Помоги проекту - поделись книгой:
О провале замыслов реакции красноречиво свидетельствуют и донесения царских шпионов и сама реакционная печать. Уже в записке агента III Отделения от 11 июля 1871 г. выражается беспокойство насчет того, что происходит на процессе. "Собственно роли переменились: не общество и государство в лице суда являются обвинителем, а напротив, они становятся обвиняемыми и обвиняются с силою и красноречием фанатического убеждения, как бы напрашивающегося на мученичество. Такие примеры всегда создают последователей".
"Как можно было суду и прокуратуре допустить и числе защитников по политическому процессу Спасовича, Арсеньева и кн. Урусова? — жаловался в своей записке шефу жандармов И. Арсеньев, — Спасович ярко обрисовал свой характер и цели в деле Щапова, защищая социалистические теории Луи Блана. Спасович был счастлив, что в залах суда публично имел возможность высказать свои политические убеждения и верования… Суд и прокуратура… обязаны были распорядиться так… чтобы в качестве обвинителя явилась личность, вполне способная отстоять интересы правительства"[93].
Реакция не достигла своей цели — дискредитации русских и зарубежных революционеров. Процесс не утопил революционеров в нечаевской грязи — напротив, он смыл с них эту грязь. Нечаевское "дело", состряпанное III Отделением, сыграло вопреки замыслам его инициаторов революционизирующую роль.
Перед нами воспоминания народника А. Лукашевича, жившего в ту пору в Херсоне. "Благодаря обильному материалу, доставленному всем газетам "Правительственным вестником", — писал он, — у нас являются первые "проклятые вопросы"… Нет никакой возможности как следует оценить теперь эффект, произведенный в молодых умах разоблачениями, внезапно на нас нахлынувшими… Новые для нас факты и попытки их объяснить в буквальном смысле слова будили мысль молодежи. Я всегда считал эти два факта — Нечаевский процесс и Парижскую Коммуну теми двумя далеко видными вехами, которыми определялся весь мой дальнейший путь в жизни"[94].
И это далеко не единичное свидетельство. Как правило, в мемуарах народников и других документах Парижская коммуна и Нечаевский процесс (при всей неравнозначности этих событий) фигурируют в числе главных факторов, содействовавших в начале 70-х годов росту революционных настроений в России. И, как правило, все эти источники отмечают "смешанное" (а точнее, двойственное) впечатление современников от нечаевского процесса: их сочувствие и симпатии подсудимым, делу борьбы за освобождение народа, их возмущение самим Нечаевым, его образом действий.
С самого начала процесса передовая русская общественность распутала весь сложнейший, запутанный переплет "нечаевского дела". Она поняла, что нечаевщина и революция — смертельные враги, что обман не может быть принципом защиты честного дела, деспотизм — орудием насаждения свободы, бездумье — средством развития самостоятельной мысли. Отрицательное отношение к нечаевщине стало после процесса господствующим в среде русских революционеров. Если не считать голосов отдельных бакунистов, пытавшихся реабилитировать Нечаева и Бакунина, представители самых различных направлений в русском общественном движении 70— 80-х годов были совершенно единодушны в безусловном осуждении нечаевских "организационных" принципов, нечаевских приемов и методов борьбы.
Имеются десятки свидетельств современников, не оставляющих никаких сомнений на этот счет. В. Засулич, О. Аптекман, Джабадари, Н. Чарушин, П. Лавров, Дебагорий-Мокриевич, Светозар Маркович, Л. Дейч и многие другие революционеры 70—80-х годов определяют "нечаевщину" как наглядный пример "отрицательного" революционного опыта, как попытку деморализовать движение и "отодвинуть его назад", как "дутую затею, построенную на обмане товарищей". Все они постоянно подчеркивали, что "средством для распространения истины не может быть ложь", что революционерам нельзя "ни в коем случае строить организацию по типу нечаевской", что такая организация обречена на гибель если не от внешнего врага, то от "собственного разложения" и т. п.[95]
Даже русские историки либерального толка, работы которых постоянно упоминаются в нынешней "нечаевской" литературе за рубежом, не обнаруживали в свое время никаких следов нечаевщины в народничестве 70—90-х годов. "Нечаевщина, — писал, например, В. Богучарский, — была в русском революционном движении лишь эпизодом совершенно исключительным, не имевшим, как таковая, никаких корней в движении прошлом и вызывавшим к себе в среде последовавших поколений революционной молодежи лишь безусловно отрицательное отношение… Умозаключать что-либо по ней о самом движении было бы совершенно несправедливо…"[96]
Отметим также другой важный момент: уже у современников Нечаева сложилось представление о том, что "нечаевщина" — это порождение не революции, а самого старого строя. "Редакция "Вперед" с самого начала признала, — писал П. Л. Лавров, — что истина и солидарность нового социального строя не может быть основана на лжи и лицемерии, на эксплуатации одних другими, на игре принципами, которые должны лечь в основании нового строя, на овечьем подчинении кружков нескольким предводителям… Ни один из его главных сотрудников никогда не отступал от убеждения, что эта "отрыжка старого общества" не только безнравственна в деятеле нового, но подрывает самые начала, за которые борется социалистическая партия"[97].
Приведенных фактов вполне достаточно для одного неопровержимого вывода. В среде настоящих русских революционеров складывались не традиции нечаевщины, как уверяют разного рода клеветники, а традиции борьбы с ней, традиции разоблачения нечаевщины. Даже деятели мелкобуржуазного народнического движения 70—80-х годов в России единодушно осуждали нечаевщину. Тем более чуждым и враждебным этому явлению было пролетарское движение как на Западе, так и позднее в России.
Нечаев появился за границей в тот момент, когда развертывалась острая борьба между марксизмом и анархизмом, между Интернационалом и бакунистским Альянсом. Особенность момента была такова, что, с одной стороны, впервые была установлена через русскую секцию Интернационала связь международного рабочего движения с революционной русской эмиграцией в Европе; с другой стороны, в лице бакунизма и нечаевщины был заключен союз между западной и русской разновидностями анархизма с целью завоевания руководства международным революционным движением, подчинения его "скрытой диктатуре нескольких авантюристов"[98]. Пытаясь воспользоваться авторитетом Интернационала, анархисты постоянно злоупотребляли его именем, умышленно создавали путаницу между своей и его программой, между Международным Товариществом Рабочих и бакунистским Альянсом Социалистической демократии. Именно это позволяло зарубежной и русской реакции дискредитировать Интернационал, сваливать на него ответственность за авантюристические действия, а то и просто за уголовные преступления анархистов во всех странах Европы.
Уже в своем письме от 12 марта 1870 г. Комитет русской секции I Интернационала, обращаясь к Марксу с просьбой быть представителем этой секции в Генсовете Интернационала, подчеркивал, что русские интернационалисты не имеют "…абсолютно ничего общего с г. Бакуниным и его немногочисленными сторонниками… Настоятельно необходимо разоблачить лицемерие этих ложных друзей политического и социального равенства, мечтающих на самом деле только о личной диктатуре…"[99]
В августе 1870 г. Бакунин и его приспешники были исключены из Центральной Женевской секции I Интернационала. В сентябре 1871 г. на Лондонской конференции Интернационала в повестке дня особо стоял вопрос о нечаевщине. В решении Генсовета Международного Товарищества Рабочих от 25 октября 1871 г. говорилось:
В 1873 г. вышла работа Маркса и Энгельса "Альянс Социалистической Демократии и Международное Товарищество Рабочих", разоблачавшая международные происки анархистов. В ней была дана всесторонняя характеристика нечаевщины, разоблачено ее контрреволюционное содержание, вскрыта ее классовая суть. "Перед нами общество, — писали Маркс и Энгельс, — которое под видом самого крайнего анархизма направляет свои удары не против существующих правительств, а против революционеров, не приемлющих ни его догмы, ни его руководства… Для достижения своих целей оно не отступает ни перед какими средствами, ни перед каким вероломством; ложь, клевета, запугивание, нападение из-за угла — все это свойственно ему в равной мере. Наконец, в России оно полностью подменяет собой Интернационал и, прикрываясь его именем, совершает уголовные преступления, мошенничества, убийство, ответственность за которые правительственная и буржуазная пресса возлагает на наше Товарищество"[101].
Во всех выступлениях Маркса и Энгельса против нечаевщины выделяются два основных момента: указания на ее вредность, опасность для дела революции и коммунизма и в то же время на ее нелепость, ничтожество, смехотворность. Нечаевщина неразоблаченная, действующая в потемках, из-за угла, — опасна и страшна; нечаевщина разоблаченная, отданная на суд общественности, — омерзительна и жалка. "Тьмы, побольше тьмы" — вот лозунг нечаевщины, условие существования авантюризма, прикрывающегося маской революционности. "Света, побольше света" — вот лозунг пролетариата в борьбе с нечаевщиной, условие существования и развития демократии пролетарской. "Против всех этих интриг, — писали Маркс и Энгельс, — есть только одно средство, обладающее, однако, сокрушительной силой, это — полнейшая гласность. Разоблачить эти интриги во всей их совокупности — значит лишить их всякой силы"[102].
Обнажив гнилую сердцевину нечаевщины, Маркс и Энгельс разбили софизмы бакунистских вождей Альянса, советовавших революционерам быть иезуитами "только не с целью порабощения, а освобождения народного".
Иезуитизм, выступающий от имени революции, — это не заблуждение людей, применяющих негодные средства для достижения благих целей. Это одновременно извращение и средств и целей революционной борьбы, это органическое единство ложных методов и ложных принципов, ибо любые верные принципы, защищаемые методами насилия и лжи, не могут не превратиться в свою противоположность. "Какой прекрасный образчик казарменного коммунизма!" — писали Маркс и Энгельс о "Главных основах будущего общественного строя" — программной статье Нечаева, в которой тот, ссылаясь на "Коммунистический Манифест", рисовал "коммунизм", основанный на принципе "производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше", обязательном труде под угрозой смерти и регламентации "Комитетом" всех личных отношений вплоть до воспитания детей[103].
Наконец, Маркс и Энгельс обнажили классовые корни нечаевщины, характеризуя ее как доведенную до крайности "буржуазную безнравственность". Вспомним также, что Ленин характеризовал анархизм как "вывороченный наизнанку буржуазный
И с какой радостью, с каким восторгом ухватились реакционеры и фальсификаторы, начиная от продажных журналистов 70-х годов и кончая конами, за нечаевщину, пытаясь подкинуть свой собственный плод революционерам, коммунистам! С благочестивым видом они обвиняли и обвиняют коммунистов в грехах, которые являются их собственными грехами. Только что утопив в крови Парижскую коммуну в 1871 г., они обливали живых и мертвых революционеров потоками грязной лжи и клеветы. И ныне, чтобы обвинить марксистов-ленинцев в нечаевщине, открытая реакция, а еще больше оппортунизм-ревизионизм, отождествляют ее прежде всего с принципом централизма. В этом и заключается основной софизм прежних и нынешних клеветников.
Враги революции хотели бы, чтобы пролетариат отказался от социалистической революции (которую они — а не марксисты! — отождествили раз и навсегда с кровавым насилием), от создания своей партии, от строжайшей дисциплины в ней, иначе, мол, это и будет нечаевщиной на практике. Но, во-первых, извращение каких-либо верных принципов кем бы то ни было никогда не может служить предлогом для отказа от них. Во-вторых, централизм бывает различным. Централизм коммунистической партии является демократическим. Маркс и Энгельс были самыми последовательными борцами за правильное сочетание демократии и централизма. Ленин десятки раз подчеркивал значение организации для победы пролетариата, отстаивал в партии принцип единства действий, поистине железный централизм. Но он всегда считал демократический характер централизма условием жизнеспособности партии, ее идейного единства, ее сознательности, ее способности вести за собой массы. "Побольше доверия к самостоятельному суждению всей массы партийных работников, — писал В. И. Ленин. — …Необходимо, чтобы
Принцип демократического централизма неукоснительно применялся еще в годы первой русской революции, как только открылась возможность более или менее открытой политической партийной деятельности. Партия большевиков, подчеркивал в эти годы Ленин, стремится "к последовательному централизму и к выдержанному расширению демократизма в партийной организации не для демагогии, не для красного словца, а для осуществления на деле по мере расширения свободы поприща для социал-демократии в России"[106].
Эта ленинская линия осталась неизменной как до, так и после взятия власти большевиками. Ленин всегда подчеркивал, что у пролетариата нет иного оружия в борьбе за власть, кроме организации, что эта организация должна быть "боевой" и "централизованной", и он же требовал, чтобы укрепление централизма в партии шло бок о бок с расширением и укреплением демократизма.
Но сказанное по поводу беспредметности клеветнической аналогии Нечаев — Ленин относится и к коновским аналогиям Ткачев — Ленин и Бакунин — Ленин[107]. Любому историку известно, что переход русского революционного движения от крестьянского утопического "социализма" к социализму пролетарскому означал вместе с тем решительный переход от всякого рода заговорщичества, тактического авантюризма к тактике массовой политической борьбы. Но Ганс Кон фактам вопреки уверяет, что большевизм был… продолжателем заговорщических традиций Ткачева, что Ленин воспринял ткачевский тезис: "отсталая Россия будет готова для социалистической революции, как только сплоченное, целеустремленное и вооруженное меньшинство будет в состоянии захватить власть, навязать свою волю"[108].
Ткачев действительно защищал бланкистские принципы, но при чем здесь коновские ссылки на их "типичность" для русских условий вообще? Ведь заговорщичество, бланкизм — это тактика младенчества революционного движения; и на Западе, и на Востоке он процветал в тех условиях, когда масса еще не созрела, когда революционер, ставя на место реальных исторических фактов свое собственное нетерпение, думал совершить переворот волей меньшинства, обманывая и себя и других баснями о том, что враг "слаб", что он "висит в воздухе", что народ "созрел", что революция будет "теперь или никогда". Какое отношение ко всему этому детскому младенческому лепету имеет марксизм-ленинизм, идеология зрелого и возмужавшего пролетарского движения, которая с самого начала выковывалась в непримиримой борьбе с заговорщичеством, бланкизмом?
"Традиции бланкизма, заговорщичества страшно сильны у народовольцев, до того сильны, что они не могут себе представить политической борьбы иначе, как в форме политического заговора, — указывал Ленин. — Социал-демократы же в подобной узости воззрений не повинны; в заговоры они не верят; думают, что время заговоров давно миновало, что сводить политическую борьбу к заговору значит непомерно суживать ее, с одной стороны, а с другой — выбирать самые неудачные приемы борьбы"[109].
Это написано в 1897 г., когда Ленин только приступал к созданию партии. Но и впоследствии эти традиции, традиции борьбы с авантюризмом, бланкизмом, заговорщичеством всякого рода, большевизм защищал и проводил с железной последовательностью, настойчивостью. Не случайно в самый канун революции, призывая массы к восстанию, Ленин еще раз подчеркнул противоположность бланкизма и марксизма, различие узкого заговора и всенародного восстания, коренную противоположность верхушечного переворота и глубинной революции народных масс. И неслучайно именно эти ленинские положения опустил Кон, дабы превратить Ленина в бланкиста!
"Техника большевистской революции была именно та, которую предлагал Бакунин", — продолжает свои домыслы Кон[110]. Но сколь "пригодна" бакунистская техника для победоносной пролетарской революции, известно по крайней мере с 70-х годов XIX в. и по нечаевскому процессу в России, и особенно по восстанию 1873–1874 гг. в Испании, когда анархизм окончательно подтвердил, что он является революционностью фразы, дополняемой бессилием и бессмыслием практических дел.
Умалчивание — одна из самых распространенных форм фальсификации истории, и профессор Кон молчит о том, чем была, по существу, "бакунистская техника" и как относились к ней революционные марксисты. А между тем еще Энгельс в статье "Бакунисты за работой" блестяще показал, как губят широкое народное восстание анархистские принципы политического воздержания в переломные моменты политической борьбы. Вся бакунинская "техника" свелась в Испании, как известно, к преступному раздроблению средств революционной борьбы, позволившему "правительству с помощью горсти солдат покорять почти без сопротивления один город за другим… Одним словом, — заключал Энгельс, — бакунисты в Испании дали нам непревзойденный пример того, как
В. И. Ленин и в отношении к бакунизму продолжал традиции Интернационала Маркса. Порождение отчаяния, психология выбитого из колеи интеллигента или босяка, а не пролетария, громкий протест против эксплуататорского строя при полном непонимании реальных условий его уничтожения — так определил В. И. Ленин суть анархизма вообще и бакунизма в особенности.
"Анархизм за 35–40 лет (Бакунин и
Более 2000 лет эти фразы в ходу. Недостает (а) понимания
В новейшей истории Европы, что дал анархизм, некогда господствовавший в романских странах?
— Никакой доктрины, революционного учения, теории нет.
— Раздробление рабочего движения.
— Полное fiasko в опытах революционного движения (прудонизм 1871, бакунизм 1873).
— Подчинение рабочего класса
Одна любопытная чёрта, а вернее, закономерность объединяет работы клеветников типа Кона. Сводя русскую революцию к заговору, а ленинизм — к экстремизму, они, естественно, делают предметом своего специального анализа фигуры Нечаева, Бакунина, Ткачева. Но даже занимаясь, казалось бы, "своими" объектами русской истории, они не изучают, а фальсифицируют эти объекты, оказываются неспособными не только оценить, но и даже привести всю совокупность фактов. Одна цитатка из "Бесов" Достоевского, пара заимствованных у Бердяева фраз — вот и весь "фактический" фундамент кардинальной идеи Кона о "нечаевских традициях" в русской революции. Одна ссылка на авторитет "крупнейшего" исследователя бакунизма Пызура — и "доказаны" родство Бакунина и большевизма. Одна выдержка из Ткачева, сопоставленная с "препарированным ленинским письмом, — и Ленин объявляется бланкистом.
Могут, конечно, возразить, что Кон пишет "Основы" русской истории и ему не обязательно приводить и анализировать все факты, что он опирался на тот фактический материал, который уже добыли его коллеги. Но и коллеги Кона, специально "изучавшие" Нечаева, Бакунина, Ткачева, также "разрабатывают" свои собственные домыслы, а не изучают реальные факты.
Евгений Пызур выпустил в 1955 г. специальную монографию под названием "Доктрина анархизма Михаила Бакунина", откуда Ганс Кон заимствовал все свои сведения о бакунизме. Казалось бы, автор специального исследования займется всерьез своим предметом. Но Пызур ограничился десятком-другим выхваченных из бакунистской теоретической окрошки и звучащих "почти по-марксистски" цитат. У него нет и намека на анализ работ Ленина, анализ тактики бакунистов и большевиков.
Роберт Даниэльс, тоже исследовавший "специально" параллель Ленин — Ткачев, попытался проиллюстрировать в своей статье "Ленин и русская революционная традиция", насколько аналогично звучали в "той ситуации, которую они встретили в России", лозунги Ленина и лозунги Ткачева.
Пример "силлогизмов" Даниэльса. Ткачев писал: "Мы не можем ждать… Мы утверждаем, что революция в России настоятельно необходима именно в настоящее время… Теперь или очень нескоро, может быть, никогда". Ленин "тоже" писал: "Большевики… должны взять власть тотчас… Медлить — преступление… ибо мое крайнее убеждение, что, если мы будем "ждать" съезда Советов и упустим момент, мы губим революцию". Вывод Даниэльса: Ленин — ткачевец! То обстоятельство, что Ткачев писал в 70-е годы XIX в., когда в России не было ни развитого революционного движения, ни массовой революционной организации, а Ленин почти полсотни лет спустя, в условиях глубочайшего революционного кризиса, при наличии боевой и организованной пролетарской партии, завоевавшей поддержку миллионных трудящихся масс, — это обстоятельство Даниэльса нисколько не волнует. Для него ситуация 70-х годов XIX в. и ситуация в октябре 1917 г. — одна и та же "ситуация"![113]
В Мюнхене в 1956 г. вышел специальный исторический сборник "Большевизм". Один из авторов этого сборника известный веховец Федор Степун занимается здесь тоже специальным обоснованием преемственности "нечаевщины" и большевизма. Но что сообщает нам Степун? Он открыл "внутреннее родство" этих двух направлений в их "страстном и агрессивном атеизме" (с подобным успехом можно обвинять в "нечаевщине" и французских буржуазных просветителей, и, скажем, Бертрана Рассела). Он уверяет, далее, что идеалом для коммуниста Ленин считал "слепое послушание" (хотя есть тысячи ленинских высказываний, а главное фактов, доказывающих, что Ленин выше всего ставил сознательность членов партии, сознательность народных масс). И, наконец, этот законченный клеветник приписывает Ленину чудовищное утверждение, что рецидивист для него желаннее на баррикадах, чем убежденный социал-демократ![114]Правда, Ленин нигде и никогда не говорил ничего подобного, но в данном случае отсутствие фактов Степуна не смущает — ведь сам он, по существу, занимается разбоем в науке и именно его, Степуна, роднит с Нечаевым отсутствие всяких моральных требований и норм.
Анархизм, нечаевщина — смертельные враги ленинизма. Это ясно не только историку-специалисту. Это ясно любому простому человеку, хоть сколько-нибудь знакомому с факторами, обладающему хотя бы крупицей ума. "Организационных принципов" Нечаева, Бакунина в России хватило на то, чтобы склеить обманом в конспиративную организацию дюжину человек и уже через месяц-другой погубить их своим революционным шарлатанством. Организационные принципы большевизма позволили в условиях жесточайших преследований и репрессий выковать многотысячную, боевую, пролетарскую партию, позволили поднять и повести на сознательную революционную борьбу миллионные массы, совершить величайший: в мире социальный переворот.
Какое же поистине ни с чем не сравнимое тупоумие или какую безмерную нечистоплотность надо иметь, какими законченными, беспробудными идиотами надо считать читателей "свободного Запада", чтобы внушать им мысль о том, что "нечаевщина" и ленинизм — одно и то же, что коммунизм будто бы "насилием и ложью" повел за собой теперь уже не сотню миллионов, а целый миллиард людей!
Историки вроде Кона, Даниэльса, Пызура и Степуна, вдалбливающие своим читателям басни о "нечаевских традициях" в ленинизме, во всех отношениях подобны своим духовным предкам — русским жандармам из III отделения, о которых защитник Спасович сказал на процессе 1871 г.: "Когда является общее движение в массах, предполагать, что это подстрекательство, значило бы поступать так, как тот публицист, который в виду французской революции кричит, не умолкая, "интрига!", "интрига!". Очевидно, что таковое объяснение доказывает только убожество понимания или неразборчивость в средствах, или то и другое вместе"[115].
Ленин справедливо говорил: между коммунизмом и анархизмом, между миросозерцанием уверенного в своей победе пролетария и отчаявшегося в своем спасении мелкого буржуа лежит целая пропасть. Заполнить эту пропасть конам, степунам и пызурам и им подобным не удастся даже в том случае, если на печатание клеветнической литературы переключится вся полиграфическая промышленность "свободного западного мира".
Если же говорить о подлинных положительных традициях в русской революции, которые унаследовал большевизм, то это были традиции самоотверженности, бескорыстия, нетерпимости ко всякой несправедливости и лжи. Не только прогрессивные социально-политические идеи русских революционеров мощным магнитом притягивали к себе всех честных людей и особенно молодежь. Сила притяжения этого магнита увеличивалась во много раз тем, что сами революционеры — Радищев и декабристы, Белинский и Герцен, Чернышевский и Добролюбов, революционные народники, пролетарские революционеры — Ленин и большевики были и нравственно чистыми людьми. Им не нужно было создавать о себе легенды, их жизнь и была настоящим подвигом. Им не нужно было дутой славы, они завоевали себе подлинную славу и бессмертие в своих делах.
Исторические факты полностью разоблачают домыслы о большевиках — наследниках традиций "русского экстремизма". Но там, где против Кона исторические факты, он прячется по своему обыкновению за авторитет. Если коновскую "теорию национализма" был призван подтвердить сам великий историк Франсуа Гизо, то легенду о большевиках-"экстремистах" — великий русский писатель Достоевский. Кон ссылается на роман Достоевского "Бесы", где писатель в образе Петра Верховенского изобразил Нечаева типичным представителем русских революционеров. В открытой Достоевским "диалектике экстремизма", который, выходя из безграничной свободы, заключает "безграничным деспотизмом", уверяет Кон, — "ключ" к пониманию русской революции.
Само собой разумеется, Ганс Кон далеко не единственный в буржуазном мире "ценитель" "Бесов". Таковых там более чем достаточно. "Во всем XIX в., — уверяют в один голос десятки и сотни "исследователей", — не было другого такого романа, который предвидел бы с большей прозорливостью политические потрясения XX в." "Преодоление нигилизма изнутри", "откровение о русской революции", "пророчество о событиях XX в." — в этой оценке "Бесов" сходятся с Коном и католические теологи, изгоняющие из мира "беса коммунизма", и продажные буржуазные публицисты, "литературоведы" и "историки", специализирующиеся на антисоветской клевете.
Достоевский действительно написал в начале 70-х годов клеветнический роман о русских революционерах, и нет ничего удивительного, что за ошибки и заблуждения писателя цепляются нынешние клеветники. Выступить со специальным романом против революционеров, где были бы сведены воедино все его прежние выпады, Достоевский собирался давно. Находясь в течение ряда лет за границей, оторванный от России и "связанный" с ней через Каткова и ему подобных, он узнал о "Нечаевском деле", которое ускорило его решение и подсказало сюжет романа. Работа над "Бесами" шла необычайно быстро. О Нечаеве газеты заговорили в январе 1870 г., а 19 октября 1870 г. Достоевский уже посылает Каткову первые главы романа. 5 апреля 1870 г. Достоевский писал Н. Страхову: "На вещь, которую я теперь лишу в Русский Вестник, я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность"[116].
Итак, художественность (которая всегда была синонимом правды для великого художника) сознательно приносится в жертву тенденциозности. Что это за тенденциозность? Уже в "Преступлении и наказании" писатель пытался обосновать предвзятую идею о том, что революционное насилие и уголовное преступление суть едины. Теперь его ложная концепция получила "фактическую основу". Но что это были за факты? "Ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельства того убийства, — сообщал Достоевский, приступая к работе над романом, — я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет"[117]. "Факты", которыми пользовался предубежденный Достоевский и которые, как ему казалось, оплодотворили его замысел, подавались реакционной прессой в явно искаженном виде. А когда писатель в июле 1871 г. вернулся в Петербург, в его руках оказались уже материалы самого нечаевского процесса, состряпанные III Отделением. Предвзятость Достоевского, "подкрепленная" ложными "фактами", могла породить только глубоко ошибочное произведение.
Но если разобраться в источниках противоречий в творчестве гениального художника, то анализ содержания даже такого романа, как "Бесы", оборачивается против реакционных тенденций самого Достоевского, не говоря уже о тех, кто хотел бы приумножить за его счет свой моральный и политический капитал. Какую бы эволюцию ни переживал Достоевский (начавший, как известно, свою деятельность социалистом), какие бы выпады по адресу непонятых и оклеветанных им революционеров он не допускал, ни разу в своей жизни он не провозгласил здравицу в честь "его величества капитала". Капитализм (о чем, кстати сказать, молчат ценители "Бесов") был и навсегда остался для Достоевского главным "бесом". Но трагедия великого писателя заключалась в том, что на место революционной борьбы со старым феодально-буржуазным миром он хотел поставить религиозное смирение, непротивление злу. Художник, столь глубокий в постановке вопросов, Достоевский был беспомощен и жалок в их решении.
Две проблемы, выдвинутые нарождающейся революцией, поставил Достоевский в своих романах и обе решил неправильно.
Поскольку осуществлению справедливых требований народа, его коренных интересов — реакция препятствует насилием — народ вынужден применять насилие против реакции. Революция, свергая старый мир, может делать это только руками людей, воспитанных этим миром, поэтому в ряды ее борцов попадает и всякого рода накипь — люди, изуродованные старым строем, изломанные и искалеченные им.
Но, сведя всю революцию к насилию ради насилия, а всех революционеров — к этой накипи, к верховенским, Достоевский совершил величайшую, хотя и объяснимую, ошибку. Он принял — из жалости к больному — нож хирурга за нож бандита, поднял голос гуманиста против негуманности врача. Он не увидел в революции ничего, кроме увеличения количества страданий, уже переполнивших старый мир. Писатель не понял того, что люди, переделывая общественный строй, переделывают свою собственную природу, что разного рода накипь и грязь держатся на поверхности революционного потока только до тех пор, пока поток этот бессилен и слаб, они уносятся прочь, когда он становится могучим и глубоким.
Всячески раздувая ошибки Достоевского, буржуазные историки обходят, как правило, сильные стороны его творчества, замалчивают источники его противоречий. Достоевский против коммунизма! Достоевский за христианство! Достоевский наш союзник! Вот лейтмотив сотен современных работ. Но Достоевский был не только религиозным человеком, противником коммунизма, который он не понял и оклеветал.
Писатель был и всю жизнь оставался смертельным врагом эксплуататорского строя. И когда он объявлял, что раз коммунисты не верят в бога, то для них "все дозволено", то он попросту мерял коммунизм на буржуазный аршин. "Все дозволено" — это и есть предел эксплуататорской морали вообще, буржуазной в особенности, об этом свидетельствует сам писатель, бичуя аморализм буржуазного общества.
"Что такое liberte? Свобода, — писал он о коновском царстве "liberty under law". — Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все, что угодно, в пределах закона. Когда можно делать все, что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают все, что угодно"[118]. Художественному выражению этой мысли посвящено почти все творчество Достоевского. Кто любимые герои писателя? Это "бедные люди", "униженные и оскорбленные", это люди, "с которыми делают все, что угодно".
Что же касается христианских идеалов Достоевского, то как можно забывать, что писатель видел в христианстве средство борьбы с той же буржуазностью? Кроме того, можно говорить об атеистической тенденции в творчестве Достоевского. Атеизм прорывался через религиозные одеяния его работ языками неугасимого пламени, в котором сгорало ветхое, убогое тряпье религии, сгорало, чадя едким дымом. Погасить это пламя писатель не смог до конца жизни. Его всю жизнь "бог мучал". Одно слово инока Алеши Карамазова в ответ на вопрос, как поступить с убийцей невинного ребенка — "расстрелять!" — звучит сильнее всех жалких проповедей спасать мир непротивлением насилию. Ведь это говорит инок!
Как это ни парадоксально звучит, но именно непримиримая ненависть к капитализму ослепила Достоевского настолько, что он обвинил в грехах отживающего строя и зарождающийся коммунизм. Верховенский — носитель омерзительных нравственных принципов старого мира. В протесте против этих принципов писатель безусловно прав. Но если Верховенский — элемент органически присущий старому миру, то столь же чужероден он миру грядущей революции. Продукты распада старого общества, заражающие новую жизнь, Достоевский попросту принял за зародыши нового и потому отвернулся от нового вообще. Он сбился с пути, решив, что спасти от аморализма разлагающегося общества должна религия, освящающая в конечном счете этот аморализм, а не революция, в корне перестраивающая его антигуманные социальные отношения. В этом смысле эпиграф, взятый Достоевским к "Бесам":
можно скорее отнести к его собственным убеждениям 60—70-х годов.
В XX в., особенно в пору столыпинской реакции, веховцы использовали реакционное заблуждение писателя для гнусной травли революционеров. Булгаков в "Вехах" характеризовал революцию как "легион бесов, вошедших в гигантское тело России". В сборнике "Из глубины" (1918) Бердяев уверял, что "Бесы" — это "пророчество" о русской революции; те же утверждения можно найти и в его книгах "Истоки и смысл русского коммунизма" (1937), "Русская идея" (1946). У веховцев и заимствуют теперь свои "сведения" современные "знатоки России" вроде Кона.
Но в данном случае вопрос о том, прямо от Достоевского или косвенно — через веховцев — идет в нынешнюю антисоветскую литературу весь разобранный нами материал, не меняет существа дела.
В коновских книгах нет подлинной истории русской демократии. Нет в них и подлинной истории русского либерализма.
В русской истории рождение и гибель либерализма — одна из весьма поучительных глав. Но чему учат соответствующие разделы работ Ганса Кона? Прежде всего он сообщает, что либеральное движение зародилось в 1890 г. и вдохновлялось идеями "западных конституционных свобод". Но правительство, рассказывает Кон, не только не приветствовало попытки либеральных земцев организовать общества по пропаганде грамотности, улучшению здравоохранения и проведению других "давно неотложных реформ", напротив, оно "наказало зачинщиков и распустило общества". Тогда некоторые лидеры либерализма решили в 1902 г. приступить к изданию газеты "Освобождение" под редакцией "бывшего марксиста" Струве. В 1903 г. они основали "Союз Освобождения", в 1905 г. из этого союза "родилась конституционно-демократическая партия, члены которой были известны под кличкой "кадеты" — сокращение от первых букв русского наименования партии". "Имея в рядах своих высокообразованных и патриотически настроенных граждан, — заключает профессор, — либеральная партия могла стать инструментом преобразования русского самодержавия в режим законной свободы. Три причины помешали такому развитию: тщеславное упрямство и злобная тупость правительства, отсутствие парламентского опыта в России, хаос, вызванный первой мировой войной, начавшейся 10 лет спустя после образования конституционно-демократической партии. Многие драгоценные и обещающие семена свободной России — полноправного участника Европейского сообщества — были посеяны в ходе современной русской истории, но человеческая слабость и историческая случайность не дали им времени созреть"[119].
Раньше мы могли утверждать, что в "пособиях" Ганса Кона отсутствует подлинная история русской демократии. Теперь мы видим воочию, что в них отсутствует и подлинная история русского либерализма. Нет слов, фамилии лидеров русской буржуазии, названия либеральных органов и союзов, расшифровка клички "кадеты" нужны для правильного описания событий, но ведь, помимо всего прочего, у русской буржуазии была своя
Капитализм в России начал развиваться позже, чем в Европе, здесь были особенно прочны феодальные устои, в руках самодержавного государства концентрировалась безраздельная политическая власть. Сохраняя отжившие феодальные и полуфеодальные формы землевладения, задерживая расширение внутреннего рынка, препятствуя развитию капитализма вглубь, царизм в то же самое время бросал промышленникам миллионы в виде гарантий, субсидий, казенных заказов, он обеспечивал буржуазии новые колониальные рынки, создавал условия для развития капитализма вширь. Самодержавное государство сковывало свободу предпринимательства бюрократическим вмешательством, и его же таможенная политика помогала русским капиталистам выжить в международной конкурентной борьбе. Царизм систематически старался отстранить буржуазию от политического руководства в стране, но он же обеспечивал ее экономическое господство, господство капитала над трудом. Так десятилетиями создавалась в России система чиновничьего подкупа и махинаций монополистов. Вплоть до XX в. русский капиталист смахивал скорее на приживальщика, живущего "воспособлением", чем на "хозяина" страны.
Имеется большая литература, немало книг, показывающих теснейшие связи русской буржуазии с монархизмом и помещиками. Но напрасно искать упоминание хотя бы об одном из подобных фактов в работах Кона. Вместо этого преподносится болтовня о "бескорыстии" либералов.
Своеобразием условий развития русского капитализма объясняется политическая неоформленность и политическое бессилие русской буржуазии. Вплоть до 1905 г. "…дворянство либеральничало и почтительно напоминало о конституции, а купечество казалось более довольным, менее оппозиционным"[121].
За первое пятидесятилетие своего существования (начало его относится, кстати, не к 90-м, а к 60-м годам XIX в.) земское помещичье-либеральное движение так и не смогло стать сколь-нибудь важным фактором в политической жизни страны. Желая получить свободу на почве существующего самодержавного строя, несовместимого ни с какой свободой, думая не столько о политической борьбе, сколько о том, чтобы "не брать особенно высоких политических нот", всячески стараясь ослабить революционное движение — единственный залог освобождения страны, единственную гарантию своего собственного независимого существования, земство так и осталось пустой и бестолковой говорильней, неоформленной политически и бессильной организационно.
Политическая позиция русского земского либерализма, выраженная в известных формулах: "отрицание террора правительственного и революционного" (программа Земского Союза 1881 г.), отрицание "всякого насилия, откуда бы оно ни исходило: сверху или снизу" ("Освобождение" Струве)[122], сослужила прекрасную службу сохранению старых порядков в стране. В борьбе со "смутой" царизм легко нейтрализовал земцев "небольшим довернем", а покончив с революционным движением, столь же легко брал у земцев это доверие назад. "И они понесли справедливое наказание за эту предательскую политику широковещательного краснобайства и позорной дряблости, — писал Ленин о русских "Аннибалах либерализма". — Расправившись с людьми, способными не только болтать, но и
Самодержавие, как ясно заявил Николай II, и не думало удовлетворять "бессмысленные мечтания об участии представителей земства в делах внутреннего управления". Вплоть до начала "просвещенного" XX в. земство не смогло добиться отмены телесного наказания в Российской империи, не говоря уже о каком-то реальном осуществлении требований представительного Земского собора или либеральных лозунгов свободы слова, свободы личности, независимости суда. Даже лакействовать земцы не могли свободно. Их объединение во всероссийском масштабе не было допущено в таком деле, как покупка солонок и блюд для поднесения хлеба-соли Николаю II во время коронации 1896 г.
Тем не менее на протяжении всего этого времени Россия неуклонно шла и не могла не идти по буржуазному пути. Однако основой общественно-политического прогресса страны были не коновские "западные влияния", не земский или кадетский "патриотизм". Такой основой было развитие новых производительных сил, углубление и расширение классовой борьбы народных масс. Добавим, что в том же направлении буржуазного развития толкало царскую Россию и империалистическое соперничество на международной арене. "…Помимо всего прочего, — указывал Ленин, — условия мирового рынка ставят перед Россией одно из двух: либо быть раздавленной конкурентами, у которых капитализм идет вперед иным темпом и на действительно широкой основе, либо избавиться от всех остатков крепостничества"[124].
Без нажима снизу "верхи" никогда никаких социальных реформ не предпринимали. Не подлежит никакому сомнению связь первых либеральных заигрываний русского самодержавия — политики "просвещенного абсолютизма" Екатерины II — с массовыми крестьянскими волнениями помещичьих и монастырских крестьян в 60-е годы XVIII в. (хотя несомненно, что "просвещенный абсолютизм" был вызван не только этими причинами). Причинно-следственная связь существует между такими явлениями, как указ о трехдневной барщине Павла I и массовые крестьянские волнения 1796–1797 гг., охватившие более 30 губерний. Такая же связь существует и между отсутствием сколь-нибудь заметных сдвигов в постановке и решении крестьянского вопроса при Александре I и Николае I и отсутствием развитого крестьянского движения в первые 30 лет XIX в., между либеральными реформами Александра II и ростом крестьянских выступлений в 50—60-х годах и т. д. Но поскольку движение крестьян на протяжении всего XIX в. оставалось стихийным, разрозненным, бессильным, поскольку его не смогли возглавить ни декабристы, ни разночинцы, поскольку окончилась поражением борьба русского пролетариата и крестьянства в 1905–1907 гг., то коренные проблемы буржуазного развития страны правящими классами России по существу не были разрешены.
Кон ссылается на "человеческую слабость", не отмечая того, что "слабость" русских монархов была оборотной стороной силы — силы материального интереса господствующего класса. Миллионы десятин помещичьих латифундий, обрабатывавшихся даровым трудом крестьян, бесконтрольное хозяйничанье крепостников в бюрократическом аппарате самодержавного государства — вот те вполне реальные и вполне осязаемые причины, которые портили характеры "добрых" царей, заставляли их "перерождаться", отказываться от "хороших намерений", увольнять "умных" сперанских, давать волю "бездарным" аракчеевым и Победоносцевым.
Вынуждаемое проводить объективно буржуазные преобразования, самодержавное государство исходило при этом прежде всего из интересов помещиков и бюрократии. Оно проводило эти преобразования по-крепостнически, только отодвигая на время решение назревавших задач и тем самым готовя почву для еще более массового, более грозного, более глубокого революционного движения. Так было в 1861 г., когда помещики провели крепостническим способом буржуазную "крестьянскую реформу". Так было в 1905 г., когда напор революции заставил царизм издать лжеконституционный манифест 17 октября. Так было в годы столыпинской аграрной реформы. "Ни новый шаг по пути превращения старого царизма в подновленную буржуазную монархию, — указывает В. И. Ленин, — ни организация в национальном масштабе дворян и верхов буржуазии (III Дума), ни буржуазная аграрная политика, проводимая земскими начальниками, — все эти "крайние" меры, все эти "последние" усилия царизма на
В конце концов в России возникло своеобразное положение: борьбу за осуществление буржуазно-демократических преобразований возглавил здесь революционный пролетариат, а не либеральная буржуазия. "Тупой" царизм, хотя и ущемлял интересы буржуазии, однако гарантировал ей защиту от "посягательств" пролетариата, обеспечивал ее колониальные интересы, предоставлял ей военные заказы. Кроме того, русская буржуазия на примере Запада уже заранее знала, что впереди ее ждет смертельная борьба с пролетариатом.
Политическое оформление пролетариата в России шло намного быстрее политического оформления русской буржуазии. Плехановская группа "Освобождение труда" еще в 1883 г. теоретически основала российскую социал-демократию и приступила к выработке ее политической программы. Ленинский "Союз борьбы за освобождение рабочего класса" в 90-х годах XIX в., а затем ленинская "Искра" в начале 1900 г. несли в рабочие массы идеи диктатуры пролетариата и социализма. Уже в 1903 г. была создана боевая пролетарская марксистская партия нового типа. Кстати, быстрому созреванию русского социал-демократического движения в немалой степени способствовало наличие марксизма в Западной Европе. "Мы нисколько не боимся сказать, что мы хотим подражать Эрфуртской программе… — писал В.
Что же касается русских буржуазных партий, то они запоздали в своем развитии. "В то время как крайние направления нашей страны организованы, либерально умеренное ядро русского общества пребывает еще в состоянии почти бесформенном", — сокрушалось еще в 1902 г. "Освобождение" Струве. Фактически буржуазные партии создавались уже в ходе начавшейся помимо их воли буржуазно-демократической революции и против нее. Октябристы — правое крыло русской буржуазии — открыто переходят в лагерь контрреволюции после 17 октября 1905 г. Всего два-три года потребовалось для того, чтобы окончательно выявилась монархическая, контрреволюционная природа "левой" партии кадетов. В 1905–1907 гг. кадеты еще пытались играть на революции. Лавируя между самодержавием и народом, они хотели вырвать у царизма реформы, и тут же делали ставку на военную силу царизма, чтобы удержать "в берегах" расходившийся народный океан. Но повторилось еще раз то, что уже доказал своей историей земский либерализм. Расправившись с народом, царизм поставил "на место" и оппозиционного буржуа: "Царизм, — подчеркивал В. И. Ленин, — привлекал буржуазию на совещания, когда революция еще казалась силой — и постепенно отбрасывал прочь, пинком солдатского сапога,
В конце концов русский контрреволюционный либерализм XX в. довел до логического конца межеумочный земский "нейтралитет". Его окончательные политические лозунги: "враги слева" (Милюков), "лучше реакция, чем революция" (Струве), явились точным выражением материальных интересов русской буржуазии, неразрывно связанной с феодализмом. Русский либерализм был и до конца дней своих остался буржуазно-помещичьим либерализмом. "Русские помещики, от Пуришкевича вплоть до Долгорукова, — писал В. И. Ленин, — воспитали и воспитывают нашу либеральную буржуазию в духе невиданного еще в истории сервилизма, косности, боязни перемен"[128].
После поражения революции 1905–1907 гг. кадеты поддержали государственный политический курс, они выразили готовность, как заявил Милюков во время лондонской кадетской демонстрации "единения" с царизмом, стать "оппозицией его величества". Различие официального столыпинского курса "обновления" России (сначала успокоение — потом реформы) и курса кадетского прогрессистского (реформы — для успокоения) было расхождением двух тактик в пределах одной и той же политики, призванной вести Россию по западному "прусско-юнкерскому" пути. Но и та и другая тактика в условиях растущего революционного кризиса была закономерно обречена на провал. Крах кадетской политики был обусловлен отнюдь не отсутствием "парламентского опыта" в России. Крах кадетской политики был обусловлен отсутствием всякой почвы для буржуазного парламентаризма в условиях растущего сопротивления народных масс. Столыпинское "успокоение" увеличивало и концентрировало революционные силы, а любая существенная реформа была невозможна потому, что она развязала бы новый революционный взрыв. Недаром В. И. Ленин в одном из писем к И. И. Скворцову-Степанову писал: "Струве, Гучков и Столыпин из кожи лезут, чтобы "совокупиться" и народить бисмарковскую Россию, — но не выходит. Не выходит. Импотентны"[129].
Если бы Кон тратил свои способности не на фальсификацию, а на изучение реальной истории, реальных партийных программ, то он без особого труда мог бы установить по всем главным политическим вопросам определенную близость и родство политики самодержавной бюрократии и политики либералов. Свою близость к царизму русские либералы убедительно продемонстрировали, защищая принцип монархизма. Уже "Освобождение" Струве, с которого ведет историю кадетизма Кон, сочло "практически полезным" с точки зрения исторических и политических соображений оставить в незыблемости монархическое начало, предварительно очистив монархию от "пут самодержавия". Струве выдвинул лозунг: "Нужно сбросить с русской монархии путы самодержавия!"
Правда, о своем монархизме кадеты предпочли умолчать, когда собрался их учредительный съезд — революция в России шла на подъем. Но принцип монархизма сразу же появился в кадетской программе, как только схлынула первая революционная волна. Кон специально разъясняет своим читателям, что означало русское название "кадеты", но он "забыл" осветить один существенный момент: название "конституционные демократы" было с самого начала "…придумано для того, чтобы скрыть
Выявили кадеты свою близость к самодержавию и в аграрном вопросе — этом главном вопросе русской буржуазной революции, позаимствовав у царских чиновников и формально и по существу всю свою программу "принудительного отчуждения" земли. Все отличие этой программы от столыпинских планов состояло в том, что это были разные планы спасения класса помещиков: кадеты хотели для удушения крестьянской революции повторить 1861 г., прирезав крестьянам за выкуп помещичьей земли. Столыпин хотел предотвратить крестьянскую революцию, ничего не прирезая крестьянам, а создавая на бывших общинных владениях кулака — новую опору царя и союзника латифундистов.
Либералы поддержали царизм и в национальном вопросе. Уже в статьях "Освобождения" "доказывалось", что Финляндия никогда и не помышляла об отделении от России — для этого она "мала и слаба". Вопрос о Польше, писало "Освобождение", вообще не стоит, ибо она разделена между Германией, Австрией и Россией, а "выделяться в отдельное государство лишь десяти привисленским губерниям нет никакого смысла". Кроме того, и Польша "нужна" для России как "союзное государство-буфер". Кто знаком с Прибалтийским краем, писало "Освобождение", тот знает, что серьезного вопроса о сепаратизме там быть не может, народы Кавказа "тоже, разумеется, и не подумают об отделении от России". Правда, впоследствии кадетская великодержавная политика маскировалась демократической фразой, но "разумные уступки" окраинам никогда не шли до признания полного равноправия угнетенных народов — русская буржуазия не хуже царизма блюла великодержавный интерес. "Действительно, к.-д. никогда и не брались защищать право "отделения наций" от русского государства", — призналась в 1913 г. кадетская газета "Речь"[131].
В сущности, полное тождество притязаний русского самодержавия и русского либерализма наблюдалось во внешней политике. Ленин справедливо указывал, что "в области иностранной политики кадеты уже давно являются правительственной партией", что "панславизм, при посредстве которого царская дипломатия не раз уже совершала свои грандиозные политические надувательства, стал официальной идеологией кадетов"[132]. При этом если Струве в 1904 г. начинал еще с "условного патриотизма", обещая поддержать военные усилия царизма, если будет "обновлен" самодержавный строй, то первую мировую войну Милюков встретил уже безусловной поддержкой царизма, обещая не "ставить условий и требований", заявляя, что "осуществление наших национальных задач — приобретение проливов и Константинополя — стоит на верном пути"!
Что означала, в конце концов, кадетская программа "освобождения России", чем отличалась она от "царской заботы" о народе, прекрасно показало издание кадетских "Вех". Ганс Кон, касаясь этого знаменательного события, не тратит на его описание лишних слов. Авторы сборника "Вехи", пишет он, "призвали к новому пониманию русской истории и протестовали против недостатка патриотизма и религии среди многих интеллигентов-революционеров". А между тем кадетский сборник "Вехи" заслуживает безусловно специального внимания историка, изучающего русский либерализм.
Первое издание "Вех" появилось в мае 1909 г., а к концу года вышло уже пять изданий. Этот сборник — настоящее знамение времени — вызвал небывало широкий отклик со стороны всех классов и партий России. В кратчайший срок о нем была создана огромная литература. И это понятно, "Вехи" — эта, по словам В. И. Ленина, "энциклопедия либерального ренегатства" — представляли собой не только итог всей предшествующей истории русского либерализма, но и формулировали всю его идейно-политическую программу.
Из поражения революции 1905–1907 гг. веховцы сделали вывод о ненужности и "греховности" революций вообще, о практической бесплодности любых преобразований "мира земного". Веховский диагноз "болезни" гласил: "легион бесов вошел в гигантское тело России", ее погубил революционаризм, атеизм и материализм, ее надо лечить религией, мистикой Соловьева, Юркевнча и Достоевского. "Историческую нетерпеливость" революционеров веховцы предлагали сменить на "дисциплину послушания", героизм — на "спасительное покаяние" и "здоровое христианское смирение". Холуйский союз с самодержавными палачами в политике веховцы органически дополнили единством с его охранителями в идеологии. Религия стала идейным знаменем веховцев еще до начала русской буржуазной революции — в этом факте выразилась одна из важнейших особенностей идеологии русской либеральной буржуазии, которая (в отличие, скажем, от молодой французской буржуазии) и в пору своей молодости молилась тому же богу, что царь и помещики, причащались у того же попа, что и они.
Будучи зависимой от самодержавия экономически, холопски подчиняясь самодержавию политически, как могла русская буржуазия отказаться от старой идеологии? Ей не осталось ничего, как только латать истрепанное знамя религии.
В то время как самодержавно-полицейский деспотизм душил все живое в стране, веховцы призвали отказаться от "объяснения зла внешним устройством человеческого общежития", от преодоления "внешних неустройств внешними же реформами". В то время как миллионы и миллионы рабочих и крестьян в России были лишены элементарных условий человеческого существования, веховцы провозгласили основой прогресса "внутреннее совершенствование, самопознание и самоуглубление каждой отдельной личности", предлагали в качестве спасения "сосредоточение личности в самой себе". Во время разгула реакции веховские публицисты не нашли ничего лучшего, как свалить вину за репрессии и казни на самих революционеров, на "безответственность", "максимализм", "нигилизм" молодежи, "которая напрасно взялась за серьезные, опасные по своим последствиям социальные опыты и, конечно, этой своей деятельностью только усиливает реакцию". "Мы — не люди, а калеки", истерически восклицали веховцы, выдавая свое собственное бессилие за свойство всей русской демократии.
"Эта тирада хороша тем, что откровенна, — писал Ленин, — полезна тем, что вскрывает правду относительно действительной сущности политики всей к.-д. партии за всю полосу 1905–1909 годов… Ибо на деле кадеты, как коллектив, как партия, как общественная сила, вели и ведут
Но веховцы не были бы веховцами, если бы цинизм не сочетался у них с лицемерием, наглая откровенность — с иезуитством, если бы самобичевание и самооплевывание не компенсировались самолюбованием, если бы в качестве истинных ренегатов — ренегатов по призванию — они не пытались облагородить каждую свою подлость, придать ей сокровенный "возвышенный" смысл. Они всегда и везде пытались совместить слова "свобода" и "реакция", имена Александра Пушкина и Николая Палкина. Они нападали, прежде всего, на демократическое движение масс, а делали вид, что борются только с "интеллигенцией". Они вылили на демократию ушат помоев и тут же твердили о служении "истине", "правде", "прекрасному", "добру". Их религиозная философия освящала практику столыпинских погромов и расстрелов, а они твердили о бескорыстной христианской защите свободы личности, творчества, культуры. Они отрицали все реальные средства и способы раскрепощения личности на земле и тут же обвиняли "в отрицании личности", в "извращении личности", в "отсутствии правильного учения о личности" русских демократов. Веховцы не были простыми защитниками реакции. Они были самыми утонченными, самыми образованными защитниками самой грубой, самой примитивной черносотенной реакции. И понятно, с каким неподдельным восторгом встретили черносотенцы продукты "свободного творчества" своих новых добровольных слуг.
Царские палачи и попы приветствовали холопскую деятельность веховцев, поставили им высший бал. "Вехи" были одобрены всей реакционной печатью — от "Московских ведомостей" до последних черносотенных листков. Для известного мракобеса архиепископа Волынского "Вехи" показались "праздником" и "подвигом". "Вольные" религиозные философы, призывавшие к созданию "неохристианства", получили благословение от титулованных представителей официальной религии. Попы в рясах лобызали попов без ряс.
Кадеты попытались отмежеваться от "Вех". Они выпустили "против" "Вех" специальный сборник. Лидер кадетов Милюков предпринял турне по России с чтением лекций, "разоблачающих" своих собратьев. Но кадеты "критиковали" веховцев за то и только за то, что те выдали их кадетскую правду. Вот почему, ссылаясь на авторитет западноевропейской буржуазии, кадеты поучали веховцев: где борьба, там не может быть откровенности и искренности, и если уж вы взялись за политику, то относитесь к ней, как к искусству. Не играйте с открытыми картами. Помните, что даже Христос иногда лукавил. Особое внимание обращайте на лозунги, знамена, формулы. Можно и должно порвать с освободительным движением, но зачем же это делать открыто? Отрекайтесь от Белинского и Чернышевского, но называйте их "яркими светочами". Союз с реакцией необходим, но зачем же признаваться в этом? Делайте свое дело, но не говорите о нем[134].
Поделиться книгой: