие коты.

Усталое лицо Ирмы, бледно-желтое от постоянной боли, осветилось улыбкой. Джослин привезла ей букет цветов, коробку шоколада и тетушку, и она отметила про себя этот забавный набор подарков. Она любезно произносила слова благодарности, в то время как взгляд ее, напоминавший осмысленный взгляд человекообразных обезьян, перебегал от Джослин, ставившей букет в воду, к Жилю, прислонившемуся к дверному косяку и не сводившему глаз с девушки. Жиль перехватил один из взглядов жены, в котором была такая безысходная печаль, такое глубокое понимание и одновременно настолько едкая насмешка, что он сразу понял: ему уже больше нечего от нее скрывать. Он потупил взор; чувства его в этот момент представляли собой странную смесь стыда, раскаяния, горечи и сострадания; он ощутил даже какую-то физическую стесненность. Подойдя к жене, он поправил ей подушку и, пробормотав извинения, вышел из комнаты.

Нильсен, давний друг дома, искренне восхищавшийся страждущей хозяйкой дома, многое хотел ей сказать и, не откладывая, приступил к делу. Миссис Трэвис с деловым видом инспектировала серебро в двух шкафах у противоположной стены; она не пропускала ни одного предмета и каждый раз выражала свое одобрение урчанием. Предоставленная самой себе Джослин беседовала с двумя красногрудыми птичками, сразу же почувствовавшими к ней доверие. Нервы ее были на пределе. Напряженность ситуации, необходимость принять либо одно, либо другое решение — все это было навязано ей помимо ее воли. Удовлетворенные комментарии ее тетушки, томная болтовня Нильсена, взгляд Ирмы, многозначительный, всеведающий и в то же время такой добрый, — все это выводило ее из себя. Лицо девушки то краснело, то бледнело, глаза беспокойно блуждали; ее раздражала эта изящно обставленная уютная комната, казавшаяся тесной из-за того, что была отгорожена широкой террасой от могучей пульсации жизни там, за окном. В девушке росло чувство протеста; ей не терпелось попасть на улицу, туда, где ярко светило солнце, прочь от мучительных мыслей, роившихся в ее мозгу.

Она ощутила безмерное облегчение, когда голос Жиля возвестил, что экипаж подан, и она вышла наконец на улицу и глубоко вздохнула, а в ушах ее еще звучали последние слова Ирмы:

— Прощайте, моя дорогая, вы так молоды и так пре* красны, наслаждайтесь жизнью, это самое правильное, так и надо…

Пара чубарых лошадок под звон колокольцев на сбруе мчала их экипаж вниз по крутой извилистой дороге на Вентимилью, оставляя позади клубы пыли. С каждым шагом, отдалявшим их от виллы, настроение девушки поднималось; душа ее, казалось, растворялась в ослепительном солнечном свете, мелькавших отблесках улыбавшегося моря, горячем аромате сосен, доносившемся с гор над дорогой. Джослин весело махнула зонтиком группке статных крестьянских девушек-итальянок, неторопливо шедших на рынок, и с улыбкой крикнула им: «Buon Giorno»[30]. Цветы, привязанные к ее поручню, раскачивались и дрожали, посылая свое благоухание сидящему напротив Жилю. Она но смотрела на него; казалось, она забыла обо всем, кроме напоенной южным теплом жизни, кипевшей вокруг.

Когда они въехали на горку, навстречу им попался человек с пышными бакенбардами; за плечами у которого на ремне висело ружье. Нахлобучив на лоб тяжелую фетровую шляпу, он в сопровождении неописуемо выглядевшего пса шел охотиться на певчих птиц.

— Le sport![31] — брезгливо сказал Жиль, передернув плечами.

— Скотина! — вскричала Джослин. Лицо ее побагровело от внезапного гнева. — Мне хочется свернуть ему шею! Она к тому же такая грязная, — добавила она, немного успокоившись.

На лицах ее тетушки и Нильсена изобразилось удивление. Но Жиль смотрел на девушку с сочувствием — он знал о ее горячей любви к животным и потому понял ее.

— Вы не должны сердиться на беднягу, — промурлыкал Нильсен. — Они ведь не спортсмены, эти итальянцы, разве вы не знаете?

Но Джослин все еще была вне себя.

— Терпеть не могу людей, которые сперва говорят, а потом думают! — воскликнула она.

Нильсен оторопело взглянул на нее в монокль.

— Прошу прощения, — после долгой паузы выговорил он.

— Дорогая моя! — укоряюще провозгласила миссис Трэвис. Невежливость, которую позволяли себе другие, она считала преступной, поскольку сама в таких случаях испытывала определенную неловкость.

— О! Вы прощены, — заявила Нильсену девушка, чей внезапный гнев уже испарился, тем более что «спортсмен» исчез из их поля зрения. — Иностранцам это, видимо, безразлично. Только не говорите больше подобных вещей.

Ощутив внезапное раскаянье, она улыбнулась ему подкупающей улыбкой.

Нильсен, давно уже понявший, насколько далека она от привычных стандартов, проникался к ней все большей симпатией за эти частые перепады настроения.

Экипаж миновал Вентимилью и катил теперь по ровной дороге на Бордигеру. Они проезжали пахучие сыромятни, городскую таможню, унылые и захудалые придорожные трактиры.