Джослин. Патриций. Рассказы

Джослин сорвала желтую ветку мимозы и поднесла ее к розам, чтобы проверить, гармонируют ли цветы друг с другом.

— К сожалению, обязательно, — ответила она. — Тетушка просто сгорает от желания туда попасть, но одна она не поедет. Бедняжка хочет попробовать еще одну «систему», она штудировала ее все утро, хотя так и не поняла до конца; впрочем, это неважно — вы же знаете, она всегда отказывается от них в самый ответственный момент. Поедете с нами? Мистер Нильсен сказал, что будет ждать нас в саду.

Жиль стиснул зубы.

— Да, пожалуй, поеду, — отозвался он.

Джослин наклонила голову к розам и глубоко вдохнула их аромат, потом подошла к перилам террасы. Она стояла теперь спиной к Жилю и глядела вниз, на белые домики и запущенные сады, где растения боролись за место под солнцем и, не признавая никаких границ, буйно разрослась яркая зелень. Потом, не оборачиваясь, девушка положила руку на запястье Жиля и потянула его за рукав:

— Смотрите! Какое запустение! Пожалуй, мне нравится этот беспорядок, в нем хоть есть что-то живописное.

Жиль вздрогнул, когда она коснулась его; он подошел к ней вплотную и через ее плечо посмотрел туда, где беспорядочно чередовались разноцветные дома, зеленая листва и пестрое тряпье, а вдалеке синело море. Трепеща от наслаждения, он ощутил прикосновение ее плеча..

— Что за детская любовь ко всему яркому! — воскликнул он. — Вам до такой степени правится юг?

— Очень нравится, — ответила она, слегка вздохнув. Ладонь ее то сжималась, то разжималась, что девушка привыкла делать в минуты раздумья. — Меньше всего меня волнуют люди. Я не имею в виду местных жителей — их я не знаю. Я говорю о завсегдатаях отелей. Почти всю жизнь я провела за границей, по эти люди всюду одинаковы, куда бы ты ни попал. Здесь они даже хуже, чем в других местах, — ведь неподалеку Монте-Карло.

— Меня вы тоже к ним относите? — осведомился Жиль.

Девушка дружески потянула его за рукав.

— Конечно нет! Вы другой, у вас нет ничего общего с иностранцами.

Она чуть повернула голову и посмотрела на него.

— Несмотря на вашу праздность, вы всегда серьезны. Вы не можете не быть англичанином до мозга костей.

— М-да, — слабо улыбнувшись, произнес Жиль, — приятно услышать, что ты всегда серьезен, правда, Шика?

Он нагнулся и слегка щелкнул собаку по носу.

— А вы, Джослин, — спросил он, — что вы скажете о себе?

Она нетерпеливо повернулась, и выражение обреченности, никогда не покидавшее надолго ее лица, появилось вновь.

— Иногда я серьезна, а иногда и нет, — медленно проговорила она. — У меня все «иногда», вы же знаете. Я плыву по течению.

Бурая ящерица пробежала по перилам почти под со пальцами. Глаза девушки нежно засветились.

— Милая маленькая зверюшка! — воскликнула она. — Хотела бы я быть ящерицей, Жиль, греться целыми днями на солнце, никогда не знать никаких забот, ни с кем не ссориться.

Жиль, заложив руки в карманы и выставив вперед подбородок, смотрел на нее голодным взглядом.

— Из вас получилась бы славная маленькая ящерка, вы ведь так проворны, — сказал он сквозь зубы. — Возможно, очень даже красивая ящерка.

Ему пришлось придумать что-то смешное, чтобы скрыть нежность, прорывавшуюся в его голосе.

Девушка засмеялась; лицо ее в такие минуты чудесным образом смягчалось, в углах рта появлялись маленькие ямочки. Потом она вздохнула:

— Ох, друг мой, должно быть, нам пора ехать. Я с гораздо большим удовольствием осталась бы с тобой, Шика.

Борзая, казалось, поняла ее слова и дружелюбно облизала ей руку влажным языком.

— Ирма хочет повидаться с вами. Не зайдете ли к ней на минутку? — с трудом выдавил из себя Жиль.

— Конечно, зайду.

Джослин быстро пересекла террасу и подошла к балконной двери. Жиль, все еще опиравшийся на перила, провожал ее взглядом.

Она тихонько постучалась в стекло и вошла в комнату…

Какой-то странный контраст составляли две женщины в этой мрачной, зашторенной комнате, куда сквозь закрытые ставни пробивался тонкий луч света, — статная темноволосая девушка в желтом платье, стоявшая в грациозной позе и осторожно покачивавшая в руках букет роз с тонкими лепестками, и лежавшая на кушетке скрюченная больная женщина в белых одеждах, вся жизнь которой сосредоточивалась в ее глазах, черных глазах с тем особым скорбным выражением, что иногда встречается у обезьян; в глазах этих горела неугасимая вера мучеников, они были не похожи на глаза большинства людей, у которых они всегда светятся, всегда выразительны.

Резкое различие во внешности дополнялось несходством одного ума, способного управлять эмоциями, и другого, не способного на это. Несмотря ни на что, женщины питали друг к другу большую симпатию, хотя внешне она проявлялась весьма сдержанно.

Ирма откровенно, с экзальтацией восхищалась красотой и грациозностью девушки; Джослин же не могло не привлекать остроумие старшей подруги, и она искренне переживала, что та так страдает. Они получали удовольствие от общения друг с другом, несмотря на то что за два месяца, проведенные в одном отеле, не так уж часто виделись. Вилла Легаров была в пяти милях от отеля, но Ирма всегда проводила зиму в Ментоне, чтобы быть поблизости от своего доктора.

Джослин наклонилась над кушеткой и положила желтые с шафранной сердцевиной розы на лиф белого платья больной.

— Как мило с вашей стороны, что вы принесли мне их, — прозвучали тихие слова, отрывисто произнесенные по-английски с едва заметным иностранным акцентом. — Очень рада вас видеть; боялась, что вы не сможете зайти сегодня, я ведь собираюсь уехать, знаете? Жиль, наверное, говорил вам? — Ирма засмеялась почти весело. — Моя свобода зависит от доктора Ламотта; я прошла уже весенний курс лечения, и сейчас он, похоже, больше ничего не сможет для меня сделать. Так что могу вернуться на мою маленькую виллу, к моим цветам, книгам и певчим птицам. Я здесь так скучаю по ним. Mon Dieu![18] Как я по ним скучаю! Так что завтра я уезжаю, но вы ведь навестите меня, правда, Джослин? Это недалеко, вы, наверное, знаете; всего пять миль. Я попрошу Жиля заехать за вами.

— Конечно, я навещу вас. Мне очень хочется взглянуть на виллу. Но как жаль, что вы уезжаете!

— В самом деле?

В этих словах прозвучала легкая насмешка, но Ирма ласково взяла девушку за руку.

— Я не стану приглашать вашу дорогую тетушку — у нас ведь, как вам известно, пет рулетки, так что, боюсь, ей будет там скучно. Я попрошу Жиля, он заедет за вами. Не знаю, поедет ли он со мною, возможно, что и нет.

В ее голосе и в пристальном взгляде черных глаз, прикованном к Джослин, снова промелькнула насмешка. Девушка медленно залилась краской — ее тонкое чутье подсказало ей, что в этих словах было что-то враждебное, хотя она и не поняла, что именно.

Раздался негромкий стук в окно.

— Это тетушка, — воскликнула Джослин. — Боюсь, мне пора идти. Мы едем в Монте-Карло.

— Прощайте, Джослин. Вы поцелуете меня? — она бросила на девушку взгляд, полный нежности и восхищения. — Как вы милы сегодня!

Джослин наклонилась и поцеловала ее.

— Прощайте. Как жаль, что вы так плохо себя чувствуете! Может, мне остаться с вами?

— Mon Dieu! Нет! Ваша дорогая тетушка, без сомнения, будет без вас скучать. Вам надо немедленно идти. Bonne chance[19]. Вы ведь заедете навестить меня?

— Обязательно, — ответила девушка. Когда, выходя на террасу, она бросила на Ирму прощальный взгляд, на лице ее отразилось беспокойство.

На террасе виднелась объемистая фигура дородной и прямой как палка миссис Трэвис, одетой в легкое серое шелковое платье и укрывавшейся от солнца под черным зонтиком.

Она занимала собой немалый кусок пространства. На ней были огромные ботинки и весьма модная шляпка. Суть натуры этой дамы можно было бы выразить словами «материальное благополучие». Стремление его упрочить неосознанно стало для нее чуть ли не религиозным культом, хотя она ни за что бы не признала этого. Пятидесятилетняя женщина с тонкими, сильно вьющимися, постепенно седевшими волосами и зелеными, с карим оттенком глазами, она отличалась полнокровием. Ее нельзя было назвать высокой, хотя она и производила такое впечатление — так величественно она держалась. То было величие людей старой пуританской закваски, величие непоколебимости. Она не придерживалась каких-то принципов, или, вернее, они всегда определялись тем, что ей было выгодно в данную минуту. Укоренившиеся с детства религиозные предрассудки — результат пуританского воспитания — удерживали ее от того, чтобы ходить по воскресеньям в местную церковь, хотя ей очень хотелось этого. Она была увлечена игрой, играла страстно и суеверно, получая от игры острое наслаждение, однако не переносила людей, хоть отчасти догадывавшихся об этом. Проигрывая, она винила в этом банкомета, проигрыши свои переживала как физическую боль, с воспитанным в ней с детства стоицизмом, и ожидала такого же, даже большего стоицизма от племянницы. Она в совершенстве владела искусством уклончивых намеков, хотя и не сознавала этого.

Если добраться до нутра русского человека, обнаружишь там татарина; точно так же, если проникнуть в глубь любого человеческого существа, найдешь зверя; разница между людьми лишь в том, насколько глубоко он там спрятан. Что касается миссис Трэвис, здесь не было нужды забираться вглубь — при первом же взгляде выявлялось ее сходство с большой персидской кошкой.

Своими быстрыми яркими глазами она замечала многое, но все это не проникало под оболочку, скрывавшую ее мыслительные способности — если они вообще под пей имелись. У нее было хорошее природное чутье, но не было логики.

Часто слышали, как она говорила племяннице: «Ты должна думать о людях, дорогая». Она и сама следовала этому правилу — постольку, поскольку это согласовывалось с ее собственным удобством. Подобные нравоучения благодаря близкому ее родству с девушкой часто сходили ей с рук; если же нет, она принимала возвышенную позу мученицы и потом долго дулась. В остальном она была полностью лишена того, что называют «внутренним миром»; любила выказывать гостеприимство; будучи бездетной вдовой, хорошо одевалась и часто ездила по магазинам; коллекционировала серебро. Все то, за что она бралась, делалось основательно и расчетливо. Она не была говорлива, но любила всласть посмеяться; обидевшись, надувала губы.

Это она сделала и сейчас, говоря Джослин:

— Мы опоздаем на поезд, дорогая моя. Нам надо играть до обеда — ты же знаешь, после обеда мне никогда не везет.

Она взяла девушку под руку и стала спускаться по ступеням террасы, Жиль шел следом, без всякой надежды на успех пытаясь найти хоть какую-то сообразность между ее шляпкой и ботинками. Он всегда стремился постигнуть суть людей, но миссис Трэвис оказалась для него крепким орешком.

Глава 3

Мать Джослин Ли умерла в родах. Девочка была единственным ребенком и с самого рождения стала предметом поклонения, чуть ли не кумиром отца, армейского офицера.

Вскоре после смерти жены он вступил во владение небольшой усадьбой и, оставив службу, переселился туда. Зимой он охотился, весной и летом жил в Лондоне или ездил с визитами к соседям-помещикам, иногда взяв особою Джослин. Девочка росла почти в полном одиночестве, людей видела реже, чем лошадей и собак, образованно получила весьма бессистемное и отрывочное. Она была живым, подвижным ребенком и приводила то в восторг, то в отчаяние своих гувернанток, которые тем не менее души в ней не чаяли. Им однако приходилось расставаться с нею как раз тогда, когда начинали сказываться результаты их труда, потому что майор Ли увозил дочь с собой. Эта пухленькая проказница, не способная ни минуты усидеть на одном месте, постепенно становилась все более задумчивой и печальной и наконец превратилась в стройную, чувствительную, легко ранимую девушку, хрупкую, как нежный цветок, избегавшую всего вульгарного и уродливого, любившую животных и инстинктивно не доверявшую людям.

Когда Джослин было девятнадцать, скончался ее отец, оставив ее независимой, но очень одинокой.

За неимением лучшего он поручил девушку своей сестре, к которой питал некоторую привязанность, хотя и был о ней весьма невысокого мнения. Две женщины, совершенно разные по своему складу, неплохо ладили друг с другом — то ли потому, что никогда не оставались подолгу в одном месте, то ли по той причине, что ни одна из них даже не пыталась понять другую и не требовала от нее слишком многого. Почти все четыре года, прошедшие после смерти майора Ли, они провели за границей — в Италии, Испании, Германии, а в основном — в Париже, к которому миссис Трэвис питала особую любовь, поскольку обзаводилась там туалетами.

Джослин терпеть не могла однообразия серого неба над Англией. Ее тянуло в те края, где всегда светит солнце, где яркие краски радуют глаз, где жизнь вокруг, кажется, так и кипит.

От матери, семья которой традиционно вела подвижный образ жизни, она унаследовала беспокойный, переменчивый характер, заставлявший ее постоянно странствовать и обрекавший на вечную зависимость от перепадов настроения. Она умела жить настоящей минутой, что выдавало в ней натуру, крайне чувствительную к внешним влияниям и к собственному самочувствию.

Контрастные свойства ее характера проявлялись в одинаковой степени, подобно отклонениям маятника от точки равновесия, — они уравновешивали друг друга на весах ее разума. Джослин поняла, что это не зависит от смены настроений, и не пыталась управлять своими порывами или хотя бы сдерживать их, а только лишь мысленно их оценивала с печальной терпимостью, пессимистичной проницательностью и склонностью сочувствовать самой себе. Такое сочувствие она распространяла на всех окружающих — ей нравилось симпатизировать людям и вызывать у них ответную симпатию. Это придавало девушке немалую привлекательность, которую не умаляла свойственная ей гордость, не позволявшая что-либо просить у Бога или у людей. Она ни разу в жизни не шевельнула пальцем, чтобы привлечь внимание окружающих или вызвать у них восхищение, но все же без этого она сникала, как цветок без воды…

Когда поезд по дороге в Монте-Карло сонно загудел, Джослин наклонилась к мутному от пыли окну вагона, чтобы взглянуть на излучину залива между мысом Мартина и Рокебрюном. Она непроизвольно улыбнулась, увидев блеск солнечных лучей, отраженных голубым зеркалом безмятежных морских вод, маленькие, пушистые белые гребешки волн, мелькнувшие за хвостом их поезда на изгибе пути отвесные, поросшие соснами скалы и маячившие впереди на вершине скалы три пальмы, напоминавшие часовых. Жиль сидел напротив девушки, изучая ее лицо из-под полуопущенных век. Однажды она случайно коснулась его колена своим, и тогда лишь присутствие миссис Трэвис, дородной, откинувшейся назад на своем сиденье со сложенными на животе руками и стрелявшей по сторонам своими зелеными глазами, подавило возникшее у него безумное желание стиснуть девушку в объятиях. Все остальное время до самого их прибытия он размышлял, заметила ли она это прикосновение.

В саду они увидели Нильсена, сидевшего в тени перечного дерева. Он курил сигарету и задумчиво наблюдал за похожим на греческую статую мужчиной и робким мальчиком, как будто сошедшим с какой-нибудь картины Жана-Франсуа Милле[20]. Этим двоим, должно быть, поручили разровнять кучу земли, которая высыпалась из телеги, запряженной весьма интеллектуального вида мулом. Впрочем, это могло быть и не так, потому что оба абсолютно ничего не делали. Нильсен приветствовал дам с витиеватой учтивостью; он был записным поклонником Джослин.

— Взгляните на этого человека, — произнес он меланхолически, указывая на «статую». — Что за бессмысленная вещь цивилизация! Я рассказывал вам, что, путешествуя в Южных морях, встречал множество энергичных островитян, к тому же совсем чистых, только перемазанных пальмовым маслом, которое почти что мыло. Посмотрите-ка на эти позы! Какая прелесть! За четверть часа он, облокотившись на лопату, принял шесть разных поз, одна живописнее другой, а сейчас собирается идти за выпивкой.

Когда «статуя» удалилась, оставшийся в одиночестве мальчик с картины Милле стал добросовестно ходить ленивой и неуклюжей походкой вокруг кучи земли.

— Самый настоящий фиджиец, если не считать одежду и немытое тело, — продолжал Нильсен. — Однако мы все же называем его цивилизованным человеком, а островитянина — дикарем, так ведь? Все это, в сущности, дело привычки.

Он с мрачным видом смахнул пыль со своих штиблет шелковым носовым платком.

Люди обычно думали, что Нильсен манерничает; на самом же деле это было не так — просто английские манеры были в нем как бы привиты на иностранные. Он казался циником, а в действительности был добросердечен; выглядел сдержанным, но был вспыльчив; производил впечатление человека, подлаживающегося под окружающих, а на самом деле был оригинал.

Он происходил из хорошей семьи, но в свои сорок лет не был избалован фортуной. В последнее время он жил на доходы от игры по «системе». Характерным для него было то, что он ухитрился сделать из этого источник доходов и не так уж плохо жил. По этой причине многие люди, хотя и игравшие сами, избегали его, забывая, что зарабатывать на жизнь подобным образом можно, лишь имея терпение и самообладание, отсутствующие у девятисот девяноста девяти человек из тысячи.

Всей компанией они направились через сады к казино. Сады в Монте-Карло, разбитые вокруг казино, чем-то неуловимым отличаются от всех остальных. Они не поражают великолепием — многие другие превосходят их в этом, однако свойственна им какая-то тонкая, изысканная порочность; здесь как будто витает дух соблазна. Они насквозь пропитаны запахом, едким, манящим, проникающим всюду запахом множества не знающих удержу людей. В этой совершенно неестественной обстановке человек, должно быть, возвращается к первобытному состоянию, становится подвластным таинственным законам, на которых зиждется наш мир, начинает охотиться за страусом цивилизации, прячущим свою гордую, полную благих намерений голову в песок в попытке укрыться от глаз своих вечных неумолимых преследователей.

Вскоре они подошли к дверям казино. Миссис Трэвис шествовала чуть впереди остальных, вполне уверенная в высоких качествах своего наряда и надувшая губы в сладостном нетерпении. Джослин, рассеянная, немного скучавшая, шла рядом с Нильсеном, который вяло пытался развлечь ее разговором. Жиль уныло плелся сзади.

Впереди какой-то странной подпрыгивающей походкой шли двое англичан. Нильсен с мрачным видом тихонько прошептал на ухо Джослин:

— Взгляните, эти только пр-р-иехали, у них типичная для Монте-Кар-р-ло походка — два шага, потом шар-р-канье. Все вы, англичане, ходите так, когда попадаете сюда в пер-р-вый раз. Сухой воздух, знаете ли.

Джослин прыснула со смеху и что-то тихо ему ответила.

Жиль, не расслышавший, о чем они шептались, внезапно ощутил жгучую боль; он сильно побледнел и приостановился, немного отстав от остальных. Джослин, поднявшись по ступенькам, обернулась и посмотрела на него.

Через открытую дверь из музыкального салона казино доносилась негромкая мелодия. В холле и в коридорах туда-сюда сновали люди; они передвигались на цыпочках, немного напоминая зверей в зоопарке. То и дело кто-нибудь из них нырял обратно в игральные залы. Там, внутри, горел тусклый свет, слышалось глухое металлическое звяканье, ощущался легкий запах пачулей. Люди перемещались из комнаты в комнату и вокруг столов, поодиночке или группами по двое и по трое; при этом они тихо переговаривались. Каждый стол был окружен множеством человеческих лиц; бдительные крупье, восседавшие во главе и по бокам столов, неустанно, хотя и апатично пасли это стадо. Их лопаточки со звоном сгребали монеты по зеленому сукну; то и дело с одного или с другого места к расписному своду потолка взлетали вздохи: «Rien n’va plus»[21].

Бесконечный поток зрителей походил на огромную гусеницу, пробиравшуюся между игроками. Лица последних в большинстве своем были багровыми. Здесь не звучал смех. Со стен на игроков бесстыдно взирали нагие нимфы. Свободных банкеток не было, люди сидели на них, праздно болтая друг с другом или уставившись перед собой в одну точку. Время от времени за одним из столов раздавалось жужжание голосов и, перейдя затем в невнятное бормотание, затихало вновь.

Миссис Трэвис, всегда избиравшая рулетку, потому что интенсивная циркуляция ее денег доставляла ей удовольствие, облюбовала стол и дождалась, пока освободится место рядом с доброжелательным стройным австрийцем-крупье, которого она давно уже приучила, любезно обмениваясь с ним дурно произнесенными «Bonjours»[22], наблюдать за перемещениями ее ставок. Усевшись, она привычно положила на стол рядом с собой портмоне, веер и платок, затем вынула карандаш и блокнот, чтобы отмечать выигравшие номера. Губы ее бессознательно шевелились, взор беспокойно блуждал от стола к блокноту и обратно; временами она бросала быстрые взгляды на сидевших рядом игроков; казалось, она замечает все. Она аккуратно записывала свои ставки и справлялась с предыдущими записями, крутила в руке монеты перед тем, как их поставить, иногда забирала ставку обратно в самый последний момент. Проигрывая, она хмурилась, выигрывая — улыбалась, совершенно не сознавая, что в выигрышах этих нет никакой ее заслуги. Во время игры лицо ее бледнело, морщины углублялись; словом, проявлялась самая основа ее сущности — черты завзятого игрока.

Совсем по-другому вела себя Джослин. Она заняла первое же освободившееся место. Веки ее опустились, подбородок приподнялся, на лице, словно маска, застыло безразличное выражение. Она небрежно двигала лопаточкой — поставленные монеты и так же равнодушно придвигала их к себе, когда выигрывала. Она развивала свой успех и прерывала полосу неудач с беспечностью человека, участвующего в игре лишь потому, что это делают окружающие.

Жиль, занявший место за тем же столом, лихорадочно ставил на каждый кон. Он все время смотрел на Джослин. Выиграв порядочную сумму, он сунул деньги в карман и сделал движение по направлению к девушке, но, не дождавшись от нее одобрительного знака, снова сел на место и продолжал играть, пока не проиграл все, что у него было с собой. Тогда он со вздохом облегчения поднялся и, обойдя стол, встал за стулом Джослин так близко к спинке, что то и дело касался рукавом ее плеча. Играя, он хотел отвлечься, но этого ему так и не удалось.

Нильсен сел к заранее выбранному столу и стал наблюдать за игрой. Он выглядел печальным и отрешенным. Затем он начал играть, сверяясь со схемами, которые держал в руке, и с затверженными на память сочетаниями цифр; он ждал, когда можно будет применить какую-нибудь комбинацию. Ставки он делал редко, довольствуясьпятипроцентной прибылью к затраченным суммам. Вскоре кто-то присвоил себе его ставку; он посмотрел на этого человека, намного задетый, но ничего не сказал. Несколько минут спустя та же участь постигла его соседа, и он тотчас вступился за него. Он клеймил позором нарушителя, обличал крупье, навлек на себя бурю возмущения игроков; лицо его побелело, глаза налились кровью, он продолжал упорствовать и наконец добился своего, после чего сразу стал еще более печальным и отрешенным. Остальное время он играл спокойно, являя собой истинное воплощение делового человека.

Вскоре вся их компания покинула зал, оставив Нильсена поджидать очередную верную комбинацию. Когда Джослин проходила мимо его стула, он отклонился назад и, повернув свою чрезвычайно короткую шею, прошептал трагическим тоном:

— Çа ne va pas, се soir[23]; я жду и жду, но хлеб с маслом не дается мне в р-р-руки, а теперь еще вы уходите, это, знаете, совсем сквер-р-но.

Ему тут же пришлось повернуться обратно, чтобы успеть записать в блокноте выпавший номер.

Джослин, оглянувшись, подумала, что он чем-то похож на холеного моржа, поджидающего у проруби появления рыбы.

Миссис Трэвис, игравшая по новой системе с полным непониманием того, что делает, лишилась всех своих денег; затем, одолжив оставшиеся у Джослин, проиграла и эти. Она покидала залу, исходя злостью, прямая как палка, обиженная на своего крупье, которого считала способным предугадывать выпадающие номера, и убежденная, что если бы у нее было при себе больше денег, она обязательно осталась бы в выигрыше. Она шепотом отчитывала Джослин за то, что та не взяла с собой более крупную сумму, чтобы одолжить ей.

На обратном пути разговор не клеился. Быстрые зеленые глаза миссис Трэвис, казалось, выискивали кого-нибудь, на ком она могла бы выместить раздражение; Джослин устала; Жиль был мрачен. Когда они подошли к отелю, он мягко коснулся рукава девушки и спросил:

— Вы знаете, что мы завтра уезжаем?

— Да, — ответила Джослин. — Мне так жаль.

Она остановилась, и на щеках ее выступил слабый румянец.

— Мне будет очень не хватать наших прогулок. А Шика — бедный малыш, как он обойдется без своего угощения? Вы не забудете давать ему пирог после завтрака?

— Нет, — коротко ответил Жиль. — Я буду привозить его за ним к вам.

— О! — воскликнула она, рисуя на земле круги концом своего зонтика. Жиль, высокий и стройный, стоял перед ней, держа в руках шляпу; лицо его выражало глубокую печаль. Джослин бросила на него быстрый взгляд и с улыбкой протянула руку.

— Мы с тетушкой обедаем сегодня не дома, — сказала она. — Боюсь, мы больше не увидимся с вами. Прощайте, Жиль.

Он взял ее руку и несколько мгновений удерживал в своей, пристально вглядываясь в лицо девушки; затем отпустил руку и стоял неподвижно, пока Джослин поднималась по ступенькам на террасу. Вот она обернулась, и он еще раз увидел в профиль ее усталое, грустное тонкое лицо, полускрытое широкими полями шляпы.

Глава 4

Рано утром следующего дня супруги Легар покинули Ментону — Ирме необходимо было проехать отделявшие их от виллы пять миль в утренние часы, до наступления полуденного зноя. Жилю так и не удалось больше увидеть Джослин; он, сколько мог, оттягивал отъезд, но девушка так и не появилась. В экипаже он сидел напротив жены молча и с виду спокойно, но в груди его кипели возмущение и отчаянье. Он проявлял о жене величайшую заботу, ежеминутно взбивал ее подушки и заставлял кучера править с предельной осторожностью. Они доехали благополучно.