Помоги проекту - поделись книгой:
"Я прошел молчанием очень многие наблюдения "Вех", с которыми мог бы вполне согласиться", — признавался Милюков. Я почувствовал, вспоминал в своей автобиографии "В двух веках" Гессен, бывший редактором кадетского органа "Речь", что Вехи намечают лозунги будущего. Но вместе с тем "нельзя было противодействовать нападкам на Вехи, ибо как бы ни ценить содержание сборника, появился он не во благовремении".
То, что у Милюковых и гессенов было на уме, у Струве и бердяевых "не во благовремении" оказалось на языке — лишь к этому частному моменту сводился весь идейный "раскол" в рядах защитников "народной свободы".
В. И. Ленин сразу же вскрыл действительный смысл и все лицемерие этой "полемики", показав, что "Вехи" выразили несомненную суть современного кадетизма, что партия кадетов есть партия "Вех". Понятие веховства, веховщнны бралось Лениным значительно шире, чем взгляды лишь семи авторов сборника. "Авторы "Вех", — писал Ленин, — выступают как настоящие идейные вожди целого общественного направления". Веховство — это идеология контрреволюционной либеральной буржуазии, "веховское настроение" — это дух "уныния, отреченства"[135]. Подобное настроение было заметно у либералов во времена первого демократического подъема в России (начало 60-х годов XIX в.) — достаточно вспомнить эволюцию Кавелина или Каткова. Такой дух проявлялся среди них и во времена второго демократического подъема (конец 70-х годов) — вспомним путь Суворина. "Катков — Суворин — "веховцы", — писал Ленин, — это все исторические этапы поворота русской либеральной буржуазии
Ленинские оценки веховства отвергали в свое время кадетские публицисты. Их поныне оспаривают многие современные буржуазные историки, используя двуличье кадетской идеологии. Но ленинские оценки были неоднократно доказаны и подтверждены дальнейшим ходом классовой борьбы в России, деятельностью кадетов в то время, когда в их руки попала государственная власть.
Краткому периоду правления русских буржуазных партий (март — октябрь 1917) Ганс Кон уделяет в своих "Основах" сугубое внимание. Немедленно после своего создания, уверяет он, Временное правительство приступило к "насаждению полной свободы в стране". Пресловутые западные влияния наконец-то стали решающим фактором прогресса страны. "В те дни, — в восторге восклицает профессор, — растущее проникновение западных идей в Россию помогло рождению нового царства политической свободы и равенства, упразднению традиционного полицейского режима, рождению веры в способность рядового человека самостоятельно думать и решать судьбы страны". Но массы русского народа, продолжает он, заботились о "занесенных с Запада свободах не больше, чем Ленин". Их антизападническую настроенность, их косность использовали большевики. Они организовали "государственный переворот", отстранили "западников" — кадетов, эсеров, меньшевиков — от кормила государственного правления, вернули Россию на ее извечный "антизападный курс".
Но обратимся от ооновской "истории" к реальным историческим фактам. Профессор явно грешит против истины, уверяя, что во время "единодушной" февральской революции, ниспровергшей царизм, "ни одна рука не поднялась ему на помощь". Такие руки в России нашлись, это были руки вождей буржуазии, главарей кадетизма. Исторические документы, касающиеся этих провалившихся попыток спасти монархию, опубликованы давным-давно. Более того, сами вожди кадетской партии откровенно расписались в своем монархизме, признав, что сохранение дома Романовых было их единственной мыслью и главной заботой в бурные дни Февраля. Временное правительство одно, без монарха, явится "утлой ладьей, которая может потонуть в океане народных волнений", — писал вождь кадетизма П. Милюков.
Далее Кон не вполне точен, уверяя, что кадеты "насаждали свободы в стране". Все демократические свободы самочинно, не только без ведома кадетов, но и вопреки их воле, взял в феврале 1917 г. восставший народ. Что же касается кадетов и мелкобуржуазных соглашателей, то они за недолгие месяцы своего правления сделали все возможное, чтобы эти свободы задушить. И такая антидемократическая политика русской буржуазии была не случайной: демократические свободы мешали ей продолжать внешнюю империалистическую политику, продолжать грабительскую войну, наживаться на страданиях масс. Правда, в мартовские весенние дни и кадетские министры и кадетские газеты немало болтали о "заре свободы", "новой жизни", "идеалах революции", они стали на словах (после провала попыток сохранить монархию) "республиканцами". Но, как впоследствии признавался тот же Милюков, это была всего-навсего "невольная уступка требованиям момента", точнее говоря, демагогия, предназначенная для обмана масс. "Я писал о "великой бескровной революции"… провидел "зарю новой жизни", приветствовал "сознательность революционной армии", — подтверждал авторитетное свидетельство вождя кадетов и Гессен, — не веря ни единому слову. Все было кимвал бряцающий…" Почему бы Гансу Кону вместо болтовни о рождении кадетского "царства политической свободы" не дать оценку этих знаменательных слов?
И, действительно, знакомясь с реальной историей Февраля, мы увидим, как русская буржуазия, ее партии и ее вожди, начиная с первых и до последних дней существования Временного правительства, не только не насаждали "свободы" в России, а делали все, чтобы выкорчевать их. Русская буржуазия боролась с демократией и свободой руками "социалистов" — церетелли и черновых, уговаривавших солдат — воевать, рабочих — не посягать на права капитала, а крестьян — не трогать помещичьей земли. Русская буржуазия боролась с демократией руками саботажников-капиталистов, пытавшихся схватить трудящихся за горло костлявой рукой голода и нищеты. Она боролась с демократией и свободой руками "трудовиков" Керенского и Переверзева — организаторов разгона рабочих демонстраций, разносчиков грязной клеветы о "подкупе" германским генеральным штабом большевиков. Она боролась с революцией руками царских генералов Крымова и Корнилова, пытавшихся введением смертной казни "оздоровить" тыл и фронт.
За недолгое время правления буржуазных партий ни одна из коренных задач буржуазной революции в России не была решена, ни одно из требований народа — мира, хлеба, земли, созыва Учредительного собрания — не было удовлетворено. Факт этот настолько общеизвестен и настолько неоспорим, что его должен как-то объяснить в своих "Основах" даже такой почитатель кадетизма, как Ганс Кон. Он попросту переписывает кадетские речи того времени. С требованием мира массы, по его мнению, должны были подождать, разбив предварительно немцев и повторив "подвиг Вальми". Для осуществления других задач также отсутствовали условия и "требовалось время". Прежде чем устраивать выборы в Учредительное собрание, надо было "выработать избирательный закон и избирательную процедуру" — дело чрезвычайно сложное в условиях войны. Земельная же реформа, по заключению Кона, "также была сама по себе сложным делом, а еще более усложнилась в условиях войны"[137].
Но все дело в том и заключалось, что политики русской буржуазии не собирались решать все эти задачи, находя для оправдания своего бездействия тысячи уловок и "причин". "Сильная власть", "военная диктатура" для предотвращения грядущей революции и продолжения войны — с этим лозунгом русская буржуазия шла к Февралю, точнее, пыталась предупредить Февральскую революцию. С тем же лозунгом она пыталась и позже "обуздать" победивший народ. Решение всех жизненно важных для крестьян, рабочих, солдат вопросов откладывалось буржуазными партиями "до созыва Учредительного собрания", созыв собрания отодвигался на неопределенный срок, вернее, до того момента, когда буржуазия окажется в состоянии подавить демократическое движение масс. Сначала "оздоровление" (пулями и штыками) России, затем решение (разумеется, в пользу "оздоровителей") всех неотложных проблем — такова была после Февральской революции "положительная программа" партии кадетов, за которыми в те дни стояла вся буржуазная и монархическая реакция. Революция и демократия — это "анархия" и "беспорядок", контрреволюция и реакция — это "спокойствие" и "порядок", под этим извечным лозунгом всех контрреволюционеров русская буржуазия "осуществляла" буржуазно-демократический переворот.
Империалистическая внешняя и реставраторская внутренняя политика были тем "наследством", которое получила партия кадетов от погибшей монархии в 1917 г., и это "наследство" сыграло в истории русского либерализма роковую роль. В условиях уже завоеванных народом демократических свобод реакционная политика быстро привела к банкротству и саморазоблачению как партии "народной свободы", так и примкнувших к ней соглашателей — эсеров и меньшевиков. Все попытки удушить революцию силой окончились провалом. Всего несколько месяцев просуществовало буржуазное "царство" в России, но и этого срока оказалось вполне достаточно, чтобы у народа отпали последние иллюзии насчет демократизма партии "народной свободы" и ее пособников — эсеров и меньшевиков.
Что же касается миссии и роли "свободного Запада" в эти роковые для русского либерализма дни, то "Запад" заботился только об одном: как бы русские армии не покинули союзный фронт. Ради этого он делал все, чтобы подтолкнуть русскую реакцию к "оздоровлению страны". Ганс Кон разглагольствует о "благотворном влиянии Запада" на Россию в 1917 г. Какого Запада? На какую Россию? Того Запада, который мечтал подчинить себе эту страну, который захватывал командные высоты в русском народном хозяйстве, для которого пролетариат, народ России, сначала был необыкновенно выгодным, необычайно дешевым рабочим скотом, а затем превратился в не менее дешевое пушечное мясо? Напрасно ожидать от Кона ответа на эти вопросы.
Великая Октябрьская социалистическая революция положила конец буржуазной власти, и с первых же дней Октября партия кадетов становится главным организатором гражданской войны. Русская буржуазия обладала прочными связями с буржуазией зарубежной и эти интернациональные связи ее политики немедленно использовали для подготовки первых заговоров против Советской власти, для организации вооруженной интервенции в Россию в 1918–1920 гг. Русская буржуазия была связана кровными узами с черносотенной монархической реакцией, буржуазные политики и дельцы установили за время войны прямой контакт с царским генералитетом, и эти внутренние связи были немедленно использованы для организации "казачьей Вандеи", формирования белогвардейских сил. Русская буржуазия, ее политики обладали почти восьмимесячным опытом "коалиций" и "контактов" с партиями соглашателей-"социалистов" и там, где контрреволюционные эсеры и меньшевики еще "стеснялись" блокироваться с черносотенцами-монархистами открыто, такая связь прекрасно устанавливалась через кадетский "промежуточный" центр. Все эти обстоятельства и сделали кадетскую партию в первые месяцы после Октября политическим штабом всех контрреволюционных сил страны, организатором того переворота, который должен был повернуть страну вспять за рубежи не только Октября, но и Февраля.
Правда, у "руля" контрреволюции кадеты продержались недолго. Как только белогвардейско-монархические элементы окрепли, они придали своему союзу с буржуазной реакцией прежние традиционные формы. Распоряжались всем диктаторы-генералы, на задворках белых армий болтались вожди кадетизма, организуя, по меткой характеристике М. Н. Покровского, "разные декоративные советы и совещания, с которыми никто не советовался, и правительства, которые ничем не управляли".
Но, собственно говоря, обижаться на такую "расстановку" сил кадетам особенно не приходилось: во-первых, у них просто не было выбора, а во-вторых, подобная диспозиция была для политиков русской буржуазии уже давным-давно привычной. И "либералы" не обижались, они усердно служили и Деникину и Колчаку, и Юденичу и Врангелю, ходили у них в "министрах" и "послах", прикрывали своим "демократическим" именем самые кровавые режимы, самые грязные дела.
Что же касается веховской идеологии, то она не только не отставала в эти годы от этой "либеральной" практики, но и шла в некоторых отношениях впереди нее. Сборник "De profundis" ("Из глубины"), в котором приняло участие большинство авторов "Вех", и особенно книга Бердяева "Философия неравенства", написанная в 1918 г., документально доказывают этот факт. "Из глубины" — это первые слова псалма "Из глубины воззвав к тебе, господи". О чем же взывали веховцы, дойдя до глубины падения и ренегатства?
Две основные темы, всегда присущие веховству, особенно наглядно выступают в последних работах: упования только на "дух" и упования только на грубую материальную силу, на власть небесную и власть земную, на бога и на царя. И то и другое отражает социальную смерть последнего эксплуататорского класса в истории. Первое является в сущности признанием бессилия русской буржуазии, осознанием своей обреченности, конца своего земного пути, второе — нежеланием поверить в это, выражает стремление все вернуть. Собственная гибель выдается за гибель всей России и всего мира, патологический страх небытия сочетается с не менее патологической, звериной ненавистью к революции. Религия освящает насилие и по отношению к народам других стран и к народу России. Веховцы сами призывают к расправе с бунтующей "чернью". Они уже не прикидываются "прогрессистами", а выступают против "розовых теорий прогресса и совершенного грядущего общества", заявляют, что "социальная мечтательность есть разврат". Они уже не пишут о независимости духа, а воспевают "сладость подчинения" царю и жрецу в противовес "невыносимости подчинения равным и низшим". Они уже не увертываются от поцелуев монархистов, а сами твердят, что без царя "распалась Россия и превратилась в груду мусора"! Они уже не заигрывают с демократией, как в былые времена, а кричат о своем "чувстве ужаса" перед ней, называют самодержавие народа "самым страшным самодержавием". Струве выступает против самого употребления слова "демократия", Бердяев объявляет ее "нездоровым состоянием народа", он отрекается и от ценностей либерализма (либерализм, оказывается, недостаточно консервативен и служит дорожкой к демократии), он теперь прямо предпочитает демократическому общественному мнению "старую тиранию с кострами инквизиции", он воспевает "творческие реакции" и объявляет "ветхозаветно-благостными" все действия "царственных насильников" против восстающего народа.
Таковы эти "защитники свободы", "жертвы коммунистического тоталитаризма". "Чистая философия" оказывается связанной с самой грязной политикой. "Утонченные мыслители" выступают рука об руку с белогвардейскими вешателями. Сторонники "только духовных средств" борьбы, "деликатные и благородные люди" буквально вопят от бешенства и призывают "истреблять заразу". "Защитники неповторимой личности" каждого человека находят глубочайший смысл в истреблении миллионов людей. Сотни раз цитируют они слова Достоевского о неоправданности хотя бы одной слезинки невинного ребенка и тут же воспевают моря крови и слез. Вспомним, что писали эти "свободолюбцы" и "человеколюбцы" в годы революции и гражданской войны. Империализм, провозглашает бердяевская "Философия неравенства", "одно из вековечных мировых начал… Состязание современных "буржуазных" империалистических воль имеет какой-то высший таинственный смысл… Империалистические войны по природе своей все-таки выше войн социальных… Безумно воевать во имя разумных целей и в высшем смысле "умно" воевать во имя целей безумных… нельзя воевать "за землю и волю"… хорошо воевать… за "веру, царя и отечество"… С сотворения мира всегда правило, правит и будет править меньшинство, а не большинство… Существование "белой кости" есть не только сословный предрассудок, это есть также неопровержимый и неистребимый антропологический факт… В войне происходит как бы естественный подбор могущественнейших идей. И бог предоставляет народам своим свободу (вот она — кадетская свобода!) такого соревнования… Веховцы проклинают большевиков, положивших конец кровавой войне: "Вы загубили божий замысел о России" (сколько же надо было уничтожить людей согласно этому "замыслу"!). "Воины — не убийцы… — провозглашал в те годы Бердяев. — С войнами связано все героическое в истории… Война при духовно должном отношении к ней возвышает и облагораживает человеческую душу… Ваша боязнь физического насилия происходит от неодухотворенного отношения к жизни, от слишком исключительной веры в материальный мир". Иначе как фашистскими и по существу и по форме эти звериные вопли назвать нельзя[138].
Много веховских книг переиздано за последние годы в странах "свободного Запада", но нет среди них "Вех", "Из глубины", "Философии неравенства", нет выдержек из этих "творений" и в хрестоматиях нашего профессора. И это не случайно. Простое переиздание этих книг, воспроизведение их "лозунгов" означало бы конец созданной за рубежом легенды о веховцах — защитниках свободы, о веховцах — агнцах христианских, невинно пострадавших от "большевистского ЧК". Отречение не только от демократии, но и от либерализма, воспевание империализма и войн, безудержный национализм, апология любых насильственных форм и средств подавления народа — всё это лишний раз говорит о том,
Социалистическая революция спасла Россию не только от реставрации старого монархического режима. Она предупредила и развитие тех фашистских тенденций, которые с неизбежностью проявляются у империалистической буржуазии в периоды обострения борьбы с пролетариатом[139].
Что же касается такого "случайного события", как империалистическая война, то она лишь ускорила неизбежный крах русского буржуазно-помещичьего либерализма. Она привела большевиков к победе не потому, что "непросвещенный" русский народ воспылал враждой к "Западу" и поддался на "антизападническую агитацию", а потому, что война способствовала окончательному просвещению масс. О том, как войны, несущие огромные бедствия народам, неизбежно просвещают вопреки интересам их зачинщиков угнетенные классы, могла бы, кстати, рассказать Кону вся новейшая история Запада и Востока.
Никто не мог предвидеть заранее, что убийство в Сараеве произойдет 28 июня 1914 г., что именно это событие послужит поводом к мировой войне, но саму эту "случайность — войну" — Маркс и Энгельс предвидели за 30–40 лет до нее, к этой "неожиданности" русские большевики и революционные марксисты всех стран готовились заранее. И вот теперь, 45 лет спустя, является "великий" социолог и начинает морализировать по поводу "превратностей судьбы!" И, конечно, Маркс для него "давно устарел", а его собственная "социология" и есть современная наука!
Подведем итоги. Коновские "основы" истории России — это история без ее реальных основ, коновский "дух" России — это дух, который и не пахнет Русью. Факторы, о которых взялся толковать профессор: национальная традиция, иностранные влияния, роль личности, историческая случайность, — все это сюжеты, вполне достойные внимания исторической науки, обязательный предмет ее исследования. Но Кон блестяще подтвердил ту истину, что понять конкретные проявления более общих и более глубоких закономерностей исторического развития совершенно немыслимо, если исследовать частное вне общего, форму без содержания, случайность вне объективной необходимости, идейные влияния в отрыве от материальной почвы, личность — без классов, классы — без социальных основ их деятельности.
Реальное содержание новой и новейшей истории сводится к замене феодального строя капитализмом, а капитализма — социализмом. Путь этот с необходимостью проходили и проходят все без исключения страны и Запада и Востока.
Эта общая закономерность исторического развития была признана в рассмотренных коновских исследованиях ровно наполовину: поскольку утверждалась необходимость и неизбежность распространения "западного либерализма" (буржуазных отношений) на весь мир. Именно такая своеобразная позиция профессора заставила его "закончить" историю России на 1917 г., перечеркнуть право на "современную историю" у всех восточных стран, начавших в последние десятилетия строить социализм.
Но измена принципу историзма состояла не только в "перечеркивании" истории социалистической России. Дело в том, что сам переход от феодализма к капитализму происходил по-разному и в разных условиях, а этого тоже не хочет признавать профессор, сводящий историю всех стран и народов к прогрессу на "английский образец".
Своеобразие исторического развития России состояло в том, что не только во второй половине XIX, но и в начале XX в. назревшие задачи буржуазных преобразований решало не буржуазное, а самодержавное государство, стоявшие у власти крепостники, а не буржуй. Три основных политических силы боролись все это время на политической арене страны: лагерь самодержавно-крепостнический, лагерь помещичье-буржуазного либерализма, лагерь крестьянской, а затем пролетарской и крестьянской демократии. Это деление на три главных политических лагеря стало характерным для России после того, как размежевались в антифеодальном русском движении демократизм и либерализм. Оно, писал Ленин, "…вполне определенно наметилось с половины XIX века, все больше оформлялось в 1861–1904 годах, вышло наружу и закрепилось на открытой арене борьбы масс в 1905–1907 годах, оставаясь таковым же и в 1908–1912 годах. Почему это деление остается в силе и поныне? — спрашивал Ленин. — Потому, что не решены еще те объективные задачи исторического развития России, которые составляют содержание демократических преобразований и демократических переворотов везде и повсюду, от Франции 1789 года до Китая 1911 года"[140].
Но в решении этих
Русские буржуазные партии всегда и везде опирались на силы, уже обреченные историей, а тем самым обрекали на гибель и себя. Всего восемь месяцев (от февраля до октября 1917 г.) длилась их самостоятельная жизнь, когда события заставили их выйти к народу и когда они открыто предали народ. Весь остаток дней своих они догнивали на задворках белых армий и в эмиграции, пока не закончили, отвергнутые народом и выброшенные из своей страны, бесславную жизнь.
Вот почему у русской буржуазии оказалась самая короткая и самая позорная история, без единой победы, но со столькими предательствами и поражениями, вот почему по сравнению с великими буржуазными революциями XVII–XVIII вв. она смогла сыграть только пошлый фарс, где в роли Кромвеля выступал "великий" деятель земского движения Петрункевич, в роли Вашингтона и Робеспьера — лакеи Струве, Гучков и Милюков, вымаливавшие "конституцию" в царских прихожих, а затем прислуживавшие царским генералам, а роли Вольтера и Гельвеция были отданы мракобесу Антонию Волынскому и "свободным" попам Бердяеву и Булгакову.
Напротив, та же логика классовой борьбы вынудила русский пролетариат искать союза с крестьянством в борьбе за свержение абсолютизма, в борьбе за перерастание буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую, выступать не только самым решительным противником самодержавного строя, но и разоблачать бессильный и соглашательский, а затем и явно контрреволюционный русский либерализм.
Победа большевиков в России решилась не их умением организовывать "заговоры", не воздействием искусной большевистской "демагогии" на инстинкты "непросвещенных" масс, как уверяет в своих "исследованиях" профессор (насчет заговоров и демагогии исключительные способности проявил за недолгие годы своей жизни как раз русский кадетизм). Победа большевизма решилась его способностью удовлетворить коренные интересы масс — его умением возглавить их борьбу против эксплуатации, за землю, мир, свободу.
Объективное историческое исследование всегда более или менее глубоко отражает и воспроизводит логику развития самого предмета. Но и в исторической фальсификации есть своя логика, логика фальсификации предмета. Спутывая все реальные линии расхождения и союза классовых сил, определявших пути России, стремясь отмежевать от самодержавия тяготевший к нему контрреволюционный либерализм и, напротив, "привязать" к самодержавию боровшуюся с ним пролетарскую демократию, Кон неминуемо пришел к извращению всей истории и природы как русской демократии, которую представляли большевики, так и русского либерализма, представленного партией кадетов. Контрреволюционный русский либерализм, тяготевший к монархии и фашизму, стал у Кона "борцом за свободу", революционная пролетарская демократия была сведена к "нечаевщине" — этому извращению целей и средств революционной борьбы и заодно объявлена "наследницей" царизма.
Когда история не укладывается в прокрустово ложе схем и концепций историка, ему приходится выбирать одно из двух: либо отказаться от этих схем, либо подгонять факты к схеме, искать уже не способы открытия истины, а способы ее искажения и замалчивания. И здесь мы вступаем в творческую лабораторию профессора. То,
Почему, например, история Англии шла так, а не иначе, была воплощением "либеральных", а не иных принципов? Ганс Кон дает исчерпывающий и глубокомысленнейший ответ: потому что таков английский национальный дух, особая "идея-сила" английской нации. В чем же состоит задача исследователя истории Англии? В том, чтобы обнаружить в ее истории те личности, которые выражали эту "идею", и перечислить те события, в которых она претворялась в жизнь. Почему в истории ряда других стран, скажем России, наблюдались отступления от классического английского образца? Виноват здесь восточный "дух" и "случайности". Если бы в России были деятели типа "X", а не "У", то было бы все в порядке. А что делать, если деятели типа "X" и типа "У" говорили и делали совсем не то, что им надлежало делать согласно "теории" Кона? Надо просто выбросить "неподходящие" места из их речей и "неугодные" поступки из их биографий, и все будет в порядке. Кроме того, желательно сделать несколько оговорок о том, что "конечно" помимо национального духа "играют свою роль" и другие факторы. Тогда "теория" получит синтетическую всесторонность. А если к тому же удастся "подтвердить" факт обращения той или иной страны к Востоку или Западу смелым географическим примером (столица России была перенесена в 1918 г. в
Что может быть сложнее живого общественного организма и что может быть поверхностнее и примитивнее только что изложенной "социологии", призванной объяснить его развитие? Прежде всего она не в состоянии удовлетворить любознательность хоть сколько-нибудь думающего человека, не говоря уже о серьезном ученом. Невероятной затхлостью, плесенью, убожеством веет со страниц коновских пособий. Его объяснения причин явлений напоминают объяснения средневековых схоластов, которые, например, видели причину теплоты в "теплороде", причину горения веществ во "флогистоне", причину роста растений в "растительной", а животных в "животной" душе и т. д. Но то, что ныне не признает за науку ни один физик, химик или биолог, в буржуазной общественной "науке" вполне сходит за последнее слово социологии! Словно и не было не только Маркса, но и никаких достижений буржуазной историографии в лице хотя бы Гизо, Тьерри, Минье.
Идеализм в методологии гармонически дополняется в книгах Кона фальсификацией в методике. И это закономерно. Ложь можно "доказать" только ложью.
Методику профессора Кона можно по праву назвать методикой "отточий". Отточия — это самый наглядный символ препарирования материала, замалчивания и искажения фактов, их уродливого и одностороннего отображения. "Три точки" поставлены в работах Ганса Кона вместо анализа социально-экономических процессов, за "тремя точками" спрятана политическая история русского либерализма и русской демократии, те же "три точки" стоят на истории последних 40 лет развития страны, "тремя точками" заменены неугодные места в цитируемых работах, по существу, на тех же традиционных "трех точках" держится и весь коновский метод "сравнительного анализа", все его блестящие аналогии.
Поистине изумительная простота методики Кона объясняет нам и причины его необыкновенной плодовитости — профессор за последние 15 лет буквально завалил "западные" книжные рынки исследованиями по национализму Франции, Германии, Австрии, России, Швейцарии, США, ближневосточных и дальневосточных, африканских и азиатских стран. После появления коновских "исследований" историкам не придется тратить много времени на изучение любой страны. Ганс Кон не только поработал за всех, он снабдил их поистине универсальной "методикой".
Исследование Коном духа любой нации сводится к тому, чтобы подобрать подходящий эпиграф, переписать из предыдущей книги свою теорию "двух форм" национализма, а затем "подтвердить" ее десятками наспех склеенных фактов и препарированных цитат, разбитых по знаменитому принципу — "За Запад" или "За Восток". Не беда, если в спешке профессор перепутает фамилии, исказит даты или статистические данные[141], все равно на суперобложке его очередного "эпохального труда" появятся слова о том, что перед нами — "ключ к современной истории России" (соответственно Германии, Швейцарии и любой другой страны).
Да, надо отдать наконец-то должное и рецензентам Кона — они в некотором роде правы, утверждая, что книги профессора выходят за рамки обычной "академической жизни". Эти книги, действительно, имеют мало общего с наукой. Кон не исследует историю, а кромсает ее, не обобщает материал, а подгоняет его к своей схеме, не иллюстрирует реальные процессы, а занимается пошленькой игрой в примеры и примерчики. История же, как таковая, Кона просто не интересует, точнее, она его просто не устраивает, ибо история идет вопреки его желаниям.
С трепетом вступая в творческую лабораторию "великого американского социолога", мы ожидали увидеть здесь точнейшую и совершенную аппаратуру, с помощью которой исследователь проникает в существо глубинных процессов, распутывает самые сложные переплетения исторических событий. Но, приглядевшись внимательнее, мы видим здесь всего-навсего одно простое орудие. Почитатели Кона назвали этот инструмент "ключом" (кеу) к современной истории России. Гораздо точнее именовать его отмычкой (master-кеу). Этим нехитрым приспособлением Ганс Кон действительно владеет, как мастер.
Читая исторические работы Кона, все время чувствуешь какую-то недосказанность, словно чего-то в них не хватает. В самом деле, если исчезает объективная закономерность в развитии общества, а ее место занимает "дух нации" (который никак нельзя уловить) и случайность (которую никак нельзя предвидеть), то не становится ли мистическим этот неуловимый национальный дух? Не обожествляется ли эта случайность? Для полноты исторической картины у Кона не хватает только одного — бога. Но стоит лишь специально просмотреть его работы под определенным углом зрения — есть ли в его концепции место для бога? — как легко убедиться в том, что такое место есть и что оно занято. Коновские "концепции" держатся не только на "духе наций", "случайности" и отточиях, но и на религии. Бог помогал Кону проникать в грядущие судьбы России в его первых работах, к богу Кон обращал свои взоры в годы второй мировой войны, богу Кон предоставляет последнее и решающее слово в объяснении истории и в послевоенных работах[142].
Характерным признаком общественной науки является ее способность не только познавать прошлое и настоящее, но и предвидеть будущее. Характерной чертой антинаучной идеологии является неспособность объяснить и настоящее, и прошлое, а тем более будущее. Маркс смотрел на развитие общества, как на необходимый естественноисторический процесс. Кону же развитие общества представляется мистическим процессом. "Корифей", свершивший "переворот" в мировой историографии, признается: "Сегодня, перед лицом хаотических и беспорядочных последствий двух великих войн, Европа с большей тревогой, чем даже в прошлом, вглядывается в горизонт будущего. Но континент, бдительно хранящий жизненность духа и наследие свободы, не имеет причин отчаиваться: "Многообразны, — говорил еще Эврипид, — проявления божественного. Боги осуществляют многие безнадежные вещи. И часто, когда ожидаемое не исполняется, бог все-таки находит неведомый нам путь""[143].
Здесь и неспособность понять прошлое и весьма откровенная неуверенность в будущем.
Бог, писал Энгельс, означает nescio (не знаю), но ignorantia non est argumentum (незнание не аргумент)[144]. Незнание может быть аргументом лишь в одном случае — в пользу знания. Когда же человек не в силах объяснить вещи из них самих или у него не достает мужества честно сказать: "не знаю, но буду изучать", — тогда это незнание обычно одевается в религиозные и идеалистические одеяния, принимая видимость самого полного знания, иллюзию предельно исчерпывающего объяснения. На деле же это — лень и усталость, бесплодие и трусость мысли. Религия, как и идеализм, является по существу выражением и признанием бессилия научно объяснить природу и историю.
И вот самоотверженное неутомимое стремление к правде сменяется успокаивающей и усыпляющей ложью, неутолимая жажда знания превращается в какую-то обеспеченную сытость: для того чтобы чувствовать себя сытым, достаточно пожевать религиозную жвачку. Вместо кропотливого собирания фактов, вместо глубокого раздумья над ними придумывается легонькое объясненьице: "Я не знаю. Люди не знают. Но бог — он все знает". Гордое сознание своей настоящей силы — силы разума, мощи познания — сменяется истеричными причитаниями: "Пути господни неисповедимы", "бог все-таки найдет неведомый нам путь". Слова и фразы заменяют объективное знание. "Дух", "идея", "случай" становятся на место исторической закономерности. Но это не просто слова и фразы. От них только один шаг до признания бога. Под прикрытием этих слов и фраз наука заменяется религией.
Но надо признать — прямые обращения к всевышнему редко попадаются в книгах профессора. Кон как-то стесняется, вернее, боится прямо назвать свою социологию богословской. Кон не оставляет надежды попасть в царство небесное, но пока хочет пользоваться всеми благами царства земного. Он прекрасно знает, что вера и знание несовместимы, что юродивым не место в науке XX в., ему очень хочется остаться "одним из ведущих историков современности". Но по самой сути дела социология Кона является богословской. И хотя Кон предпочитает толковать об "идее", "духе", "случайности", он, нет-нет да и осенит себя крестным знамением.
"Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего", — гласит одна заповедь Библии. Но как совместить эту заповедь с некрасивыми поступками нашего богобоязненного профессора, как совместить бога с "тремя точками?" Богословы, возможно, сошлются здесь на греховность человеческой природы или — совсем наоборот — на то, что ради "правды высшей" лукавил иногда не только Кон, но даже Иисус Христос.
Но, по нашему мнению, здесь нет никакого противоречия. Действительно, несовместимы вера и знание, религия и правда. Многие религиозные люди делали и делают полезные дела, защищают мир, развивают науку, борются за истину и справедливость, но все это в полном противоречии со своей религиозностью, вопреки ей, что бы они сами при этом ни думали, и сам Кон, как увидим далее, был когда-то в числе таких людей.
Может ли быть противоречие между маленькой и большой ложью? Г. Кон с присущей ему примитивностью и выявил их единство. Хотя он верит, что провидение в конце концов вмещается в "хаотическую" и "беспорядочную" земную жизнь, однако, будучи человеком практичным, он не прочь и сам "подправить" историю с помощью "трех точек". Поистине, на бога надейся, да сам не плошай!
ГЛАВА 3
НЕСКОЛЬКО СВИДЕТЕЛЬСТВ КОНОВСКОЙ ЛЖИ
Протесты против антинаучных методов исследования истории России раздаются и в среде зарубежных ученых. Протесты эти немногочисленны, но тем важнее на них остановиться.
Джон Сомервилл, прогрессивный американский философ, опубликовал в 1956 г. в журнале "Американское обозрение славянских и восточно-европейских стран" рецензию на "Дух современной России"[145].
Сомервилл справедливо отмечает, что необычайная краткость приводимых Коном отрывков не может дать адекватного представления о первоисточниках. Он перечисляет, далее, следующие "предвзятые мнения или полемические предпосылки", из которых исходил Кон при комментировании материала: "Во-первых, он считает, что единственно достойный путь культурного расцвета России в ее объединении с Западом. Во-вторых, что это объединение свершится при условии принятия ценностей либерализма. В-третьих, этот либерализм зависит, главным образом, от "среднего класса", который, конечно, едва ли возможен без капиталистической системы".
Сомервилл с иронией замечает, что "подобный подход зачастую придаст известный оттенок тоски по былому всему исследованию, в котором то здесь, то там появляются, к сожалению, пространные полемические искажения важных фактов". Вот почему "временами трудно избежать ощущения, что история проходит мимо издателя, который все еще хочет вернуть ее на истинный путь". Хотя Кон и желает тесно связать свои выводы с публикуемыми материалами, свидетельствует далее Сомервилл, однако это оказалось нелегким делом. Упрямым историческим фактом является то, что "сильный средний класс" никогда не развился в России, а громадное большинство "западников" не высказывало какой бы то ни было склонности к либерализму и капитализму, а было совершенно явно против него, за социализм и коммунизм. Все это сообщает попыткам Кона установить преемственность своих взглядов со взглядами русских западников какой-то "нереалистический характер". Изучающий русскую историю не получит верного представления даже о Герцене, которого Кон зачислил в своего единомышленника, забыв о том, что Герцен не разделял ни его симпатий к либерализму, ни его симпатий к капитализму, "трудности же в отношении правильного понимания марксистов достигают максимальных размеров". Они представлены убежденными противниками "западников", в то время как они всю жизнь защищали то основное течение мысли, которое представлено Белинским, Герценом, Чернышевским, Плехановым. Более того, если принять тезис Кона, пишет Сомервилл, то либо придется отрицать, что большевики были учениками Маркса и Энгельса, либо, что Маркс и Энгельс происходили с Запада, "что является уже совершенной бессмыслицей".
Издателю кажется, пишет Сомервилл, высмеивая исторические аналогии Кона, что Ленин, как и Достоевский, обращался к Азии для борьбы с Европой, "что они имели в виду ту же самую Азию, тех же союзников, тех же противников. Разумеется, оба они писали об Азии (а о чем только они не писали), но их выбор был противоположным, они ценили совершенно различные вещи и питали в отношении Азии противоположные надежды".
"Утверждение, упорно повторяемое в этой работе, будто Ленин ввиду хороших для него перспектив на Востоке был "антизападником", игнорирует тот факт, что Ленин был в равной степени убежден, что хорошие перспективы откроются для него и на Западе. Согласно его точке зрения, не Запад выступает против Востока. Класс выступает против класса, и оба борющихся класса существуют как на Востоке, так и на Западе, и, разумеется, на Западе, а не на Востоке он нашел своего учителя и открыл свою миссию…" "К сожалению, — заключает Сомервилл, — рядовой студент, нуждающийся в хрестоматии подобного рода, не в состоянии понять, что комментарий издателя в столь многих случаях отражает его субъективные и сомнительной ценности взгляды, вместо того чтобы правильно трактовать содержание текстов и исторические явления".
Немало сделал Дж. Сомервилл и для разоблачения клеветнических обвинений в адрес коммунистов, обвинений, которые насаждались в последние годы в США. "Только очень небольшое количество людей в Америке, — писал он, — имеет более или менее точное представление об учении марксизма-ленинизма; в настоящее время всеми средствами массовой пропаганды — кино, радио, телевидением, ежедневной и еженедельной прессой, так же как и в подавляющем большинстве начальных школ, в высших учебных заведениях и церквах, коммунист изображается как беспринципный человек, жаждущий и готовый к использованию насилия и вооруженной силы в любом случае, террористом-индивидуалистом, который не думает о благосостоянии большинства или об увеличении этого благосостояния, а работает в небольших конспиративных группах только для той цели, чтобы обеспечить господство Советского Союза над миром. В настоящее время это мнение разделяется также большинством студентов в Америке. Оно, конечно, не основано на знании работ классиков марксизма-ленинизма… Понятие революции, совершаемой меньшинством, всегда отвергается марксизмом… Во многих работах, и особенно в работах Ленина, подчеркивается, что, прежде чем произойдет социалистическая революция, большинство должно поддержать ее принципы. Все это хорошо известно любому человеку, серьезно изучающему марксизм-ленинизм" [146].
Высказывания Сомервилла не являются случайностью для этого автора. Его философские воззрения, во многом спорные с точки зрения марксизма, в основном связаны с идеей мирного сосуществования между странами и противопоставлены идеологии "холодной войны", одним из представителей которой и является Ганс Кон. Сомервилл писал: "Я не знаю, можно ли назвать невежество силой, но оно определенно является питательной почвой для опасных сил… У нашего народа не будет даже возможности занимать нормальную позицию по отношению к Советскому Союзу, пока он не будет получать такую же правильную информацию о России — ее истории, философии, литературе, языке, институтах и культуре, какую он получает о Франции или Германии… Какой бы ни была специфическая природа наших проблем в любое данное время, то, чего мы должны больше всего бояться в отношении России, — это незнания России"[147].
Вот почему Д. Сомервилл и выступил против Кона, пользующегося невежеством своих читателей и насаждающего среди них такое же невежество и предрассудки[148]. Можно только пожалеть, что рецензия Сомервилла прозвучала одиноко среди десятков других апологетических отзывов.
Для выяснения предвзятого характера "изысканий" Кона много дает также их сравнение с работой Фредерика Шумана "Россия после 1917 года"[149].
Американский буржуазный историк Фредерик Шуман — коллега Ганса Кона. Он, как можно полагать, религиозно настроенный человек и вне всякого сомнения убежденный противник коммунизма. Совершенно очевидна зависимость Шумана от догм буржуазной историографии. Шуман разделяет, по существу, традиционную концепцию "вестернизации" России, повторяя традиционные фразы о "западном ветре", "забросившем в эту мрачную землю дикие семена, из которых произросли странные цветы и необычайные плоды". Он нередко пытается вывести основы внутренней и внешней политики большевиков из "русского мессианизма", "славянофильских" и даже "монголо-византийских" традиций. Авторитетом в вопросах "преемственности" старой и новой России, этой страны "комиссаров и царей", служит для него не кто иной, как Ганс Коп. Шуман — автор одной из многих хвалебных рецензий на коновскую "Идею национализма". Подобно другим буржуазным авторам Шуман повторяет в своей книге веховские басни о "диалектике экстремизма", якобы уподобившей русских революционеров своим врагам. Он также уверяет, что по принципам, "рекомендованным Нечаевым", строилась партия большевиков (хотя сам же в отличие от Кона именует нечаевщину "карикатурой" на русских революционеров). И для Шумана марксизм — это "догма" и т. д. и т. п. Но, несмотря на десятки пунктов соприкосновения, между двумя историками — Шуманом и Коном есть очень и очень существенные различия.
Изыскания Кона призваны "доказать" невозможность компромисса между "либеральным" Западом и "тоталитарным" Востоком, неизбежность и вечность если не горячей, то хотя бы "холодной войны", вытекающей, как он уверяет, из самой "природы коммунизма"[150]. Обратное доказывает Фредерик Шуман. "Эта книга, — заявляет он о своей работе, — исходит из того, что между двумя половинами (или тремя третями) расколотого мира желательны, необходимы и возможны мирные отношения, если мы не хотим, чтобы война уничтожила нас всех… Если это подтвердится, многообещающие перспективы откроются перед нами на путях созидательного соревнования, не в производстве орудий смерти, а в производстве жизненных средств. Я пишу в надежде, что это историческое исследование будет содействовать конструктивному использованию открывающихся в будущем перспектив". "Пришло время мира", — таким эпилогом венчает свою книгу Ф. Шуман[151].
Изыскания Ганса Кона сводятся только и исключительно к повторению традиционных буржуазных догм, они ставят целью скрыть или подогнать к этим догмам противоречащие им исторические факты. Фредерик Шуман в отличие от Кона пытается объективно разобраться в фактах русской истории. Это стремление к объективности заставляет Шумана на каждом шагу противоречить разделяемым им предвзятым взглядам: характеризовать, например, советское общество, "как мозаику парадоксов" и в то же время ставить его во многих отношениях выше так называемого западного мира. В "тоталитарной" России Шуман обнаруживает и огромные достижения в области социального прогресса, и более здравую, чем на Западе, внешнюю политику. В то же время "свободный" Запад нередко характеризуется им как "деградирующее" общество, погрузившееся уже к началу второй мировой войны в "зловонное болото безответственности, варварства, самоубийственного безумства"[152].
Стремление Фр. Шумана разобраться в объективных фактах истории СССР заставляет нас обратиться к его свидетельству по ряду вопросов, извращенных Гансом Коном.
Согласно Кону, Октябрьская революция была "навязана" народу кучкой "бланкистов-большевиков", ее содержание свелось к борьбе против "западных" идеалов, ее основным методом было физическое уничтожение своих противников, кровавый террор. Ф. Шуман, при всей его непоследовательности, разоблачает эту ложь. Не "антизападная" пропаганда большевиков, а расхождение интересов правящих буржуазных партий с интересами народа лежало, согласно Шуману, в основе развития и углубления революционного процесса в России в период от Февраля до Октября 1917 г. Как "либеральные" кадеты, так и связанные с ними реакционеры, свидетельствует Шуман, "чем дальше, тем больше слабели и дискредитировали себя, в результате того что их планы на будущее существенно расходились с надеждами большинства крестьян, рабочих и солдат. Простые люди на улицах городов, в деревнях и траншеях были все в той или иной мере "социалистами", и все они жаждали мира"[153]. Большевики, как доказывает, опираясь на факты, Шуман, не только не занимались подготовкой "бланкистских" заговоров, но, напротив, считали, что власть может перейти в руки пролетариата только тогда, когда Советы, пользующиеся "массовой поддержкой", увидят целесообразность и необходимость взять на себя управление. Они начали подготовку к вооруженному восстанию только тогда, когда власть фактически перешла "в руки реакционной военной верхушки и бонапартистов", когда "Временное правительство буквально не имело защитников". Установка на возможно более мирные и безболезненные формы социального переворота была, по свидетельству Шумана, одной из главных особенностей проведения социалистической революции в России. "Поражало отсутствие кровопролития, поджогов, террора. Советская Россия родилась, а Временное правительство умерло в спокойной обстановке, без всяких потрясений… Во всяком случае, вопреки мнению, вскоре распространившемуся на Западе, Советское правительство в период между ноябрем 1917 и июнем 1918 г. утвердилось и проводило свою программу, реже прибегая к насилию и с гораздо меньшим числом жертв, чем любой другой революционный режим в истории человечества… Твердо решив обобществить все средства производства, Ленин не имел намерений лишать имущие классы свободы или жизни, пока оставалась надежда заручиться их поддержкой. Партия стремилась убедить банкиров, промышленников, чиновников, инженеров и даже помещиков — всех, кто осуществлял управленческие функции в старом обществе, стать платными чиновниками при новом строе…"[154]
Согласно Гансу Кону, либеральный Запад в эпоху революционных потрясений в России был более всего озабочен насаждением в этой стране "демократического порядка", "западных свобод"; интервенция союзников ограничивалась исключительно задачами воссоздания "второго фронта"; вся вина за конфликт Запада и Востока лежит исключительно на "нетерпимых", антизападниках-большевиках. Совсем иначе рисует главные этапы развития отношений России и "Запада" за 40 лет Советской власти Фредерик Шуман:
1)
2)
Правда, возлагая на Запад ответственность за развязывание гражданской войны в России и вооруженное вмешательство в русские дела, Шуман вместе с тем пытается найти если не оправдание, то хотя бы объяснение таким действиям в том, что "угроза коммунизма" была реальной, а не вымышленной. "Революционный марксизм, — пишет он, — еще в 1847 году объявил войну "всем буржуазным правительствам", а Ленин и его товарищи в ходе мировой войны и после Октября "обращались к пролетариату с призывами уничтожить все капиталистические режимы". Но в данном случае Шуман смешивает две разные вещи: непримиримость социального конфликта между капитализмом и коммунизмом, с другой стороны — вооруженное вмешательство одних государств в дела других государств. Коммунисты никогда не скрывали, что капитализм — строй, принесший человечеству чудовищные кровопролитные войны, порабощение и нищету сотен миллионов людей, ходом самой истории осужден на гибель и рано или поздно умрет. Но коммунисты считают, что революция — внутреннее дело народов каждой страны, они выступают против "экспорта революций", их "подталкивания", они с самых первых дней Советской власти стоят за мирное сосуществование государств с различными социально-политическими системами, за невмешательство в дела других стран.
Интересно, однако, что Шуман понимает, что белые армии, снабженные "либеральным" Западом и брошенные против русского народа, "по своему образу мыслей и по своим делам были предвестниками "фашизма" грядущих времен и потому были разбиты"[156].
3)
Согласно Кону, все 40 лет Советской власти — это период "застоя" в жизни страны. Кон вообще отрицает право России на современную историю с октября 1917 г. Шуман, детально исследовав последние 40 лет русской истории, не может отрицать "грандиозных и великолепных достижений России за 40 лет", позволивших ей преодолеть неимоверную разруху после гражданской войны, справиться с нашествием фашистов, быстро и без всякой помощи извне оправиться от ран, нанесенных второй мировой войной. "Индустриализация, — пишет, в частности, Шуман, — не какое-либо исключительное явление… Но СССР отличает то, что события, занявшие во всех других странах полстолетия или даже больше, заняли здесь какие-нибудь 10 лет. Больше того, индустриализация в Советской России была проведена без частного капитала и без всяких иностранных инвестиций (если не считать использования иностранных инженеров и технических советов), без частной собственности на какие-либо средства производства и без нетрудовых доходов или частных прибылей, достающихся обычно предпринимателям или удачливым вкладчикам. Накопление ресурсов, набор, обучение и распределение рабочей силы, накопление и вложение капитала — все это было осуществлено не посредством механизма цен и рыночной конкуренции, а посредством сознательно разработанных и осмотрительно выполненных национальных хозяйственных планов…
Потрясающий переворот в жизни людей может быть лишь весьма слабо отражен в следующих выводах: это смелое предприятие привело страну от неграмотности к грамотности, от нэпа к социализму, от примитивного земледелия к коллективной обработке земли, от преобладания сельского быта к преобладанию городского быта, от всеобщего технического невежества ко всеобщему овладению современной техникой"[158].
Наконец, последнее сопоставление. И коновские "Основы истории современной России" и книга Фредерика Шумана "Россия с 1917 года" изданы в одно и то же время — в 1957 г. Ганс Кон венчает свои "изыскания" констатацией "тяжелого экономического и идеологического кризиса", который якобы поразил лагерь социализма, и надеждами на то, что Россия и русский народ "возобновит, в конце концов, прерванный ход своей современной истории", вернувшись к "европейскому" образцу[159]. Фредерик Шуман другого мнения. "Вопрос о том, может ли "работать" такая система, удовлетворяя потребности, уже давно решен. На сегодня (и, насколько можно предвидеть, на бесконечное будущее) советская система обобществленного производства функционирует и будет функционировать великолепно"…[160]
По-видимому, иногда вынужденные, порой добровольные уступки Шумана антикоммунизму так и не смогли примириться с его объективностью ученого, ответственностью политического публициста и совестью человека. Сравнительно легко понять происхождение этих его уступок. Но можно только догадываться, какие трудности ожидают людей такого направления, которые ищут правду, но не фальсифицируют ее. Шуман мог хвалить Кона, он мог повторять некоторые идеи Кона, но писать в целом, как Кон, Шуман, к счастью, так и не научился. Он ошибался и ошибается, но после знакомства с его работами у нас сложилось убеждение, что он не прибегает к фальсификации[161]. Если Кона можно только разоблачать, то с Шуманом можно полемизировать. Более того, работы Шумана во многом разоблачают Кона.
Но, безусловно, самым лучшим свидетельством предвзятости последних работ Кона остаются его собственные ранние работы. Кон был не только современником, но и очевидцем событий Октябрьской революции — эти годы он провел в русском плену. В начале 20-х годов, вернувшись в Европу из Советской России, Кон написал книгу "Смысл и судьба революции"[162]. Надо сказать, что уже здесь он пытался объяснить "загадку" русской истории борьбой элементов "восточного" и "западного", углублялся под воздействием Достоевского и Мережковского в мистические тайны "русской души". Но вопреки своим учителям и негодной методологии Кон сделал в той же книге интересные фактические признания насчет значения и хода социалистической революции в России. Эти свидетельства тем более ценны, что и в те годы Кон не симпатизировал большевикам, он просто-напросто уважал объективные факты.
Вот простое сопоставление выводов и оценок нынешнего Кона с тем, что он говорил и писал 20–30 лет тому назад.
1923
Это "подлинная русская революция (wirkliche russische Revolution)"[218].
1957
Это "не революция, а контрреволюция"[163].
1923
"Я пытался доказать, что взятие власти большевиками осенью 1917 года не было случайностью, что они должны были взять ее от имени народа, что свершившееся здесь было плотью от плоти и кровью от крови народа, русского народа"[164].
1957
"Читателя надо предостеречь от предположения насчет того, что большевистский переворот был логическим или необходимым следствием современной русской истории. Напротив, он в очень большой степени был ее отрицанием, поворотом к прошлому"[165].
1923
Поделиться книгой: