Джослин. Патриций. Рассказы

Джон Голсуорси

«ДОСТИГШИЙ ВЫСОТ ПРЕКРАСНОГО»

В 1976 году в Англии произошла литературная сенсация — вышел в свет… новый роман классика мировой литературы Джона Голсуорси (1867–1933), «Полнометражный» по объему, он называется по имени главной героини «Джослин» и хронологически является первым из всех принадлежащих перу писателя романов. Как же случилось, что книга автора, чьи произведения постоянно переиздаются не только в Англии, но и во всем мире, так долго оставалась «под спудом» и была практически неизвестна широкой читающей публике?

Чтобы понять это, обратимся к истории создания романа. В 1889 году Джон Голсуорси, выходец из состоятельной семьи, послужившей впоследствии прототипом семьи Форсайтов, окончил Оксфордский университет, где изучал право. Став через год членом коллегии адвокатов, он тем не менее был крайне недоволен избранным родом деятельности. «Я произносил речи в различных палатах, почти не имел практики и очень не любил свою работу», — вспоминал он впоследствии[1]. Голсуорси неохотно брался за новые дела, при первой возможности покидал Лондон и отправлялся путешествовать по самым отдаленным странам. В его голове бродили смутные мысли о том, пе попробовать ли себя на литературном поприще. Большую роль в том, что эти неясные идеи переросли у него в твердую решимость, биограф Голсуорси X. Мэррот отводит состоявшемуся в 1895 году знакомству Джона с Адой Голсуорси, женой его кузена Артура. Когда Джон провожал Аду и ее мать на Северном вокзале в Париже, Ада сказала ему знаменательные слова: «Почему вы пе пишете? Вы же прямо созданы для этого». Голсуорси впоследствии говорил, что эти слова, как луч маяка, осветили ему его дальнейший жизненный путь.

Слова эти привели еще и к другому результату — между Джоном и Адой, явно несчастливой в браке, возникла взаимная симпатия, незаметно переросшая вскоре в глубокое чувство. Ада была первым читателем и критиком его сочинений, ободряла его, когда он чувствовал себя неуверенно — а это пока еще бывало нередко. Как вспоминал сам Голсуорси, началось все с овладения «самой примитивной техникой письма, на что ушло лет пять». Первая его литературная публикация — изданный им на собственные средства сборник рассказов «Под четырьмя ветрами» (1897). Автор скрыл свое имя под псевдонимом Джон Синджон. В рассказах нашли отражение впечатления от увиденного во время кругосветного путешествия, увлеченность творчеством Стивенсона, Брет Гарта, Конрада, да и собственная его, Голсуорси, романтическая натура. Сборник, в который вошло девять рассказов, был издан тиражом 500 экземпляров, заслужил сдержанное одобрение критики, однако тираж его так и не был распродан. Впоследствии писатель отзывался о нем как об «ужасной книжонке» и просил друзей сжечь хранившиеся у них экземпляры. Однако, как он сам признавал, сборник этот означил конец определенного этапа его творческой деятельности — ученичества.

Наступил новый этап и в личной жизни писателя — в 1895 году Джон и Ада «бросают вызов приличиям» и открыто поселяются вместе, что сразу поставило Джона вне светского общества, в котором он не так давно еще не без удовольствия вращался. В Англии, на «острове фарисеев», нет прощения любви, если она не освящена брачным обрядом. Перестали поручать Джону и судебные дела, чему он был, пожалуй, даже рад. Он окончательно порывает с адвокатурой и сосредоточивает свое внимание исключительно на литературной деятельности. Материалом для следующей его книги стала сама история отношений Джона и Ады и то, что ей предшествовало. Тема несчастливого брака, сковывающего супругов по рукам и ногам, невыносимой жизни под одной крышей с нелюбимым человеком, вызов условностям любви стала с этих пор одной из основных в творчестве писателя.

Кому из них — Джону или Аде — пришла в голову мысль, что первый роман Джона должен быть посвящен истории их любви, неизвестно. Их жизненная ситуация, однако, представлена в книге как бы в зеркальном отражении — в несчастливом браке состоит не героиня романа, а герой. Любовный же треугольник в романе, как и в жизни, налицо. Герой романа, англичанин (очевидно, французского происхождения) Жиль Легар состоит в браке с Ирмой, женщиной, не подходящей ему ни темпераментом, пи характером и к тому же обреченной провести остаток жизни в инвалидном кресле. Знакомство Жиля с молодой англичанкой Джослин Ли приводит к тому, что они начинают чувствовать друг к другу сердечную склонность.

Являются ли герои романа прототипами автора и его возлюбленной? На наш взгляд, если Легар и имеет что-то общее с Голсуорси, то это лишь до крайности «сглаженный воспитанием» характер, что вообще свойственно многим англичанам. Стремление в любых ситуациях оставаться джентльменом и соответственно себя вести причинило немало вреда и самому писателю, но что поделаешь? Привычка — вторая натура. В остальном же Легар — явный антипод Голсуорси, характеру которого не были присущи эгоцентризм и рефлексия. Однако любовь к Джослин дается Жилю дорогой ценой, и, читая о его мучительных переживаниях, невольно начинаешь ему сочувствовать. Считается, что автор описывает в романе свой собственный «мильон терзаний», пытается понять причины своих душевных мук. Это помогает ему проникнуть в глубь эмоциональной сферы охваченного глубоким чувством человека, детально разобрать психологическую мотивацию поступков Жиля, описать каждое его душевное движение и вечную смену его настроений — переходы от отчаяния к надежде. В целом образ Жиля — полнокровный и цельный, несмотря на все противоречия натуры этого человека, — писателю, на наш взгляд, явно удался.

Интересен и образ героини романа. В Джослин критики и биографы Голсуорси видят портрет Ады, его будущей супруги. Джослин молода, красива, полна жизненных сил и составляет разительный контраст с тяжело больной женой Жиля. К тому же Джослин, в отличие от Ирмы, близка ему по духу. Оценивая ее характер, можно сделать вывод, что она неплохой человек; нельзя даже сказать, что она лишена способности к состраданию. Однако слишком часто Джослин оказывается глуха к переживаниям близкого ей человека; она органически не способна понять, что творится у него в душе. Создается странная ситуация: два любящих друг друга человека испытывают порознь душевные муки, но ни один из них не в состоянии помочь другому или хотя бы разделить с ним бремя его страданий. Между ними незримая стена непонимания… Каждый думает лишь о себе. В то же время все эти терзания и неудовлетворенность собственной жизнью толкают их друг к другу, ибо у кого еще искать им сочувствия?

Таковы взаимоотношения героев, и, быть может, чем-то похожи они на взаимоотношения Джона и Ады. Характер Джослин (Ады?) описан весьма ярко, без прикрас. «Голсуорси любил Аду, Жиль любил Джослин, но понравится ли такая героиня читателю? Не покажется ли она ему слишком жестокосердной и эгоистичной?» — вопрошает исследовательница творчества Голсуорси Кэтрин Дюпре[2]. И действительно, пе в этой ли откровенности, которую писатель мог посчитать излишней, кроется причина странной, необычной судьбы романа?

Рукопись его — «около 57 тысяч слов» — была 29 января 1898 года отправлена издателю Фишеру Анвину, выпустившему чуть больше года назад первую книгу Голсуорси «Под четырьмя ветрами». На этот раз писатель, уверенный в достоинствах романа, заявил, что «не намерен брать на себя какие-либо расходы». Анвин отказался «пускаться в рискованное предприятие», однако «рискнуть» решил другой издатель, молодой Джеральд Дакуорт. В 1898 году роман вышел в свет под прежним псевдонимом Голсуорси — Джон Синджон. Напечатано было всего 750 экземпляров, ставших впоследствии библиографической редкостью. Критика приняла роман без особого энтузиазма, хотя «Сатердей ревью» отметила, что он «выделяется из общего потока литературы» и что автору присущи «проницательность и юмор». Тираж книги разошелся, однако переиздания пе последовало. Более того, писатель обрек свой роман на забвение, запрещая переиздавать его в течение всей своей жизни. Это можно было бы понять, если бы произведение оказалось слабым и заслуживало бы столь критического отношения автора. Однако никто из тех, у кого была возможность познакомиться с романом, пе отзывался о нем, как о неудачном (исключение составляет, как пи странно, друг Голсуорси критик Эдуард Гарнет, мишенью критических стрел которого, кроме романа «Джослин», оказались лучшие книги писателя, такие, как «Собственник» и «Патриций»). По мнению Кэтрин Дюпре, многое в этой книге Голсуорси «можно по праву причислить к лучшим страницам его прозы»[3]. «Как первый роман писателя, он удачен, как первый роман автора с мировым именем — исключительно интересен, — отмечает исследовательница творчества Голсуорси. — Более того, Голсуорси разрешил печатать и переиздавать некоторые свои сочинения, которые мог бы с тем же успехом бросить в корзину»[4]. Оставив последний пренебрежительно-амбициозный пассаж на совести той, из-под чьего пера он вышел, согласимся с ней в главном: роман постигло забвение вовсе не из-за того, что он был неудачен. Вряд ли можно согласиться и с мнением Н. П. Михальской, считающей, что книга не переиздавалась потому, что «любовная драма романа „Джослин“ была лишена социальной, общественной значимости»[5]. Не «упрятал» же автор «в небытие», по выражению К. Дюпре, такие книги, как «Темный цветок» и «Сильнее смерти», социальное звучание которых не более громкое, чем романа «Джослин»! Да и не пора ли отечественному литературоведению перестать докапываться каждый раз до социальных корней любой книги, подобно тому как кадровик выясняет социальное происхождение каждого работника? Не достойнее ли было бы в данном случае отдать должное автору, написавшему глубоко психологический роман?

Не переиздавался же он скорее всего потому, что в нем сказано слишком много такого, чего Голсуорси в зрелые годы не желал открывать широкой публике. И дело пе только в подмеченном К. Дюпре излишне правдивом описании характера Ады, но, на наш взгляд, и в самой личности писателя. Голсуорси, которого современники считали воплощением английского джентльмена, не любил выставлять напоказ свои эмоции, говорить или писать о своих чувствах; напротив, он старался их скрыть, спрятать от посторонних глаз. Не был он, по выражению Стефана Цвейга, «певцом своей жизни». Личная нота так открыто прозвучала в его творчестве лишь раз, именно в романе «Джослин». Потому и спрятал он его сперва под псевдонимом Джон Синджон, а впоследствии запретил переиздавать.

Так роман канул в забвение. «Второе рождение» его, как мы рассказывали, произошло в 1976 году, когда он был издан уже под именем Джона Голсуорси и с предисловием Кэтрин Дюпре. После семидесятивосьмилетнего перерыва книга эта прочно заняла принадлежащее ей по праву место среди других произведений писателя и в англоязычных странах с тех пор неоднократно переиздавалась. Критики вспомнили, что роман правился Джозефу Конраду («Эта книга хороша. И вдохновляет», — писал он автору). Открыли в нем массу литературных достоинств: глубину мысли, захватывающий сюжет, колоритные персонажи, такие, как Нильсен и тетка Джослин и ее спутница в путешествиях миссис Трэвис, выписанная с поистине диккенсовской яркостью и сочным юмором. Стали сравнивать роман с последующими книгами Голсуорси.

В самом деле, в нем заронены зерна, из которых потом взошли многие темы более поздних произведений писателя. Неудачный брак, собственнические инстинкты, противоречия любви и эгоистичной натуры, чуткости и душевной глухоты, порывов к Красоте и стремления упрочить материальное благополучие — все это можно найти уже в первом романе Голсуорси, как бы «задавшем тон» всему его последующему творчеству. Как раз отличающий эту книгу глубокий психологизм и заставил критиков отнестись к ней настороженно. Для английской литературы конца XIX века это было довольно-таки необычно. Все еще читали Диккенса и Теккерея, популярны были авантюрные романы Стивенсона, сентиментально-бытовые повествования Томаса Гарди. Интерес же к исполненным глубокого психологизма книгам Мередита («Эгоист», «Один из наших завоевателей») и Шарлотты Бронте («Джейн Эйр», «Ширли») успел уже почти угаснуть. Сам жанр романа на рубеже веков испытывал заметный кризис. В этом жанре не было бесспорных удач пи у проникнувшихся влиянием Эмиля Золя «натуралистов» Гиссинга и Джордж Элиот, ни у критиковавших их адептов «искусства ради искусства», в том числе и у самого Оскара Уайльда. Именно Голсуорси суждено было вывести роман из кризиса, создав произведения глубоко психологические и вместе с тем показывающие широкую панораму жизни общества.

«Джослин» — лишь первый шаг в этом направлении. Для литературы того времени он был нехарактерен. Критики отметили привычное — комические образы Нильсена и миссис Трэвис, мастерскую стилистику писателя, но и только. Тонкая психологическая мотивировка каждого душевного движения героев, раскрытие подоплеки их поведения, глубина мысли в авторских отступлениях — самых обширных, какие только позволял себе Голсуорси в романах, — все это осталось незамеченным. Не удивительно, что успех писателю принесла следующая книга — изданная под тем же псевдонимом Джон Синджон «Вилла Рубейн» (1900), романтическая история о бунтаре-художнике, впечатлительной девушке, холеном светском подлеце и глубоко порядочном старом коммерсанте. Роман этот, по выражению Форда Медокса Форда, «свежий и изысканный», все же намного более традиционен для английской литературы, чем «Джослин». Недаром он был принят критикой как нечто знакомое, хорошо усвоенное. Справедливости ради заметим, что Голсуорси не искал легких путей к славе и завоевал ее книгами проблемными, проникнутыми глубоким психологизмом, отличающимися мастерским социальным анализом — романами «Остров фарисеев» (1904) и «Собственник» (1906), последний из которых положил начало замечательному циклу — «Саге о Форсайтах».

Для романа «Джослин» уже характерно то, что будет отличать все дальнейшее творчество Голсуорси — умение встать на позицию каждого из героев, понять его точку зрения, взглянуть на мир его глазами, а главное — сочувствие ему. Такое проникновение в образ мыслей каждого из протагонистов — Легара и Нильсена («Джослин»), Сомса и Ирэн («Сага о Форсайтах»), Флер и Марджери Феррар («Современная комедия»), Дезерта и Маскема («Конец главы») — явление почти уникальное в мировой литературе.

С годами в книгах Голсуорси углублялся и социальный пласт. Впервые проявившись в романе «Остров фарисеев» в форме размышлений о лицемерии обеспеченных слоев английского общества, тема эта получила дальнейшее развитие в книге «Собственник», где автор, по собственному выражению, «забальзамировал класс крупной буржуазии… чтобы на нее могли поглазеть люди, забредшие в огромный и неустроенный музей Литературы»[6].

Продолжил череду социальных «исследований» писателя роман «Патриций» (1911), посвященный изображению английской аристократии. «Аристократ как таковой вызывает во мне сильную неприязнь, но я постарался оставить это в стороне, а выбрал лучшие образцы»[7], — отмечал в одном из своих писем Голсуорси. Этих людей писатель хорошо знал — «вся моя компания в Оксфорде… наполовину состояла из них»[8]. «Их классовые достоинства — простота в обращении, внимательность, мужество и своего рода стоицизм — это отчасти результат того, что жизнь всегда их баловала, а отчасти взращено искусственно, для самосохранения. Копни чуть поглубже — и очень скоро обнаружишь помещика или буржуа»[9]. Если в романе «Собственник» суть конфликта в «набегах Красоты и посягательствах Свободы на мир собственников»[10], то в «Патриции» — в противостоянии живых человеческих чувств и сословных предрассудков. «Нападать на титулованных и власть имущих так легко, так опасно легко, что… это свело бы на нет все воздействие книги, — замечает автор. — Я на протяжении всего романа „нападаю“ на их иссохшие души… Мне хотелось проникнуть сквозь внешнюю броню и разоблачить или хотя бы показать обезличивающее, иссушающее, мертвящее влияние власти»[11].

Любовь молодого аристократа Юстаса Милтоуна к замужней женщине Одри Ноуэл грозит разрушить его так удачно складывающуюся политическую карьеру. Одри Ноуэл, несчастливая в браке, живущая отдельно от мужа, не дающего ей развод, — это, очевидно, еще один портрет Ады, на этот раз, правда, довольно-таки приукрашенный — она женственна и красива, деликатна и чувственна, «создана для любви». Линия фронта, как ни странно, проходит не между любящей парой и семьями высокородных Карадоков, Вэллисов и Кастерли, а в душе самого героя. В конце концов Милтоун, по выражению писателя, «добился своего, но то, чего он добился, сухо и скучно, как и он сам»[12]. В pendant истории Милтоуна в романе дается история его сестры Барбары, которая любит «рыцаря безнадежных битв» журналиста Куртье, по кончает тем, что «выходит замуж по всем правилам своего круга»[13]. Итак, кастовая мораль берет верх, но пе сродни ли эта пиррова победа «торжеству» Сомса в романе «Собственник», заканчивающемся трагическим возвращением Ирэн в его дом после гибели Боснии? Писатель вопрошает в письме: «Будут ли аристократы, прочтя эту книгу, все так же уверены в себе и в своем месте под солнцем?»[14] Элемент сатиры в романе несколько слабее, чем в других, более ранних книгах Голсуорси. Здесь царит высокий дух античной трагедии. По отзыву литературоведа Гилберта Мюррея (кстати, знатока античности), «роман больше похож на поэму, чем на прозаическое произведение», «Это самая прекрасная и самая горькая из ваших книг», — пишет он автору. Сам Голсуорси считал «Патриций» лучшим своим романом.

На протяжении всей своей творческой жизни Голсуорси писал рассказы и достиг в этом жанре больших высот. Новеллы из сборников «Гостиница успокоения», «Моментальные снимки», «Пять рассказов» относятся к лучшим страницам его прозы. Представленные в настоящей книге рассказы Голсуорси на русский язык переведены впервые и большинству читателей в нашей стране, очевидно, незнакомы. Созданные писателем в расцвете своих творческих сил (с 1909 по 1922 год), они отражают многие важнейшие темы его творчества. Все пять новелл были включены их автором в сборник своих избранных рассказов «Караван» (1925), где он сопоставляет близкие по замыслу рассказы раннего и зрелого периодов. Писатель однажды отозвался о своих рассказах как о «зарисовках природы и жизни, повествующих о безмятежных и в то же время суровых их сторонах».

Бурные события XX века заставляют всерьез задуматься над вопросом: не устарел ли Голсуорси? Многие критики относят его книги к литературе XIX столетия или помещают его «в самом конце шеренги»[15] реалистов века нынешнего. Но если окинуть внимательным взором творчество писателя, становится ясно, что оно всецело принадлежит XX столетию. В самом его начале Голсуорси сумел предугадать, до какой степени может быть унижен и обезличен человек (вспомним Фолдера из пьесы «Правосудие», Бикета из «Современной комедии», да и героя пьесы «Маленький человек»), не говоря уже о том, до чего людская жестокость может довести животное (рассказ «Черпая мадонна»). Не знал он лишь, до чего дойдет в дальнейшем это безличное, механическое изуверство — газовые камеры и напалм, всеобщая слежка за людьми и концентрационные лагеря, тотальный идеологический контроль и разгул терроризма. Все творчество писателя — это крик души человека, ужаснувшегося черствости и бездуховности людей, пытающегося пробудить в их душах человечность, восстановить утраченную способность воспринимать Красоту. И на этом пути он добивается того, к чему, по собственным его словам, должен стремиться каждый художник, — «достигает высот прекрасного».

Друг и биограф Голсуорси X. Мэррот вспоминает, что сказал о писателе Генри Джеймс: «Голсуорси в такой же степени служит делу гуманизма вообще, как и литературе в частности».

Л. Кудрявицкий

ДЖОСЛИН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Легкий смех донесся из-за зеленых ставней в окнах одной из комнат отеля «Милан». Он неприятно резанул слух Жиля Легара, сидевшего скрестив ноги на залитой солнцем каменной террасе и, быть может, впервые за десять лет задумавшегося над положением вещей. Жиль наклонился и допил кофе, потом не спеша встал и устремил взгляд вниз, на пересыхающую речку, скудные воды которой спешили добраться до безмятежного моря. Он был наедине с солнечным светом, ярко освещавшим его лицо и, казалось, изучавшим его. Неосознанная, сглаженная воспитанием мужская самоуверенность Жиля так давно спасовала под напором обстоятельств, что это наложило на него заметный отпечаток.

Его загорелое овальное лицо на мгновение приобрело свой естественный бледный оттенок, серые глаза закрылись, квадратный подбородок упрямо выступил вперед, тонкие изогнутые черные усы поникли, казалось, больше обычного, складки возле рта и вокруг глаз обозначились резче, отчего очертания лица стали походить на выбитый на монете профиль. Высокая, хорошо сложенная фигура Жиля казалась худощавой и унылой.

Ему все-таки напомнил о себе тот непреложный факт, что в жилах его текла кровь, полноводный поток крови, звеневший в висках и пульсировавший в ладонях при одном лишь прикосновении той, кто подчинила себе его помыслы и волю, даже при ее взгляде. Он изменился, совершенно изменился; он чувствовал теперь, что совсем не знает себя, что его заметная окружающим сдержанность, кажущаяся сдержанность, — это единственное, что ему осталось, последняя преграда, отделявшая его от бездны, глубину которой он только что пытался измерить.

Чтобы поглубже забросить лот в беспокойные воды действительности, он решительно пересек террасу и прислонился к полуоткрытой балконной двери, за которой в затененном ширмой углу просторной комнаты полулежала в инвалидном кресле одетая в белое женщина; она с карандашом в руке читала книгу, временами делая в ней пометки. Когда его фигура загородила свет, женщина подняла глаза.

— А, Жиль! Я сегодня так долго пе имела удовольствия тебя видеть. Будь любезен, подай мне ту маленькую зеленую книжку со стола. Можешь пе оставаться со мной, je n’suis pas bon compagnon[16]. Мне нездоровится, так что я лежу и читаю моего любимого Толстого.

Ее бледное, болезненно-желтоватое лицо осветилось улыбкой благодарности, когда он положил книгу рядом с ее креслом.

— Весело ли ты проводишь время сегодня, mon cher[17]? Скажи нашей юной английской приятельнице, что мне хотелось бы ее видеть.

— Джослин в соседней комнате, — медленно проговорил Жиль.

— Ах, но не теперь, я сейчас так страдаю! Передай ей, что я ее люблю, а позднее скажи то, что я тебя просила.

Ее черные глаза смотрели на мужа из глубоких глазниц наполовину жалобно, наполовину злобно, а потом, покорившись жестокому приступу боли, спрятались под бровями, опустившимися и разошедшимися в стороны от глубокой морщины посередине ее низкого славянского лба.

— Мне очень жаль, что тебе сегодня так плохо. Могу я что-нибудь для тебя сделать? — спросил Жиль. Это было единственное, что пришло ему в голову; лицо его, несмотря на царившую в душе сумятицу чувств, ничего не выражало.

— Развлекайся, mon cher, мне ничего не нужно, я хочу побыть одна. Видишь ли, у меня сегодня плохой день.

Она снова взглянула на него, и, хотя побелевшие губы ее напряглись, можно было подумать, что она улыбается. Жиль отошел, но затем в нерешительности остановился у окна; он ничего не мог для нее сделать. Ирма нетерпеливым, хотя и слабым движением руки бросила книжку на колени. Солнечный луч, пробравшийся за ширму, упал на ее лицо. Она приподнялась, подвинула ширму и со вздохом откинулась назад, снова утонув в подушках. Из соседней комнаты донеслись звуки фортепиано.

— Прости, — сказал Жиль. — Я ухожу.

Он вышел на залитую солнцем террасу. Из-за ставней в окнах соседней комнаты слышалась негромкая прихотливая мелодия. Жиль остановился, лицо его исказилось — тихая мелодия затронула какую-то струну в его сердце, как будто исполнительница положила на эту струпу палец и потянула ее к себе. Он стоял, прислонившись к стене, спрятав руки в карманах и полузакрыв глаза. Теперь он узнал, какова глубина тех беспокойных вод, хотя, какой бы она ни оказалась, это уже не имело значения. Обстоятельства, обязанности, отношения с людьми более не существовали для него, они теперь казались ему призрачными. Единственной явью, воплощенной реальностью была для пего девушка, игравшая эту мелодию в скрытой ставнями комнате. Все остальное теперь ничего не значило. Он на миг испытал чувство облегчения — чувство, овладевающее человеком, чья жизнь до сих пор представляла собой компромисс с обстоятельствами, отучившими его желать слишком многого, в тот момент, когда он впервые убеждается, что необходимость приспосабливаться больше не довлеет над ним и в его жизни отныне будет все — или ничего.

Шикари, большой пятнистый борзой пес, лежавший у стены, перестал лениво огрызаться на мух и, вытянув шею, облизал руки хозяину.

«Развлекайся, mon cher», — вспомнились Жилю слова жены, и он усмехнулся. В создавшейся ситуации он не видел ничего, что могло бы его развлечь.

Зеленые ставни тихо раздвинулись, и через балконную дверь на террасу вышел мужчина.

— Как поживаете, дорогой Легар? — спросил он тихим, похожим на мурлыканье вкрадчивым голосом, падевая мягкую серую шляпу. — Очень рад, что вас встретил. Как видите, я ухожу.

Тщательно одетого на английский манер Густавуса Нильсена каждый без малейшего колебания признал бы иностранцем. По рождению он был швед, по образованию и привычкам — гражданин мира. Сорокалетний мужчина среднего роста, он был крепко сложен, и голова его, увенчанная шапкой соломенного цвета волос, плотно сидела на широких плечах. Его бледное веснушчатое лицо покрывало множество мелких морщинок; один из глубоко посаженных карих глаз теплого желтоватого оттенка смотрел на мир через вставленный в глазницу монокль в золотой оправе; рыжеватые усы загибались вниз, к углам рта, как у моржа. Под мышкой швед держал белый в зеленую полоску зонт.

Мужчины пожали друг другу руки и обменялись взглядами, в которых отразилась неприязнь, вызванная их инстинктивным соперничеством.

— Как ваша «система»? — спросил Легар. Он решил, что это самая безобидная тема из всех, которые в тот момент пришли ему в голову.

— Спасибо, неплохо, — ответил Нильсен; лицо его при этом было непроницаемо. — Очень неплохо, однако те, кто играют по какой-то «системе», никогда не говорят о ней — боятся сглазить, знаете ли. Кстати, как поживает ваша милая жена? Передайте ей от меня привет. Очень жаль, что мне не удалось с ней увидеться. Я только что заходил к миссис Трэвис и мисс Ли; боюсь, у меня нет больше времени.

Жиль вздрогнул — он понял, что избрал неудачную тему.

— Спасибо, но моя жена чувствует себя неважно. Я прощаюсь с вами, иначе вы пропустите из-за меня ваш поезд.

— Прощайте, друг мой, — пробурчал Нильсен, раскрывая свой полосатый зонт, и неспешным, широким шагом двинулся по направлению к железнодорожной станции.

Оставшись один, Жиль снова предался меланхолическому, благоговейному созерцанию закрытых зеленых ставней. Лучи полуденного солнца косо падали на террасу сквозь желтые ветви гигантской мимозы, перевесившиеся через перила; легкое дуновение ветерка со стороны необъятного безмятежного моря доносило до Жиля густой аромат роз и гелиотропов. Маленькие бурые ящерицы, гоняясь друг за другом, бегали вверх и вниз по гладким степам здания, бабочки и жужжавшие мошки кружились над каменным прямоугольником террасы и вокруг нее.

Страсть настолько захватила Жиля, что он не замечал ничего вокруг. Стоило девушке один раз по-другому — чуть-чуть по-другому — пожать ему руку — и мир стал казаться ему иным.

От природы инертный, умеренный в своих потребностях, себялюбивый, он начинал ощущать, что меняются самые основы его сущности. Это было так явно, так неожиданно, так странно! Когда это произошло, он посчитал естественным сменить мир солнечного света и мелодичных звуков, тонких ароматов и ярких красок, мир привычной обыденности, пассивного и скучного любования природой на другой мир, в котором были пронзительная острота желания, боль, наслаждение, полная поглощенность одной идеей и не существовало всего остального.

Всю эту проведенную в Ментоне весну он привыкал к тому новому и восхитительному, что вошло в его жизнь. Точно так же он когда-то долго привыкал к солнцу и свежему воздуху, цветам и морю, ко всему прекрасному, что только было в этом дивном, живописном краю. Потом это стало частью его существа и уже не удивляло его; несмотря на свое английское происхождение, он смотрел на изумленных туристов со сдержанным, снисходительным недоумением южанина, для которого все красоты его чудесного края являются необходимым условием существования.

Он принял еще одно воплощение Красоты как должное, не задумываясь, и наслаждался им день за днем.

У него давно вошло в привычку воспринимать не размышляя и все остальное. Десять лет назад, когда ему было двадцать пять, он женился на польке благородного происхождения и вскоре привез ее, навсегда ставшую инвалидом, на Итальянскую Ривьеру. Они никогда больше не уезжали далеко от своей виллы — это было связано с слишком большими трудностями. Жена его постоянно болела; у нее были свои друзья, цветы, литературные занятия. Он же плыл по течению дней, вполне благополучных, однако медленно, по верно истощавших его жизненные силы и оставлявших после себя ощущение пустоты и скуки, которое с годами не ослабевало.

У него почти не осталось связей с Англией. Его отец, занимавший в стране видное положение, погиб во время охоты; Жилю тогда было четыре года. Мать, красивая и добрая женщина, умерла, когда он оканчивал Итон; смерть ее оставила глубокий след в его сознании, усугубив свойственные ему замкнутость и скрытность. Даже с девушкой, которой он был так безгранично предан, он никогда не говорил о том, что его сильно волновало; казалось, способность к полному доверию у пего спрятана под спудом и приберегается для какого-то более глубокого душевного общения.

В Оксфорде он завел множество друзей; он сдержанно выказывал им симпатию, но когда пришла пора подводить итоги, друзья вынуждены были признать, что не знают его даже в той степени, в какой знают друг друга юноши; он правился им, по остался непонятым.

Когда он покинул Оксфорд, оказалось, что его не привлекает пи одна из профессий. Обладая значительным состоянием, он в силу своего характера неспособен был сделать над собой усилие, если его не побуждали к этому какие-то жизненные интересы или крайняя необходимость. Несколько лет он провел в путешествиях, обычно не имея других целей, кроме развлечения; потом женился. Впоследствии он никак не мог до конца уяснить себе, как это случилось; была дружба, влюбленность, сострадание, но вот прошло уже десять лет, как он связал себя узами с лишенным всяких целей существованием.

Он находил себе какие-то занятия, к примеру изредка наезжал в Монте-Карло и немного играл, каждый год отправлялся охотиться в Алжир или в Марокко, подолгу плавал на яхте вдоль побережья. Но в жизни его не было работы, не было любви..

Они с женой никогда до конца не понимали друг друга. Он, разумеется, всегда был с нею вежлив и галантен, однако имелся в ней некоторый налет интеллектуальности, экспансивной шаловливости, который был ему чужд, поскольку дисгармонировал с его сумрачным, замкнутым характером, с глубоко укоренившейся в нем привычкой к праздности.

Человек утонченный, лишенный низменных инстинктов, обладавший незаурядной способностью к логическому мышлению, Жиль все же каждый раз чувствовал себя в присутствии жены немного глуповатым, и это не могло его не раздражать.

Он почти с самого начала осознавал, что брак его скорее всего был ошибкой, однако не переставал восхищаться личностью жены, ее мужеством и стойкостью перед лицом страдания, общительностью, остроумием и присущим ей шармом. Он понимал, что со стороны она кажется прелестной и привлекательной женщиной, но чувствовал, что она не та, которая ему нужна.

Когда он пытался взглянуть на вещи с ее точки зрения — стремление к объективности вошло у него в привычку, — ему становилось ее жаль.

Он все время обдумывал создавшуюся ситуацию. Это было в его характере, хотя и не доставляло удовольствия.

Ирма никогда не любила его, иначе в нем вспыхнуло бы ответное чувство — он был человеком чутким и страстным. Как бы то ни было, он с благодарностью воспринял ее решение выйти за него замуж. Она сделала это по одной из тех бесчисленных причин, по которым выходят замуж женщины; любая из этих причин достаточно хороша, пока событие не совершилось.

Разлад между супругами был нескончаем и неустраним. Он никогда не проявлялся открыто, не выходил наружу, но подспудно никогда не угасал. У Жиля вошло в привычку мириться с положением вещей, выработалось безучастное и апатичное отношение к жизни; однако сейчас, стоя на солнцепеке и разглядывая непроницаемые зеленые ставни, он понял, что оно для него но более надежная опора, чем соломинка для утопающего.

Глава 2

Ранним утром в долине Ментоны слышалось кваканье лягушек. От неказистых домишек позади отеля плыл по всей округе терпкий ароматный дым — горели срубленные эвкалипты. Зеленые ставни раздвинулись, и в проеме балконной двери показалась фигура девушки. Она стояла слегка наклонив голову и держала перед собой срезанную с розового куста ветку. Когда она поворачивала ее то в одну, то в другую сторону, солнечные лучи, проходя сквозь бледно-желтые лепестки с оранжевой сердцевиной и листья с рыжеватыми прожилками, придавали наряду девушки какую-то цыганскую пестроту. Девушка балансировала на пороге балконной двери, слегка покачиваясь, как птица на ветке. Она была среднего роста и на редкость соразмерно сложена. От мягких волнистых темных волос, зачесанных назад от низкой линии лба и закрывавших кончики маленьких ушей, до самых щиколоток, выглядывавших из-под легкого платья с причудливым рисунком, — все в ней изобличало породу — то, что отличает чистокровного арабского скакуна от английской лошади даже самых лучших кровей, нечто неотъемлемое, складывавшееся веками, присущее отпрыскам древних народов — цыганам, арабам, персам; то самое, что определяет неповторимость облика и «стиля». Овальное лицо девушки было отмечено печатью уныния и даже грусти, как у человека, вступившего в борьбу с роком и сраженного им. Такое выражение часто встречается на лицах восточного типа и очень редко — у европейцев. Бледность ее лица имела едва заметный смуглый оттенок, быть может, говоривший о том, что в жилах ее течет цыганская кровь.

Быстро осмотревшись своими большими карими глазами из-под слегка изогнутых темных бровей, девушка улыбнулась, и линия ее губ искривилась, а в углах рта образовались две маленькие ямочки. Потом девушка с наслаждением вдохнула аромат эвкалипта и сладко потянулась, как греющийся на солнце котенок. Теперь с лица ее исчезли следы уныния; оно стало воплощением самого света, самой жизни. Слегка кивнув Жилю, она нагнулась и похлопала по загривку борзую.

— Малы-ы-ш, — протянула она нежно, слегка пришептывая, как обычно разговаривала с животными, к которым привыкла, — хочешь свой люби-имый пирог? Я дам ему пирога, Жиль.

Она зашла в комнату и вернулась с двумя большими кусками пирога. Когда пес принялся их уплетать, девушка засмеялась и бросила одобрительный, умиротворенный взгляд сначала на него, потом на Жиля.

— Ми-и-лый малыш! Как он любит сладкое!

Жиль не двигался; он стоял, прислонившись к стене, заложив руки в карманы, и щурился от солнца, светившего ему прямо в глаза.

— Чудесный день сегодня, правда? — воскликнула девушка. — Как жаль, что придется ехать в Монте-Карло и торчать в этом душном казино!

— Разве обязательно туда ехать? — спросил он. — Мы могли бы пойти погулять.