Джослин. Патриций. Рассказы

Вышедший из одного из них чумазый итальянец, заметив Жиля, приподнял свою широкополую шляпу. Жиль в ответ кивнул.

— Что это за страшилище? — полюбопытствовала Джослин.

— Это мой друг, — серьезным тоном ответил Жиль. — Он иногда наносит профессиональные визиты на нашу виллу. Его профессия в здешних местах одна из самых почетных — он шарманщик.

— Ah! Mais се n’est pas une profession, ça, c’est une carriére vous savez[32], — вставил тихопько Нильсен.

Тем временем они проезжали по длинным унылым улицам современной Бордигеры и по живописному старому городу; все это вместе производило впечатление не единого целого, а претенциозной и безвкусной смеси. Наконец они добрались до пальмовой рощи за городом, где поездка их и завершилась.

Кто-то предложил устроить пикник на камнях внизу от дороги. Они вышли из экипажа и стали спускаться к пляжу. Там они устроились в тени огромного, обточенного морем валуна и позавтракали.

После того как все, что они выгружали из экипажа, было убрано обратно, Жиль дал необходимые указания кучеру и повернулся к миссис Трэвис. Та почти заснула, рот ее приоткрылся, зонтик выпал из рук, голова покачивалась из стороны в сторону.

Заметив у самой воды Джослин и приближавшегося к ней Нильсена, Жиль ощутил внезапный укол ревности.

Он зажег сигару и отошел от миссис Трэвис, не желая смутить достойную даму, когда та проснется. Надвинув на глаза шляпу и прислонившись к скале, он пускал изо рта густые клубы табачного дыма и смотрел вниз, на след ноги Джослин, запечатлевшийся на песке.

Глава 7

Джослин отошла подальше от остальных — ей хотелось побыть наедине с морем. Она не знала точно, к чему стремилась, но надеялась, что море поможет ей обрести покой; Внезапно она с неудовольствием обнаружила, что следом за ней идет Нильсен. Он робко раскрыл над нею свой полосатый зеленый зонт; после того как он вежливо спросил, не побеспокоил ли он ее, девушке не хватило духа отослать его прочь.

Они вместе дошли до гряды крупных валунов, уходящих от берега в воду.

— Заберусь-ка я вон на тот небольшой зеленый камень! — воскликнула Джослин, указывая на самый дальний из валунов, отделенный от остальных полосой бурлившей на мелком месте воды. Она мгновенно скинула туфли и чулки, задрала до колен юбку, пересекла отмель и стала взбираться по скользкому, поросшему зеленым мхом крутому склону валуна.

Нильсен следил за нею с берега с видом комического отчаянья и восхищения.

— Осторожнее, моя дорогая юная леди, — повторял он, и его «р» было еще более раскатистым, чем обычно. Монокль его запотел от пристального взгляда, зонт бесцельно болтался за спиной.

— Идите сюда! — воскликнула Джослин. — Вы ведь, кажется, были атлетом?

— В мое время атлеты не карабкались по скользким скалам за молодыми девицами, — жалобно возразил Нильсен, однако галантность заставила его спять ботинок, после чего он в нерешительности остался стоять на одной ноге.

— Maisen verité[33],— пробормотал он себе под нос, сняв второй ботинок и явив миру розовые носки, на одном из которых красовалась изрядных размеров дырка, — она отнюдь не кисейная барышня, cette chére[34] Джослин.

С этими словами он поспешно снял дырявый носок.

Джослин, добравшись до вершины скалы, опустила юбку и, прикрыв рукой глаза от солнца, посмотрела поверх головы стоявшего в нерешительности Нильсена на извилистую береговую линию залива, очертания которой повторяла гряда скалистых, местами покрытых снегом гор.

Был один из тех безоблачных дней на Ривьере, когда под яркими лучами солнца берег теряет многоцветье красок, растворяющееся в ослепительной голубизне небес и моря. Лазурные очертания Эстрелльских скал на западе тонули в более светлой лазури небес; все заметные со скалы холмы и мысы утопали в чудесной сиреневой дымке. Один самый высокий, покрытый снегом горный пик вознесся над всей округой и особо обращал на себя внимание, оттененный солнечными лучами. Взглянув на восток, где солнце спешило взойти к зениту, можно было увидеть, что все линии и световые пятна делают изображение четким и рельефным. Белые домики там выделялись на фоне желтовато-серых каменистых горных склонов. Над старинными зданиями Бордигеры возвышалась колокольня, увенчанная небольшим черным крестом, а рядом серебрились на солнце купы оливковых деревьев. Вдоль отрогов дальних гор были там и сям разбросаны удаленные друг от друга хибары древней итальянской деревушки.

Джослин, нагнувшаяся, чтобы заглянуть в глубь бирюзовых лунок между замшелыми зелеными камнями, то и дело замечала смутные тени рыб в серо-голубой воде. На соседнем камне лениво удили рыбу два босоногих итальянца в живописных костюмах, у них были длинные, двенадцатифутовые удочки из гибкого бамбука. Ветер взметнул волосы девушки; она обернулась и стала смотреть в морскую даль, вдыхая бодрящий соленый воздух и ощущая острое наслаждение.

На нее нахлынуло какое-то бесшабашное настроение, заставившее ее повернуться спиною к берегу, к этим неизменным склонам холмов, каждый раз вызывавшим у нее чувство, что ее заточили в темницу. Она вся устремилась в море, в соленое море, раскинувшее перед ней свои бескрайние голубые просторы.

Когда ветер нежно касался ее лица, она ощущала чудесное дыхание жизни и свободы. У нее появилось безумное желание раскинуть крылья и устремиться в долгий, нескончаемый полет к вольной жизни, подобно маленькому рыбацкому шлюпу с треугольным парусом, гонимому ветром от берега, — прочь от условностей и вечной необходимости сдерживать свои чувства, прочь от всех своих опасений, от временами охватывавшего ее страха, от переполнявших ее неосознанных желаний — к одиночеству, безмерному, как само море, туда, где нет места ни одной живой душе, кроме нее самой, где никто не будет пытаться подчинить ее своей воле, заставляя чувствовать себя скованной по рукам и ногам; к одиночеству, не совместимому ни со знанием, пи с сомнениями.

Невозмутимый вежливый голос Нильсена окликнул ее, выведя тем самым из задумчивости:

— Я иду, дорогая моя юная леди, немного терпения, здесь, видите ли, очень скользко…

Он осторожно пробовал ногой каждый камень перед тем, как на него ступить.

— Вернитесь! — крикнула девушка почти грубо. — Я сейчас спущусь.

Что толку было от ее безумных мечтаний! Она была обречена на это вечное подспудное боренье чувств, которое, хотела она того или нет, происходило в ней всегда. Лицо ее затуманилось, на нём проступило привычное выражение обреченности. Она вздохнула. Дождавшись, пока Нильсен добрался до берега и тем самым освободил ей дорогу, она вышла на берег сама.

Чувства, разбуженные в ней морем, вызвали у нее раздражение.

— Какое скучное это Средиземное море, — сказала она, зайдя за валуи, чтобы надеть чулки и туфли. — Ни приливов, ни отливов; что за однообразие! Удивительно, как это у него хватает энергии биться о берег!

— Вы бы не говорили так, если бы видели его во время шторма, — послышался тихий жалобный голос из-за валуна, где осмотрительный швед также надевал ботинки.

— Куда ни глянь, оно бьется о берег с одинаковой силой. Интересно, способно ли оно хоть где-нибудь взъерошить свою шевелюру? — задумчиво произнесла Джослии.

— Дорогая моя юная леди, оно подобно лысому человеку, который не может, знаете ли, взъерошить свою шевелюру, потому что в середине ее нет совсем, а по краям имеется лишь что-то вроде челки, рассыпавшейся во все стороны.

Нильсен неожиданно появился из-за валуна, держа в руке шляпу и любовно приглаживая свою собственную густую шевелюру соломенного цвета.

Джослин тихо рассмеялась. Она уже привела в порядок свой туалет, после чего села на один из камней, одернула юбку и стала смотреть на Нильсена, немного склонив голову набок. Он шагнул к ней, и его карие глаза сверкнули.

— Вы сами не знаете, как вы очаровательны! Нельзя ли мне… — он склонил голову к ее руке.

— Пожалуйста, не надо! — воскликнула нетерпеливо девушка. Ей наконец надоело воспринимать как должное сентиментальные пассажи влюбленного шведа.

— Простите меня, — смиренно проговорил Нильсен. — Вы, знаете ли, так прекрасны!

— Прошу вас, не надо говорить мне таких вещей, — сказала Джослин.

Она встала и дружески протянула ему руку; Нильсен заключил ее в свою, потом с глубоким вздохом отпустил.

Джослин с трудом подавила желание рассмеяться.

— Что там за корабль? — спросила она, когда они пошли по направлению к остальным.

Нильсен вставил в глазницу монокль.

— Рейсовое судно, идет в Индию и Китай, по дороге зайдет в Геную.

Джослин проводила глазами быстро удалявшийся большой черный пароход, нос которого вспенивал воду, рождая вдоль бортов белые буруны. Она смотрела на него с тоской — у нее не прошло еще прежнее настроение. Нильсен интуитивно угадал ее желание.

— Если вы выйдете за меня замуж, то сможете делать все, что захотите, в том числе и это, — неожиданно сказал он, указывая на пароход. — Я тепер-р-рь не так уж беден, знаете ли, — мне в последнее вр-р-емя очень везло с моей «системой».

В голосе его была неподдельная серьезность, составлявшая разительный контраст со свойственной ему вкрадчивостью, почти льстивой манерой разговора. Упоминание о «системе», в которой он, суеверный, как все игроки, никогда не говорил, поразило Джослин. Она остановилась и посмотрела на него.

Да, он, без сомнения, говорил всерьез; беспощадные лучи солнца высвечивали на его лице множество мелких морщин и складок; он был бледнее обычного, карие глаза его выражали чуть ли не собачью преданность.

Ответила она, однако, очень коротко:

— Боюсь, «система» отнимает у вас слишком много времени.

В этот момент она заметила вдали фигуру Жиля, прислонившегося к скале; и вдруг ощутила какое-то физическое отвращение к стоявшему перед ней человеку.

— Но поймите же, — вскричал Нильсен, — я люблю вас! Люблю вас! Тут, понимаете, ничего уже не поделаешь. — Он протянул вперед руки, как будто хотел схватить ее; лицо его исказилось.

— Вы что, с ума сошли? — воскликнула девушка, отстраняясь. Она быстрым шагом пошла прочь по твердому, слежавшемуся песку, и в эту минуту ее охватило какое-то странное чувство — наслаждение, граничившее с болью. Она уже позабыла про Нильсена, но слова «Я люблю вас! Люблю вас!» звучали в ее ушах, как будто породили вокруг гулкое, неутихающее эхо; они уже не были словами или фразой, а превратились в некое вдохновлявшее ее веяние. Все ее существо отозвалось ответным трепетом, лицо залил густой румянец; на ходу она нервно обрывала лепестки приколотой к платью желтой розы. Нильсен остался стоять на месте, глядя ей вслед. Через минуту, однако, он уже шел за нею и снова говорил какие-то банальности своим тягучим, заунывным и жалобным голосом; на лице его не было заметно никаких следов недавних волнений.

Когда они присоединились к остальным, Джослин присела рядом со своей тетушкой возле уходящей в море гряды камней, через расщелины между которыми перехлестывали волны, напоминавшие резвящихся фей. Когда через пару минут подошел Жиль, девушка, казалось, с интересом слушала историю, которую рассказывал Нильсен. Миссис Трэвис, обмахиваясь веером, вяло возводила напраслину на жару. Она предложила отправиться в пальмовые сады, где должна была быть тень.

Жиль шел первым, ему не терпелось остаться наедине с Джослин — слишком долго он мог лишь мечтать об этом. Миссис Трэвис с первого взгляда пришла в восторг от цветов и кустарника и подрядила Нильсена, гораздо лучше ее говорившего по-французски, заключить от ее имени сделку с цветоводом, чтобы тот каждую неделю посылал ей цветы. Сама она стояла рядом, чтобы при необходимости прийти ему на помощь — ее отличала непоколебимая вера в свое умение торговаться лучше всех.

Жиль и Джослин опередили всех и вскоре исчезли за густой завесой пальмовых листьев. Сад как будто дышал; масса разнообразных цветов вместе с благоухающим кустарником затопили его густыми ароматами.

— Ну прямо рай земной, — промолвил Жиль. — Кое-где, правда, подстриженный и засушенный.

— Да, — согласилась девушка, — «владыкой была здесь рука садовода». Но пахнет хорошо. Я люблю мои дорогие цветы.

Она смело оторвала ветку от куста роз и приколола ее к своему платью.

— Всегда воровала цветы, я вам говорила? Ничего не могу с собой поделать. Чувствую, что просто обязана их красть.

Они шли по узкой тропинке, поднимавшейся туда, где, очевидно, было самое возвышенное место сада. Она привела их к поросшему колючими кактусами и неказистыми грушевыми деревьями скалистому бугру, на вершине которого росла раскидистая олива, чьи ветви, колеблемые ветром, образовали некое подобие шатра. Джослин села под деревом и стала смотреть вниз, на сплошной ковер листвы, скрывавший от них остальную часть сада. В белой юбке и бледной серебристо-зеленой блузке она была похожа на дриаду; сходство это стало еще более заметным, когда девушка прислонилась к стволу и причудливые отблески солнечного света, пробивавшиеся сквозь крону, весело заиграли на ее одежде.

Позади Джослин и Жиля была голая каменистая вершина бугра; там кое-где стелилась виноградная лоза и росли розовые кусты, служившие лишь для того, чтобы оттенить грубый рельеф желтовато-серых камней. Перед собой они видели сплошные заросли пальм и других деревьев, а еще дальше теснились вдоль берега невзрачные белые домишки, тянулась прямая линия железнодорожных путей, и все это вместе напоминало какой-то поселок в субтропиках. Над глубокой долиной под прикрытием высокого круглого холма, заросшего оливами и глянцевитыми зелеными смоковницами, на фоне сплошных пальмовых зарослей скромно возвышался шпиль совершенно неуместной здесь церквушки.

Жиль, опустивший поля своей панамы, чтобы они прикрывали шею, отчего голова его стала похожей на гриб, подставил лицо солнцу и смотрел вверх, на Джослин. Ее красота и овладевшее им страстное томление лишили его дара речи. Девушка сидела, положив руку на загривок Шикари, и нюхала приколотые к платью цветы; она что-то напевала себе под нос и чуть раскачивалась в такт. На щеках ее все еще был румянец, глаза казались особенно ясными от наплыва каких-то странных чувств.

Она запела незамысловатую финскую песенку, которую он хорошо знал; вместо припева там надо было изображать рыдания. У нее был небольшой голос, «niedlich»[35], как говорят немцы. Однако посередине куплета она вдруг остановилась и показала рукой Жилю на большую овчарку с желтыми клыками, появившуюся откуда-то из-за бугра. Шикари, вскочив, сердито заворчал и оскалился. Оба пса с рычанием сблизились, и не успел Жиль даже подняться, чтобы помешать им, как они вцепились друг другу в глотку и клубком покатились по траве. Жиль быстро вскочил, крепко ухватил Шикари за ошейник и одновременно, упершись ногой в плечо овчарки, резко оттолкнул ее, так что та кубарем покатилась вниз по склону холма.

Жиль на мгновение повернулся назад и увидел, что Джослин обхватила руками шею Шикари, а пес рычал и одновременно лизал щеку девушки. В следующую секунду снова взбежавшая наверх овчарка с диким ревом набросилась на Жиля, пытаясь ухватить его за горло. Вытянув вперед обе руки, он поймал было ее за покрытую короткой жесткой шерстью шею, но не смог удержать, а стремительность ее прыжка повергла его наземь.

Джослин видела, как соскользнули его руки, как он потерял равновесие и упал; ей показалось, что все кончено, что эти страшные клыки вот-вот сомкнутся на горле Жиля. Бессознательным жестом она прикрыла глаза руками. Мысленно она видела уже его разорванную глотку — ужасную зияющую рану. Облачко пыли поднялось с сухой земли и клубилось в том месте, где человек боролся со зверем. В течение одного невыразимо ужасного мгновения она стояла неподвижно, лицо ее то краснело, то бледнело; потом с негромким возгласом она кинулась к месту схватки, но борьба уже закончилась. Первое же движение се рук, когда она прикрыла ладонями лицо, освободило Шикари. Овчарка, почти доставшая уже зубами шею Жиля, повернулась, чтобы атаковать прежнего врага. Жиль встал на ноги, схватил свою палку и наградил осатаневшего зверя увесистым ударом, наполовину оглушив его.

Джослин увидела, как Жиль, наклонившись, крепко держит обоих псов за ошейники; стан его напрягся от усилий, необходимых, чтобы удерживать животных на расстоянии друг от друга, лицо было совершенно бледным, одежда в пыли, из царапины, на ладони текла кровь. Он отпустил усмиренную овчарку; та неуверенной трусцой сбежала с холма и исчезла. Тогда он выпрямился, тяжело дыша и все еще удерживая яростно рычавшего Шикари.

Джослин медленно подошла к Жилю, Даже сейчас, видя, что он поднялся с земли и что все обошлось благополучно, она боялась взглянуть на его горло — перед глазами ее по-прежнему стояла привидевшаяся ей страшная рана, разверстая и кровавая.

Задыхаясь от волнения, она простерла к нему руки.

Почувствовав на плечах ее ладони, он внезапно осознал, что они стоят лицом к лицу, В момент жестокой схватки, когда он напряг все силы, когда нервы его были на пределе, он совершенно забыл о Джослин, ощущая лишь накал борьбы. Но кровь его все с той же бешеной силой пульсировала в жилах, и прикосновение ее рук было подобно искре, попавшей в бочку с порохом. Страсть вновь нахлынула на него с удесятеренной силой.

Он смотрел на Джослин сверкавшими глазами, губы его дрожали.

— Вы ранены, Жиль? — спросила девушка.

Взгляд ее был устремлен на его лицо, зрачки расширились, рот чуть приоткрылся, губы тряслись.

— Милая! — воскликнул он. — Вы действительно обо мне беспокоились?

Она взглянула на него испуганно, не понимая, о чем он ее спрашивает.

— Беспокоилась? Да…

— Я люблю вас, Джослин! Я люблю вас! Боже мой, что я говорю!

Он опустил голову, почти коснувшись ее рук; одна из них скользнула вверх и с какой-то застенчивой лаской, пригладила ему волосы. Подняв голову снова, он увидел, что глаза ее влажны, в них светится нежность, и тогда он понял, что она рада.

Он едва не задохнулся от счастья, сердце его дрогнуло, однако слезы в ее глазах помогли ему взять себя в руки.

— Дорогая моя, — сказал он, — простите меня, я не смог удержаться. Забудьте то, что я сказал, не сердитесь. Я не сумел совладать с собой — вы ведь так прекрасны… так прекрасны… После всего, что было, вы, наверное, догадывались…

Он говорил короткими, отрывистыми фразами, с трудом вбирая воздух.

Она улыбалась ему нежно и грустно, и в какое-то мгновение он заметил, что в ее глазах, словно откровение, блеснула искорка любви. Губы ее все еще дрожали, руки машинально отряхивали пыль с его костюма.

Потом она бросила на него быстрый взгляд.

— Я так испугалась, — проговорила она. — Я думала… — и она, содрогнувшись, прикрыла, руками глаза.

Он накрыл ее руки своими ладонями и стоял, глядя вниз, на ее темные волосы. Ему были видны пушистые волоски на ее шее и чуть вздрагивавшие плечи. Он был слишком счастлив, чтобы говорить, и боялся, да, боялся тех страстных слов, что готовы были сорваться с его языка. Сухие листья оливы зашуршали над ними; от пасшегося внизу возле дороги стада коров донёсся звон колокольчиков.

Раздавшиеся невдалеке голоса нарушили молчание. Они откликнулись на зов миссис Трэвис и спустились с холма. По дороге Жиль нежно сказал девушке:

— Что бы ни случилось, милая, это был лучший час в моей жизни.

Они все вместе сели в экипаж и отправились прямо домой, не заезжая на виллу. По дороге они подвезли Нильсена до железнодорожной станции в Вентимилье. На обратном пути швед был крайне молчалив. Прощаясь, он сказал Джослин:

— Придется возвращаться в Монте-Карло и просить прощения у Парок[36]за мое бегство.

Когда они поднимались на последний холм перед въездом в Ментону, по всему городку уже зажглись вечерние огни, тусклые и теплые; солнце же почти скрылось за Эстрелльскими скалами. Уставшие лошадки старательно одолевали крутой подъем, кивая головами себе в такт.

Джослин и Жиль вышли из экипажа и пошли пешком… На середине подъема девушка остановилась и простерла руки, сказав со вздохом:

— Взгляните! Вечер нисходит на город, как тихое благословение, такое нежное, кроткое…

— Да, — промолвил Жиль. Глаза их на мгновенье встретились, но никто больше не нарушил тишину.

Когда они подошли к отелю, Жиль стал прощаться. Стоя на ступеньках, Джослин обернулась.

— Buona Sera[37], друг мой. Buona Sera! — Она еще раз протянула ему руку. Глаза девушки в неверном свете далеких огней казались неестественно большими. Жиль стоял со шляпой в руках, пока она не скрылась из виду — он не мог говорить.

Глава 8

Солнце зашло, оставив после себя бледное серебристо-зеленоватое сияние над резкими очертаниями горного хребта. Над этим серебристым ореолом нависла масса тяжелых пурпурных облаков, а далеко на западе дымчатый желтый свет угасал над Эстреллами. Маленькая звездочка мерцала над горными пиками, как чей-то светлый дух; вершину, называвшуюся Тэт-дю-Шин, или Голова Китайца, окружала кольцом цепочка огней Монте-Карло, поблескивавших в сгущавшейся тьме.

Вдали, над глубокой долиной, одинокие вспышки малинового света отмечали место, где на заросшем лесом горном склоне горел одинокий, никем не замеченный костер. К источаемому апельсиновыми деревьями аромату примешивался плывший в теплом воздухе Дымок от горевшей древесины. Воздух был наполнен обычными для раннего вечера звуками, такими, как лай собак, щелканье кучерских кнутов, едва уловимый металлический рокот человеческих голосов, гул отправлявшихся поездов; фоном всему этому служили вздохи колышущегося моря и кваканье лягушек.

Жиль брел обратно на свою виллу, как лунатик.