Типы лидеров. Определить, найти подход, добиться своего

Чтобы провести Новый Курс через конгресс, Рузвельту требовалось заручиться поддержкой демократов из южных штатов, обладавших значительной частью голосов, и он прилагал все усилия, чтобы польстить их самолюбию и заслужить их расположение. Они с готовностью поддержали законодательные акты в области регулирования бизнеса и фондового рынка, выступили за крупномасштабные государственные инфраструктурные проекты, способствовали принятию Закона об отношениях в национальной промышленности 1935 года, расширившего права профсоюзов, и Закона о государственных доходах того же года, повысившего ставку на годовой заработок свыше 50 000 долларов с 59 до 75 %[364]. Для принятия столь радикальных в американских условиях мер поддержки одних лишь демократов из северных штатов и либеральной части республиканцев было бы недостаточно. Впрочем, те же демократы-южане противились любым попыткам расширения прав чернокожих американцев. В эпоху Рузвельта американский Юг оставался расистским. Вследствие этого в основе Нового Курса лежал, по выражению Айры Кацнельсона, «гнилой компромисс». Рузвельт не делал почти ничего, что угрожало бы «праву» южных штатов на угнетение афроамериканцев. В то же время в отсутствие экономических мер Нового Курса, включая определенную поддержку развития профсоюзов, чернокожим американцам пришлось бы еще хуже. Эта политика, особенно в увязке с последующим участием черных военнослужащих в действующей американской армии, создала предпосылки развитию движения за гражданские права в послевоенную эпоху[365].

Очень серьезное влияние на президентство Рузвельта оказала его политически активная жена, во многих отношениях более радикальная, чем супруг. Элеанора Рузвельт признавалась, что, если бы ее муж не выставил свою кандидатуру на президентских выборах 1932 года, она голосовала бы за кандидата от Социалистической партии Нормана Томаса[366]. Она неустанно боролась за расширение прав женщин и афроамериканцев. Она прикладывала огромные усилия для увеличения числа женщин, назначаемых на государственные должности, и с особой настойчивостью пыталась противостоять институционально укорененному расизму, пронизывавшему американскую политическую жизнь. Учитывая необходимость поддержки со стороны демократов-южан и на выборах, и в конгрессе, ее муж ограничивался лишь формально-прохладным одобрением движения за гражданские права. В 1939 году Элеанора Рузвельт вышла из организации Дочерей Американской революции в знак протеста против отказа позволить великой чернокожей певице Мариан Андерсон выступить в Конститьюшн-холл. Общество в целом оказалось менее расистски настроенным, чем эта организация, поскольку одобрение ее поступку выразили 67 % американцев, опрошенных институтом Гэллапа[367]. Однако любые шаги, направленные на обеспечение гражданских прав, наталкивались на отчаянное сопротивление Юга, в том числе даже запрет линчевания, за который выступал Рузвельт во время своего второго срока. За него проголосовало абсолютное большинство членов палаты представителей, но он слетел после полуторамесячной обструкции в сенате, где в то время полностью доминировали демократы[368]. Тем не менее Рузвельт содействовал постепенному улучшению ситуации с гражданскими правами афроамериканцев, которым Новый Курс помог обрести определенные социальные и экономические блага. К концу 1930-х годов чернокожие американцы были «ключевой составляющей электората Рузвельта в северных штатах»[369].

Выступая по радио в ноябре 1934 года, Рузвельт заявил, что «недопустимость наличия в стране огромной армии безработных должна быть возведена в ранг одного из национальных принципов»[370]. Важнейшей частью Нового Курса были общественные работы по строительству инфраструктурных объектов, призванные сократить безработицу. Изначально президент отнесся к этой идее весьма прохладно. Важной частью Закона о восстановлении национальной промышленности, одного из наиболее примечательных законодательных актов первых ста дней президентства Рузвельта, они стали в основном благодаря настояниям и уговорам министра труда Фрэнсис Перкинс и сенатора от штата Нью-Йорк Роберта Ф. Вагнера[371]. Самые крупные успехи в конгрессе пришлись на первые три года его президентства и вновь повторились в особых условиях военного времени. Во второй половине 1930-х годов он испытывал трудности во взаимоотношениях с законодательным органом. Постепенно сформировавшаяся консервативная коалиция оказалась способной препятствовать его инициативам, и Рузвельт был вынужден все чаще прибегать к праву президентского вето[372].

Линдон Б. Джонсон

При всей неоднозначности личности Рузвельта то, что он был переосмысливающим лидером и успешным президентом, несомненно. Линдон Бэйнс Джонсон был еще более противоречивым и хитроумным человеком. Более того, конец президентству Рузвельта положила его смерть, а президентству Джонсона — провал. Горечь от неудачной войны во Вьетнаме, в которую ввязались США, в конечном итоге стала причиной отказа Джонсона выдвигаться на второй срок. Однако во внутренней политике он достиг выдающихся успехов. Во многом они были связаны с политической обстановкой в стране, сложившейся к моменту его прихода в Белый дом. Шок, испытанный нацией в связи с убийством его предшественника, стал стимулом для продвижения идей, которые Кеннеди поддерживал, но не слишком успешно проводил через конгресс. В первую очередь это касалось тематики, связанной с гражданскими правами. Давление низов было сильным, особенно со стороны чернокожих американцев, лидером которых был вдохновенный Мартин Лютер Кинг. К ним присоединялись и более широкие слои общества, в первую очередь образованная молодежь, ставшая намного более политизированной по сравнению с 1950-ми годами. Отчасти это было результатом гражданской войны и сопутствующего ей призыва в армию, отчасти было реакцией на выступления Кинга и других лидеров движения за гражданские права. На противоположном полюсе находились многие деятели Республиканской партии и их союзники в вопросе о гражданских правах — демократы из южных штатов. Не больше сочувствовал идеям Джонсона и многоопытный директор ФБР Дж. Эдгар Гувер, о котором Дин Ачесон сказал Гарри Трумэну: «Ему можно верить не больше, чем гремучей змее с глушителем на своей погремушке». Обращая минимум внимания на убийства мирно протестующих черных, Гувер направлял все силы на дискредитацию движения за гражданские права, распространяя слухи о коммунистической агентуре в его рядах. В ответ на это Кинг сказал, что будет очень хорошо, «если мистер Гувер и ФБР станут столь же прилежны в привлечении к ответственности тех, кто взрывает церкви и убивает маленьких детей, как в своих поисках мнимого проникновения коммунистов в ряды движения за гражданские права»[373].

В отличие от многих других демократов-южан, в период администрации Эйзенхауэра Джонсон поддержал вердикт Верховного суда по делу «Браун против Отдела народного образования», которое предписывало десегрегацию школ. Главным достижением Джонсона-президента было принятие важнейших законодательных актов о гражданских правах вопреки затяжному сопротивлению сената. Кроме того, в дополнение к программе медицинского страхования для малоимущих Medicaid, которая администрировалась на уровне штатов, он ввел федеральную программу Medicare для лиц старшего возраста. Таким образом, всего в течение двух лет с момента своего неожиданного вступления в должность президента законодательные успехи Джонсона на практике воплотили его риторику относительно «Великого общества» и «Войны с бедностью». Самый низкий уровень имущественного неравенства в истории Соединенных Штатов был зафиксирован в 1968 году[374]. Даже если принимать в расчет только годы его президентства, Джонсон может претендовать на лавры самого значительного законодателя Америки двадцатого века, а если добавить к этому годы его нахождения на посту лидера сенатского большинства, он окажется просто вне конкуренции. Стивен Граубард писал относительно двух первых лет пребывания Джонсона в Белом доме: «Хотя Вильсон, Рузвельт и Труман имели солидный опыт, доказывающий умение обеспечивать принятие законов, на которых они настаивали, никто из них не был столь же блистательным мэтром искусства уговоров, каким показал себя Джонсон в 1964 и 1965 годах»[375]. Как ему это удавалось? Один из наиболее серьезных биографов Джонсона Рэндалл Вудс пишет, что «реальным инструментом выражения воли Джонсона-законодателя» был телефон, продолжая: «С конца 1963-го и вплоть до 1966 года включительно Джонсон взаимодействовал с сенаторами и членами палаты представителей ежедневно и даже ежечасно. Он лично владел всеми деталями каждого из более чем тысячи законопроектов, рассматривавшихся в этот период конгрессом. Его память по-прежнему хранила огромное количество информации о специфике тех или иных избирательных округов и личных слабостях представляющих их мужчин и женщин. Как говорил сам Джонсон: „У президента есть лишь один способ ведения дел с конгрессом, и заключается он в том, что он обязан неотрывно, беспрестанно и без передышек … понимать их лучше, чем они понимают себя сами“»[376].

Джонсон служил живым примером того, что главной «силой» президента является «сила убеждения». При этом его репутация в среде высокообразованных советников из окружения Кеннеди была невысока, да и сам Джонсон остро ощущал пробелы в своем образовании по сравнению с «гарвардскими», как он их называл[377]. Жесткость и беспринципность, с которыми он поднимался к вершинам власти, подробно описаны в литературе, в частности в его авторитетной многотомной биографии авторства Роберта Каро. Летом 1957 года Джонсон в качестве лидера сенатского большинства продавил принятие Закона о гражданских правах, явившегося скромным шагом в этом направлении, но тем не менее расширявшем избирательные права чернокожих. Этот закон проложил путь к важнейшим законам о гражданских правах, принятым в период его президентства в 1964 и 1965 годах. В 1957 году то, что Джонсон использует свое влияние в вопросе гражданских прав, оказалось полной неожиданностью для всех. В течение предыдущих двадцати лет он, сперва как член палаты представителей, а затем сенатор, голосовал так же, как и все демократы-южане, то есть против любого расширения гражданских прав черных американцев[378]. Какой-либо иной образ действий означал бы для техасского политика конец карьеры.

Даже продвигая либеральные политические решения, Джонсон демонстрировал, как пишет Каро, «жесткость и прагматизм, поразительные даже для вашингтонских инсайдеров, считавших себя привычными к прагматизму политических деятелей». Он «лукавил без малейшего стеснения», разговаривая «сначала с кем-то из либералов, потом с кем-то из консерваторов, обводя вокруг пальца сначала южан, а потом северян», рассказывая «одно либералам, прямо противоположное — консерваторам, отстаивая обе позиции с равной и как будто искренней убежденностью»[379]. Но это двуличие шло рука об руку с «политическим гением»[380]. Рассматривая карьеру Джонсона в целом, Каро приходит к выводу: «Авраам Линкольн освободил чернокожих американцев от цепей, но именно Линдон Джонсон привел их к избирательным урнам, задернул за ними священный занавес демократии и возложил их руки на рычаги управления собственными судьбами, сделав их отныне и навечно подлинной частью американской политической жизни»[381].

По опыту борьбы за выдвижение от Демократической партии на президентских выборах 1960 года (победителем в которой стал Джон Ф. Кеннеди) Джонсон знал, что губернаторы штатов могут оказывать эффективное давление на членов палаты представителей и сенаторов. В ноябре 1963 года, сразу же после похорон президента Кеннеди, Джонсон вызвал не успевших разъехаться из Вашингтона губернаторов к себе на совещание. Он сказал, что накануне провел два с половиной часа с Эйзенхауэром — «великим президентом, приведшим нашу армию к победе», — общение с которым привело его к пониманию, что ни одна партия «не обладает монопольным правом на патриотизм» и что они, вне зависимости от партийной принадлежности, должны помогать ему в деле спасения страны. В ходе своего выступления он становился все более и более эмоциональным. Ведь им нужно было что-то делать, чтобы покончить с атмосферой ненависти и приступить к решению проблем неравенства, несправедливости, бедности и безработицы, «существующими в этой стране». Как сказал Джонсон, лучший способ справиться с этими проблемами — «…принять налоговое законодательство, которое позволит создать немного больше рабочих мест, которое позволит делать немного больше инвестиций и в этой связи пополнить казну за счет налогов, и принять законодательство о гражданских правах, чтобы мы могли сказать мексиканцу в Калифорнии, или негру в Миссисипи, или азиату на Западном побережье, или Джонсонам в Джонсон-сити, что мы будем относиться ко всем вам одинаково справедливо, и судить о вас будут по заслугам, а не по происхождению или по тому, как звучит ваше имя»[382]. Положение малоимущих, и в частности чернокожей бедноты, всегда заботило Джонсона, но прежде всего его заботили собственные политические успехи. Рой Уилкинс из Национальной ассоциации содействия цветному населению (НАСЦН) долгое время испытывал по отношению к нему двойственные чувства. «С Джонсоном никогда не знаешь, облегчит он твою душу или твой бумажник»[383], — говорил он. В конечном итоге он стал им восхищаться. Когда в Джонсоне боролись амбиции и сострадание, обычно побеждали амбиции. Но после того как он стал президентом, этот конфликт был исчерпан, и, как пишет Каро, дело социальной справедливости «пошло вперед под руководством этого мастера превращения сострадательности в действия государственной власти»[384].

Конечно, контраст между успехами Джонсона во внутренней политике и провалами во внешней был разительным. Неспособность понимать национализм и коммунизм в Азии была свойственна не только ему, но и его непосредственному предшественнику, и его советникам, и страх «потери» Вьетнама (который никогда и не был американским, чтобы его можно было потерять) обусловил его политический крах. Но тем не менее Джонсон был переосмысливающим лидером. Он изменил терминологию политической дискуссии, сделав бедность в Америке не только ее актуальным вопросом, но и предприняв непосредственные шаги к его решению, и наряду с этим сыграв решающую роль в прекращении фактического бесправия чернокожих избирателей в ряде южных штатов. В своем послании конгрессу «О положении в стране» в январе 1964 года Джонсон говорил, что «многие американцы обитают на задворках надежды — кто-то из-за бедности, а кто-то из-за цвета своей кожи, и у нас слишком много и одних, и других». Задача состоит в том, говорил он, чтобы «заменить их отчаяние возможностями», продолжая: «Эта администрация сегодня, здесь и сейчас объявляет безоговорочную войну бедности в Америке»[385]. После смерти Джонсона в 1973 году чернокожий писатель Ралф Уолдо Эллисон признавал, что Джонсона одинаково презирали и многие консерваторы, и многие либералы. Он «мог бы довольствоваться тем, чтобы считаться величайшим американским президентом для бедноты и негров», что, как заключает Эллисон, «безусловно великая честь»[386].

Рональд Рейган — переосмысливающий лидер?

Выдающиеся президенты были в США и после Джонсона, но никого из них нельзя назвать переосмысливающим лидером в том же смысле, что Рузвельта и Джонсона. Иногда большое значение придают Рональду Рейгану, но тенденция к переоценке его вклада налицо. Лидеры — и их наиболее преданные приверженцы в особенности — склонны относить на собственный счет судьбоносные события, имевшие место в период их пребывания у власти. Подобные соображения часто можно услышать относительно Рейгана, но он не определял ход событий в той же степени, в которой это делал Джонсон. Невзирая на всю важность роли Соединенных Штатов в мировой политике, фундаментальные перемены на международной арене могут происходить вне какой-то особой связи с существующим американским курсом, как это и случилось во времена президентств Рональда Рейгана и Джорджа Буша-старшего. Либерализация в Советском Союзе, демократизация в Восточной и Центральной Европе и окончание «холодной войны» были в основном результатом перемен в Москве, на, но не за которые Рейган и Буш отвечали. Выражаясь еще точнее, вопреки ликованию Запада, преображение советской внутренней и внешней политики во второй половине 1980-х годов почти не имел, или вообще не имело никакого отношения к вашингтонским сторонникам жесткого курса.

С точки зрения своей внутренней политики ни Рейган, ни (что еще более очевидно) Буш не попадают под определение переосмысливающего лидерства, хотя менее компетентный Рейган был успешнее Буша и в придании отличительных черт своему президентству, и в том, что на разительном контрасте со своим преемником без особых проблем обеспечил себе второй президентский срок. Как отмечалось в предыдущей главе, между риторикой Рейгана и реалиями его президентства пролегала глубокая пропасть. Его достижения в законодательной области были скромными, «несмотря на обещания сократить федеральные расходы, размеры госаппарата и дефицит бюджета, в период Рейгана все они росли»[387]. Самым большим его успехом в области перевода Соединенных Штатов на более консервативные рельсы почти наверняка было назначение судей. Состоялось больше четырехсот пожизненных назначений федеральных судей и четыре назначения в Верховном суде: Уильям Ренквист был повышен до председательской должности, а судьями стали Сандра Дэй О’Коннор, Антонин Скалиа и Энтони Кеннеди[388].

Британские переосмысливающие лидеры

В отдельных случаях лишь тонкая грань отделяет лидеров и правительства демократических стран, которых можно было бы назвать переосмысливающими, от тех, кто не вполне соответствует критериям этого определения. Смена правительства почти всегда влечет за собой некоторые перемены: демократические лидеры не могут существовать сколько-нибудь продолжительное время без поддерживающей их партии, а наличие партии означает выбор политического курса. Впрочем, обратившись к примеру Великобритании, можно увидеть, что в двадцатом и двадцать первом веках в этой стране было всего три правительства, которые имеют достаточные основания считать их преобразующими: правительство либеральной партии, существовавшее в период 1905–1915 гг., которым с 1908 года руководил Герберт Асквит; правительство Лейбористской партии периода 1945–1951 гг. под руководством Клемента Эттли и правительство Консервативной партии 1979–1990 гг. с премьер-министром в лице Маргарет Тэтчер. Это, разумеется, не означает, что политика всех других британских правительств последнего столетия была полностью лишена какой-либо новизны. Консервативное правительство Гарольда Макмиллана 1957–1963 гг., лейбористское правительство Гарольда Вильсона 1964–1970 гг. и лейбористское правительство Тони Блэра 1997–2007 гг. — все они привносили ряд значительных изменений, которые мы рассмотрим несколько позже.

Либеральное правительство периода перед Первой мировой войной

Единственное переосмысливающее правительство Великобритании первых четырех десятилетий двадцатого века было сформировано Либеральной партией в декабре 1905 года. Безоговорочная победа либералов на всеобщих выборах 1906 года закрепила его позиции. В первые два года существования его главой был осторожный Генри Кэмпбелл-Баннерман, но большинство серьезных перемен стало происходить после того, как в 1908 году в связи с пошатнувшимся здоровьем на посту премьер-министра его сменил Асквит. Перемены включали в себя целый ряд законов, представлявших собой элементы того, что впоследствии получило название социально ориентированного государства. Движущей силой большинства законодательных инициатив был Дэвид Ллойд Джордж — преемник ставшего премьером Асквита на должности министра финансов. Введение пенсий по старости тот планировал, еще будучи министром, но законодательно оно было закреплено уже при Ллойд Джордже, в 1908 году.

Правительство было открыто идеям извне. Пенсии по старости уже были введены в Новой Зеландии, которую Асквит называл лабораторией политических и социальных экспериментов, просвещающую «старшие страны мира»[389]. Ллойд Джордж загорелся энтузиазмом в отношении пособий по безработице после визита в Германию — одну из первых стран, где еще при Бисмарке вводились некоторые меры социальной защиты[390]. Закон о государственном страховании, принятый в 1911 году, предусматривал обязательное страхование здоровья и потери работы. Страховые взносы не включались в налогооблагаемую базу и должны были платиться и работодателями, и работниками. Еще до этого, в 1909 году, Уинстон Черчилль, бывший тогда министром торговли и промышленности, создал биржи труда в качестве средства стимулирования занятости. На это его также вдохновил опыт Германии. Самый молодой из министров — в момент назначения в апреле 1908 года Черчиллю было тридцать три года — писал премьеру Асквиту: «Германия, с ее более суровым климатом и намного меньшими богатствами, смогла обеспечить своему народу терпимый уровень элементарных материальных благ. Эта страна подготовлена не только к войне, но и к миру. Мы же не подготовлены ни к чему, кроме межпартийной борьбы»[391].

Лидеры склонны относить на собственный счет судьбоносные события, имевшие место в период их пребывания у власти.

Крупнейшей конституционной реформой стало сокращение власти Палаты лордов. Теперь верхней палате не разрешалось отклонять законодательные акты в области финансов и задерживать рассмотрение любых законопроектов дольше чем на два года. Это было фундаментальное изменение, «заставлявшее орган с правом вето перестроиться в проверяющий орган»[392]. Конфликт с Палатой лордов начался с «Народного бюджета» Ллойд Джорджа в 1909 году. В числе прочих мер он предусматривал повышение подоходного налога, рост пошлины за наследование крупных состояний, вводил налогообложение земель, а также предусматривал налог на горючее и сбор за регистрацию автомобилей — в те времена, когда позволить их себе могли лишь очень богатые люди. Дополнительные доходы предполагалось частично направить на существенно возросшие оборонные расходы. Хотя Палата лордов уже давно руководствовалась договоренностью о том, что в ней не будут блокироваться бюджеты, одобренные Палатой общин, на сей раз преобладающие в ней консерваторы были разъярены тем, что посчитали выпадом против богатых и землевладельцев, и отклонили законопроект. Страсти кипели. Герцог Бофорт сказал, что «желал бы видеть Уинстона Черчилля и Ллойд Джорджа посреди случки сорока охотничьих собак». Герцог Баклю информировал небольшой шотландский футбольный клуб, что в связи с введением налога на землю он не в состоянии продолжать платить ежегодный взнос в сумме одного фунта стерлингов[393]. Асквит назначил выборы, главными темами которых стали бюджет и необходимость сокращения власти Палаты лордов. Как ни странно, на этих выборах января 1910 года либералы потеряли более ста парламентских мест, и продолжение деятельности их правительства стало зависеть от поддержки лейбористов и ирландских националистов. Образ правительства экстремистов очевидным образом подействовал на электорат, в котором многие рабочие-мужчины и все женщины были по-прежнему лишены права голоса.

Профсоюзы, лишенные права собирать деньги на политические цели в судебном порядке, получили разрешение правительства на это в 1913 году. Теперь рабочим, не желающим платить взносы на политические нужды, приходилось расставаться со своей профсоюзной организацией. Внутренние проблемы осложняли работу правительства еще больше, чем внешнеполитические факторы. Из опасений развития социализма и перед лицом требований все более организованного рабочего движения надо было что-то делать с угнетением, которое прежде воспринималось в качестве неизбежного спутника капитализма. За период между 1900 и 1913 годами количество членов профсоюзных организаций более чем удвоилось (достигнув четырех миллионов человек), и с 1910 года лейбористы, от чьих голосов теперь зависело правительство, существенно увеличили свое влияние в парламенте.

Переосмысливающим это правительство являлось прежде всего в силу того, что оно заложило самые первые основы социально ориентированной государственной политики. В этом, равно как и в покушении на наследные привилегии Палаты лордов, заслуги премьер-министра Асквита и Ллойд Джорджа были как минимум равны. Асквит не был доминирующим премьером, и важнейшие реформы были во многом коллективным достижением правительства, в котором, однако, присутствовали две особенно значительные впоследствии фигуры. Локомотивами, сослужившими кабинету Асквита немалую службу, были две притягательные личности — Ллойд Джордж и Черчилль, которые небезосновательно считаются «двумя гениями британской политики первой половины двадцатого века»[394].

Лейбористское правительство периода после Второй мировой войны

Правительство, проработавшее под руководством Клемента Эттли с 1945 по 1951 год, является особенно отчетливым примером переосмысливающего лидерства. Как уже отмечалось в предыдущей главе, оно было и не менее отчетливым примером коллективного руководства с лидерством ключевых министров, а не лично премьера, который, впрочем, играл важную роль уравновешенного координатора усилий ярких самолюбивых личностей. Среди двадцати членов лейбористского кабинета не было никого, кто родился в двадцатом веке. Самым молодым из них оказался неожиданно выбранный Эттли на пост министра здравоохранения сорокасемилетний Эньюрин Бивен, считавшийся неисправимым смутьяном. Правительство аккумулировало в себе огромный опыт людей самых разных призваний, некоторые из которых обладали дополнительным достоинством в виде работы в коалиционном правительстве военного времени (в случаях самого Эттли, Эрнеста Бевина, Герберта Моррисона, Стаффорда Криппса и Хью Долтона — на очень высокопоставленных должностях). В качестве заместителя премьер-министра в годы войны Эттли был не настолько же заметен, как Бевин и Моррисон, и последний надеялся занять его место лидера лейбористов и потенциального премьера.

Заведовавший кафедрой политических наук Лондонской школы экономики Гарольд Ласки в 1945 году стал председателем исполкома Лейбористской партии (это была переходящая должность) и старался и тогда, и позже сместить Эттли с позиции лидера партии, считая его недостаточно социалистическим, чрезмерно антисоветски настроенным и «далеким от народных масс»[395][396].

Во время предвыборной кампании 1945 года Ласки написал Эттли, что его лидерство «серьезно мешает нам надеяться на победу на предстоящих выборах» (на них лейбористы вскоре победят с огромным перевесом над другими партиями, получив на 183 парламентских места больше, чем консерваторы с союзниками)[397]. Эттли по большей части спокойно воспринимал постоянный поток критики. Еще в 1941 году он отвечал Ласки на обвинение в том, что идет по опасному пути Рамсея Макдональда (лидера лейбористов, исключенного из партии за согласие занять пост премьера коалиционного правительства, в котором преобладали консерваторы): «Сожалею о вашем предположении, что я склоняюсь к макдональдизму. Как вы столь верно заметили, особенности моего характера и имеющиеся заслуги не позволяют мне соблазниться мыслью о том, что я мог бы представлять собой хоть какую-то ценность вне рядов партии, которой я служу»[398]. Однако, когда в 1945 году Ласки использовал свое положение, чтобы давать интервью иностранной прессе от имени вновь сформированного лейбористского правительства, Эттли написал ему, что «внешняя политика находится под талантливым руководством Эрнеста Бевина», что задачи министра иностранных дел «достаточно сложны» и без неудобств, которые привносят в них безответственные заявления Ласки, и что «период молчания с вашей стороны пришелся бы очень кстати»[399].

Лейбористское правительство приняло целый ряд социалистических мер, национализировав Банк Англии, железные дороги, дальние перевозки, электроэнергетику и газоснабжение, угольные шахты, гражданскую авиацию и сталелитейную промышленность. За исключением сталелитейных предприятий, денационализированных консервативным правительством Черчилля, все эти отрасли оставались под контролем государства еще как минимум поколение после ухода лейбористского правительства в 1951 году. Поскольку Палата лордов твердо намеревалась задержать принятие закона о национализации сталелитейной промышленности, был принят новый Парламентский акт, сокративший время на обсуждение с разрешенных в 1911 году двух лет до одного года[400]. Решения правительства носили эгалитарный характер и были направлены на перераспределение доходов. В Великобритании царила послевоенная разруха, и острый дефицит обусловил существование карточной системы для продовольствия и горючего вплоть до самого конца 1940-х годов (с начала 1949 года была отменена только карточная система на одежду). В то же время бесплатное молоко для школьников и ряд других социальных благ позволили улучшить состояние здоровья населения всех возрастов по сравнению с межвоенным периодом[401]. Закон о государственном страховании 1946 года существенно увеличил пособия по болезни и безработице и «оставался основой системы социального обеспечения в течение последующих тридцати или более лет»[402]. Но самым значительным шагом было создание под руководством Бивена Государственной службы здравоохранения — этой услуге было суждено стать настолько популярной, что и поколения спустя правительствам, решавшимся увеличить долю частного медицинского сектора, приходилось делать это едва ли не украдкой и после торжественных клятв в верности ГСЗ. Не далее как в 2010 году один из современных биографов Эттли утверждал: «С точки зрения ее главного принципа — бесплатности по месту предоставления услуги государственная служба здравоохранения и по сей день остается практически без изменений»[403]. Отражением ее культового статуса в послевоенной Великобритании стало то, что большой фрагмент церемонии открытия Олимпийских игр 2012 года в Лондоне был посвящен ГСЗ (что, вероятно, сильно озадачило американских зрителей).

Маргарет Тэтчер как переосмысливающий лидер

Многие меры из реализованных первым послевоенным правительством лейбористов оставались в основе политики вплоть до прихода к власти Маргарет Тэтчер. Первая (и до сих пор единственная) женщина на посту премьер-министра Великобритании, Маргарет Тэтчер, несомненно, попадает в категорию переосмысливающих лидеров. Кроме того, она занимала эту должность дольше, чем любой другой премьер-министр в двадцатом или двадцать первом веке, — одиннадцать лет, с 1979 по 1990 год. Тэтчер была исключительно активна и на международной арене, и во внутренней политике. Хотя ее совершенно не огорчало прозвище «железная леди», которым впервые одарили ее советские журналисты, на практике внешняя политика Тэтчер была намного более тонкой, чем предполагал ее воинственный имидж. Государственная власть до ее прихода на должность премьера также несколько отличалась от той, которую она описывала уже после своего вынужденного ухода из правительства.

На ее деятельность премьер-министра оказывали влияние способные советники из числа правительственных чиновников, коллеги по кабинету, в том числе министры иностранных дел, а также консультации приглашавшихся время от времени специалистов из научной среды. (Наряду с сильными убеждениями Тэтчер отличалась удивительной тягой к знаниям и могла работать до глубокой ночи, ограничиваясь всего четырьмя часами сна.) Вне работы она была более склонна прислушиваться к своим фанатичным приверженцам, чем к экспертам. Премьер-министр Тэтчер была одной из первых, кто предположил, что советский лидер Михаил Горбачев совершенно не похож на всех своих предшественников. Среди консервативных политиков Европы и Северной Америки она была самым активным сторонником мнения о том, что его реформы будут иметь масштабное значение. Политический инстинкт Тэтчер не позволял ей предположить, что фундаментальные перемены могут быть инициированы верхушкой правящей Коммунистической партии. Не полагаясь на внутреннее ощущение, она выслушала мнения широкого круга специалистов и пересмотрела свои взгляды на перспективы перемен в Советском Союзе и Восточной Европе[404][405].

Кроме того, вопреки своей воинственной репутации, Тэтчер скептически относилась к американским военным операциям в Ливане и Сирии: «Стоит только начать пересекать границы, конца и края этому не будет, а я твердо настаиваю на необходимости соблюдения международного права»[406]. Ее готовность применить силу для возврата Фолклендских островов после их захвата аргентинскими войсками не должна бросать тень на ее крайнее нежелание использовать военное вмешательство, за исключением случаев прямой внешней агрессии против Великобритании или подконтрольных ей территорий. Она была взбешена американской агрессией против Гренады, предпринятой с целью помешать внутреннему перевороту в этой стране. Это было тем более болезненно, что Гренада — бывшая английская колония, остававшаяся частью Британского Содружества. При этом в телефонном интервью для Би-би-си Тэтчер делала значительно более масштабные выводы:

«Мы… демократии Запада, используем свои армии для того, чтобы защищать свой образ жизни… Мы не используем их для вторжения на независимые суверенные территории… Если речь идет о каком-то новом принципе права, согласно которому США могут являться туда, где вопреки воле народа, но исключительно по внутренним обстоятельствам пришли к власти коммунисты, то нам предстоят ужасные войны в разных частях света»[407].

Хотя Тэтчер в целом скептически относилась к Министерству иностранных дел и по делам Содружества (за исключением нескольких авторитетных сотрудников, работавших с ней на Даунинг-стрит в качестве ближайших советников), ее подходы к целому ряду проблем вполне соответствовали линии МИД и двух его министров — сэра Джеффри Хау и Дугласа Хёрда. Важнейшими исключениями были ее взгляды на режим апартеида в Южной Африке, Европейский союз и объединение Германии. Здесь она вполне соответствовала представлению о себе как об ультраконсерваторе, и ее позиция сильно расходилась с позицией Форин-офиса[408]. Однако в число трех переосмысливающих британских администраций двадцатого столетия правительство Тэтчер попадает в первую очередь благодаря внутренней политике. И в этом случае, в отличие от правительства Эттли, вычленение лично премьер-министра как переосмысливающего лидера выглядит полностью обоснованным[409]. Тэтчер пришла на премьерскую должность с твердыми взглядами на экономику, профсоюзы и социальную роль государства, которые она собиралась воплотить в жизнь в качестве внутриполитического курса правительства. Контраст между программами правительств Эттли и Тэтчер был более чем разительным. Не менее колоссальной была и разница между тем, как проходили заседания кабинетов этих двух премьеров. В отличие от Эттли, Тэтчер начинала их с изложения своего мнения по вопросам, относительно которых у нее уже была твердая точка зрения (а таких бывало много), сразу же направляя дискуссию в нужное ей русло. Многие важные темы даже не выносились на обсуждение кабинета. Как выразился один из весьма критически настроенных членов ее первого правительства Иэн Гилмор, «коллективное принятие решений было серьезно урезано, а вместе с ним, разумеется, и коллективная ответственность»[410].

Минимум половину членов первого кабинета миссис Тэтчер составляли люди, чье мировоззрение сильно отличалось от ее собственного. К таковым относились министр иностранных дел лорд Каррингтон, Майкл Хезелтайн, Джим Прайор, Питер Уокер и сам Гилмор. В то время ближайшим союзником премьер-министра был Джеффри Хау, занимавший пост министра финансов. Постепенный процесс отставок и перетасовок с подачи премьер-министра изменил состав высших эшелонов власти, но при этом Тэтчер умудрилась восстановить против себя даже своих самых старых союзников. Непосредственным поводом для смещения Тэтчер с поста в 1990 году послужила отставка Хау, но этому предшествовал уход других ключевых министров, открыто критиковавших стиль ее руководства. Это было особенно очевидно в случаях отставки Майкла Хезелтайна с поста министра обороны в 1986 году и Найджела Лоусона с поста министра финансов в 1989 году[411]. Лоусон, как и Хау (но в отличие от Хезелтайна), изначально полностью разделял позицию Тэтчер в области экономической политики, но затем их мнения стали все больше и больше расходиться, в первую очередь в том, что касалось членства Великобритании в Европейской валютной системе, независимости Банка Англии и налогообложения[412].

Важными чертами Тэтчер — премьер-министра была тщательность в проработке вопросов и настойчивое требование получать максимально полный объем информации. Она была не слишком склонна к самокритике, однако ее официальный биограф отмечает, что в пожилом возрасте она больше всего корила себя в случаях, когда ей казалось, что «она недостаточно тщательно к чему-то подготовилась»[413]. Она обладала блестящей памятью и умением впитывать огромный объем информации в процессе методичной подготовки к какому-либо мероприятию — будь то встреча с Горбачевым или более привычные еженедельные совещания со своими министрами[414]. Хотя Тэтчер не давала министерским чиновникам расслабляться, и они ее даже побаивались («она нагоняла страх на весь Уайтхолл»[415]), премьер-министр получала от них массу фактического материала. В определенном смысле она предпочитала работать с ними, а не со своими коллегами по кабинету, поскольку они не только снабжали нужной информацией, но и были более надежны в исполнении ее распоряжений. Причем настолько, что Тэтчер говорила главе своего личного секретариата Клайву Уитмору: «Знаете, Клайв, у меня лучше получалось бы руководить этим правительством, если бы у меня не было министров, а были только их заместители»[416].

Хотя Тэтчер в конечном итоге погубила манера руководства — в 1990 году ее кабинет практически хором сообщил ей, что она не может больше оставаться премьер-министром, — именно она дает основания относить этого политика к переосмысливающим лидерам, а не просто считать главой переосмысливающего правительства. Как это ни удивительно, но и критики политики Тэтчер, и те, кто относится к ней с симпатией, по большей части согласны в том, что в качестве лидера она пересмотрела повестку политической дискуссии, изменила взгляды на политически возможное и запустила радикальные перемены[417]. Кроме того, лидерство Тэтчер порождало острые разногласия, поляризовав общественное мнение в Англии и сделав ее крайне непопулярной фигурой в Шотландии. В конце концов она лишилась поддержки подавляющего большинства коллег по кабинету и привела консервативную партию к самому разобщенному за несколько десятилетий состоянию. Один из итогов внешнеполитической деятельности никто не осмелился бы предсказать в начале ее премьерства в 1979 году: она приобрела себе больше друзей в Восточной Европе, чем в Западной. Тэтчер пользовалась успехом в Москве, Праге и Варшаве, вызывая раздражение в Бонне, Берлине и Париже.

Предшественник Тэтчер в роли лидера Консервативной партии (и премьер-министр с 1970 по 1974 год) Эдвард Хит использовал очень похожий властный стиль руководства, но оставил единственный серьезный след в виде присоединения Великобритании к Европейскому сообществу (переименованному позже в Европейский союз). Как писал Энтони Кинг, «несмотря на частые смены политического курса, Хит несомненно осуществлял более полный и последовательный контроль над своей администрацией, чем любой другой премьер-министр после 1945 года… Факт проигрыша тори на выборах в феврале 1974 года, как и факт того, что, кроме вступления Великобритании в Европейское сообщество, почти все остальное политическое наследие Хита быстро обратилось в прах, не означают того, что Хит не был властным премьер-министром. Скорее, они говорят о том, что не все властные премьер-министры бывают успешны»[418]. Стоит добавить к этому, что перед назначением на пост премьер-министра «значительная часть населения страны считала Хита „слабым“»[419]. Его пример наглядно иллюстрирует три соображения. Первое: лидеру гораздо труднее получить репутацию «сильного» прежде, чем он станет премьером. Второе: представления общественности о силе или слабости лидера с точки зрения его превосходства в принятии решений могут быть необычайно далеки от действительности. Третье: нет никаких оснований полагать, что «сила» премьер-министра (в смысле, его господствующего положения по отношению к коллегам в кабинете) является залогом успеха его правительства.

При том, что стили руководства Тэтчер и Хита были во многом схожи, они существенно расходились во взглядах на важнейшие проблемы. Хит, так и не простивший Тэтчер своего смещения с позиции лидера консерваторов, не разделял ее восторгов по поводу нерегулируемого капитализма. По высказыванию одного высокопоставленного лица в правительстве Тэтчер, «два главных принципа» правительства Эттли, а именно «высокая степень государственного вмешательства и стремление к имущественному равноправию», практически не подвергались пересмотру на протяжении жизни целого поколения — до тех пор, пока на Даунинг-стрит не появилась Маргарет Тэтчер[420]. Ее правительство отменило многие законодательные ограничения для коммерческих организаций (включая банки), либерализовало рынки капиталов и действовало, исходя из веры в незаменимость рыночных сил (главным проповедником которой была сама Тэтчер). Неотъемлемой частью такого подхода была программа приватизации, в ходе которой государство за десятилетие распродало две трети своих активов. Консерваторы более традиционных взглядов относились к этому неодобрительно. Как-то раз во время Фолклендского кризиса Гарольд Макмиллан был вновь приглашен на Даунинг-стрит, чтобы проконсультировать миссис Тэтчер на предмет «ведения войн». Он зашел в помещение, из которого вынесли мебель, чтобы подготовить к вечернему приему, огляделся и поинтересовался: «А куда девалась вся мебель? Полагаю, и ее вы тоже распродали»[421]. Тэтчер победила в борьбе с продолжительной забастовкой шахтеров (профсоюзная солидарность которых ранее способствовала падению правительства Хита) и существенно ограничила права профсоюзов. В рамках курса на поощрение частного домовладения и сокращения госсектора она разрешила нанимателям муниципального жилья выкупать его по льготным ценам.

В целом правительство Тэтчер существенно сместило существовавший в государстве баланс государственного и частного секторов в сторону последнего. В том числе это подразумевало привнесение бизнес-практик в работу органов государственной власти и ряд мер, направленных на отмену эгалитарных установок, принятых правительством Эттли. Были снижены ставки подоходного налога для богатых и введен новый местный налог, официально именующийся «муниципальным сбором», но известный повсеместно как «подушный налог». Поскольку он был призван заменить основанный на разных ставках налог на имущество и рассчитывался исходя из численности населения, его противники говорили о том, что его сумма будет одинакова и для герцога, и для мусорщика. Новый налог встретил яростное сопротивление и способствовал росту непопулярности Тэтчер в последние годы ее пребывания в должности. Бывший в тот период министром финансов в ее правительстве Найджел Лоусон считал, что «попытка сделать символом своего правления вид налога с печальной многовековой славой была ее колоссальным личным просчетом». Тем не менее Лоусон признаёт, что при принятии данного конкретного решения Тэтчер, «несмотря на глубокую убежденность в собственной правоте, полностью соблюла все правила правительственных приличий»[422]. Министр финансов активно выступал против, указывая в своей служебной записке от мая 1985 года на то, что «супружеская пара пенсионеров из Центрального Лондона будет обязана отдавать в виде подушного налога 22 % своего чистого дохода, тогда как обеспеченная пара из предместий будет платить всего 1 %»[423]. Однако Тэтчер убедила кабинет, и в 1986 году закон был принят. В Шотландии он вступил в силу на год раньше, чем в Англии и Уэльсе. Это стало подарком и для Шотландской национальной партии, и для лейбористов, и увеличило и без того сильное недовольство шотландцев Консервативной партией[424].

Новаторские правительства Великобритании

В рассматриваемый период в Великобритании было три правительства, которые, не вполне соответствуя критериям переосмысливающего лидерства, отличались заслуживающими внимания новаторскими подходами. Это были правительства Гарольда Макмиллана, Гарольда Вильсона и Тони Блэра. При этом наиболее важные перемены, происходившие во времена существования правительств Вильсона и Блэра, нельзя считать преимущественно личными заслугами двух этих премьеров.

Правительство Макмиллана пошло, хотя и неохотно, на уступки в вопросе деколонизации. Последовавший в этой связи взрыв негодования был направлен в первую очередь на министра по делам колоний Иана Маклеода и в меньшей степени на самого Макмиллана — и за его южноафриканскую речь о «ветре перемен», и за то, что он назначил ответственным за колониальную политику относительно либерального Маклеода. Нападки исходили не только от таких маргинальных групп, как «Лига верноподданных империи», но и от значительного числа представителей правого крыла Консервативной партии. В плане экономической политики это правительство не сильно отличалось от правительств Черчилля и Идена, в которых работал Макмиллан. Его последней правительственной должностью был пост министра финансов, хотя сам он достаточно скептически воспринимал ортодоксальные порядки казначейства, придерживался кейнсианских взглядов на экономику и подозрительно относился к некоторым видам занятий лондонского Сити, называя в частных беседах банкиров «банкстерами»[425].

В конституционном плане самым значительным изменением, которое совершило правительство Макмиллана, был Закон о пожизненном пэрстве 1958 года. Он вводил новую категорию непотомственного пэрства, которое могло распространяться на выдающихся представителей самых разных областей деятельности, а также на отправляемых таким образом в почетную отставку известных политиков. Закон вдохнул новую жизнь в Палату лордов, во многом повысив качество дискуссий в ней. Стоит заметить, что Лейбористская партия не особенно торопилась с упразднением второй палаты, вполне удовлетворяясь тем, что наследственный принцип ее формирования делал ее несостоятельной и не представляющей угрозы превосходству Палаты общин. Другим важным шагом долгосрочного значения, предпринятым консервативным правительством Макмиллана, стало создание в 1961 году авторитетной комиссии под председательством экономиста лорда (Лайонела) Роббинса, задачей которой было исследование состояния и перспектив высшего образования в стране. Последующее одобрение правительством выводов доклада комиссии, опубликованного в 1963 году, спровоцировало резкое увеличение числа британских университетов[426].

Важнейшим достижением лейбористского правительства 1960-х годов под руководством Гарольда Вильсона было существенное расширение личных свобод (что шло несколько вразрез со стереотипными представлениями о политике консерваторов и лейбористов). В период его руководства произошли очень важные общественные изменения, в том числе либерализация законодательства о разводах, легализация добровольных гомосексуальных отношений между совершеннолетними мужчинами (обеспечившая соответствие правовых норм, касающихся мужчин, уже существовавшим в отношении женщин), отмена смертной казни и легализация абортов (при сохранении некоторых оговорок). С целью увеличения количества уголовных дел, рассматриваемых судами присяжных, было отменено требование единогласия вердикта, существовавшее в Англии с четырнадцатого века[427]. Было упразднено право лорда-гофмейстера на цензуру театральных постановок[428]. Этот блок мер по снятию разного рода ограничений стал самым долговечным наследием лейбористского правительства 1960-х, а их главным инициатором и движущей силой был не Вильсон (придерживавшийся довольно консервативных социальных взглядов), а министр внутренних дел Рой Дженкинс. Это еще один пример, подтверждающий, что не стоит считать премьер-министров «синонимами» возглавляемых ими правительств.

Из всех упомянутых законов лишь один — об отмене смертной казни— был внесен на голосование в период работы предшественника Роя Дженкинса на посту министра внутренних дел Фрэнка Соскиса[429]. Законопроект выдвинул лейборист-заднескамеечник Сидни Силверман, что было кульминацией его многолетней парламентской кампании за отказ от высшей меры наказания[430]. Все другие изменения, наряду с отменой смертной казни, были предложены Дженкинсом в его книге, опубликованной в 1959 году. Возглавив по предложению Вильсона Министерство внутренних дел (тот сам был удивлен желанием Дженкинса занять эту должность), он получил возможность энергично взяться за их продвижение[431]. Даже в тех случаях, когда законопроект вносил кто-то из депутатов-заднескамеечников, как это было с реформой законодательства об абортах, предложенной либералом Дэвидом Стилом, он получал поддержку в виде «очень благожелательного выступления министра» Дженкинса[432]. Ни этот законопроект, ни Закон о сексуальных преступлениях (предложенный лейбористом-заднескамеечником Лео Абзом и «декриминализировавший гомосексуальные связи между совершеннолетними») не прошли бы через законодательный процесс без поддержки Дженкинса в качестве министра внутренних дел[433].

Между тем идея еще одной крупной правительственной инициативы принадлежала в основном Гарольду Вильсону. Он гордился ею и очень хотел, чтобы его вспоминали в первую очередь в этой связи. Речь идет о создании Открытого университета с преподаванием по радио и телевидению с целью предоставить возможности получения высшего образования тем, кто упустил ее в более молодом возрасте. Использование вещательных СМИ в сочетании с новаторскими учебно-методическими пособиями и очно-заочными персональными консультациями позволяло людям любых возрастов учиться на дому в удобном для себя режиме вплоть до получения диплома о высшем образовании. Задачу воплотить в реальность свою идею «Университета в эфире», как он называл это изначально, Вильсон поручил Дженни Ли — бесспорно, сильнейшей из политиков — «младших министров» правительства 1964–1970 гг. Она вышла победителем из множества схваток с Министерством финансов (равно как и со своим формальным руководителем — министром образования) благодаря своей мощной политической воле, высокой партийной репутации и уважению, которое испытывал Вильсон к ней и ее покойному супругу Эньюрину Бивену, создателю Государственной службы здравоохранения[434]. Будучи одновременно и министром культуры, и министром по особым поручениям с задачей создания Открытого университета, Дженни Ли, на зависть коллегам из кабинета (членом которого она не являлась), даже в трудные времена могла получать существенные объемы дополнительного финансирования, поскольку в необходимых случаях звонила напрямую премьеру и заручалась его поддержкой[435].

Правительства Асквита, Эттли и Тэтчер переосмысливали широкий круг политических вопросов. Единственной областью, в которой остается заметным влияние десятилетия существования правительства под руководством Тони Блэра, по всей видимости, являются изменения в Конституции (если не считать непреходящих негативных последствий иракской войны). Но их масштаб был таков, что не хватает лишь немногого, чтобы считать это правительство переосмысливающим. Существенно продвинулась вперед реформа Палаты лордов: наследственное пэрство подверглось радикальному сокращению — 90 % было упразднено одним махом. Были приняты Закон о правах человека, который Вернон Богданор назвал «краеугольным камнем новой британской конституции»[436], и Закон о свободе информации. Были созданы парламент Шотландии и ассамблея Уэльса, а соглашение о сотрудничестве между конфликтующими сторонами в Северной Ирландии позволило центральной власти передать местным самоуправлениям часть своих законодательных и исполнительных полномочий. Последнее из этих достижений стало возможным благодаря участию многих людей (в том числе бывших британских и ирландских премьеров, британских министров по делам Северной Ирландии, руководителя аппарата Блэра Джонатана Пауэлла, сенатора Джорджа Митчелла и даже президента Билла Клинтона), но и крупнейшие североирландские деятели, и премьер-министр Ирландской республики Берти Ахерн отмечали важность роли, которую сыграл в этом Блэр. В отличие от Северной Ирландии конституционная реформа была результатом унаследованного Блэром политического курса, и сам он не испытывал большого энтузиазма по ее поводу. Более того, позднее он считал Закон о свободе информации ошибкой, поскольку он позволяет слишком многое журналистам[437]. Самоуправление Шотландии и Уэльса, Закон о правах человека и Закон о свободе информации в определенной мере способствовали уменьшению объема властных полномочий самого Блэра. Наряду с невозможностью отнести данные решения к числу личных заслуг премьер-министра это означает, что самые выдающиеся достижения лейбористского правительства периода Блэра совершались в отсутствие поддержки со стороны Даунинг-стрит[438].

Ведущий исследователь британской политики (и особенно Лейбористской партии) двадцатого века Кеннет Морган отмечает, что правительство Блэра было смелее, чем правительство Асквита за девяносто лет до него, только в области конституционной реформы. Морган делает уместное замечание о том, что «первоочередное влияние» на эту область оказывал лорд (Дерри) Ирвайн[439]. Единственная реформа конституционного значения, которую поддерживал Блэр, а именно присоединение Великобритании к системе общеевропейской валюты, не состоялась, поскольку премьер-министра без особого труда переиграл министр финансов Гордон Браун[440]. «Я решу проблему валютного союза», — утверждал в 2000 году Блэр, но не смог этого сделать[441]. Он дошел до того, что намекнул Брауну, что досрочно уйдет в отставку и освободит для него место премьера, если тот «более благожелательно отнесется к идее евро», однако не помогло и это[442].

Во Введении я отмечал, что переосмысливающие лидеры, индивидуально или в коллективе, стараются приблизить центр к себе, а не стремятся к центризму, как это делают другие. Блэр выбрал из этих вариантов второй. Будет вполне справедливо, если я скажу, что он и в несколько меньшей степени Браун в качестве министра финансов и премьера с 2007 по 2010 год придерживались рамок политически возможного и желаемого, установленных действительно переосмысливающим лидером в лице Тэтчер[443]. Тем не менее между политическими взглядами Блэра и Брауна существовали различия, отчасти приглушенные риторикой «Нового лейборизма». Робин Кук, один из ведущих деятелей правительства Блэра до своего ухода в отставку в знак протеста против войны в Ираке, расхваливал Брауна за спасение от бедности «миллионов детей и пенсионеров». Но на одном из совещаний в Чекерс он же сказал Блэру, Брауну и остальным министрам: «С гордостью говоря о сделанном нами для бедных, я ощущаю некоторую неловкость, как будто сделал что-то вопреки партийной линии»[444].

В своих мемуарах Блэр отзывается о Брауне как о более закоренелом «госаппаратчике» из них двоих и выражает обеспокоенность тем, что, заменив его, Браун не сможет продолжить реализацию «повестки истинного Нового лейборизма»[445]. С учетом масштабов сокращения объемов промышленного производства на Британских островах одним из важнейших источников налоговых поступлений оставался финансовый сектор. Это было одной из главных причин трепетного отношения к нему со стороны лейбористских министров финансов (Брауна на протяжении десятилетия премьерства Блэра и Алистера Дарлинга в течение трех лет премьерства самого Брауна). Несмотря на это, «легкое регулирование» лондонского Сити соответствовало традициям тэтчеровского правительства или как минимум посттэтчеровскому центризму. До того как разразившийся в 2008 году финансовый кризис продемонстрировал наличие огромного количества сомнительных практик, «консервативная оппозиция настаивала на еще большем ослаблении контроля»[446].

Алекс Сэлмонд и возможность распада Великобритании

В Великобритании наших дней есть только один кандидат на звание переосмысливающего лидера — руководитель Шотландской национальной партии Алекс Сэлмонд. Если — а это очень большое «если» — Шотландия проголосует на референдуме за отдельную государственность, окончив таким образом в высшей степени стабильный и сравнительно успешный трехсотлетний политический союз, это будет, безусловно, системное изменение. В этом случае Сэлмонд сможет считаться даже преобразующим лидером, хотя мнения о том, насколько позитивным было бы подобное развитие событий, расходятся и в Шотландии, и в Соединенном Королевстве в целом. Это абсолютно точно повлекло бы за собой важные последствия, и не все из них можно спрогнозировать. Хотя для роста влияния Шотландской национальной партии есть целый ряд важных причин помимо полемического дара, личной притягательности и убедительности Сэлмонда, как противники, так и сторонники видят в нем выдающегося политика. Кроме того, это тот случай, когда партия, относительно поздно появившаяся на политической сцене, больше обычного зависит от талантов своих руководителей, включая их способность привлекать внимание общественности и средств массовой информации.

Шотландская национальная партия (ШНП) была основана в 1934 году, но до начала 1970-х годов имела минимальное представительство в Палате общин. Создание Шотландского парламента пошло ШНП на пользу: на выборах в эдинбургский парламент за нее голосовало значительно большее число шотландцев, чем на выборах в нижнюю палату британского парламента[447]. Всего через восемь лет после первых выборов в шотландский парламент 1999 года ШНП под руководством Сэлмонда сформировала правительство меньшинства и, доказав, что она может управлять (и не является партией из одного человека), спустя четыре года обеспечила себе абсолютное большинство на выборах в 2011 году[448]. Более того, ей удалось сделать это в условиях пропорциональной избирательной системы, специально предназначенной для того, чтобы затруднить получение абсолютного большинства одной партией (в особенности ШНП).

Рост популярности шотландских националистов обусловлен многими факторами. Один из них — международная обстановка. За несколько последних десятилетий появилось множество новых государств, представленных в ООН. Конец правления коммунистов в Советском Союзе и Восточной Европе привел к восстановлению государственности некогда независимых стран и созданию целого ряда новых государств с куда меньшими традициями национального самосознания или преемственностью институтов, чем в Шотландии. Самая сильная в Шотландии Лейбористская партия частично утратила свою популярность в период премьерства Блэра. Часть новых сторонников ШНП получила в лице избирателей, чьи взгляды были ближе к лейбористам до их преображения в «Новый лейборизм».

Сам Алекс Сэлмонд — выходец из левого крыла своей партии, а сама она уже очень далеко ушла от тех времен, когда ее можно было считать «тори в тартанах» и не воспринимать всерьез. После 2003 года ШНП приобретала сторонников на волне непопулярности иракской войны, одним из наиболее действенных критиков которой был Сэлмонд, в то время член британского парламента. Он возглавлял ШНП с 1999 по 2000 год, после чего в его лидерстве случился четырехлетний перерыв, в течение которого число его сторонников уменьшилось. Заранее заявив, что ему «надоело взлетать ракетой и падать кирпичом», он вернулся к руководству партией в 2004 году и был ее главой в период наиболее стремительного роста[449]. Сэлмонд говорил, что он «большой поклонник Гарольда Вильсона» и так же, как и он, умеет облечь самую грозную инвективу в юмористическую форму и отговориться в случае затруднительной ситуации[450]. Одним из таких случаев была необходимость отделаться от горячей приверженности идеи перехода на евро после обретения Шотландией независимости. Европейская валюта испытывала серьезные трудности, и популярность этой мысли сильно упала. Поставленный перед лицом необходимости вернуться к использованию фунта и заботам Банка Англии в гипотетическом случае обретения Шотландией независимости, Сэлмонд порадовал всех напоминанием о том, что Банк основал шотландец. Это послужило очередным примером правоты утверждения, что подробная аргументация менее важна для успеха в политике, чем наличие эмоционального контакта с электоратом[451].

Преобразующее лидерство в послевоенной Германии

В экономическом и политическом плане Западная и, после 1990 года, объединенная Германия была примером успеха. При высоком уровне демократии и государственного руководства страна процветала. Это дает основания говорить о взаимозависимости успешного руководства и упрочения демократии, хотя это не настолько очевидно, как увязка «сильного» и харизматичного германского руководства 1930-х годов с тоталитарным репрессивным строем периода 1933–1945 гг. Трое из канцлеров Германии послевоенного периода обоснованно претендуют на то, чтобы считаться переосмысливающими лидерами. Это Конрад Аденауэр, Вилли Брандт и Гельмут Коль. В Германии канцлер не возглавляет государство — это функция президента страны, который является номинальной политической фигурой, хотя и может являться значительным моральным авторитетом, как, например, Рихард фон Вайцзеккер в 1980-х и 1990-х годах. Тем не менее, будучи главой правительства страны, канцлер обладает самыми большими властными полномочиями. Канцлер избирается не электоратом на прямых выборах, его назначает парламент. Каждая из партий заранее определяет своего кандидата на должность канцлера, что является важным, но не решающим фактором борьбы за голоса избирателей. Крупное исследование выборов в послевоенной Германии приходит к выводу, что «важнейшей определяющей голосования избирателей является их самоидентификация по отношению к той или иной партии»[452].

Вступив в должность, канцлер получает очень большой объем властных полномочий, хотя, как и у большинства глав правительств других стран, они в большей степени относятся к вопросам внешней, а не внутренней политики. Канцлерам предоставлено право определять общую направленность политического курса (которого лишены британские премьеры, хотя некоторые из них и стараются поступать так, как будто они им обладают), а по результатам правительственной политики он или она (первой женщиной на посту канцлера Германии стала в 2005 году Ангела Меркель — еще один пример талантливого политика и дальновидного руководителя) подотчетны законодателям. При этом германская Конституция предоставляет министрам правительства очень высокую степень самостоятельности. Действуя в рамках общего курса, заданного канцлером, они обладают всей полнотой власти в своих министерствах, причем Конституция не разрешает канцлеру давать им прямые указания. В случаях конфликтов между министерствами определенную роль в устранении разногласий играет кабинет, но главным действующим лицом согласительного процесса является канцлер[453]. Основные положения Конституции демократической Германии принимались представителями различных партий на Парламентском совете в 1948 году. Они предусматривали создание государственности, лишенной не только тоталитаризма Третьего рейха, но и слабости, характерной для предшествовавшей ему Веймарской республики[454]. Так, стали затруднительными роспуск парламента и увольнение правительства в межвыборный период — это можно сделать только посредством «конструктивного вотума недоверия». Это очень высокий барьер, означающий, что канцлера можно принудить к отставке только в случае, если парламентское большинство согласится с кандидатурой его преемника.

Важнейшей определяющей голосования избирателей является их самоидентификация по отношению к той или иной партии.

Два важнейших ограничения власти канцлера обусловлены природой избирательной системы и федеративным устройством Германии. Существующая в стране система пропорционального представительства редко предоставляет возможность получения абсолютного большинства какой-то одной партии, и поэтому германские правительства послевоенного периода были по большей части коалиционными. Таким образом, канцлер, принадлежащий либо к христианским демократам, либо к социал-демократам, должен договариваться с партнером по коалиции, в роли которого обычно выступают свободные демократы, хотя, когда правительство формируют социал-демократы, их партнером могут стать и зеленые[455].

На всеобщих выборах 2013 года христианские демократы в полной мере воспользовались популярностью Ангелы Меркель и выступили настолько хорошо, что были очень близки к получению абсолютного большинства. Обеспечив себе третий срок на посту канцлера, Меркель тем не менее оказалась перед лицом серьезной проблемы, порожденной избирательной системой. Свободные демократы не смогли преодолеть важнейший пятипроцентный порог и не получили представительства в парламенте, и у Меркель остался единственный вариант — «большая коалиция» с социал-демократами, к которой последние относились настороженно, понимая, что будут в ней младшим партнером. К концу ноября руководство двух партий достигло соглашения, которое в следующем месяце было ратифицировано съездом СДПГ.

Конрад Аденауэр

Высший руководитель политической партии естественным образом обладает особыми возможностями определять курс возглавляемой им партии, а когда становится канцлером — и страны. Это особенно ярко проявилось на примере первого канцлера послевоенной Германии — Конрада Аденауэра, взявшего на себя значительную ответственность за воссоздание демократии после более чем десятилетнего господства нацистов и восстановление лежащей в руинах страны. В первые послевоенные годы отношение немцев к демократии было, мягко говоря, сомнительным. Это было время, когда «многие западные немцы все еще были готовы согласиться с тем, что Гитлер был бы одним из величайших государственных деятелей в истории, не проиграй он войну»[456]. Аденауэру было уже семьдесят три, когда в 1949 году он стал канцлером Федеративной Республики Германии. С 1917 года и вплоть до своего смещения нацистами в 1933 году он был мэром Кёльна. В 1945 году он ненадолго вернулся на эту должность, а затем стал председателем Христианско-демократического союза (ХДС)[457].

Восстановление экономики Германии, происходившее в период руководства Аденауэра и способствовавшее росту его популярности, было в очень большой степени результатом деятельности Людвига Эрхарда. На посту министра экономики он стал архитектором того, что получило название «экономического чуда». Понятие «социального рыночного хозяйства» в программу ХДС 1949 года внес сам Аденауэр, которого, возможно, вдохновляли социальные идеи Римско-католической церкви. Часто то же самое ошибочно говорится и об Эрхарде. Как и большинство его помощников-экономистов, он был протестантом и как политик был убежден в том, что достижению социального благополучия в первую очередь будет способствовать устранение системы бюрократического контроля, введенной нацистами и продолжившей существование в условиях оккупационного режима союзников. С учетом всего этого правительственный курс сочетал установку на развитие частного предпринимательства и конкуренции с необходимостью консенсуса в отношениях труда и капитала и построением социально ориентированного государства (истоки которого относятся к более далекому периоду истории — законам о социальном страховании, принятым в 1880-х годах при Бисмарке)[458]. В качестве преемника Аденауэра Эрхард находился на посту канцлера с 1963 по 1966 год. Однако в этой роли он не был столь же эффективен, как в период, когда он в качестве одного из ключевых членов правительства помогал строить экономический фундамент демократии. Рост благосостояния населения обусловил поддержку норм демократии, что коренным образом отличалось от картины германской демократии периода после Первой мировой войны, когда экономический крах, гиперинфляция и безработица стали одними из главных причин падения Веймарской республики и прихода к власти Гитлера.

Стать переосмысливающим лидером в национальном масштабе ему помогал Эрхард, но радикально другой смысл западногерманской внешней политике придал сам Аденауэр. Учитывая, что Соединенные Штаты вышли из войны (и послевоенной оккупации Германии) в качестве несомненно сильнейшей западной державы, нет ничего удивительного в том, что Аденауэр установил и поддерживал конструктивные отношения с американцами. Более того, он приветствовал их постоянное военное присутствие в Европе в качестве оплота против возможной экспансии Советов. В контексте германской истории еще более значительным и знаменательным выглядело установление добрых отношений с Францией, особенно с генералом де Голлем после его возвращения к власти в 1958 году. Аденауэр был горячим сторонником европейского экономического и политического сотрудничества и поддерживал идею создания объединенных вооруженных сил Европы. Кроме того, он не хотел, чтобы ФРГ получила доступ к ядерному оружию, и даже уйдя на покой, горячо возражал против присоединения страны к договору о нераспространении ядерного оружия (что было одним из первых шагов Вилли Брандта на посту канцлера). Под руководством Аденауэра Западная Германия в середине 1950-х годов вступила в НАТО, а в 1957 году была в числе инициаторов подписания Римского договора о создании Европейского Экономического Сообщества — организации — предшественницы Евросоюза. Аденауэр имел все основания сказать: «Я единственный канцлер в истории Германии, отдавший предпочтение единству Европы перед единством Рейха»[459]. О нем также говорили как о «первом немецком государственном деятеле, сумевшем побороть безотчетное стремление своих сограждан воспринимать лидеров всерьез, только если они носят военную форму»[460]. Тем не менее Аденауэр оставался на своей должности слишком долго. Как это часто бывает с лидерами, он все больше и больше верил в собственную незаменимость и не видел достойных кандидатов на свое место. Когда в 1963 году его в конце концов убедили покинуть самый могущественный политический пост Западной Германии, ему было восемьдесят семь.

Вилли Брандт

Консервативный католик Аденауэр мог вести предвыборную борьбу очень жесткими методами. Вилли Брандт отмечал, что канцлер «посвятил теме моего происхождения половину своей выборной кампании», а на следующий день после появления Берлинской стены упомянул его как «также известного под фамилией Фрам»[461]. Мать Брандта, родившегося в 1913 году, была незамужней продавщицей. Мальчик рос, не зная отца, под именем Герберт Фрам. Его воспитывали мать и ее отец, оба активные члены Социал-демократической партии. В детскую секцию партийного спортивного клуба мальчика записали, как он говорил, «почти сразу же после того, как я начал ходить»[462]. Всю свою жизнь, с самого детства, он оставался социалистом социал-демократического толка, не поддавшись ни коммунистическому, ни фашистскому соблазну. Имя Вилли Брандт он взял в 1933 году, когда антинацистская деятельность становилась все опаснее и требовала ухода в подполье. И до и после прихода Гитлера к власти он был активным противником нацизма. В основном он вел эту деятельность, находясь в других европейских странах, но на некоторое время с опасностью для себя вернулся в Германию под видом норвежского студента. Он снова бежал в Норвегию в 1938 году, а после того, как нацисты оккупировали эту страну в 1940-м, переместился в нейтральную Швецию. Несмотря на то что Брандт боролся не за поражение своей родины, а за ее освобождение, в первые послевоенные годы многие соотечественники считали его предателем. В Германию он вернулся в 1945 году, оставаясь гражданином Норвегии. Он вновь вступил в СПГ, а в 1948 году вернул себе германское гражданство.

Взлет Брандта к вершинам немецкой политики был почти молниеносным. Он боролся против коммунистических репрессий не менее решительно, чем против нацистских. Этот политик был одним из ведущих руководителей властей Берлина в период советской блокады 1948–1949 годов, когда население выживало в основном благодаря воздушному мосту союзников, по которому осуществлялись поставки продовольствия. К моменту возведения стены в 1961 году Брандт, который уже в течение четырех лет был мэром Берлина, сделал для поддержания морального духа горожан больше, чем кто бы то ни было. И на протяжении почти десятилетия своего руководства разделенным городом он оставался примером неизменно вдохновляющего руководства. Но переосмысливающим лидером его делают годы с 1969-го по 1974-й, когда он был канцлером Германии. Стиль его политики был не только более коллегиальным, чем аденауэровский, но и более уравновешенным, примирительным и «в достаточной мере терпеливым, чтобы выстраивать подлинный консенсус членов правительства»[463]. Коллегиальность тем не менее не мешала ему проявлять выдающиеся личные инициативы в важнейших международных и межгерманских вопросах — отношениях Западной Германии с Восточной и, в более широком смысле, с восточной частью Европейского континента. Эта Ostpolitik («Восточная политика») стала важнейшим достижением Брандта на посту канцлера. Она привела к признанию послевоенных восточных границ Германии, значительному улучшению отношений между Западной и Восточной Германиями и признанию де-факто существования двух отдельных немецких государств. Контакты жителей двух Германий стали более частыми, а самого Брандта с большим энтузиазмом встречали во время его визита в ГДР в марте 1970 года. Удачно воспользовавшись периодом разрядки напряженности между США и СССР во время президентства Никсона, Брандт стал также первым западногерманским канцлером, установившим рабочие отношения с Москвой[464].

В самой Западной Германии у Ostpolitik Брандта была серьезная оппозиция в парламенте, которая состояла не только из фракции ХДС, но и из некоторых представителей входивших в коалицию с СДПГ свободных демократов. Часть из них покинула коалицию, и в определенный момент Брандту удалось избежать вотума недоверия с перевесом всего в два голоса[465]. Его согласие с отказом от претензий Германии на принадлежавшие ей до войны Силезию и Восточную Пруссию разъярило и политических оппонентов, и влиятельные объединения изгнанников. Кроме того, многим в Германии и за ее пределами казалось, что Брандт отказывается от высшей цели — объединения двух Германий, не получая ничего или почти ничего взамен. Каким бы обоснованным ни выглядело в свое время это мнение, оно не имело ничего общего с действительностью. По понятным причинам в России середины 1960-х годов еще хватало ненависти и страха по отношению к Германии. К середине 1970-х эти настроения в основном угасли[466]. Своим непреходящим антифашизмом и борьбой с нацистским режимом во время Второй мировой войны Брандт заслужил уважение восточных немцев, простых советских людей и даже советского руководства во главе с Леонидом Брежневым. Особенно высоко ценили Брандта в реформаторских кругах правящих партий коммунистической Европы[467]. Все это приобрело особенно важное значение с приходом к власти в СССР в 1985 году Михаила Горбачева, чьи собственные политические взгляды к концу этого десятилетия сильно эволюционировали в направлении социал-демократии[468]. У Горбачева сложились прекрасные отношения с Брандтом, в то время председателем Социалистического интернационала — международной организации социал-демократических партий, которых коммунисты долгое время считали своими злейшими врагами[469]. И самое главное, невозможно представить себе, чтобы кремлевское руководство спокойно отнеслось к падению Берлинской стены в 1989 году и молча согласилось с объединением Германии в 1990 году, если бы по-прежнему рассматривало эту страну в качестве угрозы, как это было до прихода к власти Брандта.

В памяти общественности наиболее ярко сохранился образ Брандта, преклонившего колени перед памятником героям и жертвам варшавского гетто во время своего визита в Польшу в декабре 1970 года. Этот спонтанный поступок изумил даже его ближайших коллег. Сам Брандт позднее писал: «Перед пропастью немецкой истории и под тяжестью памяти о миллионах убитых я сделал то, что делают люди, когда им не хватает слов»[470]. Один из журналистов того времени не менее метко заметил, что «тот, кто не обязан вставать на колени, преклонил их в память о всех тех, кто был обязан, но не делал этого»[471].

Внутри страны опыт Брандта в антифашистском сопротивлении и его участие в послевоенном восстановлении разъединенной страны сыграли важную роль в укреплении германской демократии. Но его вклад в международную политику был еще более переосмысливающим. В этом вполне объективен и он сам:

«Обстоятельства, разные должности и, я уверен, опыт моей юности давали мне возможность увязывать представление о Германии с представлением о мире в умах людей из многих уголков земного шара — сначала в качестве мэра Берлина, затем министра иностранных дел и федерального канцлера. И после всего происшедшего это была отнюдь не мелочь…»[472].

Помимо Вилли Брандта в послевоенной Германии были и другие яркие лидеры — социал-демократы. Это прежде всего Гельмут Шмидт — волевой политик, который занимал посты министра обороны и министра экономики в правительстве Брандта, а затем на протяжении восьми лет (1974–1982) успешно работал в должности федерального канцлера. Тем не менее по своему историческому значению фигура Шмидта несопоставима с фигурой Брандта. Совершенно иной была и его биография. Будучи достаточно аполитичным молодым человеком, во время Второй мировой войны он служил офицером вермахта и получил Железный крест за участие в боевых действиях на Восточном фронте. Его острый ум, резкость и более традиционные взгляды резко контрастировали с творческими подходами, обаянием и политической смелостью Брандта. В начале 1980-х годов согласие Шмидта разместить на немецкой земле американские «Першинги» и крылатые ракеты сделало его одиозной фигурой и вызвало массовые протесты. Однако с точки зрения его компетентности Шмидт, по всем мировым стандартам, является еще одним превосходным примером везения Германии на лидеров в послевоенный период.

Гельмут Коль

В канцлерстве Гельмута Коля есть две знаменитые вещи. Первая — продолжительность его пребывания на этом посту, который он занимал в течение шестнадцати лет, с 1982 по 1998 год, а вторая — сноровка и рвение, с которыми он ухватился за возможность заняться объединением Германии в период, когда остальные лидеры советовали проявлять осторожность. Бóльшую часть времени его нахождения в должности Коля недооценивали как политика, а сразу после отставки он попал в опалу в связи появлением доказательств его участия в незаконном финансировании партии. Кроме того, ему пришлось преодолевать последствия крайне неудачного начала его отношений с Горбачевым, поскольку он намного позже Маргарет Тэтчер заметил потенциал перемен, связанных с новым российским лидером. Даже в октябре 1986 года, когда советской перестройке было уже полтора года, Коль сказал в интервью журналу «Ньюсуик», что считает Горбачева не либералом, а «современным коммунистическим лидером, который знает толк в пиаре», добавив: «Геббельс, один из тех, на ком лежит ответственность за преступления гитлеровской эпохи, тоже прекрасно разбирался в вопросах пиара»[473]. Косвенное сравнение с Геббельсом задело самого Горбачева и его окружение, и в результате Колю пришлось дожидаться личной встречи с советским руководителем вплоть до осени 1988 года, хотя он осознал свою ошибку гораздо раньше. Он смог наверстать упущенное время, а затем и установить на удивление теплые отношения с Горбачевым. Поскольку будущее разделенной Германии по-прежнему сильно зависело от происходящего в Москве, это было политически мудро. Но это был контакт на личном и эмоциональном уровне, продиктованный отнюдь не только соображениями благоразумия. Двоих мужчин объединило то, в чем они должны были радикально расходиться, — их воспоминания о детстве, проведенном по разные стороны линии фронта, на котором их страны сражались между собой. Разрушения и страдания победителей были ничуть не меньше, чем у побежденной стороны, и война оставила неизгладимый след в душах и Горбачева, и Коля.

В начале 1989 года объединение страны все еще виделось немцам далекой мечтой. Однако радикальные перемены в Москве придали смелости народам Восточной Европы, которые в течение этого года отстранили от власти своих коммунистических правителей. До этого считалось, что любая попытка европейской страны выскользнуть из коммунистического лагеря будет пресечена с использованием советских войск, как это было в Венгрии (1956) и в Чехословакии (1968). Прежде всего это должно было касаться ГДР, где базировался советский военный контингент численностью 350 000 человек. Однако Советская армия не вмешивалась в происходящее ни в октябре и ноябре, когда в восточногерманских городах были массовые демонстрации, ни когда в ночь на 9 ноября внезапно начала рушиться Берлинская стена (в результате неверно истолкованного решения политбюро о смягчении ограничений на выезд за рубеж). На октябрьских манифестациях восточные немцы скандировали: «Мы — народ!». После падения стены это превратилось в «Мы — один народ!»[474].

Стремление народа к объединению было более чем очевидным, однако многие политики как в Германии, так и в других европейских странах считали, что это настолько тонкий вопрос, что подход к его решению может быть исключительно постепенным. Коль думал иначе. Он небезосновательно полагал, что Горбачева могут сместить консервативно настроенные советские коммунисты, встревоженные внутренними и международными последствиями его политики. А в этом случае уникальная возможность объединения будет утрачена. При мощной поддержке американцев Коль не без труда договорился об объединении с Горбачевым, проигнорировал возражения Тэтчер и подтвердил французскому президенту Франсуа Миттерану свою готовность заплатить цену, запрошенную им за согласие на объединение Германии. Эта цена, в частности, предполагала согласие на более тесный союз европейских стран и, самое главное, обязательство отказаться от западногерманской марки в пользу новой единой валюты стран ЕС — евро. В отличие от Бундесбанка Коль совершенно спокойно относился к идее экономического и валютного союза.

Прежде чем приступать к созданию общеевропейской валюты, Колю предстояло решить серьезный вопрос о единой денежной единице Германии. Он предложил обменять восточные германские марки на западные по курсу один к одному, что было, безусловно, крайне выгодно восточной стороне, чья валюта стоила на черном рынке значительно дешевле. Коль полностью проигнорировал рекомендации экспертов, говоривших о том, что восточногерманской экономике потребуется несколько лет для достижения уровня, сопоставимого с уровнем западной, и переход на общую денежную единицу будет иметь смысл только после этого[475]. Но Коля в первую очередь интересовали краткосрочные преимущества, позволяющие проталкивать объединение максимально быстро. Срочное решение всех связанных с объединением вопросов на выгодных для граждан ГДР условиях было важно с внутригерманской точки зрения: затягивание вполне могло обернуться массовыми беспорядками в Восточной Германии. Возможные при таком развитии событий кровопролитие и репрессивные меры стали бы очень серьезной проблемой для Горбачева и его союзников в советском руководстве. Личные отношения, установившиеся между Колем и Горбачевым, сыграли огромную роль. На встрече в феврале 1990 года советский лидер и Коль достигли предварительного соглашения о начале процесса объединения, хотя множество деталей еще предстояло уточнить. Поддержку в этом процессе оказывал президент Джордж Буш-ст., действовавший очень осторожно, чтобы не навредить Горбачеву. При этом он не разделял опасений ряда европейских лидеров в связи с потенциальной мощью объединенной Германии[476].

Чувство удачного исторического момента и дипломатическое мастерство Коля как во внутригерманских делах, так и на международной арене принесли быстрые и благоприятные плоды. Первым из них была победа на выборах в Восточной Германии, состоявшихся в марте 1990 года. «Альянс за Германию» во главе с христианскими демократами получил почти половину голосов избирателей и стал самой успешной партийной коалицией. Летом того же года в течение всего двух месяцев была завершена последняя часть объединительного процесса. Это стало результатом переговоров в формате «два плюс четыре», в которых участвовали представители обеих Германий и четырех держав — победительниц во Второй мировой войне: Советского Союза, Соединенных Штатов, Великобритании и Франции. Договор об объединении был подписан 31 августа 1990 года. Нет никаких сомнений в том, что объединение так или иначе должно было когда-то произойти, поскольку восточногерманская экономика рушилась, и за один только 1989 год из страны уехало почти 350 000 жителей. Получившая свободу самовыражения общественность ГДР также однозначно высказывалась за объединение. Тем не менее то, что всего несколько лет назад представлялось немыслимым, не прошло бы настолько же гладко, быстро и мирно, если бы кто-то из трио Горбачева, Буша и Коля стал действовать более опрометчиво или менее осторожно. Говорить о том, что без последнего объединение было бы невозможно, — явное преувеличение, но в его отсутствие оно вряд ли было бы настолько же стремительным. По уместному замечанию одного из исследователей межгерманских отношений, именно Коль продавил воссоединение «с энтузиазмом, решимостью и неодолимой (а по мнению некоторых — злополучной) способностью пренебречь опасениями экономического и социального характера ради достижения высшей политической цели»[477]. При всех его позднейших проблемах (не в последнюю очередь — злоключениях евро), роль Коля в воссоединении своей страны, разобщенной на протяжении сорока пяти лет, дает серьезные основания считать его переосмысливающим лидером.

Переосмысливающие лидеры в перспективе

В этой главе рассматривалось переосмысливающее лидерство всего в трех, хотя и крупнейших, демократических странах мира. Сделать значительное количество обобщений на основе столь небольшой выборки не представляется возможным, хотя внимательное рассмотрение американских президентов приводит к выводу, что стать переосмысливающим лидером в США двадцатого и двадцать первого веков очень трудно (а преобразующим почти невозможно). Даже те президенты, кто полностью задействует свои политические ресурсы, имеют в целом значительно меньше возможностей во внутренней политике, чем федеральный канцлер Германии или премьер-министр Великобритании. А если добавить к этому сравнению переосмысливающих лидеров других демократий, ограничения обитателя Белого дома покажутся еще более значительными[478]. Переосмыслить границы возможного, изменить представления людей о политике и провести радикальную политическую реформу — исключительно трудная задача для американского президента. Сочетание жесткого разделения властей, наличия необычно сильного по обычным меркам законодательного органа и готовности Верховного суда вносить решения о конституционности действий президента, не говоря уже о мощных и щедро финансируемых лобби, означает, что диапазон действий американского президента на самом деле значительно у´же, чем предполагает престиж этой, казалось бы, сверхмогущественной государственной должности.

Широко распространенное мнение о том, что со временем власть президента в рамках политической системы Соединенных Штатов сильно возросла, является чрезмерным упрощением. Помимо всего прочего, его опровергают данные о том, что доля президентских вето в общем объеме результатов деятельности конгресса исторически снижается[479]. Ричард Роуз заметил, что в Вашингтоне «есть один ответ на вопрос любопытствующего журналиста „Кто здесь главный?“. Правильный с конституционной точки зрения ответ — „Никто“»[480]. Кроме того, непростая природа международной политики, где от американского президента ожидается больше, чем от других глав государств, сильно сокращает время на работу с внутренней повесткой. Для описания практических ограничений президентского реагирования на бесчисленные проблемы Роуз использует элегантный парадокс — «влияние на организованную анархию»[481]. Один из ведущих специалистов по американской системе государственной власти Хью Хекло считает президентскую «высокую трибуну» (ассоциирующуюся в первую очередь с именем Теодора Рузвельта) обесценивающимся активом. Способность президента мобилизовать общественное мнение понизилась в связи с «широким распространением новых источников, сайтов для политических дискуссий и информационной перегруженностью рядового гражданина»[482].

Наверное, учитывая все это, не стоит удивляться тому, что два однозначных примера переосмысливающего лидерства среди обитателей Белого дома в двадцатом и двадцать первом веках перестали быть президентами почти семьдесят лет тому назад в одном случае и более сорока в другом. Тем не менее властные полномочия президента во внешнеполитической сфере остаются намного более широкими, чем во внутренней политике. Это как раз та область, где власть и влияние президента росли, начиная со времен Второй мировой войны, и где он (или, когда-нибудь, она) может играть огромную роль[483]. На международной арене президент обладает бóльшим могуществом — и политическим, и военным, — чем любой другой политический деятель мира. Однако границы этого могущества совершенно очевидны и здесь. Несмотря на заявления кандидатов на американское президентство о том, что Ближний Восток или любой другой регион планеты взывает к американскому руководству о помощи, суровая действительность состоит в том, что большинство жителей этих стран зачастую оказываются не готовы согласиться с подобным утверждением. Более того, использование американской военной силы часто приводило к глубоко нежелательным последствиям — от войны во Вьетнаме до войн в Афганистане и Ираке. Надежды и ожидания, связанные с фигурой американского президента в двадцать первом веке, столь высоки и во многих отношениях столь противоречивы, что соответствовать им не сможет ни один из обладателей этой должности[484].

Переосмысливающие лидеры редко встречаются на небосклоне политических руководителей, но их количество может увеличиться, если выйти за пределы трех стран, послуживших источниками примеров для этой главы. Отдельную категорию переосмысливающих лидеров составляют те, кто в качестве управленцев переходного периода открывает путь к преобразованиям политической или экономической системы своих стран, предоставляя пространство для фундаментальных перемен, но не играя ведущую роль в преобразованиях как таковых. Лидер-реформатор может в определенных случаях переопределить границы разрешенного в политике и либо перейти к еще более радикальному руководству, либо стимулировать движение снизу, а иногда сделать и то, и другое, выйдя далеко за рамки изначальных реформаторских намерений. Однако не каждый лидер-преобразователь имеет непосредственного предшественника в виде переосмысливающего лидера. Даже самому льстивому составителю некрологов не придет в голову назвать безликого партийного аппаратчика Константина Черненко переосмысливающим лидером. Главным преимуществом Михаила Горбачева, пришедшего ему на смену, была его отчетливая разница с Черненко, при котором единственно возможным политическим действием был робкий шажок назад[485].

Кроме того, есть совершенно иные и удивительные примеры того, как лидеры расистских или авторитарных режимов прекращают твердокаменное противостояние переменам и вполне сознательно открывают путь новому. Примерами таких лидеров переходного периода являются Ф. В. де Клерк в Южной Африке и сын Чан Кайши Цзян Цзинго на Тайване. Еще одним подобным примером можно было бы считать и Адольфо Суареса в Испании. Однако учитывая, насколько значительной была его роль в переходе Испании от авторитаризма к демократии (он руководил переходом от режима с полным отсутствием институтов плюрализма к торжеству демократии и свободного волеизъявления), его уместнее рассматривать как преобразующего лидера, что и будет сделано в следующей главе.

Фернанду Энрики Кардозу

Ярким примером переосмысливающего лидера был Фернанду Энрики Кардозу, сыгравший огромную роль в развитии и укреплении демократии в Бразилии, в особенности (но и не только) после того, как стал президентом этой страны в 1995 году. Перевоплотившись в политика, социолог переопределил границы возможного в Бразилии. Когда в 1994 году Кардозу стал министром финансов, инфляция в стране перевалила за отметку 3000 % в год. Когда его спросили, в чем он видел свою задачу как руководителя в условиях такого национального бедствия, Кардозу сказал: «Я намеревался применить искусство политики, которое состоит как раз в создании условий, позволяющих достичь цели, и которые пока еще не сложились»[486]. В течение года Кардозу понизил уровень инфляции до менее чем 10 %, и в последующем гиперинфляция в Бразилию не возвращалась. Секрет успеха состоял в том, что он отложил начало реализации своего антиинфляционного плана до момента достижения договоренности с профсоюзами. Убедить их он смог, приведя неоспоримый аргумент о том, что от контролируемой инфляции выиграют прежде всего наемные работники — в отличие от богатых, которые наживались на высоких реальных процентных ставках. Примечательно, что это достижение высоко оценивал преемник Кардозу на посту президента Лула — сам в прошлом профсоюзный лидер и давний оппонент Кардозу. Он говорил, что усвоил урок того, что низкая инфляция — благо для общества, подавляющее число членов которого составляют наемные работники.

Переход поста президента от Кардозу к Луле в 2003 году стал первой демократической сменой власти в Бразилии за сорок три года. Самого Лулу сменила Дилма Руссефф, также избранная демократическим путем. Лидерство Кардозу изменило понимание возможностей политика в нескольких важных аспектах. Помимо успешной борьбы с инфляцией, он продемонстрировал выдающееся дипломатическое мастерство, договорившись с армией о ее переходе под контроль гражданской власти. В диалоге с военными он убедил их согласиться с принципами демократии, в том числе и с созданием Министерства обороны под руководством политика из числа гражданских лиц. Основы, заложенные Кардозу, позволили мирной передаче власти на основе результатов демократических выборов стать новой нормой бразильской политики. В целом его достижения являются важнейшим примером умения расширять границы возможного.

Ф.В. де Клерк

В Южной Африке существовала плюралистическая политическая система с настоящим соперничеством политических партий белого меньшинства. Однако в связи с расистским строем она была во многом государством-изгоем и подвергалась относительно успешному экономическому и спортивному бойкоту. Сложившийся порядок вещей нарушился в связи с изменениями в международной обстановке, вызванными радикальными изменениями в Советском Союзе и советской внешней политике второй половины 1980-х годов. Южноафриканский режим апартеида уже давно представлял себя внешнему миру в качестве оплота сопротивления распространению коммунизма, ссылаясь на сильное влияние Коммунистической партии Южной Африки в Африканском национальном конгрессе (АНК) — главном оппозиционном движении чернокожих. В свою очередь, АНК пользовался экономической и политической поддержкой Советского Союза и сочувствием со стороны демократических правительств и либеральной части общества западных стран. После либерализации в самом Советском Союзе и значительного улучшения его отношений с США и странами Западной Европы малоубедительный политический предлог существования апартеида стал еще более несостоятельным. Вдобавок к этому новая советская внешняя политика перешла от поддержки вооруженной борьбы к содействию в мирном разрешении политических разногласий. Поэтому и у АНК, надеявшейся достичь соглашения о мирной передаче власти большинству, были все основания чутко реагировать на пробные шаги южноафриканского правительства в этом направлении[487].

К 1989 году, когда Ф.В. де Клерк сменил П. В. Боту на посту президента Южной Африки, перемены в международной обстановке были уже столь велики, что ему было очевидно — время крупных изменений внутри страны настало. Начав политические реформы, он рискнул провести референдум среди белого населения на тему необходимости продолжения этого процесса. В поддержку этого курса высказалось больше двух третей проголосовавших. Главным собеседником должен был стать Нельсон Мандела (в южноафриканском контексте, бесспорно, преобразующий лидер) — человек, десятилетиями демонизировавшийся южноафриканской прессой и уже двадцать восьмой год находившийся в тюрьме. Сам Мандела писал, что, хотя прошлое де Клерка «не намекало на реформаторский дух», он решил, что новый президент «не идеолог, а прагматик», и в день инаугурации обратился к нему с письмом с просьбой о встрече[488]. Переговоры Манделы и де Клерка состоялись, Манделу выпустили из тюрьмы, запрет на деятельность АНК (а также Коммунистической партии Южной Африки) был снят, а в 1993 году была провозглашена новая Конституция, предоставляющая равные политические права всем гражданам страны. Со своей стороны Мандела, к этому моменту убедившийся в возможности перехода к власти большинства мирным путем, согласился отказаться от вооруженной борьбы. Учитывая, насколько сильно пострадал Мандела от рук расистского режима, решающее значение имели его великодушие и вдохновенное лидерство. Тем не менее де Клерк заслужил титул «просвещенного консерватора», уловившего момент появления возможности мирного урегулирования конфликта. Это был полный разрыв с политикой прошлого, открывший путь к относительно мирным системным изменениям в стране, где, как считали многие, это должно было занять значительно более долгое время и привести к более многочисленным жертвам[489].

Пример Тайваня

Еще более невероятным переосмысливающим лидером, чем де Клерк, был Цзян Цзинго — сначала глава тайной полиции, а затем премьер-министр Тайваня (или Китайской республики, как его называют власти Тайбэя). Он был сыном Чан Кайши — непререкаемо авторитарного лидера. В 1975 году старик Чан умер, а спустя три года Цзян Цзинго перешел с премьерской должности на отцовскую президентскую. На протяжении всего периода между уходом Чан Кайши и смертью самого Цзян Цзинго в 1988 году авторитет последнего превалировал на Тайване, находившемся в процессе постепенной либерализации с переходом к плюралистической демократии. И в этом случае огромное значение имел международный фактор. С момента создания Чан Кайши в изгнании на Тайване китайского правительства оно было признано лишь незначительным меньшинством государств и очень сильно зависело от политической и военной поддержки Соединенных Штатов. Главным толчком, побудившим Цзян Цзинго к переосмыслению существующего положения дел, стало заявление США о нормализации отношений с КНР в 1978 году[490].

Сближение между США и КНР (в континентальном Китае тогда проживало более миллиарда человек, а население Тайваня едва превышало двадцать миллионов) неизбежно вело к ослаблению американских связей с Тайванем. Процесс улучшения американо-китайских отношений начался визитом президента Никсона в Пекин в 1972 году и с новой силой возобновился в конце 1970-х при президенте Картере, чей советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский особенно стремился разыграть китайскую карту против Советского Союза[491]. Обхаживание КНР продолжилось и при президенте Рейгане: в 1982 году было объявлено, что США не будут поставлять Тайваню современные истребители FX, чтобы не ставить под удар американо-китайские отношения[492].

Еще со времен Чан Кайши экономика и образование на Тайване развивались впечатляющими темпами, но Цзян понимал, что одного этого недостаточно. Для того чтобы его страна получила большее мировое признание, вновь заслужила уважение Соединенных Штатов и, главное, действительно стала образцом для континентального Китая (его партия, Гоминьдан, выступала за объединение с Китаем, но некоммунистическим), требовалось начать переход к демократии. Уверившись в том, что демократия больше отвечает интересам Тайваня, чем диктатура, в середине 1980-х годов Цзян Цзинго провел целую серию либеральных реформ и покончил с династической властью, сказав, что члены его семьи «не будут и не хотят» бороться за президентство на предстоящих выборах. Кроме того, реформы прекратили военное положение и легализовали оппозиционные политические партии[493]. Потребовалось почти десятилетие для того, чтобы все это привело к осязаемым результатам, и подлинно демократическая (хотя подчас и бурная) политическая жизнь в стране началась уже после смерти Цзяна. Однако именно он совершил решительный шаг к переопределению природы политического строя и открыл путь действительно конкурентным выборам, на которых победа Гоминьдана отнюдь не гарантирована.

Учитывая, насколько пострадал Мандела от рук расистского режима, решающее значение имели его великодушие и вдохновенное лидерство.

* * *