Помоги проекту - поделись книгой:
Я тоже долго вертел браслетик в руках, и молоденькая продавщица, красивая и мудрая не по годам гумовская девчонка, уже понявшая, что я не из тех, кто покупает серебряные браслеты, отнеслась к этому занятию вполне снисходительно.
— Великий Устюг, — сказала она. — Город такой на Севере. Там сохранилось старинное искусство чернения по серебру…
— О, Устьюг, — сказал англичанин, ломая язык о непривычное название и не подозревая при этом, как близок он к изначальному названию города: Усть-Юг, город в устье Юга. Правда, тогда и я не знал этого, однако побывать в Великом Устюге мне захотелось еще тогда.
И вот теперь в солнечный полдень мы попали на главную улицу Великого Устюга. Как ни странно, она почему-то напомнила нам о юге: чистенькая зеленая улица, белые домики, веселое солнце, много молодежи. Оказалось, что Устюг — город учащихся: здесь полным-полно всяких техникумов, училищ, курсов и просто школ-десятилеток.
Повернув в переулок к гостинице, мы увидели великолепный архитектурный ансамбль XVII века — россыпь красивых каменных церквей, которыми славен был этот богатый северный город. Устюг возник в самом начале XIII века в устье Малой Двины у слияния Сухоны и Юга, на гористом берегу, откуда далеко глядели сторожевые его посты, отчего и город тогда назывался Гледень. Но Сухона разливалась, подмывала берег, и жители переселились на теперешнее место. Великий Устюг был тогда мощной военной крепостью, а к XVI веку, утратив значение как крепость, он стал торговым городом на пути от Холмогор, а потом и Архангельска к Москве. Устюг торговал сибирской мягкой рухлядью — богатейшими сибирскими мехами: бобрами и горностаями, соболями и лисицами, белками и песцами, куницами и росомахами. Сюда же везли кожи да холст, хлеб, сукно, сбрую, овчинные кафтаны, полотняные и холщовые рубахи, овощи, мед и воск из Вологды, Галича и Юрьевца, персидские ткани и ковры, рожь, горох щетину и сало, щепу и орехи, яйца и рыбу, тюленье и коровье сало, слюду и изделия из моржовой кости, семгу, осетрину, омуля, нельму, оленину, песцов, пух, морошку, соль и серебро.
Потом возник новый торговый путь через Петербург, и приутих Устюг, но, по сообщению летописца, даже в конце XVIII века во время пожара в городе было уничтожено не больше не меньше как 606 купеческих лавок, 24 фабрики, 14 амбаров и 552 дома.
И все же еще Петр отнес Великий Устюг к провинциальным городам, и в дальнейшем город все больше хирел.
Сейчас это снова довольно оживленный городок. Во время плавания мы не раз встречали речные суда, сделанные на Устюгском судостроительном заводе. Старинное щетинно-щеточное производство теперь механизировано, автоматизировано и работает на экспорт. В общем в Устюге есть и своя промышленность, и учебные заведения, и приличный городской парк, и маленькая газета с названием, достойным украсить толстый философский журнал, — «Советская мысль». Только из промыслов, как и всюду, с приходом промышленности уцелело немногое — резьба по бересте в Шемогодской артели да чернь, та самая чернь на серебре, которая поразила тогда долговязого англичанина у гумовского прилавка таинственностью и благородством рисунка.
И конечно, попав в Устюг, я решил обязательно ознакомиться с черневым промыслом. Черневые изделия были известны у нас еще со времен Киевской Руси. Серебряные с чернью изделия находили в старинных курганах, и еще в X веке немецкий монах Теофил в трактате о художественных ремеслах отмечал, «что в тщательности эмалей и в разнообразии черни открыла Руссия…» В Великом Устюге чернь появилась в XVI веке, а от XVII века до нас дошли даже имена тогдашних мастеров.
Однако к середине тридцатых годов нашего века в городе оставался только один человек, владевший секретом черни, — Михаил Павлович Чирков. Еще до первой мировой войны иностранцы предлагали мастеру, совсем небогатому человеку, большие день ги за секрет чернения серебра, но Чирков отказался его выдать. Теперь мастеру было уже под семьдесят, и вместе с ним мог умереть старейший промысел. Чирков стоял, конечно, перед решением большой нравственной проблемы, возникавшей в наше время и в других промыслах, когда секреты ремесла, ревностно хранимые в семье, должны были стать достоянием сразу многих, «чужих» людей или уйти в могилу.
Как-то мне рассказывала одна из старейших мастериц дымковской (вятской) игрушки, что свекровь ее даже снохе не особенно любила показывать приемы лепки и, кончив работать, накрывала все заготовки тряпкой. Эта самая мастерица обучила в наше время не один десяток способных девчонок в мастерской дымковской игрушки. Не поставив никаких для себя условий, Чирков открыл секрет черни тогдашнему промысловому союзу. Так был спасен старинный промысел.
На фабрике «Северная чернь» нам объяснили, что знаменитая чернь, святая святых промысла, — это сернистое соединение чистого серебра и красной меди. А вот процентное соотношение компонентов черни — серебра, меди, свинца, горючей серы и нашатыря, а также температура и время их плавления как раз и составляют секрет мастеров, изготовляющих чернь, и секрет государства. Чирков и его первая ученица М. А. Угловская обучили сегодняшнюю мастерицу Манефу Дмитриевну Кузнецову, а она — других мастериц. Когда мы вошли в помещение мастерской, ученицы Кузнецовой Галя Фатеева и Галя Здрогова как раз наносили ложечкой на изделия кашицу из растертой в порошок черни. Кашица заполняла углубления на гравированном рисунке. Потом мастерицы держали отдельно каждое изделие на огне горелки. Пламя загадочно синело под сводами печи, и, хотя о тайне этой академик Лепехин еще столетие назад писал, что «всяк, зная химические основания, легко ее угадать может», все-таки тайна оставалась достоянием немногих, и оттого нам чудилась во всем этом какая-то мистическая алхимия. Вспоминались рассказы о Михаиле Ивановиче Кошкове, знаменитом хранителе тайны и великом мастере, который, прежде чем приступить к изготовлению черневого состава, готовил себя к этому — подолгу мылся в северной бане, постился и молился…
— Отлично работают девушки, — сказал, наклонившись к нам, директор фабрики. — Всю продукцию сдают без контролера.
После нанесения черни следует проявление рисунка, или выснимка. Та же самая бригада черневого цеха счищает бархатным напильником черневую корку до тех пор, пока не проступят серебряная поверхность и черневой рисунок.
Мы поднимаемся наверх. Здесь в больших светлых комнатах за длинными столами сидят граверы. В подавляющем большинстве — это молодые женщины и девушки. Но есть и мастерицы постарше. Вон в углу у окна Павла Алексеевна Насоновская, автор многих интересных работ. У нее умное волевое лицо, и, когда она поднимает на меня взгляд и глядит сквозь старомодные очки, мне начинает казаться, будто она заранее знает, что я собираюсь сказать.
— Это «массовка», — говорит она. — Рисуночек простой, да и тысячу раз я его делала. А бывает, что интересный рисунок, сложный.
За последним столом у стенки сидят совсем молодые девчонки. Они только недавно кончили ученичество и начали работать самостоятельно. Вон склоняются над работой их головки, демонстрирующие все разнообразие женских причесок последнего десятилетия. Бригадир их Тамара Калининская рассказывает о себе. Она пришла в мастерскую двадцать лет назад, в войну, когда убили отца, а у матери их осталось трое и пришлось поступать на работу. Но ей посчастливилось. Работа пришлась по душе, полюбилась, и теперь она не хотела бы другой.
— У них-то, у девчат, конечно, все по-другому, легче, — кивает она в сторону своей бригады.
Это действительно так. Веснушчатая северяночка Люся Мокиевская недавно кончила десятилетку. Еще в средней школе приходила сюда с классом на экскурсию, потом ей привелось читать какую-то повесть про старинный «семейный секрет». Тогда и решила поступить на чернь. Увлекается она больше всего гимнастикой и романами про молодежь. Рисунок у нее четкий, уверенный: может, это действительно станет ее профессией, а может, она еще передумает. Ведь ей только недавно исполнилось восемнадцать. Люсина соседка чуть медлительная Зоя Сыроватская так и говорит, что ей захотелось поработать гравером, а вообще-то она еще не знает, кем ей быть.
— Писательницей, — подсказывает соседка.
Зоя, подумав с минуту, серьезно говорит, что, может, и писательницей. Она много читает, пишет стихи и рассказы, читает все «толстые» литературные журналы.
— Прочла бы стихи-то, — просим ее мы с девчатами.
Зоя спокойно объясняет, что могла бы прочесть свои стихи только одному человеку на свете, и нам Приходится констатировать факт, что ни один из нас этим человеком не является.
Во второй комнате граверного цеха нас поразила какая-то настороженная тишина. Потом мы услышали звонкий голосок:
«А вот и сама невеста, — воскликнула маркиза, бросаясь в его объятия… Граф! — сказал он ему печальным мелодичным голосом, — вы отдаетесь опасной страсти…»
На возвышении молоденькая библиотекарша читала затрепанный роман, а десятки мастериц работали и слушали, как некогда в русской девичьей слушали сказки за работой. Только красны девицы были здесь вполне современные, образованные девчонки.
В кабинете директора нам показали черневые изделия фабрики. Здесь были великолепные ложки, расписанные по мотивам пушкинских сказок, ножи для бумаги, браслеты, портсигары с видом Великого Устюга — изделия с четким и изящным рисунком, искусно наложенной чернью. В большинстве этих изделий блестяще использованы традиционные мотивы северной черни и возможности изящного черневого рисунка на матовой серебряной глади.
Впрочем, нередко естественное и достойное всякой похвалы желание отразить нашу современность из-за облегченного подхода приводило мастеров к созданию произведений довольно убогих, напоминающих то стереотипную фотографию Кремлевской стены, то солдатскую пуговицу с гербом, а то и выпускаемый миллионным тиражом жестяной значок. К сожалению, вкус отказывал здесь художникам довольно часто и в результате достойные учрежденческой стенгазеты рисунки оказывались увековеченными на серебре резцом и чернью. Конечно, трудно одним махом решить, как должно воплощаться новое содержание в старинном промысле, как сочетать традицию и новые поиски, однако избегать штампа и безвкусицы, мне кажется, можно и нужно.
Об этом мы долго беседовали у фабричной выставки изделий с московской художницей Марой Александровной Тоне, которая давно занимается проблемами этого промысла в Научно-исследовательском институте художественной промышленности. Изучая старинные черневые изделия, сохранившиеся в запасниках и на стендах музеев, Мара Александровна пришла к мысли, что плоскостное, силуэтное изображение (встречавшееся у устюжских мастеров XVIII века и почти забытое мастерами XIX века) более характерно для черневых изделий, чем принцип украшения объемным растительным орнаментом или сюжетным пространственным изображением (распространившимся в XIX веке). Мне показалось, что эти ее поиски и развитие древней традиции могут художественно обогатить промысел, хотя и объемный орнамент позволил, на мой взгляд, создать немало интересных работ и тоже имеет полное право на существование. Единственное, чего, мне кажется, допускать не следует, — это полного забвения всяких законов ремесла, меры и вкуса, какие встречаешь в некоторых изделиях на современные темы, например в кубке с портретом Гагарина. Тут уж не спасут ни тема, ни драгоценный металл, ни искусное чернение, ни обильное золочение.
— Непременно познакомьтесь с патриархом нашего промысла, с Шильниковским, — посоветовал нам на прощание директор фабрики. — Он неподалеку живет…
Выйдя с фабрики, мы решили побывать в Янковской запани. Еще под Тотьмой нам говорили, что лес плывет молем до сплоточных запаней, где его формируют в плоты. В Устюге и находилась одна из таких запаней, принадлежавшая Сухоно-Югской сплавконторе. В ведении этой конторы огромные водные дороги: больше четырехсот километров Юга, больше двухсот шестидесяти — Сухоны да семьдесят два километра Малой Двины. На берегах и на воде вдоль берега — огороженные продольными бонами бревна. Лес скапливается здесь за зиму, а весной его сбрасывают в воду. Потом лес приспускают в сплоточные запани, такие, как Янковская, откуда он поступает на биржи целлюлозных комбинатов, нашим потребителям или на экспорт. За последнее десятилетие экспорт леса из Вологодской области увеличился втрое и уже в 1959 году превысил одиннадцать миллионов кубометров. Отсюда экспортируют осиновые кряжи в Чехословакию, пропсы — в Венгрию и Сирию, балансы — в ГДР, Польшу, Австрию, Англию и другие страны, пиловочник — в Польшу, Венгрию, ГДР, Чехословакию, Голландию, Бельгию, ФРГ, телеграфные столбы — в Сирию, круглый лес — в Эфиопию, Ирак, Судан, на Кубу; с деревообрабатывающих комбинатов пиломатериалы идут в Англию, куда также экспортирует свою фанеру великоустюгский завод «Новатор».
В Сухоно-Югской конторе нам дали глиссер, чтоб посмотреть сплоточную запань. Сначала мы подошли к пятовой части запани, куда подгоняют древесину для сортировки. Лес плывет в главные ворота щукой, но здесь сплавщики с ловкостью поворачивают его поперек — щетью, зубастый ускоритель, вращаясь, проталкивает бревна по наплавным коридорам, а дальше их разгоняют по коридорам и дворикам: сюда балансы, туда пиловочник, сюда судострой и так далее. Потом в дело идут сплоточные станки. Вот станок ерш: он утапливает нижний конец щети, натаскивает на него новый ряд бревен, снова утапливает край и вяжет плоты. Получается один из тех ершей для взводной буксировки, что идут вверх по Сухоне на Сокольский комбинат. Попроще сплотка пучком: с боков бревна сжимают оплотниками, потом пучки скрепляют шлагами и цепью. Здесь в основном экспортные балансы и пиловочник, которые пойдут по Двине в Шипицино, на переформировочный рейд. Сейчас уже межень, река обмелела, и в Шипицино идут плоты всего тысячи на три кубометров. Из Шипицина буксиры потащат в Архангельск куда большие плоты — десять тысяч кубометров.
— Вот и вся техника, — говорит Акиндин Иванович, главный инженер сплавконторы.
Какой-то парнишка с багром, ловко прыгая по бревнам, приближается к нам. Он совсем молоденький, длинноногий, курносый и больше всего похож сейчас на прыгуна с шестом.
— Это Димка Шильниковский, — говорит инженер, — маркировщик. После школы к нам пришел. Толковый паренек… Поручили мы ему как-то технику безопасности проверять. Отлично справился. Это наши новые кадры; а вообще-то народ тут зрелый, опытный…
Глиссер подвозит нас к набережной. С середины реки открывается тот самый вид на город, который поразил меня когда-то на черненом браслетике: стройная шеренга старинных домов, амбаров, храмов. На той стороне тоже маячит силуэт многоглавой старинной церкви.
— Это Дымково, — говорит Акиндин Иванович, показывая на заречную слободу.
И тут мне вспомнилась прошлогодняя поездка в Киров. Заречная слобода за Вяткой там тоже называется Дымково. Она прославилась своим замечательным промыслом — глиняной игрушкой, и, рассказывая о тамошнем Дымкове, многие журналисты красочно описывают слободу на низком берегу Вятки, где стелются дымки над трубами приземистых избушек («Невольно думаешь о меткости названия», — писал энтузиаст промысла художник Деньшин). Но ведь в Вятке было тогда множество переселенцев из Великого Устюга. Вот, наверное, кто и завез под Вятку название своей заречной слободы. Может, и промысел тоже они завезли, эти устюжане, как знать. Во всяком случае, одна из летописных легенд связывает с устюжанами историю глиняной игрушки. Это легенда о «хлыновском побоище», о том, как вятичи-хлыновцы призвали на помощь братьев устюжан, чтобы дать отпор врагу, и условились, к каким воротам подойти и как подать свистом сигнал. А устюжане подошли к Вятке, прежнему Хлынову, ночью, ворота перепутали, и вятичи приняли их за врагов — «своя своих не познаша». Произошло трагическое «хлыновское побоище», в память о котором вятичи воздвигли над оврагом часовню. Здесь на пасху обычно поминали погибших и свистели в память о происшедшем («свистание и въопли»). По преданию, отсюда пошла знаменитая вятская ярмарка «свистунья», на которой продавали глиняные свистульки, первые изделия дымковской слободы, где жили переселенцы-устюжане. А если так, то ни при чем низкий берег и «дымки над трубами».
Вечером я решил навестить патриарха черневого промысла, еще недавно бывшего его художественным руководителем, — Евстафия Павловича Шильников-ского. Дом его оказался всего в пяти минутах ходьбы от нашей гостиницы, за великолепным ансамблем старинных церквей. Принял он меня с радушием человека, который всю жизнь был очень занят, а теперь освободился и просто не знает, куда девать время. Шильниковский — устюжанин, учился в Петербургской академии у знаменитого Матэ, потом вернулся в Устюг, где и проработал всю жизнь. Тридцать лет, с семнадцати до сорока восьми, он был художником местного театра, кроме того, изготовлял клише — тысячи линогравюр для местной газеты, последние же четверть века трудился над рисунками для «Северной черни». Год назад он ушел на пенсию, но и сейчас его часто можно увидеть на фабрике. Ему семьдесят четыре года, больше сорока лет отдал он своему городу и всю жизнь трудился, трудился… Евстафий Павлович раскладывает на столе рисунки, гравюры, эскизы, труд большой жизни проходит передо мной. И мне больше не хочется спорить о принципах оформления черневых изделий или вспоминать о том, как на смену одним культовым изображениям в живописи приходили другие. Хочется только, чтобы когда-нибудь у меня тоже было такое вот ощущение, что есть область, в которой я сделал немало для людской радости, и что родной мой город сможет когда-нибудь вспомнить об этом…
Вниз по Северной Двине
Красавино — город красавиц. — «В общежитии девчат…»— Лес рубят — щепки идут в производство. — Молодые боги Коряжмы. — Тихий сосед. — Все ли в прошлом? — Заботы главврача. — В двинских селах. — На берегу Курополки. — Недолгое счастье капитана Ченслера. — Последний город на пути
За Великим Устюгом мы продолжаем путешествие по Северной Двине. Вернее, еще километра три от пристани идем по Сухоне, а потом, сдвинувшись с Югом, Сухона образует Северную Двину, реку изумительно живописную и величественную, разлившуюся местами на полукилометровую ширину. Желтеют песчаные обрывы, поросшие стройными соснами по правому берегу, и лес тянется без конца и края.
Мы решили сделать остановку в Красавине, самом молодом городе Вологодской области, приютившемся у северной ее границы, где расположен старинный льнокомбинат. Лен — традиционная северная культура, и мне давно хотелось побывать на льнокомбинате.
— Что ты там увидишь? — ворчит Саня. — Текстильная промышленность…
— Ты что, не знаешь? Красавино — город красавиц! — Я изобретаю аргументы, которые могли бы сразить холостяка репортера.
— Думаешь, красавиц? — Он оживляется. — Посмотрим.
— Там, знаете, красота какая, — рассказывает попутчица на палубе. — Когда здесь был Петр, он выпил бокал вина, взглянул на здешние зеленые холмы и говорит: «Краса и вино». Так и назвали — Красавино.
Э-э, знаем мы эти истории: если верить им, все северные названия только после Петра и появились.
Не знаю, как насчет вина, а красотища и впрямь в этом Красавине необыкновенная. Городок и комбинат раскинулись у склона холмов, поросших соснами. От комбината к реке и в гору расходятся улицы, застроенные деревянными и каменными домами. Цепочкой протянулись пруды; березы и сосны зыбко отражаются в воде. Тишина стоит над городком…
Льняное производство существует здесь больше столетия. Когда-то владел им купец Петр Люрс, потом — Яков Грибанов. К середине прошлого столетия здесь уже было одно из самых больших в России льноперерабатывающих предприятий — «Льнопрядильноткацкая фабрика товарищества и наследников Якова Грибанова и сыновей», пользовавшаяся известностью и в России, и за границей. Фабрика долгое время занималась обработкой полотна, раздавая работу крестьянкам окрестных деревень, которые пряли на дому. Теперь здесь большой современный комбинат, сильно изменившийся и выросший за последние годы. Современные быстроходные отечественные машины вытесняют мало-помалу отслужившие свой век добротные, но допотопные английские станки. Здесь делают чисто льняные полотна, без всяких примесей: серебристое мягкое полотно, которое становится еще мягче после стирки или стоит колом, когда его накрахмалишь, льняные скатерти, которые пользуются большим спросом у нас в стране (голубые, зеленые, красные — в сельских местностях, блеклые — бледно-желтые, лимонные, оранжевые — в городах), а также цветное и некрашеное полотенечное полотно, которое идет на экспорт.
Обо всем этом рассказывает нам добродушный директор комбината Петр Александрович Самойлов. Мы заходим в ткацкий цех. В глазах рябит от нежно-пестрых нитей и полотен. Лен окрашивается довольно слабо, и цвета здесь особые — блеклые и нежные. Рекой текут сверху цветные нити основы и шнуры от джакардной машины, где рождаются узоры.
Мы проходим с Саней по ряду станков. «Ого!» — говорит Саня. «А ты думал», — отзываюсь я, но, по правде говоря, я удивлен не меньше, чем он сам. Налево и направо за станками стоят красавицы. Самые настоящие русские красавицы. Вот одна — стройная, высокая, нежный овал лица, удивительной красоты быстрые руки: ее зовут Ира Яцино. Рядом Галя Воронина, тоненькая, высокая, темные глубокие глаза и смелый очерк лица. Вот еще одна — невысокая, легкая, у нее милое задумчивое лицо, спокойный умный взгляд — Тамара Шалагинова из-под Кирова. А вот совсем городская девчонка, с «бабеттой», в платочке. Только россыпь веснушек на веселом вздернутом носике выдает в Вале Петровой северянку. Так мы идем до конца ряда, и Саня не перестает прищелкивать языком, щелкать фотоаппаратом и припадать на колено, выражая крайнюю степень своего фоторепортерского восторга. Мы знакомимся с высокой тонколицей кировчанкой Галей Мусихиной, с царственно гордой и стройной Лидой Колпаковой, тоже из Кирова, с десятками других девчонок, достойных украсить кадры кинохроники, ленты художественного фильма, обложки иллюстрированных журналов, чаепития телевизионных «огоньков» или просто «украсить жизнь, а также составить счастье человека»… Впрочем, о последнем дальше, потому что это предмет особого разговора, а пока мы продолжали путешествие по комбинату и забрели в его художественный отдел, где наконец увидели мужчину. Герман Прокофьевич Зинин уже не один десяток лет работает на комбинате. В его отделе создают рисунки, которые потом лягут на изделие. Здесь же на основе рисунка создают патрон канвовой работы, где указаны все переплетения утка и основы. С патрона рисунок передается на висячий картон (они висят над машиной в цеху). Многократное повторение одного и того же рисунка дает узору ширину.
Вплоть до первого послевоенного года на фабрике пользовались еще старыми грибановскими рисунками. Теперь здесь создается и много своих, новых. В основном рисунки эти варьируют народные северные мотивы, они так и называются: «Архангельская вышивка», «Вологодское кружево», «Резьба по бересте», «Север». Изделия с этими рисунками снискали уже популярность, а чайный набор Красавинского комбината получил в 1958 году в Брюсселе золотую медаль. И все же Красавино, как нам показалось, не успевает за модой, за вкусами потребителя. Чем это объясняется, мне, неспециалисту, судить трудно. Без сомнения, украсили бы современное жилье одноцветные изделия из льна — все эти ненавязчивые блеклые тона отлично вписываются в интерьер современной комнаты. И конечно, очень популярны были бы грубоватые неокрашенные льны, а также изделия с одной или двумя яркими цветными полосами, заменяющими пестрый рисунок, которым здесь покрывают ткань. Изделия эти были бы намного проще тех, что выпускает сейчас комбинат, но освоить их, как сказали мне, трудно, потому что все это связано с планом и расценками. Неужели препятствия так велики, что комбинат не может преодолеть их и запустить в производство ткани модные, простые, красивые? Я купил в Красавине пяток одноцветных льняных салфеток ценой тридцать копеек каждая, чем немало порадовал по возвращении своих домашних. Однако салфетки эти продавались только в Красавине, потому что выпуск их был признан худсоветом «нецелесообразным». Что это значит, никто так и не смог мне вразумительно объяснить.
А в общем комбинат был очень интересный. Да и народ здесь благожелательный, гостеприимный: и директор, и опытные старые мастерицы, и смешливые девчонки-ткачихи.
Жить нас с Саней направили в шестое общежитие, что возле почты, и по дороге мы, конечно, первым делом заглянули на почту, где заведующая, заговорщицки подмигнув, так, словно она предлагает нам известинскую «Неделю» или югославский журнал «Практична жена», сказала: «Хотите «Красную звезду»? Одна осталась». Потом, заметив наше недоумение, добавила: «А как же, самая популярная у нас газета». Смысл сказанного дошел до нас немного позднее.
Шестое общежитие размещалось в большом новом кирпичном корпусе, и, даже судя по окнам, заставленным цветами, куклами и статуэтками, занавешенным чистыми занавесками, здесь было чисто и уютно. И все здесь было не похоже на другие виденные мной общежития, скажем на череповецкое общежитие на улице Мира. В Череповце вконец измученная толстая дежурная сдерживала напор принарядившихся к вечеру парней, которые, немного смущаясь, ожидали, пока выйдут их подружки, причесывались перед стеклом, прикрывающим «Правила общественного распорядка», нетерпеливо поглядывали на часы и небрежно спрашивали друг у друга: «Сколько там набежало?» или «Как там на твоих давление?»
Потом появлялись девчонки, тоже чуть смущаясь, неловко протягивали гостям руку дощечкой, здоровались, беседовали здесь же в уголке, потом, уже приодевшись, чинно выходили на прогулку, а дежурная девушка все бегала и бегала по этажам, вызывая то Валю из триста двадцатой, то Люсю Цветкову из сто тринадцатой.
В красавинском шестом общежитии стояла тишь и гладь. Дежурная уважительно пропускала внутрь немногочисленных гостей-ребят. Это случалось нечасто, здесь был девичий мир: чистенькие, тщательно украшенные комнатки с огромным количеством статуэток, картинок, куколок, ковриков; на стенах висели вырезанные из журналов фотографии знаменитых парней и знаменитых девушек, и меня удивило, что девушек на этих «пинапах» было не меньше, чем парней, — знаменитые летчицы, мотоциклистки, колхозницы, артистки, ученые, манекенщицы. Встречались, конечно, и фотографии космонавтов, комбайнеров, высотников, боксеров, пограничников, моряков. Только сейчас я понял, почему такой популярностью пользуется здесь военная газета «Красная звезда», почему не толпятся у входа ребята, почему почти не видно парней на комбинате. В Красавине по-особенному грустно звучит знаменитая песенка про текстильный городок, где «незамужние ткачихи составляют большинство». Здесь незамужние девчонки составляют подавляющее большинство — может, восемьдесят, а может, и более процентов всех жителей:
В этой песенке все, по-моему, здорово подмечено, если выбросить из нее историю с гитарами и флотским пареньком, разрешившим все проблемы: в Красавине нет ни моря, ни работы для мужчины.
Мы почти не говорили на эту деликатную тему с милыми и гордыми красавинскими девчонками, но зато обсуждали ее с Идой Александровной Петровой из великоустюгского горкома партии, с директором комбината и с председателем фабкома Александрой Кирилловной Рожиной.
— Что ж, это проблема нелегкая, — говорили они. — Нам нужна тяжелая промышленность. А может, и войсковая часть…
— Мы что можем, делаем, — говорила Александра Кирилловна. — У нас совсем не скучно: и самодеятельность есть, и кружки. В клубе кружки и в общежитиях. На эту работу фабком выделяет в год семь тысяч рублей, да еще пять с половиной тысяч на спорт. Чуть не полтора десятка спортивных секций работает при клубе: и баскетболистки есть свои, и легкоатлеты, и велосипедистки. А уж артисток — каких только нет. Потом у нас много путевок бывает в санатории, дома отдыха, турлагеря. А ведь здесь это нелегко организовать, потому что восьмого июля (самый дефицитный месяц — июль) вдруг весь комбинат сразу встает на профилактику. Ездят наши на экскурсии — в Ленинград, Москву, Сольвычегодск, в основном тоже за счет фабкома. Девчонки у нас хорошие, всем интересуются, много читают… Некоторые из них здесь выросли, стали мастерами и даже начальниками цехов. Многие учатся сейчас. Но, конечно, есть проблемы, решение которых фабкому не под силу…
Мне вспомнился Череповец, и я мысленно добавил еще один аргумент в защиту тех, кто в свое время, несмотря на все возражения, решил строить мощный комбинат не в густонаселенном Ленинграде, а в вологодской глуши.
Вечером мы собрались в Красном уголке общежития, а потом бродили большой компанией по живописным окрестностям Красавина. Девчата говорили с нами о книжках, о своих планах. Все они: и задумчивая Тамара Шалагинова, и стройная красавица Лида Колпакова, и серьезная Миля Важенина, депутат Красавинского горсовета, — все они довольно много читали и много думали о будущем. Мечты их были очень смелыми, отчаянными и чаще всего уходили далеко-далеко за пределы Красавина. Я сказал об этом Тамаре.
— А что ж вы думаете, — ответила она, — даром, что ли, первой в космос полетела ткачиха.
Мы шли по высокому, поросшему соснами берегу пруда, потом по душистым полям и косогорам и в прибрежном лесочке наткнулись на пионерлагерь. У комбината пять своих детских садов, ясли и большой пионерлагерь.
Детвора с визгом бросилась нам навстречу. Оказывается, прошлым летом Тамара работала здесь в лагере вожатой, многие из маленьких девочек ее еще помнили, и вот теперь они облепили свою тетю Тамарочку, теребя ее кофту и вешаясь ей на шею.
Когда вокруг нас собралась большая и очень шумная компания будущих красавинских красавиц (впрочем, на их счастье, здесь есть и мальчишки), Тамара вдруг предложила: «Споем, девочки». Тоненькие голоса зазвучали сперва робко, трогательно и неуверенно, потом тверже, стройнее, и над дремотным прудом, над северным бором поплыли колдовской красоты слова пионерской песенки:
Путешествие свое мы продолжали по Двине. Вскоре после Красавина теплоход пересекает границу Вологодской области, которую за последние полтора месяца я исколесил вдоль и поперек — от Череповца до Вытегры, от Белозерска до Вологды, от Вологды до Тотьмы и Великого Устюга — края удивительной северной красоты, бесконечных лесов, озер, речушек, края больших заводов и строек, края добрых и гостеприимных людей. Теперь мы плывем уже по Архангельской области. За Новинками на правом берегу еще видно место знаменитых раскопок В. П. Амалицкого, где ученый обнаружил гигантских звероящеров.
Мы подходим к Котласу, который стоит у слияния Двины с Вычегдой. Положение города у слияния рек и определило его рост: именно поэтому до него еще в конце девяностых годов прошлого века была доведена железная дорога от Вятки. Теперь Котлас — важнейший в этих местах железнодорожный узел, пропускающий из Ухты, Воркуты и Салехарда на Вологду, Москву, Ленинград и Коношу эшелоны с нефтью, углем, рыбой, лесом. С юга через Котлас тянутся эшелоны с хлебом, металлом, машинами. Котлас быстро растет, и, как во всяком быстрорастущем старинном городе, в нем есть новые улицы, застроенные красивыми каменными домами, есть улицы с небольшими деревянными домиками и еще менее красивые смешанные улицы, носящие следы строительного разнобоя. В Котласе теперь тридцать, а то и больше предприятий, но наши перегонщики лучше всего знакомы с одним, с Лимендским судоремонтносудостроительным заводом, где строят теплоходы и где не раз помогали нашим перегонным коробкам, латали днища, ободранные на опокских перекатах, производили всякий другой ремонт. В Лименде же нам сказали, что перегонные паромы давно прошли вниз по реке. И мы не стали задерживаться в Котласе, потому что твердо решили с Саней побывать в Коряжме, о которой столько раз слышали здесь на Севере.
И вот скрылась из виду Лименда, снова потянулись пустынные берега Вычегды, проплыли мимо старинные соборы Сольвычегодска. Ничто не предвещало приближения Коряжмы, и берега еще дремали в закатной тишине, когда с бортом нашего теплохода вдруг поравнялся шумный речной трамвайчик, облепленный народом. Здесь были совсем молодые парни в светлых непромокаемых куртках, девчата в рабочих брючках на три четверти или в юбках колоколом, в беретах со значками или пестрых платках. Одни из них кричали что-то нашим пассажирам — должно быть, смешное, потому что сами смеялись при этом; другие пели; а с задней палубы время от времени прорывалось рявканье аккордеона.
— В Коряжму едут, — сказал мне пожилой речник, взглянув на уходящий трамвайчик с какой-то смутной завистью. — Город молодежи.
— А где же он?
— Да вон. Уже кабель-краны видны.
На берегу и правда маячили какие-то гигантские ворота, но, что там за ними, мы пока рассмотреть не могли.
От пристани мы поднялись в гору и, миновав деревянные двухэтажные дома и приземистые бараки, какие ставят для себя строители, вышли на широкую площадь. Перспектива застроенного высокими домами проспекта уводила вдаль, но здесь же неподалеку боковая улица упиралась в сосняк, и там, рядом с макушками деревьев, на фоне белесого вечернего неба темнели стрелы кранов. Поселок продолжал строиться.
Мы долго еще не могли уснуть в номере своей комфортабельной гостиницы. Во-первых, за окошком никак не темнело, а во-вторых, до нас сразу с двух сторон, от реки и еще откуда-то из лесу, доносились задорные всхлипы двух эстрадных оркестров.
«Ну и ну, — думал я, поглядывая на часы. — Уже час ночи, а они все отплясывают. И никто не разгоняет. Правда, какой-то молодежный город».
С утра мы толклись в коридоре управления Котласского целлюлозно-бумажного комбината (комбинат называется Котласским, хотя от Коряжмы до Котласа добрых сорок километров).
Потом появился с пропусками наш провожатый, председатель профкома, и мы с ним решили начинать осмотр с лесобиржи — «от бревна».
На бирже нам вспомнилось самое начало начал — лесные делянки, жужжание бензопил и треск падающего дерева… И вот здесь наконец неторопливые, своевольные бревна попадали в лапы огромным и безжалостным гигантам.
Мощный кран хватает застропленный тридцатитонный пучок бревен и тащит его в бассейн, а в стеклянной крановой тележке хрупкая девчонка, поднимающая эти тридцать тонн, машет нам рукой.
Дальше бревна попадают на ленточные транспортеры, в гидролотки и в конце концов во вращающийся ад огромных окорочных барабанов, где с них сдирают кору. Комбинатская лесобиржа занимает площадь больше ста гектаров. Здесь все сделано с размахом и блеском.
Через один такой окорочный узел за сутки проходит одиннадцать с половиной тысяч кубометров древесины. Прожорливый узел…
Гигантский кабель-кран, расставивший ноги на полукилометровую ширину, укладывает пучки бревен в штабеля. Им тоже заправляет девчонка, двадцатилетняя Валя Курлакова.
В древесно-подготовительном бревна вползают под гильотины круглых пил, потом мощные рубительные машины мельчат в щепки то, что остается от бревна. Щепа ползет по скребковому конвейеру, попадает в сортировку, а потом и в варку.
— Вот так, — усмехнулся наш провожатый, — лес рубят — щепки идут в производство…
Главный процесс был сокрыт от нас в гигантских баках и турмах. Именно здесь в кислоте вываривается щепа, разрушается древесина, а из древесного волокна получается вискозная целлюлоза.
По кислотному цеху нас водил его начальник, парень лет двадцати шести — двадцати семи, невысокий, с волосами цвета спелой ржи и лицом типичного двинского жителя («а двинские убо жители в почете именовахуся заволоческа чудь»). На лацкане пиджака у Аркадия Личутина, как и у многих здесь, красовался значок Архангельского лесотехнического института. Парень был очень тихий, деловитый, о себе рассказывал неохотно, зато охотно в немногих словах рассказывал историю каждого из своих рабочих.
— Это вот Николай Харитоновский, мой обер-кислотчик. Когда мы цех монтировали, он был такелажником. Подучился — получил четвертый разряд, потом шестой, теперь — обер. Это дело тонкое: выдерживать режим варки, следить за температурой, давлением, разрежением серных печей. Но он парень грамотный, сейчас уже в десятом классе учится. И дальше будет учиться.
О самом Личутине нам рассказал потом главный инженер комбината Владимир Павлович Белов:
— Он ведь, знаете, только в пятьдесят девятом институт закончил. Прислали его сюда мастером кислотного цеха. Ну а цеха-то еще не было, работы мало. Он говорит: «Лучше пойду на монтаж цеха, хоть прорабом, хоть кем». И пошел. Познакомился с чертежами и вместе со строителями полностью монтировал кислотно-варочный цех. Трудностей тогда было много. Но все же летом цех пустили. И Личутин стал его начальником. Молодые тут как на дрожжах растут. Вот подождите немножко, еще минут десять: у меня будет совещание начальников цехов — посмотрите, кто у нас горшки обжигает, всех богов производства увидите.
— А пока в двух словах о Коряжме.
— В двух-то мне трудно… Думаю, не ошибусь, если скажу, что это самый большой не только у нас в стране, но и во всей Европе комбинат, выпускающий как сульфитную, так и сульфатную целлюлозу — до восьмисот восьмидесяти тонн целлюлозы в сутки. Пока еще не вошла в строй вторая очередь, сульфатный поток, но как только она будет пущена, комбинат наш станет предприятием, наиболее полно перерабатывающим древесину. В чем особенности Коряжмы? Мне ведь приходилось работать на Приозерском комбинате и приходилось бывать на очень многих таких предприятиях. Здесь новейшее оборудование, совершенная технология, и, надо сказать, проектный институт не поскупился на размах.
— В чем была главная ваша трудность?
— Пожалуй, главное — кадры. Это ведь не Ленинград, и не густонаселенный благодатный Юг. Место довольно пустынное, глухое. А нам нужно было сразу тысячи три квалифицированных рабочих и больше четырехсот инженеров и техников… Где мы их взяли? Рабочих учили. Тысячи полторы обучили у себя на курсах, полтысячи посылали учиться на другие предприятия, примерно с тысячу химиков сюда приехало, тоже здесь пришлось доучиваться…
Поделиться книгой: