Типы лидеров. Определить, найти подход, добиться своего

Учитывая сокращение числа членов политических партий и снижение среднего срока пребывания в рядах партии, можно было бы предполагать, что на этом фоне неуклонно растет роль личных качеств партийного лидера. Действительно, приводились некоторые аргументы в пользу предположения об увеличении значимости руководителя партии в глазах избирателей, в немалой степени благодаря изменениям в освещении политики средствами массовой информации, происходившим на протяжении последних пятидесяти лет[229]. Нередко возросшая «персонализация» превращалась в своего рода «президентализацию» политики в рамках парламентской системы правления[230]. Тем не менее усиленная концентрация внимания партий и СМИ многих стран на высшем руководстве не означает, что избиратели так же зациклены на нем, как многие политики и политические обозреватели[231]. Наряду со всей сомнительностью идеи, что во всем мире лидеры приобрели большее значение для итогов выборов, преувеличением является также и изображение премьеров с нарастающим «уклоном в президентство» и все более автономных в исполнении своих обязанностей.

В недавней научной монографии Лаури Карвонена о «персонализации» (не путать с «президентализацией») политики приведены данные исследований почти всех наиболее стабильных парламентских демократий мира. Финский политолог не нашел «однозначных свидетельств правильности представления о том, что значение оценки лидера для выбора партии в современных условиях возросло». И вопреки бытовавшим ранее предположениям о том, что люди без выраженной партийной ориентации будут придавать большее значение личности лидера, данные свидетельствуют об обратном[232]. Наиболее выраженную поддержку лидерам оказывают самые преданные партийцы, считающие себя обязанными помогать капитану команды, а говорить о каком-то особенно сильном влиянии лидера на неопределившихся нельзя. В другом недавнем исследовании подчеркивается, что «партийная принадлежность является шаблоном, по которому судят о партийных лидерах и который (в значительной степени) определяет восприятие лидеров избирателями»[233]. То есть если в ходе предвыборной кампании вы уже стали более расположены к германским христианским демократам, австралийским либералам, французским социалистам или британским лейбористам, то, скорее всего, поддерживаете и их лидеров вне зависимости от персоналий.

Лидеры в центре всеобщего внимания, особенно если это действительно внушительные фигуры, — отнюдь не новое явление. Наиболее очевидный пример — легендарное соперничество выдающихся британских политиков девятнадцатого века Уильяма Гладстона и Бенджамина Дизраэли. Тем не менее во второй половине двадцатого века телевидение добавило персонализации политики новое измерение. Такие важные элементы образа партии, как внешний вид и поведение лидера, стали еще более значимыми составляющими предвыборной борьбы. Несмотря на это, телевидение уже почти наверняка не является столь же важным источником информации о соперничающих кандидатах, особенно в большинстве демократий, где вопрос о предоставлении телевизионного времени не решается с помощью денег. Частным случаем являются Соединенные Штаты, где на телевидении существует платная политическая реклама. Многим зрителям, далеким от идеологической борьбы, приходится так или иначе сталкиваться с политической пропагандой в рекламных паузах, правда, только когда они смотрят трансляции, а не запись. Однако в целом резкое увеличение количества телевизионных каналов позволило не вовлеченным в политическую повестку телезрителям уклоняться от зрелища дебатирующих политиков. Намного более важным — и здесь США не являются исключением — стало появление Интернета с его широчайшим выбором возможностей для политической дискуссии и обмена мнениями, не увязанного со взглядами и личностями лидеров.

Хотя ни один серьезный аналитик не будет утверждать, что отношение к лидеру не имеет значения для решения избирателя, «это не так важно по сравнению с „привычными“ образом и установками партии, равно как и социально-экономическими факторами»[234]. Таким образом, ни личности лидеров, ни их оценка гражданами не являются главными определяющими выбора и итогов голосования[235]. Результаты исследования, проводившегося на основе данных о выборах в девяти демократических странах за последние пятьдесят лет, свидетельствовали об определенном значении лидеров, но, что неудивительно, более выраженном в странах с президентской, а не парламентской системой. Особенно значительным было влияние лидера на итоги президентских выборов в Соединенных Штатах[236]. Но даже там значение личностей кандидатов и подробностей предвыборной кампании может быть переоценено. Например, представляется заманчивым отнести успехи президентских кампаний двух таких ярких кандидатов, как Джон Ф. Кеннеди (в 1960 году) и Барак Обама (в 2008 году), на счет их личного обаяния. Исследовавший данные социологических опросов соответствующего периода Энтони Кинг не согласен с точкой зрения, что трудной победой над Ричардом Никсоном Кеннеди был обязан «своей молодости, шарму и элегантности в сравнении с не слишком тщательно выбритым и ушлым на вид Никсоном». Кинг считает, что «Кеннеди победил, потому что был кандидатом от Демократической партии, а по итогам этих выборов демократы так или иначе должны были вернуться в Белый дом, поскольку пользовались поддержкой значительного большинства американских избирателей»[237].

Некоторые политические лидеры далеко не настолько важны, как это представляется им самим.

Победа Обамы также пришлась на год, благоприятствовавший кандидату в президенты от демократов. Уходящий президент-республиканец был исключительно непопулярен. Один из специалистов по опросам общественного мнения сострил, что у Джорджа Буша-мл. «рейтинг популярности почти такой же низкий, как у короля Георга III среди колонистов 240 лет назад»[238]. В стране, где деньги значат для выборов намного больше, чем в Европе, демократы, что было очень нехарактерно, обошли республиканцев по объему затрат на кампанию. В своей предвыборной агитации они вполне успешно изображали Джона Маккейна, усиленно пытавшегося дистанцироваться от непопулярного Буша, как повторение пройденного. По результатам кампании, как писалось в одном из серьезных исследований выборов 2008 года, Маккейн «выглядел еще в большей степени Максэймом (от англ. same — то же самое. — Прим. пер.), отчасти потому, что при содействии средств массовой информации демократам удалось лишить его образ черт человека независимых взглядов, заменив их образом действующего республиканского президента»[239]. К концу 2008 года, с первыми проявлениями финансового кризиса, состояние экономики страны тоже не предвещало ничего хорошего для партии, чей представитель проживал в Белом доме на протяжении предыдущих восьми лет. Газета «The Wall Street Journal» описывала состояние американской экономики в последние месяцы 2008 года как худшее за четверть века[240]. Ущерб, нанесенный репутации республиканцев, увеличивало то, что восемь лет президентства предыдущего президента-демократа Билла Клинтона вспоминались как времена бурного экономического подъема. Обама одержал убедительную победу, несмотря на то, что его опросные рейтинги по показателям «лидерских качеств» и «надежности» были не выше маккейновских. Он существенно опережал республиканского кандидата лишь в чуткости[241].

Хотя в президентских системах личность лидера обычно имеет большее значение, чем в парламентских, она, как правило, является далеко не самым главным фактором выбора. Так, исследование президентских выборов во Франции за период между 1965 и 1995 годами показало, что лишь в одном из шести случаев личность кандидата оказала, безусловно, значительное влияние на результат. Это были выборы 1965 года, на которых победил генерал Шарль де Голль. На следующих президентских выборах, состоявшихся в 1969 году, после отставки де Голля в связи с проигрышем на референдуме[242], личность лидера вероятно сыграла важную роль в победе Жоржа Помпиду. Рассуждая о предыдущей победе де Голля, Рой Пирс заметил: «Для того чтобы заставить людей отказаться от поддержки кандидата, за которого они изначально готовы голосовать на основе своих устоявшихся политических взглядов, требуется наличие существенных расхождений в восприятии лидерских качеств. Такие расхождения имели место во Франции в 1965 году»[243].

В парламентских демократиях с мажоритарной (основанной на простом большинстве) избирательной системой влияние лидера на выбор ощущается несколько сильнее, чем в странах с пропорциональным представительством. Последнее делает формирование правительственной коалиции более вероятным, отодвигая электорат еще дальше от вопроса назначения премьер-министра, который решается по согласованию между партиями-партнерами. Кроме того, налицо некоторые признаки того, что влияние личностей лидеров на результаты выборов больше, когда политические разногласия между партиями незначительны. Это заставило двух ученых сделать вывод: «В отсутствие партий на авансцену могут выходить лидеры. Однако, если поляризация партий в будущем усилится, мы рассчитываем увидеть снижение влияния популярности партийных лидеров на результаты выборов»[244]. Те же авторы обнаружили некоторые свидетельства длительного возрастания влияния лидеров на результаты выборов в США и Швеции и небольшой тренд на понижение в Канаде. Однако важно, что их сравнительный анализ не предоставил «однозначных подтверждений правильности гипотезы об общем росте влияния партийных лидеров на результаты выборов»[245].

Влияние лидеров на результаты выборов в Великобритании

Прежде чем обратиться непосредственно к утверждению британского экс-премьера Тони Блэра, с которого начинается данная глава, и его роли в победах на всеобщих выборах в Великобритании в 1997, 2001 и 2005 годах, представляется полезным поместить его в общий контекст выборов, проходивших в послевоенный период (серьезные исследования на основе данных опросов общественного мнения и современных техник интервьюирования за более ранние периоды отсутствуют). Сравнительные оценки избирателями лидеров двух партий, тесно соперничающих друг с другом в предвыборной гонке, иногда могут иметь решающее значение для исхода выборов. Но это случается крайне редко. В послевоенный период единственным лидером, применительно к которому можно говорить именно о такой роли в победах и поражениях своей партии, был Гарольд Вильсон. Возможно даже, что ему удалось сделать это дважды, но лишь потому, что разрыв между двумя основными политическими партиями был минимальным, а его личное превосходство над руководителями консерваторов было особенно очевидным. Впервые это произошло в 1964 году, когда, по данным опросов общественного мнения, предпочтение Гарольду Вильсону перед сэром Алеком Дугласом-Хьюмом отдавало значительное большинство респондентов, а во второй раз — в феврале 1974 года, когда по личной популярности Вильсон намного опережал Эдварда Хита. На выборах 1964 года лейбористы обошли консерваторов всего лишь на 0,7 % голосов с большинством всего лишь в четыре парламентских места. В феврале 1974-го на первых из двух всеобщих выборов, проводившихся в том году, лейбористы получили на 0,8 % голосов больше, но не получили абсолютного большинства в Палате общин[246][247].

Относительно вторых всеобщих выборов 1974 года директор близкого к консерваторам аналитического центра Policy Exchange писал в 2012 году: «С 1974 года ни одному действующему премьеру больше не удавалось увеличить количество голосов, поданных в свою пользу»[248]. Популярность Вильсона, несомненно, сыграла определенную роль в том, что в октябре 1974 года лейбористы смогли получить еще восемнадцать мест в парламенте, но решающей ее не назовешь. В этом высказывании термин «премьер-министр» использован в качестве синонима «политической партии», и как простая констатация факта оно является ошибочным. И далеко ходить за примером не придется: если посмотреть на результаты всеобщих выборов 2010 года, то окажется, что количество голосов, отданных за действующего премьер-министра Гордона Брауна, увеличилось на 6 % только там, где люди голосовали непосредственно за или против него — в его избирательном округе Керколди и Кауденбит[249]. Использование термина «премьер-министр» вместо термина «партия» — настолько же дезориентирующее, насколько и широко распространенное заблуждение.

Разумеется, политическая партия способна победить на всеобщих выборах, даже если ее лидер менее популярен, чем глава соперничающей партии. Например, когда консерваторы уверенно победили на британских всеобщих выборах 1970 года, опросные рейтинги их лидера Эдварда Хита были намного ниже рейтингов самой партии, а популярность Хита уступала популярности лидера леористов (и премьера на протяжении предыдущих шести лет) Гарольда Вильсона[250]. А когда консерваторы одержали еще более убедительную победу на выборах 1979 года, Маргарет Тэтчер по уровню популярности была далеко позади лидера лейбористов, уходящего премьера Джеймса Каллагэна. Выборы состоялись 3 мая, а по данным опроса, проводившегося 28–30 апреля, Каллагэн опережал Тэтчер на целых 24 пункта. Его личное преимущество за последнюю пару дней несколько уменьшилось, но он по-прежнему значительно опережал Тэтчер, при том, что его партия шла к поражению[251][252]. Схожие примеры существуют и в других парламентских демократиях, в том числе в Австралии с ее вестминстерской моделью. Джон Говард возглавлял австралийскую Либеральную партию (эквивалент британской Консервативной партии, несмотря на название), когда она четыре раза подряд побеждала на выборах в период 1996–2004 гг. В двух случаях, в 1996-м и 1998-м, оппоненты Говарда, лидеры лейбористов Пол Китинг и Ким Бизли соответственно, опережали его, по данным опросов, по показателю лидерских качеств[253].

Так как же быть с утверждением Тони Блэра о том, что он три раза подряд побеждал на всеобщих выборах? В интервью редактору газеты «Financial Times» в 2012 году он говорил: «Иногда по тону СМИ можно подумать, что я три раза проигрывал на выборах, а не побеждал…»[254]. На самом деле журналистам, как и многим другим, более свойственно не раздумывая соглашаться с его настойчивым утверждением, что это прежде всего его победы, а не сомневаться в этом. В своем исследовании о партийных лидерах и всеобщих выборах в Великобритании политологи Джон Бартл и Айвор Кру показали, до какой степени стало общепринятым иллюзорное представление о первоочередном значении фигуры руководителя партии для исхода выборов, не в последнюю очередь и в случае Блэра. Кру (бывший проректор Университета Эссекса, а ныне глава Университетского колледжа Оксфорда) и Бартл пишут: «На собственном опыте мы убедились в том, с каким ошеломленным неверием, граничащим с враждебностью, в далеких от науки кругах воспринимается разговор о пренебрежимо малом влиянии личностей Блэра и [Джона] Мейджора на выборы 1997 года»[255].

Несмотря на то что за последние полвека приверженность определенным партиям стала намного менее устойчивой и в Великобритании, и в большинстве демократических стран, избиратели по-прежнему голосуют за политическую партию. На выборах 1997 года главная оппозиционная партия имела сокрушительное преимущество. В подлинно демократической стране правящей партии очень трудно выиграть выборы четыре, тем более пять раз подряд. Несмотря ни на что, консерваторы выиграли их четыре раза, но умонастроения в духе «настала пора для перемен» были слишком сильны, чтобы позволить им сделать это снова. Кроме того, они утратили свою репутацию эффективных экономистов, которая традиционно считалась одной из их сильных сторон. Еще во время премьерства Маргарет Тэтчер в 1990 году Британия присоединилась к европейскому экономическому проекту механизма валютных курсов (МВК), предпринятому в рамках подготовки к переходу на общую денежную единицу. 16 сентября 1992 года стало впоследствии известным как «черная среда». В этот день спекулятивные атаки на фунт стерлингов достигли таких масштабов, что правительству пришлось с позором покинуть МВК. Таким образом, оно получило возможность девальвировать национальную валюту, предварительно подняв процентные ставки до уровня, разрушительного для экономики страны. Джон Мейджор, бывший тогда премьером, позже вполне справедливо заметил: «В тот день пятая подряд победа консерваторов на выборах, и без того выглядевшая маловероятной, кроме случая полного самоустранения оппозиции, окончательно скрылась за горизонтом, если не просто стала невозможной»[256].

Если бы не его скоропостижная кончина в 1994-м, следующим премьер-министром Великобритании должен был бы стать Джон Смит. Он уже работал в составе кабинета лейбористов Джеймса Каллагэна и считался значительным политиком, которого ценили, в том числе за остроумие и здравый смысл. Его «самоустранение», если использовать терминологию Мейджора, выглядело маловероятным[257]. Тем не менее Питер Мандельсон (политик из окружения предшественника Смита Нила Киннока, а затем еще более близкий соратник Тони Блэра, которого Смит держал на почтительном расстоянии от себя) был одним из тех в окружении Блэра, кто полагал, что победа лейбористов под руководством Смита не столь вероятна. Он ссылается на то, что, по данным опросов, коэффициент удовлетворенности Смитом упал «до плюс 4», наряду с этим отмечая, что аналогичный показатель Мейджора составлял «минус тридцать процентов»[258]. То есть, другими словами, разрыв между лидерами составлял 34 пункта. А с учетом нарастания разрыва между Блэром и Смитом ни одно серьезное исследование влияния руководства партий на результаты выборов 1997 года не указывает на то, что в отсутствие Блэра лейбористы не одержали бы сокрушительную победу.

Полная победа с абсолютным большинством лейбористов в 178 мест стала во многом возможной в силу избирательной системы, позволяющей перевести скромное преимущество в голосах избирателей в непропорционально большое преимущество в парламентских креслах. Доля голосов, полученных лейбористами в 1997 году, была ниже, чем на всех выборах в период между 1945 и 1966 годами, включая проигранные ими. Однако результат консерваторов оказался катастрофическим. Доля полученных ими голосов стала самой низкой за 100 лет, а по количеству мест в парламенте они показали худший результат с 1906 года[259]. Они стали настолько непопулярны, что любой лидер лейбористов, не пожелавший «самоустраниться», привел бы их к абсолютному большинству в Палате общин с перевесом намного более чем в сто мест. По подсчетам Бартла и Кру, если бы отношение избирателей к Мейджору и Блэру «было в равной степени благоприятным, преимущество лейбористов сократилось бы с 11,9 до 11 %, изменив результат всего на четыре парламентских места»[260].

Своей второй подряд победой на выборах 2001 года лейбористы были в первую очередь обязаны сложившемуся представлению об их компетентном управлении экономикой. Как указывается в одном крупном исследовании, «это стало важнейшим определяющим фактором на голосовании»[261]. Именно утрата уверенности в экономической компетентности консерваторов стала одной из главных причин их поражения на выборах 1997 года, при том, что сомнения по этой части в отношении лейбористов невыгодно отражались на их результатах в прошлом. За экономику в правительстве Блэра отвечал министр финансов Гордон Браун. Министр финансов — важная фигура практически во всех правительствах всех стран мира, но, по общему мнению, влияние Брауна на экономическую политику было слишком велико. Несомненно, что в 2001-м Блэр, как и в 1997 году, был одним из козырей лейбористов в предвыборной борьбе, но не менее понятно и то, что в их победе его роль была далеко не решающей.

К 2005 году нарастающее недовольство войной в Ираке, начатой за два года до этого, означало, что Блэр имел еще более отдаленное отношение к причинам победы лейбористов на выборах. Электорату была прекрасно известна ведущая роль, которую Блэр играл в поддержке намерения администрации Джорджа Буша-младшего предпринять военные действия против Саддама Хусейна и отправке на эту произвольно затеянную войну британских войск. Однако, поскольку главная оппозиционная партия консерваторов также живо выступила в поддержку оккупации Ирака, народным недовольством по поводу ближневосточной политики лейбористов в полной мере смогли воспользоваться либеральные демократы. Доля полученных ими голосов выросла почти на четыре пункта до 22 %, а количество мест в парламенте увеличилось с пятидесяти двух до шестидесяти двух[262]. Это было для лейбористов далеко не так опасно, как увеличение количества консерваторов. Большого энтузиазма у общества не вызывала ни одна из партий. Для победы Лейбористской партии потребовалось получить всего чуть более девяти с половиной миллионов голосов — на два миллиона меньше полученных ими в 1992 году, когда при более высокой явке и под руководством Нила Киннока они проиграли консерваторам[263]. Все это вместе взятое свидетельствует о том, что электоральная ценность личности Блэра была ниже, чем принято считать. И вопреки его собственной убежденности, она не была ключевым фактором победы или поражения на трех выборах, выигранных лейбористской партией под его руководством.

Становятся ли демократические лидеры все более властными?

На протяжении двадцатого столетия большинство центральных правительств демократических стран приобретали значительную власть. Однако преобладающее влияние центра исполнительной власти — не то же самое, что доминирование главы исполнительной власти, хотя и существуют некоторые свидетельства в пользу соображения о нарастании количества полномочий лидеров демократий. Наиболее однозначно это проявляется в роли, которую играют главы правительств в международной политике. Как отмечалось в главе 1, они выдвинулись на передний край внешней политики благодаря возросшей скорости коммуникаций. Это позволило как упростить взаимодействие между премьерами и президентами, так и увеличить ожидания по поводу того, что это произойдет. Мудрые руководители государств уделяют своим Министерствам иностранных дел огромное внимание и тесно сотрудничают с возглавляющими их высокопоставленными политиками, поскольку даже те из них, кто прежде был больше вовлечен во внутриполитическую проблематику, не могут уклоняться от выхода на международную арену. Подавляющему большинству это очень быстро приходится по душе. Как Гарольду Макмиллану, британскому премьеру, чье пребывание в должности совпало с президентствами Дуайта Д. Эйзенхауэра (в его последние годы) и Джона Ф. Кеннеди в Соединенных Штатах, генералу Шарлю де Голлю во Франции, Никите Хрущеву в Советском Союзе и канцлеру Западной Германии Конраду Аденауэру, который, по ироничному замечанию, был «политиком» дома, но с выездом за рубеж немедленно превращался в «государственного деятеля»[264]. (Не менее иронично, но по другому поводу выразился Гарри Трумэн, сказав, что государственный деятель — это мертвый политик[265].)

Ограничения американской президентской власти

Одной из причин, по которым не стоит использовать термин «президентализация» применительно к описанию функций премьер-министра в парламентских демократиях, является то, что полномочия человека на наиболее известной из президентских должностей — президента США — ограничены на внутригосударственном уровне намного жестче, чем в случае подавляющего большинства премьеров европейских стран. В первую очередь это связано с неукоснительностью американского разделения власти. Разные избирательные циклы президентской и законодательной власти означают, что конгресс может контролироваться партией, отличной от президентской, а иногда реакция правительства на действия различных внешних факторов и лоббистов препятствовала исполнению воли президента даже при наличии у его партии большинства. При этом расхождения между партией, представленной в Белом доме, и партией, контролирующей Палату представителей, в последние годы стали накладывать на президентскую власть еще больше ограничений, чем в прошлом. Это стало результатом повышения фракционной лояльности и уменьшением числа конгрессменов, голосующих независимо от позиции партий.

Самостоятельная политическая сила в лице Верховного суда США, способного по формальным юридическим основаниям отменить президентские решения или отклонить поддерживаемые им законопроекты, также является серьезным препятствием, с которым не приходится сталкиваться большинству премьер-министров. И, несмотря на то что американский президент действительно является воплощением центральной исполнительной власти в степени, несвойственной премьер-министрам парламентских демократий, одни только размеры и сложность структур федерального правительства затрудняют ему задачу определения государственной политики. Действительно, есть мнение, что «аппарат Белого дома является единственной организацией в структуре федеральной власти, на которую президент может влиять лично и от которой может ожидать ответственности и лояльности»[266]. По замечанию Гарольда Сайдмена — перешедшего на научную работу бывшего американского госчиновника, — даже если президент недолюбливает членов своего правительства, не согласен с ними и подозревает их в нелояльности, «он не может лишить их власти без того, чтобы очень серьезно не ослабить собственную». Сайдмен продолжает:

«Обладатель „самого могущественного поста в мире“ быстро осознаёт суровую правду. Его исполнительная власть зиждется на очень хрупком фундаменте — праве назначать американских государственных чиновников. Количество условий, которые необходимо соблюсти при назначениях, может серьезно ограничивать его в выборе кандидатур. Он может увольнять чиновников администрации, но и здесь его возможности ограничены. Отставка высокопоставленного сотрудника — крайняя мера, которую можно использовать только в исключительных обстоятельствах»[267].

Хорошим примером ограничений, которые существуют в праве назначения, являются трудности, испытанные Биллом Клинтоном в 1993 году при выборе кандидатуры на должность заместителя министра юстиции по вопросам гражданских прав. Его первым выбором была преподавательница Университета Пенсильвании Лани Гвиньер, с которой они вместе учились на юридическом факультете Йеля. Очень скоро выяснилось, что ее кандидатура вряд ли будет одобрена сенатом ввиду наличия достаточного количества противников, и Клинтон не стал ввязываться в заведомо проигрышное затяжное сражение. Его следующим кандидатом стал другой юрист-афроамериканец, Джон Пейтон, который также встретился с противодействием конгресса и сам отказался от борьбы. «В конце концов», как замечает сам Клинтон, он выдвинул кандидатуру Девала Патрика, «еще одного блестящего юриста-афроамериканца с богатым опытом работы в области гражданских прав», и «он отлично справился с порученным делом». Но при этом Клинтону пришлось поплатиться потерей дружеских отношений с Гвиньер[268]. Относительно недавно, в 2013 году, проблемы случились у президента Барака Обамы, пытавшегося закрыть намного более высокую государственную вакансию. Сначала он выбрал в качестве преемницы Хиллари Клинтон на посту госсекретаря Сьюзен Райс — постоянного представителя США при ООН (и своего давнего советника по внешнеполитическим вопросам). Яростное сопротивление республиканцев заставило президента скрепя сердце согласиться с ее отказом претендовать на эту должность[269]. И это всего лишь малая часть примеров ограничений, накладываемых на то, что считается одной из главных президентских прерогатив, — «права назначать чиновников».

Нет никаких сомнений в том, что в минувшем веке центральные органы государственной власти США в целом добавили себе полномочий, хотя, может быть, и не в такой степени, как в европейских демократиях. Однако тенденция к увеличению полномочий главы американской исполнительной власти в рамках правительства представляется чрезмерным упрощением, если рассматривать ретроспективу ста и более лет. Теодор Рузвельт был более властной фигурой, чем такие президенты межвоенного периода, как Уоррен Гардинг, Калвин Кулидж и Герберт Гувер. Благодаря своему мастерству политика и симпатиям населения преемник Гувера Франклин Д. Рузвельт поднял господствующую позицию президентской власти на новые высоты. Он первым воспользовался возможностями радио в качестве инструмента влияния на общественное мнение, начав свои исключительно эффективные «беседы у камелька». Рузвельт обладал в высшей степени уверенной манерой руководства, но его влияние основывалось и на немедленно предпринятых конкретных шагах, в числе которых были впечатляющая инаугурационная речь, созыв чрезвычайной сессии конгресса и борьба с последствиями финансового кризиса. Он прислушивался к настроениям в обществе и очень умело выбирал время для своих инициатив. Он был необычайно решительным президентом и без смущения пользовался своим правом вето[270], делая это столь часто, что к концу его второго президентского срока количество его вето «составляло более 30 % всех отмененных президентской властью решений, считая с 1792 года»[271]. Какое-то время считалось, что пребывание Рузвельта на своем посту возвещает о начале продолжительного возрастания могущества того, что впоследствии окрестили «современным президентством». Его началом было принято считать конец 1930-х и второй президентский срок Рузвельта. Однако именно в этот момент он переоценил свои силы, попробовав увеличить число членов Верховного суда. Одержав безоговорочную победу на выборах 1936 года, Рузвель, очевидно, счел, что находится на пике своего могущества, и попытался расширить количественный состав суда, чтобы ввести в него сторонников своего «Нового Курса». Его законопроект не только провалился, но и способствовал консолидации противников его внутриполитической повестки. Один из видных специалистов по американской президентской власти замечал:

«Некоторые из числа конгрессменов, отколовшихся от Рузвельта в 1937 году, впредь уже никогда не были столь же лояльны к нему, как в годы его первого срока. Схожим образом эти разногласия привели к разладу между представителями различных течений в стане реформаторов, подорвали двухпартийный консенсус относительно Нового Курса, подтвердили подозрения республиканцев-прогрессистов в том, что сторонники Нового Курса на самом деле стремятся к расширению своего могущества и концентрации власти в Вашингтоне»[272].

Трумэн, как уже отмечалось в главе 1, намного больше полагался на своих министров, чем это было свойственно Рузвельту, и больше поддерживал их в целом. Его преемник Дуайт Д. Эйзенхауэр также был не настолько доминантным политиком, как Рузвельт, и более охотно делегировал ответственность своим подчиненным, доверяя им больше, чем в свое время Рузвельт. Опыт, полученный Эйзенхауэром во время Второй мировой войны, включал в себя немалую долю дипломатической работы, поэтому он был несравненно лучше подготовлен к работе на международной арене, чем президенты, переезжающие в Белый дом с позиции губернатора штата. Так, например, когда его иностранными визави были французский президент Шарль де Голль или британские премьеры Уинстон Черчилль, Энтони Иден и Гарольд Макмиллан, он в каждом из этих случаев имел дело со своими знакомыми с военных времен. Тем не менее Эйзенхауэр предоставлял большую свободу действий своему госсекретарю Джону Фостеру Даллесу. В Западной Европе его очень не любили, а Черчилль характеризовал этого политика как «унылого, незамысловатого, непонятливого, равнодушного человека», и еще более афористично в другом месте — «Dull, Duller, Dulles»[273](игра слов с фамилией Даллес (Dulles) и ее корнем dull, в дословном переводе: «Тупой, еще тупее, Даллес». — Прим. пер.).

Президентская власть и стиль руководства — в американском варианте

Верховный суд может быть настоящей преградой президентским намерениям. В этом смог убедиться Гарри Трумэн, когда во время корейской войны суд не дал ему временно национализировать сталелитейную промышленность, где в тот момент происходили внутриотраслевые распри. В то же время Высший суд в своих лучших проявлениях способен иногда добавить президентству блеска. Во всяком случае, так было с Дуайтом Эйзенхауэром. Он хотел избегать конфликтов по поводу гражданских прав и скорее нехотя, чем с удовольствием, принял знаковый вердикт Верховного суда по делу «Браун против отдела народного образования города Топика», состоявшийся в 1954 году. Вердикт подразумевал десегрегацию школ и предрешал конфликт между федеральным правительством и южными штатами, желавшими сохранить раздельное и неравноправное образование. Движущей силой поддержки движения за гражданские права федеральными властями был министр юстиции в правительстве Эйзенхауэра Герберт Браунелл, а наиболее важные судебные решения выносил Верховный суд во главе с республиканцем либеральных взглядов Эрлом Уорреном, которого выдвигал на эту должность сам Эйзенхауэр. В недавно изданной биографии Эйзенхауэра явно симпатизирующий ему автор Джим Ньютон пишет, что в том, что касалось гражданских прав, а точнее — прав чернокожих американцев, «достижения Эйзенхауэра стали победой его стиля руководства над личным мнением: он доверил главную роль Браунеллу». Поэтому, хотя Эйзенхауэр «время от времени и артачился, администрация продвигалась вперед, несмотря на личные сомнения Айка»[274].

Хотя решение Верховного суда и вызвало в южных штатах ответную реакцию, которой он опасался, Эйзенхауэр был полон решимости отстаивать федеральное законодательство. Когда белые расисты попытались препятствовать черным ученикам в посещении школы в Литтл Роке, штат Арканзас, мэр города Вудро Уилсон Мэнн обратился к федеральным войскам за помощью в «восстановлении спокойствия и порядка». Он сознательно сделал это в обход властей штата, прекрасно сознавая, что они полностью на стороне противников расовой интеграции. Федеральная власть проявила куда больше понимания. Помимо своей приверженности верховенству закона, Эйзенхауэр понимал, насколько сильно бьют по международной репутации Америки облетевшие мир фотографии издевательств белой толпы над черными школьниками, пытающимися всего лишь осуществить свое законное право посещать школу. Президент ввел в город федеральные войска, и их присутствие позволило обеспечить выполнение закона. Как указывает биограф Эйзенхауэра: «Расисты, у которых хватало смелости нападать на беззащитных старшеклассников, отпрянули при виде армии США»[275].

Хотя стили руководства президентов различаются между собой и некоторые из руководителей находили больше времени на приятное времяпровождение, чем другие, всех их роднит между собой один непреложный факт: каждый американский президент оказывается в условиях жесточайшего давления. На протяжении двадцатого века Соединенные Штаты были одной из великих держав, затем одной из двух «сверхдержав», а позже, вследствие распада Советского Союза, стали неоспоримо наиболее влиятельным политически и самым могущественным в военном отношении мировым государством. Хотя и американским президентам случается (иногда к их вящему удивлению) сталкиваться с вполне реальными границами своего авторитета на мировой арене, то, что их внешнеполитические решения обычно значат больше, чем решения их иностранных коллег, остается неизменным. Все они, несомненно, согласились бы с Эйзенхауэром. Перенеся серьезный сердечный приступ, он выразил некоторое недоумение по поводу врачей в письме к приятелю. Айк писал: «Мне велено избегать любых ситуаций, которые могут вызвать раздражение, огорчить, встревожить, испугать и, главное, разгневать. Когда я получаю подобные врачебные предписания, то говорю докторам: А вы хоть понимаете, в чем состоит работа президента?»[276].

Из тех, кто побывал на посту президента после Франклина Рузвельта, наверное, лишь Линдон Б. Джонсон обладал столь же большой властью (как непосредственно исполнительной, так и по отношению к остальным ее ветвям), хотя и на протяжении значительно более короткого отрезка времени и при куда меньшем одобрении общественности[277]. Один из серьезных биографов Джонсона называет его «самым неугомонным президентом-законодателем двадцатого века», перещеголявшим в этом отношении даже гиперактивного Рузвельта[278]. Как и он, Джонсон лично принимал важнейшие решения и в области внешней политики, хотя далеко не со столь же положительными результатами. Достижения Джонсона во внутренней политике полностью затмили огромные потери американцев (и еще намного большие — вьетнамцев) в ненужной и к тому же проигранной Америкой войне. Джонсон считал американское вмешательство во вьетнамский конфликт отравленной чашей, унаследованной от Кеннеди, но был при этом убежден, что если уж США взяли на себя обязательства, то их следует выполнять[279].

Президентство Рональда Рейгана называли «эпохой полного делегирования полномочий». Это хорошо срабатывало при назначениях высококомпетентных людей с отличными политическими навыками — ярким примером был Джордж Шульц на посту государственного секретаря, — но «обернулось катастрофой» в лице Дональда Ригана, Джона Пойндекстера и Оливера Норта[280]. Актерское прошлое Рейгана вызывало скепсис относительно его соответствия президентской должности (хотя в его пользу свидетельствовал опыт губернатора штата Калифорния), на который он отреагировал в конце своего второго срока, сказав, что «на этой должности бывали такие моменты, когда, как мне кажется, человек без актерского опыта не справился бы»[281]. По общему мнению, Рейган более чем уверенно чувствовал себя при отправлении церемониальных президентских обязанностей. Кроме того, ему хорошо удавались публичные выступления с заранее заготовленными речами, хотя на открытых пресс-конференциях дело обстояло намного хуже — его серьезным недостатком было недостаточное знание деталей. Выступая в 1984 году, Рейган сказал: «Франклину Рузвельту, Кеннеди и Тедди Рузвельту очень нравились и сама президентская должность, и связанная с ней возможность обратиться к народу с высокой трибуны. И мне тоже»[282].

Рейган сосредоточился на нескольких действительно волновавших его вопросах. К ним в первую очередь относились снижение налогов, продвижение его стратегической оборонной инициативы, помощь антикоммунистическим режимам Центральной Америки и «холодная война» — как на словах, так и в условиях наращивания оборонных расходов, с одновременным поиском кого-то из советских руководителей, с кем он мог бы вступить в диалог. В принципе, он выступал за небольшой госаппарат, низкие налоги и сбалансированный бюджет. Однако даже сама мысль о том, что он смог бы этого достичь, очень далека от реальности. Налоговые льготы пошли на пользу в основном богатой части населения, а доля федерального подоходного налога в национальном доходе оставалась стабильной на всем протяжении 1980-х. Что касается небольшого госаппарата, то в 1989-м органы федеральной власти насчитывали больше сотрудников, чем в 1981 году. А отсмеявшись над дефицитом федерального бюджета, оставленным администрацией Картера, Рейган отписал в наследство своему преемнику Джорджу Бушу-мл. бюджетный дефицит в намного большей сумме[283]. В большинстве вопросов Рейган проявлял «исключительную вольность в деталях», и даже его ближайшие помощники часто бывали вынуждены догадываться о том, что от них требуется[284]. Ему повезло в двух отношениях. Одним из них было резкое падение цен на нефть в 1980-х годах, которое помогло американской экономике и разрушило советскую. Другим было появление Михаила Горбачева в роли лидера Советского Союза, случившееся в начале второго президентского срока Рейгана. В течение его первого срока отношения со стратегическим соперником становились все хуже и хуже, а удачный приход Горбачева, случившийся после трех последовавших друг за другом смертей престарелых советских вождей, не имел никакого отношения к рейгановской политике.

Тем не менее подобно Наполеону, любившему удачливых генералов, миллионы американцев считали, что им нравится удачливый президент. Ему не повезло получить пулю при покушении на его жизнь в 1981 году, но повезло, что она не задела его сердце. При этом он сумел подтвердить хорошее чувство юмора и увеличить свою популярность, сообщив жене: «Дорогая, увернуться не получилось», — и обратившись к медикам, вкатывающим его в операционную, со словами: «Надеюсь, вы все — республиканцы». Обаяние и оптимизм Рейгана очень понадобились ему, когда он одобрил очевидно вероломную сделку, от которой позже пришлось открещиваться как от случайной ошибки. Действительно, «афера Иран-контрас» обвалила рейтинг поддержки Рейгана до 47 %, но в сложившихся обстоятельствах и это было неплохо. Его ситуация была лучше, чем у лишенного обаяния Ричарда Никсона, чье участие в Уотергейтском скандале можно, наверное, считать проступком меньшего масштаба. Что касается Рейгана, то он разрешил тайно поставлять оружие Ирану в надежде на то, что это поможет освобождению американских заложников, удерживаемых в Тегеране. «Замечательная идея» заставить иранцев переплачивать и перекачивать дополнительную прибыль на нужды никарагуанских «контрас» пришла в голову Оливеру Норту[285]. Все это предприятие было не только противозаконным, но и бездарно состряпанным. Тайно поставленное оружие попадало не к иранским «умеренным» радикалам, а непосредственно в руки экстремистов, которые и способствовали захватам американских заложников[286].

Подобно Наполеону, любившему удачливых генералов, миллионы американцев считали, что им нравится удачливый президент.

Однако этот постыдный эпизод отошел на второй план в сравнении с крупнейшим достижением Рейгана: его ролью в окончании «холодной войны», случившемся в конце 1980-х с появлением во главе Советского Союза человека, с которым можно было, как выразилась Маргарет Тэтчер, «иметь дело». В начале 1980-х годов было невозможно представить себе Рейгана, мирно прогуливающимся по Красной площади в компании генерального секретаря КПСС или выступающего с речью перед студентами МГУ, стоя под огромным портретом Ленина. Тем не менее именно это и происходило летом 1988 года. В конечном счете, популярность Рейгана и во время, и по окончании его президентства является еще одним свидетельством того, насколько важно для политического лидера умение апеллировать к эмоциям и чувствам, которые часто оказываются сильнее самых убедительных аргументов.

Если судить об успешности президента по единственному критерию — его популярности в конце двух сроков пребывания на посту, то самым успешным за последние пятьдесят лет окажется Билл Клинтон. Это не самый приемлемый критерий оценки — например, рейтинги Трумэна в опросах общественного мнения претерпевали постоянные взлеты и падения, а в последние два года его пребывания в должности были на особенно низком уровне, но с течением времени оценка его деятельности резко возросла[287]. Что касается Клинтона, то он не был «силой» в том же смысле, что и Джонсон, поскольку его влияние на конгресс было существенно меньшим. Бóльшую часть времени он сталкивался с неослабевающе враждебным республиканским большинством во главе с Ньютом Гингричем. Переубеждать таких людей, как Гингрич, было бесполезно, но у Клинтона не получилось наладить хорошие отношения с заслуженным деятелем Демократической партии Дэниелом Патриком Мойнихэном в те времена, когда тот еще возглавлял сенатский комитет по финансам[288]. Во время первого срока провалился знаковый законопроект Клинтона о здравоохранении, подготовка которого была доверена его жене Хиллари. Достижения Клинтона во внешней политике были неоднозначными, но в течение второго срока он был намного более успешен в проталкивании через конгресс постепенных изменений во внутренней повестке. Он сумел оставить своему преемнику подарок в виде сбалансированного бюджета, сохранив при этом программы медицинской помощи Medicaid (для малоимущих) и Medicare (для среднего класса), поборником которых он являлся.

Клинтону сильно вредило неослабевающее внимание к его частной жизни со стороны СМИ, оппонентов-республиканцев и неуемно враждебного специального прокурора Кеннета Старра, особенно усилившееся после скандала с Моникой Левински в 1998 году. Тем не менее к концу своего второго срока он подошел с самыми высокими рейтингами одобрения деятельности президента со времен рейтингов Кеннеди на момент его убийства[289]. Интеллект и впечатляющее владение деталями политической обстановки сочетались в Клинтоне с выдающимися бойцовскими качествами и ораторским мастерством. Он внушал оптимизм. Он умел вызвать сочувствие и сопереживание, что во многом объясняет не только его выживаемость на президентском посту (перед лицом попыток подвергнуть его импичменту), но и то, что он сохранял популярность, невзирая на постоянные злобные нападки прессы, телевидения и беснующихся политических противников. Одной из главных опор его популярности было внимание к экономике и ощущение экономического благополучия, существовавшее в Америке 1990-х годов. Тем не менее его президентство, непосредственно совпавшее с окончанием «холодной войны» и ее последствиями, стало также и президентством упущенных возможностей. В целом симпатизирующий ему биограф Джо Клайн заканчивает свою характеристику сомнительным комплиментом: «Он остается наиболее убедительным из политиков своего поколения, хотя это не так уж и много»[290].

Ограничения, накладываемые на президентскую власть в Америке, вариации во властных отношениях между различными президентами и упрощенчество, характерное для мнения о неуклонном нарастании президентской власти в рамках существующей политической системы, важны не только сами по себе. Они дают основания проявлять осторожность в использовании термина «президентализация» для описания предполагаемого нарастания власти премьер-министров в парламентских демократиях. Другая причина, по которой использование этого термина представляется ошибочным, состоит в том, что в существующих ныне системах с двумя главами исполнительной власти наблюдается широкое разнообразие распределения полномочий между президентом и премьер-министром. В некоторых из них, в том числе во Франции, президент преимущественно является старшим политическим партнером, хотя это в большей степени относится ко внешней, а не внутренней политике. В других странах, например в Германии, Израиле и Ирландии, это устроено иначе. Канцлер Германии, премьер-министр Израиля и «Тишек» (премьер-министр) Ирландии являются бесспорными руководителями ветви исполнительной власти, в то время как президент — глава государства — имеет высокий статус и практически лишен властных полномочий.

Премьерская власть и стиль руководства — в британском варианте

Обратившись ко второму главному примеру этой главы, а именно к Великобритании, мы также увидим, что мнение о постоянном возрастании властных полномочий премьер-министра на протяжении последних ста и более лет является чрезмерным упрощением. Зигзагов в этом плане более чем хватало. Если придерживаться расхожего взгляда на сильного премьера как на человека, постоянно вмешивающегося в самые разнообразные политические вопросы, диктующего свою волю коллегам и принимающего многие важнейшие решения лично, то Дэвид Ллойд Джордж был могущественнее остальных, причем не только во время Первой мировой войны и непосредственно после ее окончания, но и в период между своей отставкой в 1922 году и назначением на пост премьер-министра Невилла Чемберлена в 1937-м (за этот период главами правительства побывали Эндрю Бонар Лоу, Рамси Макдональд и Стэнли Болдуин).

Когда Ллойд Джордж решил достичь экономического и политического урегулирования с новым коммунистическим режимом в России, он взял с собой лорда Суинтона, в то время министра внешней торговли, а не лорда Керзона. Последний, будучи министром иностранных дел, и должен бы был вести переговоры и уж как минимум обязан был присутствовать на них. Суинтон понимал это и как-то сказал Ллойд Джорджу: «Если бы вы третировали меня так же, как Керзона, я бы ушел. Не понимаю, почему Керзон не подает в отставку». Ллойд Джордж ответил: «Да что вы, он постоянно так и делает. У них в Министерстве иностранных дел есть два курьера. Один хромой, и ему поручают доставить заявление об отставке, а другой — чемпион по бегу, его посылают перехватить первого»[291]. Керзон слишком любил свою должность, чтобы отказаться от нее добровольно. По причине заносчивости его недолюбливал не только Ллойд Джордж, но и коллеги-консерваторы в коалиционном правительстве, и он мог выплескивать свои эмоции в общении с ближайшими друзьями и женой. В письме леди Керзон он жаловался на Ллойд Джорджа: «Я ужасно устаю, пытаясь работать с этим человеком. Он хочет, чтобы его министр иностранных дел состоял при нем прислугой, чуть ли не рабом…»[292].

Доминирующего положения Ллойд Джордж достиг благодаря смеси хитрости и выдающегося личного обаяния. С блистательным премьер-министром не могли соперничать даже самые выдающиеся деятели его кабинета. Невилл Чемберлен, находившийся на посту премьера с 1937 по 1940 год, был напрочь лишен присущего Ллойд Джорджу блеска. В отличие от Джорджа, никогда не опасавшегося соседства с другими сильными личностями, Чемберлен полностью исключил присутствие возможных критиков в составе своего кабинета. Места для Уинстона Черчилля, Лео Амери или Гарольда Макмиллана, которые могли бы ему противоречить, там не оказалось. В 1936 году консерваторы в большинстве своем еще сомневались в Черчилле из-за его несдержанной позиции относительно Индии, а позже, в том же году, он дополнительно ухудшил свое положение в Палате общин, поддержав Эдуарда VIII в кризисной ситуации с отречением. (В фильме «Король говорит» Черчилль изображен одним из самых первых союзников Георга VI, что совершенно не соответствует исторической правде. Взаимное уважение между ними возникло лишь после того, как в 1940 году Черчилль стал премьером[293].) Своего министра иностранных дел Чемберлен лишился после того, как Энтони Иден сделал то, что Керзон только грозился сделать, и подал в отставку из-за манеры премьер-министра заниматься собственной дипломатией. По словам Суинтона, «ситуация становилась все более и более нелепой для министра иностранных дел, тем более такого чувствительного к своему положению и обладающего внутренней гордостью, как Иден»[294]. Однако сам Чемберлен считал себя сильным человеком во власти и до того, как стал премьер-министром, в период работы канцлером казначейства в правительствах Макдональда и Болдуина, то есть номинально следующей по важности фигурой после них самих. Каким именно премьером он собирался быть, можно судить по сказанному им сестре в марте 1935 года: «Видишь ли, я стал своего рода и. о. премьера, только без премьерских полномочий. Мне приходится говорить всякие слова вроде „А вы не думаете, что…“ или „Что бы вы сказали, если…“, хотя намного быстрее было бы сказать „Вам надо сделать вот что“»[295].

Черчилль и Эттли

«Как сказал бы Марк Твен, принципиальная разница между мистером Черчиллем и кошкой состоит в том, что у кошки всего девять жизней. По всем законам естества господин Черчилль должен был погибнуть бессчетное количество раз — и со смеху, и от ярости, и просто назло всем. Но каждый раз похороны назначали зря и могила оставалась пустой. На какое-то время его можно вывести из строя, но убить нельзя, и мы уже устали объявлять о его погребении… Его неудачи колоссальны, но энергия ума и яркая стремительность характера делают его неудачи куда более блестящими, чем успехи многих других»[296].

Так писал журналист и эссеист А. Дж. Гардинер в книге, опубликованной в 1926 году. В то время Черчилль был одним из высокопоставленных членов правительства консерваторов, возглавляемого Стэнли Болдуином. Впервые Черчилль баллотировался в парламент в 1899 году и прошел туда в 1900 году. Сначала он был консерватором, затем перешел в Либеральную партию, а к 1910 году уже занимал важный правительственный пост министра внутренних дел. После этого он находился на государственных должностях бóльшую часть времени вплоть до падения коалиционного правительства Ллойд Джорджа в 1922 году. Вскоре после этого Черчилль вернулся в ряды Консервативной партии. В период, когда Гардинер столь проницательно написал о нем, Черчилль был министром финансов. На всем протяжении 1930-х годов он был не в ладах с руководством своей партии и вернулся в правительство только с началом Второй мировой войны в 1939 году. Главной причиной разногласий была Индия. И в правительстве, и вне его Черчилль возражал даже против самых робких шагов к индийскому самоуправлению и был в этом совершенно непоколебим. Со второй половины 1930-х годов он все более активно критиковал правительственную политику уступок нацистской Германии, которые делались в надежде избежать войны, и был одним из самых яростных критиков Мюнхенских соглашений 1938 года между Гитлером и Чемберленом, приведших к расчленению Чехословакии. Нападение Германии на Польшу в сентябре 1939 года и последовавшее за этим объявление войны Германии Великобританией со всей очевидностью продемонстрировали, что политика умиротворения была не в состоянии предотвратить крупный конфликт. Предупреждения Черчилля теперь стали считаться провидческими, и Чемберлен пригласил его в правительство на должность военно-морского министра, которую он уже занимал до этого в 1911 году.

Тем не менее в том, что в мае 1940 года Черчилль стал премьер-министром, присутствовал элемент случайности. Чемберлен все еще пользовался поддержкой значительного большинства депутатов-консерваторов, но вызывал категорическую неприязнь главной партии оппозиции — лейбористской. В отличие от своего предшественника Болдуина, он относился к ним пренебрежительно. Когда в ходе парламентских дебатов 7 и 8 мая 1940 года часть депутатов-консерваторов подвергла критике Чемберлена и ход военных действий, лейбористская оппозиция воспользовалась возможностью поставить вопрос на голосование. Правительственное большинство упало с 213 до 81 голоса, и положение Чемберлена стало безнадежным. Было совершенно очевидно, что правительство нуждается в реформировании и другом руководителе. Как бы странно это ни выглядело с позиций сегодняшнего дня, но если бы преемник Идена на посту министра иностранных дел лорд Галифакс пожелал бы стать премьер-министром, то занял бы эту должность даже несмотря на столь серьезный недостаток, как членство в Палате лордов, а не в Палате общин.

Выборы лидера парламентской фракции консерваторов стали проводиться только с 1965 года, так что положение Конституции о том, что монарх предлагает пост премьера человеку, который может рассчитывать на поддержку большинства в Палате общин (действующее и по сей день), предоставляло королю Георгу VI определенную свободу выбора. Король не скрывал, что отдает предпочтение Галифаксу, кандидатуру которого поддерживал и Чемберлен. Все указывало на то, что Галифакс пользуется также расположением подавляющего большинства депутатов-консерваторов. Ведущий историк Консервативной партии Роберт Блейк писал: «К маю 1940-го незначительное меньшинство депутатов-консерваторов видели в Черчилле единственную надежду на то, что война будет вестись осмысленно, энергично и нешаблонно, но нет серьезных оснований сомневаться в том, что при наличии выборов партия высказалась бы за Галифакса. Но выборов не было, и вопрос решался по усмотрению престола, а не путем подсчета голосов…»[297].

Между тем лейбористы твердо заявляли, что не будут участвовать в коалиционном правительстве под руководством Чемберлена, а сам Галифакс, что не менее важно, открыто давал понять, что не хочет быть премьером. Он понимал, что таланты Черчилля лучше подходят для целей мобилизации страны, чем его собственные[298]. Черчиллю удалось сформировать коалиционное правительство, в котором были широко представлены лейбористы и отчасти либералы. Лидер лейбористов Клемент Эттли стал его заместителем и председательствовал на заседаниях в отсутствие Черчилля, что случалось нередко. Невилл Чемберлен оставался членом кабинета и лидером Консервативной партии, но к лету 1940 года он был уже неизлечимо болен. В октябре он подал в отставку из правительства и в следующем месяце скончался. Лишь с уходом Чемберлена Черчилль смог добавить к своему премьерству и партийное лидерство. Блейк замечает по этому поводу: «Не было недостатка в людях, из лучших побуждений советовавших Черчиллю не связывать себя лидерством в партии, которое может осложнить его работу по сплочению страны. Черчилль мыслил более здраво. Он помнил о судьбе Ллойд Джорджа… Поэтому сразу же дал понять, что согласен стать лидером, и при его нынешней репутации можно было не сомневаться, что за него проголосуют единогласно»[299].

Черчилль занимал господствующее положение в правительстве, особенно в оборонных и внешнеполитических вопросах. В дополнение к премьерскому он придумал себе пост министра обороны, чтобы не возникало никаких сомнений в том, кто отвечает за эту область. Военный кабинет был изначально сформирован всего из пяти членов, трех консерваторов и двух лейбористов. К 1945 году число выросло до восьми. На заседаниях могли присутствовать и другие министры, если рассматриваемый вопрос касался сферы их ответственности. Этот необычно небольшой кабинет дополняли, как это было принято и в мирное время, правительственные комиссии. В самом начале своего премьерства Черчилль более тщательно изучал правительственные документы, чем в ходе войны в дальнейшем. Как отмечал его личный секретарь Джон (Джок) Колвилл, в центре внимания Черчилля были «оборона, внешняя политика и партийные вопросы», и в значительно меньшей степени он интересовался «внутренними проблемами и глубоким тылом, за исключением случаев, когда что-то вызывало у него глубоко личную реакцию»[300].

Хотя отдельные аспекты премьерства Черчилля в период войны до сих пор являются предметом споров, воодушевляющий характер его руководства не подлежит никакому сомнению. Как выразился замечательный американский радиожурналист Эд Марроу, находившийся в Лондоне во время Битвы за Британию, Черчилль «мобилизовал английский язык и отправил его на фронт». Дело было не только в черчиллевском красноречии и ораторской манере, которые электризовали аудиторию и в парламенте, и у радиоприемников, но и в том, что, как писала Вита Сэкуилл-Уэст, «за ними ощущалась огромная сила и решимость»[301]. Кроме того, невзирая на свое аристократическое происхождение, в ходе пяти лет своего руководства во время войны Черчилль находился в более тесном контакте с британским народом, в том числе с жителями пострадавших от бомбежек рабочих районов Лондона и других городов, чем большинство представителей среднего класса в его партии и во власти. Кроме того, посоветовавшись с Эттли, он очень разумно отдал заметные правительственные должности двум талантливым политикам-лейбористам скромного происхождения: Эрнесту Бевину, занимавшему пост министра труда с первых дней существования черчиллевского кабинета, и Герберту Моррисону, который был министром внутренних дел с октября 1940 года[302].

Оба этих ведущих деятеля Лейбористской партии (испытывавшие сильную взаимную неприязнь) были больше на виду, чем Эттли. Последний не афишировал свою работу (координатора, председателя правительственных комиссий и непосредственно Военного кабинета во время поездок или болезни Черчилля), но все трое были крайне важными фигурами в коалиционном правительстве. С самого начала Эттли был фактически заместителем премьер-министра, а с 1942 года носил этот титул официально. Ключевым членом кабинета был также выдающийся администратор сэр Джон Андерсон (виконт Уэверли), к концу карьеры ставший независимым членом парламента. Самым заметным из консерваторов в составе коалиционного правительства был Энтони Иден, сменивший Галифакса на посту министра иностранных дел в конце 1940 года. В военное время он был вторым человеком в своей партии после Черчилля. Но, как бы то ни было, в годы войны главенство Черчилля, которого считали голосом нации и внутри страны, и за рубежом и который самым непосредственным образом участвовал в разработке военных операций, было несомненным.

При этом серьезная вовлеченность Черчилля в военно-стратегические вопросы и во взаимодействие с высшим военным командованием и руководителями иностранных государств означала, что внутреннюю политику в целом больше определяли Эттли и члены коалиционного правительства от Лейбористской партии, чем премьер-министр. Среди их коллег по правительству из числа консерваторов выделялся Р. Э. (Рэб) Батлер, сыгравший важную роль и как создатель Закона об образовании 1944 года, и в качестве члена Комитета по восстановлению, созданного в 1943 году. Интерес Черчилля к внутриполитической повестке был в лучшем случае спорадическим, и то, что говорит об этом Колвилл, подтверждается недавним научным исследованием Роберта Кроукрофта. Его выводы не отличаются ни восторженностью по отношению к Черчиллю, ни малейшей симпатией к британской Лейбористской партии. Совершенной нелепостью выглядит его характеристика Эттли как «английского Сталина», который «преуспел бы в условиях византийской политики Советского Союза»[303]. Вместе с тем приводимые Кроукрофтом данные указывают на ограниченность контроля Черчилля над деятельностью правительства (намного более понятную в данных обстоятельствах, чем это допускает автор). С 1943 года высшие правительственные чины из числа лейбористов уделяли все больше внимания планам послевоенного восстановления и созданию основ для построения социально-ориентированного государства. Когда в эти вопросы, наконец, вовлекся и Черчилль, оказалось, что ему пришлось во многом поступиться собственным мнением. После одного из заседаний кабинета в 1943 году он жаловался, что заместитель премьера «запинал его в угол и побил»[304]. Это мало соответствует расхожим взглядам на взаимоотношения Черчилля и Эттли. Разумеется, трудно представить себе две более разные личности. Один был из числа самых видных актеров от политики, другому же вообще не была свойственна какая-либо экспрессивность.

Эттли всегда был исключительно лоялен по отношению к институтам, к которым принадлежал (в том числе, разумеется, и коалиционному правительству), но при этом отнюдь не являлся «подкаблучником». Кроме того, он был абсолютным педантом. В начале 1945 года он двумя пальцами отпечатал многостраничное протестующее письмо Черчиллю, сделав это лично, чтобы его критика осталась строго между ними. Письмо на две тысячи слов было необычно длинным для Эттли, про которого было точно подмечено, что он никогда не скажет и слова, если можно обойтись вообще без слов. Он возражал против «исключительно черчиллевской манеры» зачитывать выводы правительственных комиссий при их рассмотрении на заседании правительства. Соответственно, полчаса или больше тратятся впустую «на объяснения того, что можно было бы уяснить себе за две-три минуты чтения документа». Более того, «нередко вам попадается на глаза какая-то фраза, которая становится поводом для подробного обсуждения некоего любопытного соображения, имеющего лишь отдаленное отношение к рассматриваемому вопросу». Но, писал Эттли, есть и «нечто худшее». Черчилль уделял слишком много внимания двум министрам, не входившим в Военный кабинет — лорду Бивербруку и Брендану Брэкену. (Это были близкие друзья Черчилля. Однако Эттли не только не упоминает об этом, но и не называет их имен, ограничиваясь только должностями — лорд — хранитель печати и министр информации.) Эттли твердо настаивает на главенствующей роли Военного кабинета: «Здесь мы имеем дело с серьезным конституционным вопросом. В глазах страны и в соответствии с Конституцией всю ответственность за принимаемые решения несут восемь членов Военного кабинета»[305].

Несмотря на все усилия, предпринятые Эттли ради сохранения конфиденциального характера своего послания, Черчилль зачитал его по телефону Бивербруку, который на следующий день неожиданно отозвался о нем как об «очень хорошем письме». По словам автора замечательных дневников Колвилла, для Черчилля это стало «последней каплей»[306]. Похожего мнения придерживалась и жена премьера Клементина Черчилль, чьи суждения по ряду вопросов были более здравыми, чем суждения мужа. Она сказала Колвиллу, что считает письмо Эттли «и искренним, и полезным». Собственную реакцию на письмо Колвилл отразил в дневниковой записи, сделанной в день его получения: «Как бы я ни любил премьера и ни восхищался им, но, боюсь, Эттли во многом прав, и я потрясен его мужеством — сказать это. Многие члены Консервативной партии и чиновники… разделяют подобные чувства»[307]. Черчилля письмо привело в ярость. По первому прочтению он, как свидетельствует дневник Колвилла, «писал и переписывал саркастичный ответ», который в итоге так и не отправил. Он постоянно ворчал о «социалистическом заговоре» и «только и говорил, что о непропорциональной представленности тори в кабинете по сравнению с их численным перевесом в Палате общин». Запись в дневнике его личного секретаря отмечает, что все это было «не по существу»[308]. Однако на следующий день Колвиллу уже казалось, что Черчилль, хотя все еще «больно задетый», уже «не был столь же равнодушен к аргументам Эттли и реакции на них миссис Черчилль и, что еще более удивительно, Бивербрука»[309]. В итоге он отправил Эттли краткое, формальное, но не лишенное любезности письмо, в котором писал: «Вы можете быть уверены, что я всегда буду стараться извлекать пользу из ваших советов»[310].

В качестве премьер-министра в период между 1940 и 1945 годами Черчилль мощно доминировал во всем, что касалось ведения войны, но его влияние практически не ощущалось во внутренней политике. В единственном случае, когда ему довелось быть премьер-министром в мирное время, он был еще более далек от руководства политической повесткой. Это было понятно, учитывая то, что военная тематика уже не была главным приоритетом, а также в силу преклонного возраста Черчилля и, в определенный момент, серьезных проблем со здоровьем (включая инсульт), которые позже подробно и нескромно описывал его лечащий врач лорд Моран[311]. Беседуя со мной в 1966 году, Р. Э. Батлер рассказывал, что, когда он был министром финансов в этом правительстве, Черчилль «вообще ни во что не вмешивался», за исключением выражения пожеланий вроде «займитесь чем-нибудь для пенсионеров», или «надеюсь, вы не станете забывать про бедняков», или «надеюсь, что это не принесет каких-то дополнительных выгод богатым»[312]. В отличие от своих обширных познаний в международной политике, и особенно в оборонной области, Черчилль, по мнению Батлера, был экономически безграмотен, но «очень отзывчив»[313]. (В одном из редких случаев, в некоторой степени иллюстрирующем последнюю ремарку Батлера, Черчилль вместе с министром труда Уолтером Монктоном пренебрег мнением министра финансов. Однажды в 1954 году Батлера утром вызвал премьер-министр, чтобы объявить ему: «Мы с Уолтером с утра пораньше договорились урегулировать забастовку железнодорожников на их условиях. Мы решили, что нет необходимости будить вас так рано»[314][315].)

При всей властности характера Черчилль оставался убежденным сторонником решающего значения кабинета, признавая при этом права и существенную самостоятельность отдельных министров. В 1953 году он заметил Морану: «В прошлом году у нас состоялось 110 заседаний правительства, а у социалистов бывало всего по 85 за год — и то в периоды повышенной политической активности. Я убежденный сторонник вынесения вопросов на заседания кабинета. Если у министра есть какая-то идея и ему хватит ума доказать ее состоятельность кабинету, то он получит поддержку всей государственной машины»[316]. Министрам была предоставлена значительная свобода действий в рамках их должностных обязанностей при условии подотчетности кабинету. Даже во внешней политике Энтони Иден пользовался большей самостоятельностью, чем можно было предполагать, учитывая, что это была сфера особого интереса самого Черчилля. Но он ценил мнение Идена, хотя иногда ощущал дефицит информации от него. «Энтони ничего мне не рассказывает. Он не пускает меня во внешнюю политику и занимается ею, как будто это его личный заповедник», — жаловался он Морану в июне 1954 года[317].

Между премьерствами Черчилля военного и мирного периодов у власти было правительство лейбористов во главе с Клементом Эттли. Самый значительный из премьеров-лейбористов был также и самым скромным из них, а то, что его правительство установило курс британской внешней политики на следующие полвека, во многом связано с талантом и проницательностью министра иностранных дел Эрнеста Бевина. Помимо этого, первое послевоенное правительство заложило основы внутренней политики целого поколения, что стало коллективным достижением ряда министров, принадлежавших к разным политическим направлениям, в том числе Герберта Моррисона, Стаффорда Криппса, Хью Долтона и Эньюрина Бивена. Дихотомия «лидер-сторонник» в данном случае не представляется оправданной. Никто из этих людей не являлся сторонником Эттли. Более того, Моррисон, будучи его заместителем, очень хотел занять его место. Долтон также активно интриговал, чтобы сместить Эттли с постов премьер-министра и лидера партии. В этой группе самым вдохновенным политиком был Бивен. Он принадлежал к левому крылу Лейбористской партии (в отличие от центриста Эттли) и временами резко критиковал умеренный курс Эттли и коалиционное правительство военного периода. Затем, уже в оппозиции, он снова оказался не в ладах со многими из своих коллег и стал признанным лидером группы левых лейбористов, получивших прозвище «бивенисты». Лояльного по отношению к Эттли Эрнеста Бевина нельзя было назвать последователем премьер-министра — он сам являлся замечательным лидером, построившим в межвоенный период крупнейшую в Европе профсоюзную организацию. Высокую репутацию среди лейбористов он упрочил благодаря высокоэффективной работе в должности министра труда в правительстве военных лет. Черчилль предпочитал его всем остальным министрам-лейбористам, как, кстати, и Эттли.

Росший в бедности в деревенской глуши Западной Англии и бросивший школу в одиннадцатилетнем возрасте, Бевин быстро снискал уважение чиновников Форин-офиса, несмотря на их совершенно иное социальное происхождение. Одной из причин, помимо его очевидной компетентности, прирожденной твердости духа и «творческой жилки», было, как указывает биограф Бевина Алан Баллок, полное отсутствие снобизма и равнодушие к общественной иерархии: «Какие-либо классовые различия его не волновали, и он относился одинаково по-человечески ко всем, от короля до министерского швейцара (и тот и другой очень любили Бевина)»[318]. Преемник Бевина на посту руководителя профсоюза работников транспорта и неквалифицированных рабочих Артур Дэкин говорил о нем так: «В Эрни было не больше самолюбия, чем могло потребоваться для дела», а американский посол в Лондоне Лью Дуглас заметил: «Ему не нужно было, как Идену, постоянно демонстрировать свою принадлежность к высшему классу: это было понятно, и он знал об этом»[319]. Сам Баллок пишет, что, хотя Бевин, по понятным причинам, не мог «гордиться своим аристократическим происхождением», как один из его предшественников, лорд Керзон, «его чувство собственного достоинства было поистине императорским»[320]. Наверное, не стоит и уточнять, что Бевин был куда более значительным и успешным министром иностранных дел, чем Керзон.

Сила Эттли как премьер-министра заключалась в том, что он давал возможность министрам, у каждого из которых имелся за плечами непростой жизненный опыт, спокойно работать над своими задачами, оставаясь верховным координатором их деятельности. Не все министры ладили между собой по политическим или личным причинам, но Эттли удерживал их вместе. Баллок пишет:

«Невозможно представить себе политика, который еще меньше заботился о своем имидже или добивался популярности; в отличие от героического стиля Черчилля, его речи были сухими, деловыми и часто шаблонными. Риторике он предпочитал сдержанность, а его самым эффективным оружием в дебатах было умение развеять пафос оппонента, что не раз и не два обескураживало Черчилля… Однако ненавязчивая манера поведения и лаконичная речь Эттли были обманчивы… В правительстве было с полдюжины людей с более яркими талантами, чем его собственные, и сила Эттли как премьер-министра была в том, что он обратил это в свое преимущество. Лишенный тщеславия и хорошо понимающий сильные и слабые стороны своих коллег, он предоставлял каждому свободу действий в рамках его компетенции и почти не пытался навязывать свою точку зрения на происходящее в их сферах ответственности»[321].

Премьер-министры в двадцатом и двадцать первом веках редко бывали лишь первыми среди равных, хотя Эттли соответствовал такому определению больше, чем все остальные (с оговоркой, что некоторые министры его правительства «были равнее других»). Эттли не раздумывая увольнял министров «по должностному несоответствию», но ему бы и в голову не пришло — да он и не смог бы — поступить так же с Бевином, Моррисоном, Стаффордом Криппсом, Эньюрином Бивеном или (позднее) с Хью Гейтскеллом. Бевина и Криппса забрали болезнь и смерть, а Бивен (вместе с Гарольдом Вильсоном) подал в отставку в результате конфликта с министром финансов Гейтскеллом, когда Эттли лежал в больнице. Последний считал, что если бы в тот момент во главе правительства был он сам, а не исполняющий обязанности заместитель лидера лейбористов Герберт Моррисон, то компромисс, сохранивший обоих министров в кабинете, был бы найден[322].

Исключительно энергичный и деятельный председатель правительства и комитета обороны, Эттли прислушивался к мнениям в парламентской фракции и органах государственной власти. В 1948 году он, коснувшись в публичном выступлении своих встреч с членами парламента от лейбористов, сказал: «Они, наверное, не убедили меня в своей правоте, но я верю, что в основе демократических свобод лежит готовность человека считать, что другие могут быть мудрее, чем он сам»[323]. В той же речи Эттли подчеркнул коллективный характер правительственной политики:

«По понятным причинам политические оппоненты пытаются разрушить нашу команду — и я с сожалением должен сказать, что они увлекают за собой и некоторых наших сторонников, — приписывая отдельные политические решения конкретным членам правительства. Так, они говорят то об „экономической политике Криппса“, то о „финансовой политике Долтона“, то о „договоренностях Бивена с врачами“, то о „внешней политике Бевина“ — как будто в правительстве нет никакой координации. Однако координация есть. Хотя каждый из министров отвечает за решения в области своего заведования, коллективная ответственность и за внутреннюю, и за внешнюю политику лежит на кабинете. И нарекания, и похвалу за каждое действие правительства мы делим между собой поровну»[324].

В современной британской политике чаще принято связывать решения правительства не с отдельными министрами, а с премьером, хотя иногда это еще более ошибочно: Тэтчер, Блэр, Браун или (в меньшей степени) Кэмерон решали то одно, то другое, то третье[325]. Даже уже в 1960-х годах, как позже сетовал Гарольд Вильсон, заголовок в региональной газете ругал «Вилсона» за «местное землеустройство в Ланкашире»[326]. По большей части, исключения в политическом дискурсе происходят, и, наверное, не случайно, когда некое решение становится крайне непопулярным. Тогда их связывают с конкретным министром. Одним из примеров является Эндрю Лэнсли, министр здравоохранения в коалиционном правительстве консерваторов и либерал-демократов с 2010 по 2012 год. И внутри коалиции, и среди комментаторов не было недостатка в разговорах о «лэнслиевской реформе здравоохранения»[327].

Премьерство Макмиллана

В послевоенной Великобритании и Клемент Эттли, и Уинстон Черчилль оставляли отраслевые решения на усмотрение министров и правительственных комиссий и крайне редко отменяли их. Энтони Иден, сменивший Черчилля во главе правительства в 1955 году и тогда же приведший Консервативную партию к победе на всеобщих выборах, был придирчивым премьером и постоянно во все вмешивался. Он был чувствителен к критике вообще, но особенно болезненно воспринимал критические отзывы в консервативной прессе относительно себя самого и возглавляемого им правительства. В свойственной ему ироничной манере Р. Э. Батлер рассказывал, что Иден оказал ему любезность, назначив ответственным за результаты Консервативной партии в сельской местности: «Так что я стал получать бессчетное количество телефонных звонков — ежедневно и ежечасно, что свидетельствовало о его добросовестных, но весьма нервозных попытках присматривать за нашими делами»[328]. Иден снял Батлера с должности министра финансов и сделал министром без портфеля с титулом лорда — хранителя печати[329]. Особенно много Иден занимался внешнеполитической деятельностью, в частности Суэцким кризисом (о котором рассказывается ниже), и несколько меньше вмешивался в экономику по сравнению со своим преемником Гарольдом Макмилланом.

Макмиллан сменил Идена на посту премьер-министра в январе 1957 года и оставался им в течение почти семи лет, вплоть до подачи в отставку в октябре 1963 года. Он был зятем английского герцога, правнуком шотландского крофтера и внуком основателя издательского дома «Макмиллан». (Последний из перечисленных, Дэниэл Макмиллан, был сыном крофтера и вынужден был оставить школу в десятилетнем возрасте.) Плюс ко всему его мать (как и мать Черчилля) была американкой. Гарольд Макмиллан любил вращаться в аристократических кругах. Как заметил Рэб Батлер, он «имел доброе сердце и горячее желание помогать низшим слоям общества и вредную привычку радоваться тому, что принадлежит к высшим»[330]. Какую именно из разноплановых сторон своего происхождения будет подчеркивать Макмиллан, зависело от места и аудитории, к которой он обращался. Посещая штат Индиана, где родилась его мать, он выступал в образе «одного из своих, парня из нашего городка, выходца из простой семьи первых поселенцев», хотя восторженная аудитория могла удивиться при виде столь неправдоподобного «коренного жителя»[331]. На должность премьер-министра он пришел с практикой государственной деятельности, уступавшей только опыту его соперника в борьбе за этот пост Батлера. В годы войны Макмиллан в ранге министра представлял британское правительство в Северной Африке. В консервативных правительствах Черчилля и Идена он последовательно занимал должности министра жилищного строительства, министра обороны, министра иностранных дел и министра финансов.

Как премьер-министр Макмиллан, естественно, играл важную роль во внешней политике, но уделял большое внимание и экономике. Его стремление обеспечить экономический рост и готовность рискнуть инфляцией ради снижения безработицы привели к отставке всего экономического блока правительства во главе с министром финансов Питером Торникрофтом. Следующий министр финансов, Селвин Ллойд, часто расходился с Макмилланом во взглядах на экономическую политику. Однако, когда дело дошло до возможности его отставки в связи с поддержкой премьером политики роста государственных расходов, на опасность которой неоднократно указывал Ллойд, Макмиллан и министры, настаивавшие на увеличении затрат, пошли на попятную[332]. В интервью 1966 года (в то время опубликованном анонимно) Ллойд заметил: «Если бы в июне 1962 года я объявил о своей отставке из-за отсутствия достаточной поддержки со стороны премьера, правительство Макмиллана могло пасть»[333]. Лояльный Ллойд все же не стал этого делать и всего лишь месяц спустя стал одной из самых известных жертв макмиллановской «ночи длинных ножей», когда без лишних церемоний была уволена треть членов правительства. Таким образом премьер-министр попытался освежить имидж правительства и укрепить его позиции после серии поражений на дополнительных выборах. Эффект оказался прямо обратным, и, по словам современного биографа Макмиллана, это действие показало его «крайне жестким и, в конечном итоге, максимально неэффективным»[334]. Это внезапное и радикальное применение власти разрушило невозмутимый образ, который тщательно разрабатывал Макмиллан.

В своих дневниках он сам неоднократно высоко оценивал жесткость как ценное качество руководителя. Так, он пишет об индийском премьер-министре Джавахарлале Неру как о человеке «талантливом, полном обаяния, высокообразованном и жестком — все самые лучшие лидерские качества»[335]. Разумеется, жесткость применительно к демократическому лидеру (в том числе и Неру) означает нечто совершенно иное, чем жестокость авторитаризма. Как бы то ни было, но увольнение одним махом трети кабинета в 1962 году принесло Макмиллану больше вреда, чем пользы. Если бы болезнь и усталость не заставили его подать в отставку в 1963 году, велика вероятность того, что он был бы смещен с поста лидера партии (и премьер-министра) до следующих выборов, поскольку «ночь длинных ножей» увеличила число его противников. Один из переживших макмиллановскую отбраковку министров, Реджинальд Бивинс, писал: «Это было крупномасштабное наживание врагов — врагов в лице уволенных, врагов в лице их друзей в парламенте — и удар по атмосфере взаимного доверия в партии в целом». И далее: «Тогда я убедился в одном: ни один премьер-консерватор не останется на своем посту, если сделает что-то подобное. В июле 1962 года Гарольд Макмиллан совершил политическое самоубийство, причем даже более очевидное, чем если бы добровольно подал в отставку»[336]. Такая неблагоприятная реакция на увольнение Макмилланом своих коллег показывает, что в условиях демократии у жесткости есть свои пределы.

Тэтчер и Блэр

В послевоенной истории Великобритании не было премьер-министров, претендовавших на контроль над политикой в большей степени, чем Маргарет Тэтчер и Тони Блэр. Из них двоих Тэтчер оставила более значительный след. Период ее пребывания в должности связан с внешнеполитическими успехами, в первую очередь с окончанием «холодной войны». Ее роль в отношениях между Западом и Востоком была намного глобальнее, чем у любого другого послевоенного британского премьера. Теплые отношения, которые она поддерживала и с Рональдом Рейганом, и с Михаилом Горбачевым, отнюдь не мешали ей спорить с обоими, и это было действительно очень важно. Ее советник по внешнеполитическим вопросам сэр Перси Крэддок неодобрительно отзывается о том, что Горбачев стал для нее «своеобразной иконой», и сетует, что «она стала для Горбачева проводником к Рейгану, отправив его в Вашингтон как человека, с которым можно иметь дело, после чего выступала агентом влияния в обоих направлениях»[337]. Однако сам Крэддок намного позже, чем Тэтчер, осознал глубину перемен в Советском Союзе после 1985 года и масштаб горбачевского радикализма. В действительности конструктивная роль, сыгранная Тэтчер в отношениях между Востоком и Западом в 1980-х годах, была ее самым очевидным внешнеполитическим достижением. Ее чутье в вопросах внешней политики было впечатляющим далеко не всегда. Во времена, когда Нельсон Мандела томился в заключении в тюрьме на острове Роббен, она в большей степени симпатизировала южноафриканскому режиму апартеида. Она питала слабость и к авторитарному чилийскому лидеру Аугусто Пиночету, отчасти в знак благодарности за его поддержку во время Фолклендской войны в 1982 году. Эту войну принято считать внешнеполитическим успехом, поскольку она помешала Аргентине силой захватить Фолклендские острова. Несмотря на то что британская армия преподала аргентинцам хороший и своевременный урок, принадлежность островов по-прежнему остается актуальным вопросом в Аргентине (где их называют Мальвинскими). Основной же причиной считать этот конфликт внешнеполитическим достижением является то, что успешный возврат островов силой британского оружия привел к падению аргентинской военной диктатуры Леопольдо Гальтиери и восстановлению демократии в стране.

Несмотря на то что внутренняя политика Тэтчер была крайне противоречивой, она относилась к переосмысливающим лидерам — тем, кто переосмысливает правила политической игры. (В этом качестве о ней рассказывается в следующей главе.) Политические решения, которые она энергично проводила в жизнь, опираясь на очевидное большинство в партии на протяжении большей части своего премьерства, шли вразрез со многим из того, что в послевоенный период воспринималось как само собой разумеющееся (в том числе представлению об огромной власти профсоюзных лидеров). Когда политическая партия популярна у избирателей, высокопоставленные партийцы-заднескамеечники в большей степени склонны терпеть властность лидера, чем когда ее положение становится шатким. Так происходит отчасти потому, что они, как и многие политические обозреватели, слишком верят в решающую роль лидера в результатах выборов.

К концу 1980-х годов растущая непопулярность политики консерваторов, в первую очередь введение подушного налога, или «налога на избирателей», упростила задачу тем, кому не нравился стиль руководства Маргарет Тэтчер. Один из наиболее эффективных членов правительства, Джеффри Хау, в конце концов устал все чаще и чаще слышать, что ей виднее, и выступил в Палате общин с объявлением о своей отставке. Это ускорило уход Тэтчер, состоявшийся в ноябре 1990 года. Даже спустя долгое время она говорила, что о Хау будут помнить не благодаря его достижениям, а из-за «этого брюзгливого предательства»[338]. После поистине разгромного выступления Хау в парламенте от Тэтчер отвернулась большая часть членов ее кабинета. Позже она писала, что «премьер-министр, который понимает, что лишился или лишилась поддержки своего кабинета, фатально ослаблен»[339].

Это мягко сказано. Лидеров, которые пренебрежительно относятся к своим коллегам или партиям, со временем смещают. Маргарет Тэтчер и Тони Блэр являют собой яркие образцы премьеров, уверившихся в своей незаменимости для партии и страны и убежденных в том, что их предназначение — руководить. Различие между ними состоит в том, что Тэтчер, в отличие от Блэра, не пыталась противопоставить себя партии. И все же, когда в 1990 году вопрос ее лидерства повис на волоске из-за властного стиля руководства правительством и высокомерия по отношению к министрам, ей не хватило союзников именно там, где она более всего в них нуждалась. «Моим самым слабым местом были члены кабинета министров», — писала она[340]. Изучив коллег на предмет возможного преемника, Тэтчер решила, что Джон Мейджор лучше, чем кто-либо еще, подходит на роль «гаранта и хранителя» ее «наследия», хотя и в нем она усмотрела «некую неопределенность»[341].

Тони Блэр относился к своей партии с куда большим высокомерием, чем госпожа Тэтчер к Консервативной. Рассказывая о своих переговорах с лидером либерал-демократов Пэдди Эшдауном (которого в 1997 году он хотел ввести в состав правительства, но не смог ввиду масштабов победы лейбористов), Блэр писал об их общем «бесцеремонном отношении к партиям»[342]. Блэр отмечал, что для «обходного маневра» по отношению к своей партии он «выстроил альянс с широкими кругами общественности» и что он был «твердым и непоколебимым», особенно в первые три года его руководства[343]. Высокомерие по отношению к людям, благодаря которым он поднялся к вершинам власти (ведь члены партии, в отличие от остальных избирателей, голосовали непосредственно за него), хорошо видно в его описании предвыборного периода, когда «партийцы, давным-давно отправленные вкалывать на партийную каторгу куда-нибудь подальше от центра власти, внезапно вновь образовались на виду, причем с сильно возросшим самомнением…»[344].

Наряду с внешней политикой в числе приоритетов Блэра была реформа института государственных услуг с участием частного сектора и расширением рыночной составляющей. Кроме того, он посвящал много времени поискам компромиссного решения проблемы Северной Ирландии, и его роль в этом процессе заслуженно считается положительной. Однако в том, что касалось внутренней «реформы», в случае разногласий с Блэром уступать должна была партия, а не человек, которого она выбрала себе в качестве лидера. По выражению самого Блэра: «Я не собирался ссориться с партией, я собирался заниматься реформированием. Но если реформам сопротивляются, ссоры не избежать»[345]. Как и Маргарет Тэтчер, Блэр беспокоился по поводу своего «наследия». Когда на последнем году пребывания Блэра в должности его отношения с Гордоном Брауном стали хуже некуда, премьер говорил: «Браун считал, что я порчу ему будущее, а я считал, что он губит мое наследие»[346]. Время от времени Блэр подумывал о том, чтобы убрать из правительства своего самого грозного соперника, но в конце концов решил не делать этого, понимая, что может тем самым ускорить свой собственный уход с Даунинг-стрит. Кроме того, признавая «несомненные энергичность, интеллект и политический вес» Брауна, он считал его присутствие в правительстве «огромным плюсом», несмотря на все трения. Чем дольше находился в должности Блэр, тем больше становилась его уверенность в собственной важности и превосходстве своего мнения. «Если случался конфликт, то это была, по крайней мере, битва титанов», — писал Блэр о своих отношениях с Брауном[347]. Он приобрел уверенность в том, что, глядя в зеркало, видит титана.

Вопреки британской традиции в период премьерства Блэра главе его администрации Джонатану Пауэллу и пресс-секретарю Алистеру Кэмпбеллу было разрешено давать указания чиновникам, что раньше могли делать только министры (преемники Блэра Браун и Кэмерон покончили с этой практикой). В силу своей близости к Блэру они имели очень сильное влияние на министров и (особенно в случае Кэмпбелла) на лейбористов-заднескамеечников. Ощущение невероятной собственной значительности в связи с работой на Даунинг-стрит обретали и менее важные по сравнению с Кэмпбеллом и Пауэлло, персонажи. Тони Райт был депутатом-лейбористом и пользовался большим уважением среди коллег по парламенту. С его приходом на должность председателя комиссии Палаты общин по вопросам государственного управления этот доселе малозаметный орган стал выпускать очень качественные отчеты, которые вызывали необычайно серьезный интерес. До появления на этой должности, предоставившей ему больше независимости от исполнительной власти, Райт выступал на самые разные темы, опираясь на свои знания политических и конституционных проблем, приобретенные во время преподавательской работы в университете. После одного из таких выступлений на его пейджере появилось следующее сообщение: «Вы окончательно достали премьер-министра. Сейчас же звоните номеру 10»[348]. Позже Райт писал, что его провинность наверняка заключалась в том, что он высказал «неправильную» точку зрения. Однако «по-настоящему шокирующим и чудовищным было то, что какой-то аппаратчик из дома номер 10 счел возможным использовать подобные вульгарные выражения от лица премьер-министра, который наверняка ничего об этом не знал, и посчитал приемлемым общаться в таком тоне с членом парламента»[349]. Первопричиной было представление о премьер-министре как о каком-то генерале, который настолько выше своей партии, что имеет исключительное право определять политику и стратегию. Поэтому даже заслуженные парламентарии должны подпрыгивать по свистку любого ефрейтора с Даунинг-стрит.

Конструктивная роль, сыгранная Тэтчер в 1980-х годах, была ее самым очевидным внешнеполитическим достижением.

* * *

Из рассмотренного в данной главе материала можно сделать ряд кратких выводов. Партийные лидеры до некоторой степени влияют на решение избирателя, но случаи их решающей роли в победе на выборах крайне редки. Кроме того, мнение об усилении их электоральной влиятельности в западных демократиях является скорее мифом[350]. Возрастание властных полномочий высших государственных деятелей — общая черта президентов и премьер-министров современных государств. Однако, за исключением внешней политики, нет достаточных оснований полагать, что их личная власть по отношению к коллегам стала за последние сто лет существенно больше, хотя некоторые из них и бывают более предрасположены претендовать на доминирующую позицию. Среди президентов и премьеров наблюдалось широкое разнообразие стилей руководства и большие различия в умении распорядиться своей властью. Имеющиеся данные, в частности по США и Великобритании, не позволяют построить кривую или увидеть выраженную тенденцию нарастания властных полномочий демократических лидеров. Наконец, премьер-министры, которые, как в случаях Ллойд Джорджа, Невилла Чемберлена, Маргарет Тэтчер и Тони Блэра, пытаются приравнять руководство правительством демократической страны к личной гегемонии, платят серьезную политическую цену: они покидают свой пост по причине утраты поддержки собственных коллег, а не избирателя, как в обычном случае.

Глава 3

Переосмысливающее лидерство

Далеко не все политические лидеры, придя к власти, существенно меняют привычную картину происходящего. Эта глава в первую очередь о тех из них, которым это удается — о переосмысливающих лидерах демократических государств, которые подвергают сомнению устоявшиеся представления, наделяют новыми смыслами понятие политически возможного и производят радикальные перемены[351]. Переосмысливающее лидерство не всегда исходит именно от главы государства. Часто наиболее важные политические нововведения бывают результатом коллективного руководства. Бывает также, что основной движущей силой становится не глава государства, а другое лицо в составе высшего руководства. Тем не менее по сравнению со своими коллегами президенты и премьер-министры имеют значительно больше возможностей задавать тон государственной власти и устанавливать ее приоритеты. Поэтому в роли переосмысливающих лидеров чаще оказываются все же главы государств, чей политический ресурс намного больше, чем у любых других представителей руководства страны.

Переосмысливающие лидеры — американские президенты

Среди американских президентов двадцатого века наибольшие основания считаться переосмысливающими лидерами имеют Франклин Д. Рузвельт и Линдон Б. Джонсон (впрочем, можно было бы отнести к их числу и Теодора Рузвельта)[352]. Примеры необычайно успешной законодательной деятельности Рузвельта и Джонсона уже приводились в предыдущей главе. Оба максимально полно использовали возможности своего поста и больше обычного доминировали в политическом процессе. Оба, будучи президентами, радикально меняли как политический вектор, так и представления о том, что возможно в рамках существующей системы. В этой книге я утверждаю, что удачные результаты редко бывают связаны с лидерством, подразумевающим попытку одного человека главенствовать над всем политическим процессом. Тем более это невозможно в американской системе, как мы имели возможность убедиться. Поэтому переосмысливающие президенты обычно стремятся в максимальной степени использовать имеющиеся у них политические ресурсы. В Соединенных Штатах на пути радикальных перемен во внутренней политике возникают особенно значительные препятствия.

Франклин Д. Рузвельт

Франклин Рузвельт не предпринимал ни попыток изменения системы, ни введения установления качественно новых порядков. Поэтому, не соответствуя критериям преобразующего, он является ярким примером переосмысливающего лидера[353]. Впечатляюще творческие подходы Рузвельта к проблематике экономической депрессии 1930-х годов способствовали возрождению во многом дискредитировавшей себя политико-экономической системы, хотя не может быть и речи о том, что США были на пороге революционных перемен. В самом начале двадцатого века могущество президентской власти, особенно во внешнеполитической области, существенно укрепил его старший родственник — президент Теодор Рузвельт. Франклин Рузвельт пошел еще дальше. Одним из важных шагов стало создание в 1939 году Администрации президента, в необходимости которой, хоть и не без труда, ему удалось убедить конгресс. В своих дневниковых записях военный министр Генри Л. Стимсон выражает досаду в связи с желанием Рузвельта «заниматься всем лично» и раздраженность его терпимостью или даже потворством вашингтонской атмосфере «ожесточенных споров по вопросам распределения ведомственных полномочий»[354]. Рузвельт делегировал их не слишком охотно. Даже явно симпатизирующий ему биограф Джеймс МакГрегор Бёрнс сравнивал его с «примадонной, не любящей надолго покидать центр всеобщего внимания»[355]. Но стравливание между собой чиновников и фракций было для Рузвельта одним способом накопления властного потенциала в системе с сильно распыленными полномочиями.

Президент весьма успешно распорядился своей властью и способностями, не в самую последнюю очередь силой убеждения. Он сделал все возможное, чтобы подготовить американское общественное мнение к возможности участия в войне против нацистской Германии, причем во времена, когда американский посол в Лондоне Джозеф Кеннеди (отец будущего президента) говорил, что «с британской демократией покончено, и та же участь может ожидать Соединенные Штаты, если они безрассудно вступят в войну»[356]. После нападения Германии на Польшу в 1939 году Рузвельт убедил конгресс отменить запрет на поставки вооружения своим союзникам, введенный Законом о нейтралитете 1937 года[357]. После нападения японцев на Пёрл Харбор в декабре 1941 года США вступили во Вторую мировую войну, и роль Рузвельта в качестве верховного главнокомандующего сопоставима с ролью Черчилля на посту премьера воюющей Великобритании — с той лишь разницей, что тогда его страна была намного более сильной из этих двух демократий в составе антигитлеровской коалиции. Два закона о полномочиях военного времени предоставили американскому президенту необычно широкую свободу действий, позволив Рузвельту создать огромное количество ведомств военного времени, включая управление военной цензуры, и сосредоточить в своих руках мощный контроль над экономикой страны. В одной из своих радиобесед «У камелька» 7 сентября 1942 года Рузвельт заявил о необходимости предоставления ему дополнительных полномочий в области экономического регулирования, указав, что не потерпит бездеятельности конгресса в вопросе их подтверждения — «в случае, если конгресс этого не сделает, и не сделает своевременно, я приму на себя ответственность и сделаю это сам»[358]. В 1946 году специалист по конституционному праву Эдвард Коруин писал, что президент, судя по всему, претендовал на «наличие некой особой связи между собой и народом — принципа, родственного принципам власти в странах, против которых велась война»[359]. Однако очень многие, хотя и не все, из собранных Рузвельтом полномочий военного времени все-таки были официально предоставлены ему конгрессом.

Но каким бы могущественным военным руководителем он ни был, переосмысливающим лидером Рузвельта сделала в первую очередь его внутренняя политика. Он придавал огромное значение общению с электоратом и восстановлению морального состояния населения. Об этом, в том числе, свидетельствуют 337 пресс-конференций, проведенных им в течение своего первого срока, 374 — в течение второго, и его «Беседы у камелька» в радиотрансляции. По инициативе и при поддержке Рузвельта в 1933 году конгресс в течение ста дней принял множество законодательных актов, направленных на преодоление экономической депрессии. В их числе были Закон о восстановлении национальной промышленности, Закон о регулировании сельского хозяйства, Закон о чрезвычайной федеральной помощи, Закон об Управлении ресурсами бассейна Теннесси (УРТ), Чрезвычайный закон об ипотеке фермерских хозяйств, Закон о кредитовании домовладельцев и Закон о координации железнодорожного сообщения. Особо показательным фактом «президентского руководства Рузвельта в самом чистом виде» считался УРТ[360]. Он покрывал деятельность государственных органов и частных организаций, увязывал интересы развития промышленности и сельского хозяйства, охрану лесов и защиту от паводков и в целом являлся примером социально-экономического планирования на региональном уровне. Рузвельт лично «подготовил, внес на утверждение и лично обеспечил принятие» этого решения[361].

Хотя определенное количество специфических решений эпохи Нового Курса и не выдержало испытания временем, обоснованно считается, что президентство Рузвельта «устранило психологические и политические препятствия на пути использования инструментов государственной власти для защиты людей от рыночных неурядиц»[362]. Однако Новый Курс был коллективным предприятием. Многие из его составляющих были созданы другими людьми, однако убежденность и политическая популярность Рузвельта служили ему прочной опорой. Реализация программ Нового Курса требовала законодательной поддержки, что означало не только принятие конгрессом соответствующих законов, но и то, что эти меры будут оставаться под пристальным наблюдением и контролем со стороны конгрессменов. Этого было вполне достаточно, чтобы тихо похоронить их, если бы и сами программы, и президент не стали столь популярны. Рузвельт сознательно оставался в фокусе всеобщего внимания и извлекал максимум политических дивидендов из глубокого уважения, которое питали к нему очень многие избиратели (невзирая на ненависть со стороны некоторых других)[363].